Действия персонала. Часть 3

К утру пришло время для планировавшейся пересменки.

Согласно расписанию дежурств, заступать должна была смена Виктора Смагина.

Свидетельствует Виктор Григорьевич Смагин -- начальник смены блока N 4:

" Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986 года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра и вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция. Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь. Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена КГБ, видимо, чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до моего возвращения...

Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре подали "Рафик", сказали, что отвезут не на АБК-2, как обычно, ко второй проходной, а на АБК-1 к первому блоку.

Привезли к АБК-1. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали. Тогда я показал свой круглосуточный пропуск руководящего оперативного персонала, и меня неохотно, но пропустили.

Около АБК-1 встретил заместителей Брюханова В. И. Гундара и И. Н. Царенко, которые направлялись в бункер. Они сказали мне:

-- Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил... Не забудь переодеться в "стекляшке" (так мы называли конференц-зал)...

"Раз переодеваться здесь, -- сообразил я, -- значит, на АБК-2 радиация..."

Поднялся в "стекляшку". Там навалом одежда: комбинезоны, бахилы, "лепестки". Пока переодевался, сквозь стекло видел генерала МВД (это был замминистра внутренних дел Украинской ССР Г. В. Бердов), который проследовал в кабинет Брюханова.

Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть с сильным ядерным загаром и с дозой 280 рад. Но сейчас я торопился, надел костюм ХБ, бахилы, чепец, "лепесток-200" и побежал по длинному коридору деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В районе помещения вычислительной машины "Скала" -- провал, лилась вода, парило. Заглянул в помещение "Скалы". С потолка на шкафы с аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. Заглянул в помещение щита дозиметрии. Там уже хозяйничал замначальника службы РБ (радиационной безопасности) Красножон. Горбаченки не было. Стало быть, тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку. Был в помещении и начальник ночной смены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко устроили перепалку. Я прислушался и понял, что ругаются из-за того, что не могут определить радиационную обстановку. Самойленко давит на то, что радиация огромная, а Красножон, что можно работать пять часов из расчета 25 бэр.

-- Сколько работать, мужики? -- спросил я, прервав их перепалку.

-- Фон -- 1000 микрорентген в секунду, то есть 3,6 рентгена в час. Работать пять часов из расчета набора 25 бэр!

-- Брехня все это, -- резюмировал Самойленко. Красножон снова взбеленился.

-- Что же у вас других радиометров нет? -- спросил я.

-- Есть в каптерке, но ее завалило взрывом, -- сказал Красножон. -- Начальство не предвидело такой аварии...

"А вы что -- не начальники?" -- подумал я и пошел дальше.

Все стекла в коридоре деаэраторной этажерки были выбиты взрывом. Очень остро пахло озоном. Организм ощущал сильную радиацию. А говорят, нет органов чувств таких. Видать, все же что-то есть. В груди появилось неприятное ощущение: самопроизвольное паническое чувство, но я контролировал себя и держал в руках. Было уже светло, и в окно хорошо был виден завал. Весь асфальт вокруг усыпан чем-то черным. Присмотрелся -- так это же реакторный графит! Ничего себе! Понял, что с реактором дело плохо. Но до сознания еще не доходила вся реальность случившегося.

Вошел в помещение блочного щита управления. Там были Бабичев Владимир Николаевич и заместитель главного инженера по науке Михаил Алексеевич Лютов. Он сидел за столом начальника смены блока.

Я сказал Бабичеву, что пришел его менять. Было 7 часов 40 минут утра. Бабичев сказал, что заступил на смену полтора часа назад и чувствует себя нормально. В таких случаях прибывшая смена поступает под команду работающей вахты.

-- Акимов и Топтунов еще на блоке, -- сказал Бабичев, -- открывают задвижки на линии подачи питательной воды в реактор в 712-м помещении, на 27-й отметке. Им помогают старший инженер-механик с первой очереди Нехаев, старший инженер по эксплуатации реакторного цеха первой очереди Усков, замначальника реакторного цеха первой очереди Орлов. Иди, Виктор, смени их. Они плохи...

Зам. главного инженера по науке Лютов сидел и, обхватив голову руками, тупо повторял:

-- Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе... Скажите, и я вам все объясню...

-- О каком графите вы спрашиваете, Михаил Алексеевич? -- удивился я. -- Почти весь графит на земле. Посмотрите.. На дворе уже светло. Я только что видел...

-- Да ты что?! -- испуганно и недоверчиво спросил Лютов. -- В голове не укладывается такое...

-- Пойдемте посмотрим, -- предложил я.

Мы вышли с ним в коридор деаэраторной этажерки и вошли в помещение резервного пульта управления, оно ближе к завалу. Там тоже взрывом выбило стекла. Они трещали и взвизгивали под ногами. Насыщенный долго-живущими радионуклидами воздух был густым и жалящим. От завала напрямую обстреливало гамма-лучами с интенсивностью до пятнадцати тысяч рентген в час. Но тогда я об этом не знал. Жгло веки, горло, перехватывало дыхание. От лица шел внутренний жар, кожу сушило, стягивало...

-- Вот смотрите, -- сказал я Лютову, -- кругом черно от графита...

-- Разве это графит? -- не верил своим глазам Лютов.

-- А что же это? -- с возмущением воскликнул я, а сам в глубине души тоже не хочу верить в то, что вижу. Но я уже понял, что из-за лжи зря гибнут люди, пора сознаться себе во всем. Со злым упорством, разгоряченный радиацией, я продолжал доказывать Лютову.

-- Смотрите! Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с "папой" (выступом), а вон с "мамой" (с углублением). И дырки посредине для технологического канала. Неужто не видите?

-- Да вижу... Но графит ли это?.. -- продолжал сомневаться Лютов.

Эта слепота людей меня всегда доводила до бешенства. Видеть только то, что выгодно твоей шкуре! Да это ж погибель!

-- А что же это?! -- уже начал орать я на начальника.

-- Сколько же его тут? -- очухался наконец Лютов.

-- Здесь не все... Если выбросило, то во все стороны. Но, видать, не все... Я дома в семь утра, с балкона, видел огонь и дым из пола центрального зала...

Мы вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло радиоактивностью, и я поймал себя на том, что словно впервые вижу родной БЩУ-4, его панели, приборы, щиты, дисплеи. Все мертво. Стрелки показывающих приборов застыли на зашкале или нуле. Молчала машина "ДРЭГ" системы " Скала", выдававшая во время работы блока непрерывную распечатку параметров. Все эти диаграммы и распечатки ждут теперь своего часа. На них застыли кривые технологического процесса, цифры -- немые свидетели атомной трагедии. Скоро их вырежут, думал я, и как величайшую драгоценность увезут в Москву для осмысливания происшедшего. Туда же уйдут оперативные журналы с БЩУ и со всех рабочих мест. Потом все это назовут "мешок с бумагами", а пока... Только двести одиннадцать круглых сельсинов-указателей положения поглощающих стержней живо выделялись на общем мертвом фоне щитов, освещенные изнутри аварийными лампами подсветки шкал. Стрелки сельсинов застыли в положении 2,5 метра, не дойдя до низа 4,5 метров.

Я покинул БЩУ-4 и побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх, на 27-ю отметку, чтобы сменить Топтунова и Акимова в 712-м помещении. По дороге встретил спускающегося вниз Толю Ситникова. Он был плох, темно-буро-коричневый от ядерного загара, непрерывная рвота. Преодолевая слабость и рвоту, сказал:

-- Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова... Они уверены, что реактор цел... Я был в центральном зале, на крыше блока "В". Там много графита и топлива... Я заглянул сверху в реактор... По-моему, он разрушен... Гудит огнем... Не хочется в это верить... Но надо...

Это его "по-моему" выдавало мучительное чувство, которое испытывал Ситников, И он, физик, не хотел до конца верить, не верил глазам своим, настолько то, что он увидел, было страшно...

Всю историю развития атомной энергетики "этого" боялись больше всего. И скрывали эту боязнь. И "это" произошло...

Ситников, шатаясь, пошел вниз, а я побежал наверх. Комингс (порог) у двери в 712-м помещении высокий, примерно 350 миллиметров. И все помещение заполнено водой с топливом поверх комингса. Из помещения вышли Акимов и Топтунов -- отекшие, темно-буро-коричневые лица и руки (как оказалось при осмотре в медсанчасти, такого же цвета остальные части тела. Одежда лучам не помеха). Выражение лиц -- подавленное. Страшно распухли губы, языки. Они с трудом говорили... Тяжкие страдания, но и ощущение недоумения и вины одновременно испытывали начальник смены блока Акимов и СИУР Леонид Топтунов.

-- Ничего не пойму, -- еле ворочая распухшим языком, сказал Акимов, -- мы все делали правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя... Мы доходим... Открыли, кажется, все задвижки по ходу... Проверь третью на каждой нитке...

Они спустились вниз, а я вошел в небольшое 712-е помещение, площадью примерно восемь квадратных метров. В нем находился толстый трубопровод, который раздваивался на два рукава или нитки, как говорят эксплуатационники, диаметром 200 миллиметров каждая. На этих рукавах было по три задвижки. Их-то и открывали Топтунов и Акимов. По этому трубопроводу, как думал Акимов, вода от работающего питательного насоса шла в реактор... На самом же деле в реактор вода не попадала, а лилась в подаппаратное помещение и оттуда заливала кабельные полуэтажи и распредустройства на минусовых отметках, усугубляя аварию...

Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и я в том числе, выдавали в эти несусветные часы желаемое за действительное.

"Реактор цел!" -- эта лживая, но спасительная, облегчающая душу и сердце мысль околдовывала многих здесь, в Припяти, Киеве, да и в Москве, из которой неслись все более жесткие и настойчивые приказы:

-- Подавать воду в реактор!

Эти приказы успокаивали, вселяли уверенность, динамизм, придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не полагалось быть...

Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. А от этой воды "светило" около тысячи рентген в час. Все задвижки обесточены. Крутить надо вручную. А вручную крутить долго -- часы. Вот Акимов и Топтунов крутили их несколько часов, добирая роковые дозы. Я проверил открытие задвижек. По две задвижки на левой и правой нитках были открыты. Принялся за третьи по ходу. Но и они оказались подорванными. Стал открывать дальше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу 280 рад...

Спустился в помещение блочного щита управления, сменил Бабичева. Со мной на БЩУ находились: старшие инженеры управления блоком Гашимов и Бреус, старший инженер управления турбиной Саша Черанёв, его дублер Бакаев, начальник смены реакторного цеха Сережа Камышный. Он теперь бегал везде по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левые два деаэраторных бака, из которых вода поступала на разрушенный питательный насос. Однако отсечь не удавалось. Задвижки там диаметром шестьсот миллиметров, а после взрыва деаэраторная этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки. Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались восстановить, надставить, но высокие гамма-поля не позволили этого сделать. Люди "выходили из строя". Камышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко...

К девяти утра остановился работающий аварийный питательный насос, и слава Богу. Перестали заливать низы. Кончилась вода в деаэраторах.

Я все время сидел на телефоне. Держал связь с Фоминым и Брюхановым. Они с Москвой. В Москву уходил доклад: "Подаем воду в реактор!" Оттуда приходил приказ: "Не прекращать подачу воды!" А вода-то и кончилась...

На БЩУ активность излучения до пяти рентген в час, а в местах прострела с завала -- и того больше. Но приборов-то не было. Точно не знали. Доложил Фомину, что вода кончилась. Он в панику: "Подавать воду!" -- кричит. А откуда я ее возьму...

Фомин лихорадочно искал выход. Наконец придумал. Послал заместителя главного инженера по новым блокам Леонида Константиновича Водолажко и начальника смены блока Бабичева, у которого я принял смену, чтобы организовали подачу воды в баки чистого конденсата (три емкости по 1000 кубометров каждая), а затем аварийными насосами снова подавать в реактор. К счастью эта авантюра Фомина не увенчалась успехом...

Около четырнадцати часов я покинул блочный щит управления четвертого энергоблока. Самочувствие было уже очень плохое: рвота, головная боль, головокружение, полуобморочное состояние. Помылся и переоделся в санпропускнике второй очереди и пошел в лабораторно-бытовой корпус первой очереди, в здравпункт. Там уже были врачи и сестры...".

Значительно позже, днем 26 апреля, новые пожарные расчеты, прибывшие в Припять, будут откачивать воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС и перекачивать ее в пруд-охладитель, в котором активность воды на всей площади в двадцать два квадратных километра достигнет шестой степени кюри на литр, то есть будет равна активности воды основного контура во время работы атомного реактора...

Только утром стали видны масштабы разрушения. И только утром начали предполагать, что реактор разрушен. Об этом уже говорил Смагин, в своем споре с Лютовым. Дополнительно я подкреплю этот факт свидтельством Аркадия Ускова.

Свидетельствует Усков Аркадий Геннадиевич,ст. инженер по эксплуатации РЦ-1 первой очереди Чернобыльской АЭС (взято из его дневника, опубликованного в работе Ю. Щербака "Чернобыль"):

" 9 ч. 20 мин. Сменил порванный бахил. Малость передохнули - и снова вперед. Снова по той же лестнице, та же отметка 27 Ведет уже нашу группу сменщик Акимова - НСБ Смагин. Вот и задвижки. Затянуты от души. Снова я в паре с Орловым, начинаем вдвоем на полной мощи своих мускулов "подрывать" задвижки. Потихоньку дело пошло.
Шума воды нет. Рукавицы все мокрые. Ладони горят. Открываем вторую - шума воды нет.
Возвратились на БЩУ-4, сменили "лепестки". Очень хочется курить. Оглядываюсь по сторонам. Все заняты своим делом. Ладно, переживу, тем более что "лепесток" снимать совсем ни к чему. Черт его знает, что сейчас в воздухе, что вдохнешь вместе с табачным дымом. Да и дозобстановку по БЩУ-4 не знаем. Дурацкое положение - хоть бы один "дозик" (дозиметрист) забежал с прибором! Разведчики, мать их за ногу! Только подумал - а тут как раз и "дозик" забежал. Маленький какой-то, пришибленный. Что-то померял - и ходу. Но Орлов его быстро отловил за шиворот. Вопрошает:
- Ты кто такой?
- Дозиметрист.
- Раз дозиметрист - померяй обстановку и доложи, как положено, - где и сколько.

"Дозик" снова возвращается. Меряет. По роже видно, что хочется поскорей отсюда "свалить" Называет цифры. Ого! Прибор в зашкале! Фонит явно с коридора. За бетонными колоннами БЩУ дозы меньше. А "дозик" удрал тем временем. Шакал!
Выглянул в коридор. На улице ясное солнечное утро. Навстречу Орлов. Машет рукой. Из коридора заходим в небольшую комнату. В комнате щиты, пульты. Стекла на окнах разбиты. Не высовываясь из окна, осторожно смотрим вниз.
Видим торец 4-го блока... Везде груды обломков, сорванные плиты, стенные панели, на проводах висят искореженные кондиционеры... Из разорванных пожарных магистралей хлещет вода... Заметно сразу - везде мрачная темно-серая пыль. Под нашими окнами тоже полно обломков. Заметно выделяются обломки правильного квадратного сечения. Орлов именно потому меня и позвал, чтобы я посмотрел на эти обломки. Это же реакторный графит!
Дальше уже некуда.
Еще не успели оценить все последствия, возвращаемся на БЩУ-4. Увиденное так страшно, что боимся сказать вслух. Зовем посмотреть заместителя главного инженера станции по науке Лютова. Лютов смотрит туда, куда мы показываем. Молчит. Орлов говорит:
- Это же реакторный графит!
- Да ну, мужики, какой это графит, это "сборка-одиннадцать".
По форме она тоже квадрат. Весит около 80 кг! Даже если это "сборка-одиннадцать", хрен редьки не слаще. Она не святым духом слетела с "пятака" реактора и оказалась на улице. Но это, к сожалению, не сборка, уважаемый Михаил Алексеевич! Как заместителю по науке, вам это надо знать не хуже нас. Но Лютов не хочет верить своим глазам, Орлов спрашивает стоящего рядом Смагина:
- Может, у вас до этого здесь графит лежал? (Цепляемся и мы за соломинку.)
- Да нет, все субботники уже прошли. Здесь была чистота и порядок, ни одного графитного блока до сегодняшней ночи здесь не было.
Все стало на свои места.
Приплыли.
А над этими развалинами, над этой страшной, невидимой опасностью сияет щедрое весеннее солнце. Разум отказывается верить, что случилось самое страшное, что могло произойти. Но это уже реальность, факт.
Взрыв реактора. 190 тонн топлива, полностью или частично, с продуктами деления, с реакторным графитом, реакторными материалами выбросило из шахты реактора, и где сейчас эта гадость, где она осела, где оседает - никто пока не знает!
Все молча заходим на БЩУ-4. Звонит телефон, вызывают Орлова. Чугунову плохо, его отправляют в больницу Ситников уже в больнице. Передают руководство цехом Орлову как старшему по должности.
10 ч. 00 мин. Орлов уже в ранге и. о. начальника РЦ-1 получает "добро" на уход на БЩУ-3.
Быстрым шагом уходим в сторону БЩУ-3. Наконец-то видим нормального дозиметриста. Предупреждает, чтобы к окнам не подходили - очень высокий фон. Уже без него поняли. Сколько? Сами не знают, все приборы зашкаливает. Приборы с высокой чувствительностью. А сейчас не чувствительность нужна, а большой предел измерений! Эх, срамота...
Устали мы крепко. Почти пять часов не евши, на ломовой работе. Заходим на БЩУ-3. Третий блок после взрыва срочно остановили, идет аварийное расхолаживание. Мы идем к себе "домой" - на первый блок. На границе уже стоит переносной саншлюз. Моментально отметил - наш саншлюз, из РЦ-1 Ребята молодцы, работают хорошо. Не касаясь руками, снял бахилы. Сполоснул подошвы, вытер ноги. У Орлова появились признаки рвоты. Бегом в мужской туалет. У меня пока ничего нет, но противно как-то. Ползем как сонные мухи. Силы на исходе.
Дошли до помещения, в котором сидит весь командный состав РЦ-1. Снял "лепесток". Дали сигарету, прикурил. Две затяжки - и у меня тошнота подступила к горлу. Сигарету потушил. Сидим все мокрые, надо срочно идти переодеваться. А ежели по-хорошему - не переодеваться нам надо, а в медпункт. Смотрю на Орлова - его мутит, меня тоже. А это уже скверно. Наверно, у нас очень замученный вид, потому что нас никто ни о чем не расспрашивает. Сказали сами:
- Дело дрянь. Развален реактор. Видели обломки графита на улице.

Идем в санпропускник мыться и переодеваться. Вот тут-то меня и прорвало. Выворачивало вдоль и поперек каждые 3-5 минут. Увидел, как Орлов захлопнул какой-то журнал. Ага... "Гражданская оборона", понятно.
- Ну что там вычитал?
- Ничего хорошего. Пошли сдаваться в медпункт.
Уже потом Орлов сказал, что было написано в том журнале: появление рвоты - это уже признак лучевой болезни, что соответствует дозе более 100 бэр (рентген). Годовая норма - 5 бэр ".

А на промплощадке, в трехстах метрах от разрушенного энергоблока, в конторе Гидроэлектромонтажа сторож Данила Терентьевич Мируженко дождался восьми утра и, поскольку начальник управления на его звонки не отвечал, решил пойти за полтора километра в управление строительства и доложить там начальнику стройки Кизиме или диспетчеру о том, что видел ночью. Менять его утром никто не пришел. Никто также не позвонил ему, что предпринять. Тогда он закрыл на замок контору и пошел пешком в управление строительства. Чувствовал он себя уже очень плохо. Началась рвота. В зеркало увидел, что сильно загорел за ночь без солнца. К тому же, направляясь к управлению строительства, он некоторое время шел по следу ядерного выброса.

Подошел к управлению, а там закрыто. Никого нет. Суббота все-таки.

Возле крыльца стоит какой-то незнакомый мужчина. Увидел Мируженко и сказал:

-- Иди, дед, скорей в медсанчасть. Ты совсем плохой. Мируженко кое-как доковылял до медсанчасти...

Шофер начальника Управления Гидроэлектромонтаж Анатолий Викторович Трапиковский, заядлый рыбак, рано утром 26 апреля на служебной машине спешил к подводящему каналу, чтобы наловить мальков и двинуть далее на судака. Но обычным путем ему проехать не удалось. Загородила милиция. Тогда он развернулся и с другой стороны попытался проскочить на теплый канал -- тоже милицейский кордон. Тогда он по едва заметной стежке проехал лесом и выехал к каналу. Расположился рыбачить. Рыбаки, сидевшие здесь с ночи, рассказали о взрывах. Думали, говорят, что это сработали главные предохранительные клапаны. Такой звук выброса пара. А потом произошел взрыв с сильным огнем и искрами. Огненный шар пошел в небо...

Постепенно и как-то незаметно рыбаки исчезли. Трапиковский еще некоторое время порыбачил, но в душу стал пробираться страх, и он тоже собрался и уехал домой...

Утром с ночной смены со строящегося 5-го энергоблока прошли два рабочих-изолировщика, Алексей Дзюбак и его бригадир Запёклый. Они держали путь в сторону конторы "Химзащита", расположенной в трехстах метрах от 4-го блока. Шли по следу ядерного выброса, то есть по ядерной трухе, которая просыпалась из радиоактивного облака. Активность "следа" на земле доходила до десяти тысяч рентген в час. Общая экспозиционная доза, ими полученная, составила около 300 рад у каждого. Полгода провели в 6-й клинике Москвы...

Охранница (работник ВОХР) Клавдия Ивановна Лузганова, 50 лет от роду, дежурила в ночь с 25 на 26 апреля на строящемся здании ХОЯТа (хранилище отработавшего ядерного топлива) в двухстах метрах от аварийного блока. Получила около шестисот ренген. Умерла в 6-й клинике Москвы в конце июля 1986 года...

На пятый энергоблок утром 26 апреля выехала бригада рабочих-строителей. Туда же, на пятый блок, приехал начальник Управления строительством Василий Трофимович Кизима--бесстрашный, мужественный человек. Перед этим он на машине объехал и осмотрел завал вокруг 4-го блока. Никаких дозиметров у него не было, и он не знал, сколько получил. После этого он вспоминал:

-- Догадывался, конечно, уж очень сушило грудь, жгло глаза. Не зря ведь, думаю, жжет. Наверняка Брюханов выплюнул радиацию... Осмотрел завал, поехал на 5-й блок. Рабочие ко мне с вопросами. Сколько работать? Какая активность? Требуют льготы за вредность. Всех и меня тоже душит кашель. Протестует организм против плутония, цезия и стронция. А тут еще йод-131 в щитовидку набился. Душит. Респираторов ведь ни у кого нет. И таблеток йодистого калия тоже нет. Звоню Брюханову. Справляюсь о ситуации. Брюханов ответил: "Изучаем обстановку". Ближе к обеду снова позвонил ему. Он опять изучал обстановку. Я строитель, не атомщик, и то понял, что товарищ Брюханов обстановкой не владеет... Как был размазня, так и остался... В двенадцать часов дня я отпустил рабочих по домам. Ждать дальнейших указаний руководства...

Свидетельствует председатель Припятского горисполкома Владимир Павлович Волошко:

" В течение всего дня 26 апреля Брюханов вводил в неведение всех, заявляя, что радиационная обстановка в городе Припяти нормальная. Внешне весь день 26 апреля Брюханов был невменяемый. Какой-то на вид полоумный, потерявший себя. Фомин, так тот вообще с перерывами между отдачей распоряжений плакал, скулил, куда делись нахальство, злость, самоуверенность. Оба более-менее пришли в себя к вечеру. К приезду Щербины. Будто тот мог привезти с собой спасение. К взрыву Брюханов шел закономерно. Это и не мудрено. Сам Брюханов знал только турбину и подбирал себе подобных турбинистов. Фомин -- электриков. Представляешь, Брюханов каждый час отправлял в Киев донесения о радиационной обстановке, и в них значилось, что ситуация нормальная ".

В 9 часов 00 минут утра 26 апреля 1986 года на связь с Управлением строительства Чернобыльской АЭС вышла дежурная Союзатомэнергостроя из Москвы Лидия Всеволодовна Еремеева. В Припяти трубку поднял главный инженер стройки Земсков. Еремеева попросила у него данные по стройке за сутки: укладка бетона, монтаж металлоконструкций, средства механизации, число работающих на 5-м блоке...

-- Вы уж нас не беспокойте сегодня. У нас тут небольшая авария, -- ответил В. Земсков, только что добросовестно обошедший аварийный блок и сильно облучившийся. Потом у него была рвота и медсанчасть...

Свидетельствует Г. Н. Петров -- бывший начальник отдела оборудования Южатомэнергомонтажа:

" Проснулись часов в десять утра 26 апреля. День как день. На полу теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе хорошо, приехал домой, отдохну. Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят. Малыши играют в песке, строят домики, лепят пирожки. Постарше -- гоняют на великах. Молодые мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь. И вдруг вспомнил ночь, как подъехал к блоку. Тревогу и страх ощутил. Помню и недоумение. Как это может быть? Все обычно и в то же время -- все страшно радиоактивно. Запоздалая брезгливость в душе к невидимой грязи, потому что нормальная жизнь. Глаза видят: все чисто, а на самом деле все грязно. В уме не укладывается.

К обеду стало веселое настроение. И воздух стал ощущаться острее. Металл не металл в воздухе, а так, что-то остренькое, и во рту возле зубов кисленько, будто батарейку слабую языком пробуешь...

Сосед наш Михаил Васильевич Метелев, электромонтажник с Гидроэлектромонтажа, часов в одиннадцать полез на крышу и лег там в плавках загорать. Потом один раз спускался попить, говорит, загар сегодня отлично пристает, просто как никогда. От кожи сразу, говорит, паленым запахло. И бодрит очень, будто пропустил стопарик. Приглашал меня, но я не пошел. Говорит, никакого пляжа не надо. И хорошо видно, как реактор горит, четко так на фоне синего неба...

А в воздухе в это время, как я потом узнал, было уже до тысячи миллибэр в час. И плутоний, и цезий, и стронций. А уж йоду-131-го больше всего, и в щитовидки он набился туго к вечеру. У всех: у детей, у взрослых...

Но мы тогда ничего не знали. Мы жили обычной и, теперь я понимаю, радостной человеческой жизнью.

К вечеру у соседа, что загорал на крыше, началась сильная рвота и его увезли в медсанчасть. А потом, кажется, в Москву. Или в Киев. Не знаю точно. Но это воспринималось как бы отдельно. Потому что обычный летний день, солнце, синее небо, теплынь. Бывает же: кто-то заболел, кого-то увезла "скорая"...

А так во всем был обыкновенный день. Я уже потом, когда все сказали, вспоминал ту ночь, когда подъехал к блоку. Рытвины на дороге в свете фар вспомнил, покрытый цементной пылью бетонный завод. Запомнилось почему-то. И думаю: странно, и рытвина эта радиоактивная, обычная ведь рытвина, и весь этот бетонный завод, и все-все: и небо, и кровь, и мозг, и мысли человеческие. Все...".

Заключение

Так и произошла самая страшная в мире Чернобыльская катастрофа. Фактически - это преступление бюрократии перед всем миром. Как к этому бюрократия шла - Читателю уже известно. А вот чем это закончилось?

Много мыслей оставляет "открытый суд в закрытой зоне". Ясно было - что суд над виновниками катастрофы обязательно состоится. А как же без него? Вопрос оставался только один - кого назначат виновным. Именно назначат.Эта проблема встала в полный рост перед высшим партийным руководством страны. Кого назначить главными виновниками аварии: тех, кто сделал взрывоопасный реактор, или тех, в чьих руках он "хлопнул"? С одной стороны, очевидно, что никакой самый плохой водитель не может взорвать нормальный автомобиль, тем, что не умеет крутить баранку, но с другой, выбор-то между чем и чем? На одной стороне наука и конструкторы из могучего ведомства Средмаш, создатели лучшей в мире техники - " надежда и опора нашей Родины ". На другой же стороне эксплуатационники из Минэнерго, которые " лаптем щи хлебают ", " только вчера с деревьев спустились ", " родом из деревни "Тупые Углы" ", и т.д.. Тут уж если и не хочешь, все равно выберешь козлом отпущения эксплуатацию.

Но даже для Политбюро ЦК КПСС выбор оказался непростым, и они посвятили этому вопросу (и то - не полностью), целых два заседания 3-го и 14-го июля 1986 г. Результат их решения был опубликован 20-го июля в главной газете страны - "Правда". Генеральной прокуратуре СССР была дана команда куда рулить дело и следствие, а средствам массовой информации указано, что можно, а что нельзя печатать. Тем самым механизм формирования общественного мнения заработал во всю мощь. И это всё при том, что в закрытых документах сугубо технического плана, описывающих мероприятия по повышению безопасности реактора (да и просто посвященных анализу произошедшего), причины чернобыльской катастрофы выглядели совершенно по-другому. И первыми поняли что именно произошло и кто виноват - это именно эксплутационщики с других АЭС.

А в самих организациях-создателях реактора начался процесс ещё более интересный.

Сотрудник института атомной энергетики им. Курчатова (ИАЭ), В.П. Волков, задолго до аварии расписал подробно пороки наших реакторов, не толькоРБМК, но и ВВЭР. В течение ряда лет его прямые начальники В.И. Осипук и В.В. Кичко не принимали никаких мер по реализации предложений. Тогда В.П. Волков написал докладную записку директору института, научному руководителю темы РБМК академику А.П. Александрову. Непрост академик. Его резолюция на докладной; " Тов. Кичко, срочно собрать у меня совещание ". Но то ли закорючка в подписи не туда завёрнута, мол, не обращай внимания, то ли другие причины, но совещание до аварии так и не состоялось. Волкову писать больше некуда было, ведь А.П. Александров заодно и Президент Академии наук.

Дождались аварии - и как в русской поговорке: "Пришла беда - отворяй ворота". Волков знал по чьей причине произошла катастрофа, и знал не по наслышке. И он передал документы в Ген.Прокуратуру, зная что виновен не персонал и уж тем более не " ошибочные действия ". Чего же тогда испугался Александров, если его реакция была мгновенной - Волкова перестали пускать в институт. Это не производство, которое может и подождать лет этак с... надцать. Здесь подкоп под собственную репутацию, и нет задержки с ответом. Вот Александров и подстраховался...

А Волков не останавливается - пишет письмо лично Михаилу Горбачеву. По письму создаётся группа под руководством заместителя председателя Госатомэнергонадзора В.А. Сидоренко. Практически она подтвердила негодность реактора к эксплуатации. Интересную приписку сделала группа в сопроводительном письме, что Волков недооценивает указаний в Регламенте. Это имеется, конечно, ввиду указание в Регламенте о минимальном запасе реактивности в 15 стержней. Это значит: надзорный орган берёт под защиту решение проектантов заменить указанием в Регламенте требуемые по закону сигнализацию об отклонении параметра, автоматический останов реактора при уходе его за норму и даже отсутствие удовлетворительной системы замера.

И это надзорный орган! Именно он призван смотреть, чтобы реакторы были исполнены согласно требованиям нормативных документов.

Вот как В.П. Волков говорит в одном из своих отчётов о причинах катастрофы:

" При анализе Чернобыльской аварии выяснилось: большой эффект вытеснителей, большой паровой эффект реактивности, образование чрезмерно большой объёмной неравномерности энерговыделения в активной зоне в процессе аварии. Последнее обстоятельство - одно из наиболее важных и обусловлено большими размерами активной зоны (7x12 м), малой скоростью перемещения неоднородных (имеющих поглотители, вытеснители и водяные столбы) стержней - 0,4 м/с и большим паровым эффектом реактивности - 5? эфф. Всё это и предопределило размеры катастрофы.
Таким образом масштаб аварии на ЧАЭС обусловлен не действиями оперативного персонала, а непониманием, прежде всего со стороны научного руководства, влияния паросодержания на реактивность активной зоны РБМК, что привело к неправильному анализу надёжности эксплуатации; игнорированию неоднократных проявлений большой величины парового эффекта реактивности при эксплуатации; к ложной уверенности в достаточной эффективности СУЗ, которая на самом деле не могла справиться как с произошедшей аварией, так и со многими другими, в частности, с проектными авариями, и, естественно, к составлению неверного Регламента эксплуатации.
Подобное научно-техническое руководство объясняется, кроме всего прочего, чрезвычайно низким уровнем научно-технических разработок по обоснованию нейтронно-физических процессов, происходящих в активной зоне АЭС с РБМК; игнорированием расхождения результатов, получающихся по различным методикам; отсутствием экспериментальных исследований в условиях, наиболее приближённых к натурным; отсутствием анализа специальной литературы и, в конечном итоге, передачей главному конструктору неверных методик расчёта нейтронно-физических процессов и своих функций - обоснование процессов, протекающих в активной зоне, и обоснование безопасности АЭС с РБМК.
Важным обстоятельством является и то, что Минэнерго длительное время пассивно эксплуатировало АЭС с РБМК с нейтронно-физической нестабильностью в активной зоне, не придавало должного значения неоднократным выпадениям сигналов АЗМ и АЭС при срабатывании A3, не требовало тщательного разбора аварийных ситуаций... Необходимо констатировать, что авария, подобная Чернобыльской, была неизбежной ".

2 и 17 июня 1986 г. состоялись заседания МВТС под председательством А.П. Александрова. Расчёты ВНИИАЭС и выводы группы Г.А. Шашарина не были приняты во внимание. И уж, естественно, отброшены доводы В.П. Волкова. Президент и трижды Герой давил всех авторитетом власти. В результате причины аварии были сведены исключительно к ошибкам и неправильным действиям персонала. Решение МВТС и открыло путь для дезинформации специалистов и общественности. В дальнейшем все пользовались этим решением, ещё и пытаясь его разнообразить в силу своего умственного развития.

В стране выпускается оборудование без соблюдения стандартов, об этом и писать-то перестали. Теперь Правительственная Комиссия своим заключением узаконивает это. Решения принимаются такие, какие надо, по мысли авторов, для пользы, ну, конечно же, народной. О справедливости тут думать недосуг. Вон, в те годы сколько раз телевизоры взрывались шикарно в квартирах во время просмотра? И кто ж тогда виноват?! Те кто их смотрел или те кто их выпускал?

Свидетельствует Ю. Н. Филимонцев, заместитель начальника Главного научно-технического управления Минэнерго СССР:

" Ездили после Чернобыля на Игналинскую АЭС. Там, в свете Чернобыльской аварии, проверили физику и конструкцию реактора. Сумма положительных коэффициентов реактивности еще большая, чем в Чернобыле, во всяком случае -- не меньше. Паровой эффект -- четыре беты. Ничего не предпринимают. Спросили: почему не пишете по инстанции? Ответили: а что толку писать? Бесполезно...

Тем не менее, выводы комиссии о реконструкции всех реакторов типа РБМК в сторону повышения безопасности неукоснительно приняты к исполнению...

Правительству представлено несколько актов расследования. В том числе акты Минэнерго СССР, Правительственной комиссии и Минсредмаша. Все внешние организации сделали выводы против Минэнерго. Они сводились к тому, что виновата эксплуатация, а реактор здесь ни при чем. Минэнерго же, наоборот, представил более взвешенные и сбалансированные выводы, указав на вину эксплуатации и на порочную конструкцию реактора.

Щербина собрал все комиссии и потребовал согласованного заключения для предоставления в Политбюро ЦК КПСС... "

Решение МВТС вполне понятно - контора останется незапятнаной, как и репутация Александрова. Ему это на руку было.

Как Вы думаете, что бы было бы если признали виновность конструкции реактора?

- Как наше, так и международное общество, потребовало бы немедленной остановки остальных реакторов РБМК. А это 13 миллионов киловатт электрической мощности, не считая Игналинскую станцию. Без ограничения промышленности вовсе не обойтись;

- Два ведущих в стране института по атомной промышленности - ИАЭ и НИКИЭТ оказались несостоятельными;

- Госатомэнергонадзор, призванный не допускать в эксплуатацию негодные реакторы, мягко говоря, тупо просвистел свое счастье. А это уже ставит под сомнение не только реактор РБМК, но и другие, т.е. всю атомную энергетику;

- Какой удар по престижу Страны Советов!... Всё это верно, так это и есть в действительности, но признавать нельзя.

Разумеется, что первая "бдумка" Горбачева насчет "гласности" в СССР испытание и не прошла. Вопли о "гласности" в СССР оказались пустыми...

Да и что значит оставить страну без 13 миллиардов киловатт электрической мощности? Попробуйте оценить это из воспоминаний Геннадия Шашарина.

Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин, заместитель министра энергетики и электрификации СССР:

" 26 апреля я принял решение останавливать первый и второй блоки. Примерно, в 21.00 начали останавливать и где-то к двум ночи 27 апреля остановили. Я приказал на каждый реактор добавить в пустые каналы равномерно по активной зоне по 20 штук дополнительных поглотителей. Если пустых каналов нет, извлечь топливные сборки и вместо них вставить ДП. Таким образом искусственно увеличивался оперативный запас реактивности,

Ночью 27 апреля сидели я, Сидоренко, Мешков и Легасов и думали, что же послужило причиной взрыва. Грешили на радиолитический водород, но потом я почему-то вдруг подумал, что взрыв был в самом реакторе. Отчего-то вот пришла такая мысль. Предполагали также, что диверсия. Что в центральном зале на привода СУЗ навесили взрывчатку и... выстрелили их из реактора. Это и привело к мысли о разгоне на мгновенных нейтронах. Тогда же, ночью 27 апреля, доложил ситуацию В. И. Долгих. Он спросил: может ли быть еще взрыв? Я сказал, что нет. Мы уже к этому времени промерили вокруг реактора интенсивность нейтронного потока. Было не более 20 нейтронов на квадратный сантимер в секунду. Со временем стало 17--18 нейтронов. Это говорило о том, что реакции как будто нет. Правда, измеряли с расстояния и сквозь бетон. Какова же была подлинная плотность нейтронов, -- неизвестно. С вертолета не мерили...

В ту же ночь определил минимум оперативного персонала, необходимого для обслуживания первого, второго и третьего блоков. Составил списки, передал Брюханову для исполнения.

29 апреля, уже на совещании в Чернобыле, я выступил и сказал, что надо остановить все остальные 14 блоков с реактором РБМК. Щербина молча слушал, потом, после совещания, когда выходили, сказал мне:

-- Ты, Геннадий, того, не поднимай шум. Понимаешь, что значит оставить страну без четырнадцати миллионов киловатт установленной мощности?... ".

Итак, кого судить - ясно, и сроки надо давать большие. Но тут возникает вторая проблема, уже перед Генеральной прокуратурой - состав преступления, за что конкретно судить? Очевидно, что судить можно только за халатность, пренебрежение должностными обязанностями, нарушение инструкций и т.д. Но уж больно несоразмерны такие действия с масштабом наступивших последствий, как вести такое дело в суде и, главное, как его объяснять людям?

Сделать это было бы, действительно, невозможно, не выполнив предварительно две вещи:

- процесс должен быть закрытым, что позволит никому ничего не объяснять, а на подсудимых, свидетелей и адвокатов оказывать нужное давление, чтобы они не слишком возникали;

- подобрать шкурно заинтересованных в исходе дела судебно-технических экспертов, которые не моргнув глазом будут на черное говорить белое и выведут из любой чепухи любой тяжести последствия. И то и другое было сделано.

Формально процесс был открытым, и на нем даже присутствовали журналисты, в том числе и зарубежные. Но проводился он в закрытой зоне (в г. Чернобыль с 7 по 29 июля 1987 г.), куда попасть можно было только по специальным пропускам. И кроме того, журналисты присутствовали только на двух заседаниях - на первом (оглашение обвинения), и на последнем (оглашение приговора).Все остальные 16 заседаний проходили фактически в закрытом режиме. Протоколы заседаний и другие материалы суда были секретны и остались секретными до сих пор. Все сведения о судебном процессе, которые нам сейчас известны, это записи сделанные негласно по собственной инициативе во время процесса его участниками. Позже их собрал воедино Николай Карпан и опубликовал в своей книге "Чернобыль. Месть мирного атома".

Руководитель следственной бригады Ю.А. Потемкин говорил, например, что возникли трудности с составлением экспертной группы. Он вспоминал:

" Начали искать экспертов, что оказалось тоже непросто. Многие отказывались, ссылаясь, кто на болезнь, кто еще на какие-нибудь объективные причины. Но в итоге удалось собрать 11 человек, все известные специалисты ".

Так, что трудности были, как видим успешно преодолены. С комсомольским задором... песнями и плясками... Эксперты все действительно известные специалисты, но вот только в чем и откуда они? Из 11 экспертов четверо из Средмаша, причем двое - непосредственные разработчики РБМК, и еще четверо - из организаций, тесно связанных со Средмашем и зависящих от него. И только один эксперт, специалист не по физике реакторов, из Минэнерго. Ни одного независимого эксперта, специалиста по физике РБМК в этом составе нет, и нет вообще ни одного специалиста по эксплуатации. Только важные шишки в очках.

Но даже при наличии таких экспертов с задачей: произвести чернобыльскую катастрофу из обыкновенной халатности, справиться оказалось невозможно, и пришлось судить обвиняемых по статье 220 УК УССР за "нарушения требований правил техники безопасности на взрывоопасных предприятиях, что повлекло за собой человеческие жертвы и другие тяжелые последствия". Я не знаю, какой юридический ВУЗ заканчивала следственная и судебная группа Ген.Прокуратуры, которая проводила суд над персоналом Чернобыльской АЭС, но здесь есть большая загвоздка, которая портит абсолютно всё.

У всех работников эксплутационного персонала АЭС с РБМК такая, мягко выражаясь, неюридическая формулировка, вызвала легкое отвисание челюсти и вытаращивание глаз - с какого вдруг все АЭС СССР стали вдруг ВЗРЫВООПАСНЫМИ предприятиями?!! Ведь просмотрите всю проектную и исполнительную документацию - ни слова о подобном Вы там не найдете! Это также отметил один из осужденных, начальник РЦ-2 Коваленко Александр в своем последнем интервью.

Чтобы совсем уж не выглядеть идиотами, помимо этого главного обвинения следствием были предъявлены обвинения по статьям 165 и 167 УК УССР, "за злоупотребление служебным положением и безответственность при исполнении своих служебных обязанностей". Это позволило суду бОльшую часть времени заниматься именно этими обвинениями, затесав среди них неудобные вопросы по главному обвинению, и тем самым уйти от его детального разбирательства.

На скамье подсудимых 6 человек: директор ЧАЭС В.П.Брюханов, главный инженер Н.М.Фомин, зам. главного инженера по эксплуатации 2-й очереди А.С.Дятлов, начальник реакторного цеха 2-й очереди А.П.Коваленко, начальник смены станции Б.В.Рогожкин и инспектор Госатомэнергонадзора на ЧАЭС Ю.А.Лаушкин.

Читая ту "стенограмму", которую составил и обощил Николай Карпан, никогда не покидает чувство, что ты не на суде, а на партсобрании, где ведется проработка и разбор отличившихся, где те только соглашаются и каются, соглашаются и каются...

Казалось бы первое, что должна была сделать защита обвиняемых (а адвокаты были, но только для вида), это доказывать "с пеной у рта", что статья 220 здесь неприменима. АЭС не являются взрывоопасными предприятиями ни по каким нормативным, проектным и эксплуатационным документам, они построены без всякого учета таких возможностей. Ни эксплуатационному персоналу, ни проектировщикам, ни строителям АЭС ничего об их взрывоопасности неизвестно.

Но ничего подобного не произошло. Защита вообще хранила гробовое молчание, и только один подсудимый один раз задал вопрос... и кому бы вы думали?Другому подсудимому! А конкретно - начальник РЦ-2 (реакторного цеха второй очереди) Коваленко спрашивал директора Чернобыльской АЭС Брюханова.

Коваленко: Была ли ЧАЭС и реакторная установка взрывоопасными? Каким документом это было регламентировано?

Брюханов: Ответ на этот вопрос изложен в материалах следствия.

И еще на другом заседании то же Коваленко ответил на другой вопрос.

Народный заседатель: В вашем цехе какое установлено оборудование, в обычном исполнении или взрывобезопасном?

Коваленко: В обычном исполнении.

И все. Тишина. При таком единении и взаимопонимании защиты и обвинения, при такой гармонии, уже нет ничего удивительного в том, что инициативу разъяснения парадокса взрывоопасности взял на себя прокурор в своей заключительной речи. Оказывается, соответствующее толкование того, что такое взрывоопасное предприятие, содержится не в каких-то документах, которые используются при проектировании, строительстве и эксплуатации атомных электростанций, а в принятом когда-то постановлении Пленума Верховного суда СССР. Типа: "заткнитесь и не возникайте, прокуратура знает что она делает, а вам этого знать не положено!".

Второй, вопрос, который казалось бы должна была поднять защита, это недоверие к заключению судебно-технических экспертов и требование независимой экспертизы. Тем более, что оснований для такой постановки вопроса более чем достаточно. Среди членов правительственной комиссии не было единства мнений, и есть две взаимоисключающие версии причин аварии.

Однако, от защиты даже намека или пол-оборота от намека на такие её действия не последовало. Абсолютно фантастическая версия аварии, предложенная судебно-технической экспертизой (так вот откуда её один в один списал Борис Горбачев), была принята и защитой и подсудимыми как должное, прямо по Козьме Пруткову: "Не верь глазам своим". Максимум, на что осмеливались подсудимые, это задавать вопросы (в основном друг другу) и иногда "скромно удивляться".

А чем же занимался суд помимо разборок с Брюхановым, Фоминым и Дятловым (в основном по поводу их личных качеств, квалификации и т.п.) и исследования состояния производственной и технологической дисциплины на АЭС.

В общем - то он занимался тем, чем и должен заниматься суд - установлением фактов. Только вот вопрос, каких фактов и каким образом он это делал. Один из основных и принципиальнейших фактов - это момент начала аварии в виде неконтролируемого разгона реактора. Когда он был, до нажатия кнопки АЗ-5 или после её нажатия. Подсудимые уверены в том, что после, также твердо, как в том, что их мама родила. Объективные данные в виде записей на магнитной ленте и осцилограммах тоже свидетельствуют, что после. В официальном докладе, подготовленном по результатам работы правительственной комиссии, это изложено так, что не поймешь то ли до, то ли после. А эксперты генеральной прокуратуры считают, что авария началась до того как была нажата кнопка АЗ-5, и не просто до, а к моменту её нажатия реактор был уже разрушен.Ну а что же суд, как он здесь устанавливал истину?

Вот пример из допроса свидетеля Г.В.Лысюка (старший мастер электроцеха).

Председатель: Команда Акимова - "нажать кнопку АЗ-5", была до взрыва или после?

Лысюк: До взрыва.

Прокурор: Крик СИУРа, что реактор меняет мощность c аварийной скоростью, был до нажатия кнопки АЗ?

Лысюк: Да.

И все. Для чего нужен был вопрос, и что дал ответ, непонятно.
Да, ненужен вообще суду этот факт, он не собирается подвергать сомнению и даже обсуждать версию аварии, предложенную экспертами, тем более что и никто из подсудимых не рвется это делать.

Не будем останавливаться на всех эпизодах (отключение САОР, провал по мощности за час до аварии, и т.д.), они все рассматривались судом одинаково, чисто формально, без глубокого проникновения в суть дела и установления их связи с аварией. Опять же только бесконечные вопросы: кто где стоял, кто что видел, кто о чем знал/не знал. Рассмотрим только один, ключевой эпизод - работа с малым оперативным запасом реактивности (ОЗР).

Работа с малым ОЗР это единственное, что имеет непосредственное отношение к аварии. При достаточно большом ОЗР чернобыльская авария никак не могла произойти, хотя бы потому, что аварийная защита заглушила бы реактор в самом начале развития аварийного процесса. Принизить значение этого факта, обложив его со всех сторон другими многочисленными действительными и мнимыми нарушениями регламента эксплуатации, невозможно. Поэтому работа с малым ОЗР волей, неволей стала главным пунктом обвинения.

А раз так, то, казалось бы, суд должен внимательнейшим образом разобраться, как это получилось, что операторы и их руководство, "находясь в здравом уме и твердой памяти" пошли на такое "чудовищное нарушение регламента". Если бы суд это сделал, то он обнаружил бы следующее:

- ОЗР это такой параметр, который в переходных процессах изменяется очень сильно и быстро, а непрерывного оперативного контроля за ним не предусмотрено;

- Ограничение на величину ОЗР введено совсем из других соображений, никакой речи о его влиянии на работоспособность аварийной защиты реактора не идет;

- Пункты регламента, касающиеся ОЗР, сформулированы так, что не нарушать его на практике (по букве) невозможно. И в тоже время (по смыслу) всегда можно считать, что ты его не нарушаешь.

Действительно, реактор находился в это время в стационарном состоянии на уровне мощности 1500 МВт и согласно пункту 9 регламента его следовало немедленно заглушить. Но с другой стороны, ксеноновое отравление практически закончилось, должно начаться разотравление, и дальше ОЗР будет только расти. А тогда пользуясь пунктом 6.4.4 реактор можно не останавливать.

Остановке реактора мешает запрет от Киевэнерго на снижение мощности, кроме того, эта остановка срывает выполнение программы испытаний выбега, которую вот уже четвертый год пытаются выполнить, и что еще хуже срывает виброиспытания турбины, ради которых из ХТГЗ приехала специальная бригада с уникальной аппаратурой. По свидетельству на суде главного инженера Чернобыльской АЭС Николая Фомина, вызов с ХТГЗ специалистов с этой лабораторией тогда стоил 6 000 рублей, на такие деньги тогда можно было машину купить.

А чем грозит продолжение работы? Да как будто ничем, даже нарушение регламента, вроде бы не усматривается. Это сейчас после аварии хорошо экспертам изгаляться над подсудимыми, подсунув им предварительно взрывоопасный реактор и бездарный регламент. А тогда людям надо было выполнять свою повседневную работу на "абсолютно безопасном" реакторе и ежеминутно принимать ответственные решения. Ни один здравомыслящий человек (включая уважаемых экспертов) не остановил бы реактор утром 25-го апреля 1986 г.

Однако вернемся к суду. Заинтересовало ли его что-нибудь во всем вышесказанном? Разумеется нет. Единственное чем он занимался, это поисками противоречий в показаниях подсудимых, которые пытались отвертеться от бессмысленных обвинений в свой адрес. Надо сказать, что и это суд делал достаточно вяло, в своем обычном режиме: вопрос - ответ, и no comments. Лучше всего просто процитировать все что есть по этому вопросу.

Date: 2016-05-14; view: 638; Нарушение авторских прав