Солнце в Козероге

Глава, в которой Гаскуан вспоминает о своем первом знакомстве со шлюхой; несколько швов вспороты ножом; усталость берет свое, а Анна Уэдерелл просит о помощи.

Подглядывая в щелку двери за Анной с Гаскуаном, Джозеф Притчард увидел лишь то, чего так страстно желал сам: любовь и искреннее сочувствие. Притчард был одинок, и, как большинству одиноких душ, ему везде мерещились счастливые пары. В тот момент – когда Анна всем телом прильнула к груди Гаскуана, а он обнял ее, оторвал от земли, прижался щекой к ее волосам – Притчард, чьи обмякшие пальцы обхватили холодный шар дверной ручки, вряд ли утешился бы, узнав, что Обер Гаскуан и Анна Уэдерелл просто-напросто и всего лишь друзья. Боль одиночества не смягчится при напоминании о том, что все познается в сравнении. Даже дружба показалась бы Притчарду пиршеством за чужим окном; даже от жалкого подаяния у него бы слюнки потекли – и он бы остро почувствовал свою обделенность.

Предположения Притчарда насчет Гаскуана основывались на знакомстве самом что ни на есть шапочном – на одном-единственном разговоре, если на то пошло. Судя по Гаскуановой надменной манере держаться и по безупречному стилю в одежде, Притчард решил, будто тот занимает в магистратском суде пост весьма важный, но на самом-то деле секретарь мало за что отвечал. Главной его обязанностью было всякий день взыскивать залог в тюрьме при полицейском управлении. Сверх этого, Гаскуан целыми часами напролет заносил в реестр пошлины и сборы, вел учет квитанциям на разработку участков, рассматривал жалобы и время от времени выполнял распоряжения комиссара.

Скромная должность, что и говорить, но Гаскуан в городе объявился не так давно: он был доволен, что подыскал себе хоть такое место, и нимало не сомневался, что недолго ему суждено получать лакейское жалованье.

Гаскуан не пробыл в Хокитике и месяца, когда впервые увидел Анну Уэдерелл – закованную в кандалы, на полу тюрьмы Джорджа Шепарда. Она сидела, прислонившись спиной к стене, сложив руки перед собою. Широко открытые глаза лихорадочно блестели. Влажные пряди волос, выбившись из-под заколки, липли к щеке. Гаскуан опустился перед ней на колени и, повинуясь внезапному порыву, подал руку. Она крепко ее стиснула, притянула молодого человека еще ближе, так чтобы он оказался вне поля зрения начальника тюрьмы, который сидел у двери с винтовкой на коленях.

– Я могу внести залог, – прошептала она, – могу собрать денег, но ты должен мне поверить. И вот ему нельзя говорить, откуда они.

– Кому? – переспросил Гаскуан, тоже понижая голос до шепота.

Не отводя от него глаз, девушка кивнула в сторону начальника тюрьмы Шепарда. Крепче сжала пальцы, поднесла его руку к своей груди. Секретарь вздрогнул, едва не вырвал руку, но тут же ощутил под ладонью то, о чем она пыталась ему сообщить. Что-то прощупывалось под тканью в области ребер. Гаскуан подумал было, это что-то вроде кольчуги, да только с кольчугами он в жизни не имел дела.

– Золото, – шепнула Анна. – Это золото. По всей длине корсетных косточек и под подкладкой, везде. – Ее темные глаза умоляюще вглядывались в его лицо. – Золото, – повторила она. – Не знаю, как оно туда попало. Оно было там, когда я очнулась, – зашитое в платье.

Гаскуан недоуменно нахмурился:

– Ты хочешь внести залог золотом?

– Я не могу его достать, – зашептала она. – Только не здесь. Без ножа не получится. Оно ж все внутрь вшито.

Их лица почти соприкасались; Гаскуан чувствовал сладковатый душок опиума, точно сливовый привкус, в ее дыхании.

– Это твое золото? – тихо осведомился он.

Лицо ее исказилось отчаянием.

– Какая разница? Это ж деньги, нет?

– Эта шлюха вас задерживает, мистер Гаскуан? – донесся из угла гулкий голос Шепарда.

– Нет, что вы, – возразил Гаскуан.

Анна выпустила его руку, Гаскуан выпрямился, шагнул назад. С деловым видом извлек из кармана кошелек – словно так и надо. Взвесил его на ладони.

– Извольте напомнить мисс Уэдерелл, что мы не принимаем залог под обещание, – произнес Шепард. – Либо она вносит деньги здесь и сейчас, либо остается тут, пока кто-нибудь не соберет для нее необходимые средства.

Гаскуан внимательно пригляделся к Анне. У него не было никаких причин прислушаться к просьбе этой женщины, равно как и поверить, что плотная прослойка, которая прощупывалась под корсетом, и в самом деле золото, как она уверяла. Он знал, что должен немедленно пожаловаться на нее начальнику тюрьмы, обвинить в попытке склонить его к нарушению служебного долга. Он должен вспороть ее корсет охотничьим ножом, что носил в сапоге, – ведь если она таскает на себе чистое золото, так явно не свое. Она – шлюха. Она задержана за пребывание в состоянии опьянения в общественном месте. Платье у нее в грязи. От нее разит опиумом, и под глазами залегли фиолетовые тени.

Но Гаскуан взирал на нее с состраданием. Его внутренний рыцарственный кодекс заставлял его глубоко сочувствовать людям, оказавшимся в отчаянной ситуации, и исполненный муки молящий взгляд огромных глаз всколыхнул в нем участие и любопытство. Гаскуан верил, что справедливость должна быть синонимом милосердия, а не его альтернативой. А еще он считал, что милосердный поступок диктуется внутренним чутьем прежде, чем каким-либо законом. В нежданном порыве жалости – а это чувство всегда захлестывало его потоком – Гаскуан решил выполнить просьбу девушки и защитить несчастную.

– Мисс Уэдерелл, – проговорил Гаскуан (он понятия не имел, как заключенную зовут, до того как начальник тюрьмы упомянул это имя), – сумма вашего залога определена в один фунт и один шиллинг.

Он держал кошель в левой руке, а реестр – в правой; теперь он, словно бы перекладывая реестр из одной руки в другую, воспользовался им как щитом, достал из кошелька две монеты и вложил их в ладонь. Затем вновь перехватил кошелек и реестр правой рукой, а левую протянул вперед, ладонью кверху, прижимая монеты большим пальцем.

– У вас наберется эта сумма из тех денег, что, как вы мне продемонстрировали, спрятаны у вас под корсетом? – проговорил Гаскуан громко и отчетливо, словно обращаясь к слабоумному или к ребенку.

В первое мгновение она не поняла. А затем кивнула, пошарила между косточками корсета, сделала вид, будто что-то вытащила. Поднесла сложенные щепотью пальцы к ладони Гаскуана; тот убрал большой палец, кивнул, словно остался вполне удовлетворен появившимися в его руке монетами, и зарегистрировал внесенный залог в реестре. Затем со звяканьем опустил монеты в кошель и перешел к следующему заключенному.

Этот добрый поступок, столь нетипичный для тюрьмы Джорджа Шепарда, для Гаскуана был делом не то чтобы непривычным. Ему доставляло удовольствие завязывать дружбу с прислугой, с детьми, с нищими, с животными, с женщинами-дурнушками и мужчинами-изгоями. Его любезность неизменно распространялась на тех, кто на любезность не рассчитывал: он никогда не бывал груб с человеком ниже себя по положению. Однако с представителями высших классов он дистанцию не сокращал. Не то чтобы он держался неприветливо, но в манере его ощущалась пресыщенная удрученность и отсутствие какого-либо интереса; такая практика, даже не будучи продуманной стратегией в прямом смысле слова, снискала ему немалое уважение и обеспечила место среди наследников земель и состояния, как если бы он нарочно задался целью проникнуть в эти круги.

Вот так Обер Гаскуан, незаконнорожденный сын английской гувернантки, выросший в мансардах парижских сблокированных домов, вечно одетый в обноски, навсегда сосланный к ведерку для угля, ребенок, которого то бранят, а то игнорируют, с течением времени приобрел вес как обладатель пусть и ограниченных, но приличных средств. Он возвысился над собственным прошлым, а между тем он не был ни честолюбив, ни вопиюще удачлив.

Облик Гаскуана представлял собою причудливый сплав разных классов, высших и низших. Гаскуан развивал свой ум с той же дотошной требовательностью, с какой ныне заботился о своем туалете, – то есть согласно продуманной, но несколько устаревшей системе. Он питал истинную страсть к книгам и книжной учености – такая страсть знакома лишь тем, кто сам работает над своим образованием; и страсть эта, изначально приватная и целомудренная, тяготела к благоговейному экстазу и к презрительной надменности. Характер его был исполнен глубокой ностальгии – не по собственному прошлому, но по ушедшим эпохам; он скептически взирал на настоящее, страшился будущего и бесконечно сожалел об упадке мира. В целом он напоминал хорошо сохранившегося престарелого джентльмена (на деле ему исполнилось лишь тридцать четыре), чья жизнь комфортно, но приметно клонится к закату; сам он отлично понимает, что стал сдавать, и это либо забавляет его, либо погружает в меланхолию, в зависимости от настроения.

Ибо переменам настроения Гаскуан поддавался с чрезвычайной легкостью. Порыв сострадания, вынудивший его солгать ради Анны, развеялся, как только проститутку освободили; омрачился отчаянием при мысли о том, что его помощь, чего доброго, была напрасной – неуместной, неправильной, а хуже всего – своекорыстной. Больше всего на свете Гаскуан страшился эгоизма. Он ненавидел любые его проявления в себе самом, точно так же как честолюбец ненавидит все проявления слабости, что могут помешать ему в борьбе за свою эгоистичную цель. Этой чертой своей личности Гаскуан, однако ж, чрезвычайно гордился и обожал морализировать на ее тему; всякий раз, когда иррациональность всего этого слишком уж бросалась в глаза, на него накатывал самый что ни на есть эгоистичный приступ раздражительности.

Выйдя из тюрьмы, Анна последовала за ним; на улице Гаскуан предложил ей, едва ли не грубо, зайти к нему и объясниться наедине. Она покорно согласилась; они вместе зашагали сквозь дождь. Гаскуан уже не испытывал к ней жалости. Его сострадание, быстро вспыхнувшее, сменилось тревогой и неуверенностью в себе: ведь она, в конце концов, обвиняется в неудавшемся покушении на самоубийство; как предупредил его начальник тюрьмы, подписывая документ об освобождении, она, возможно, психически неадекватна.

Теперь, две недели спустя, в гостинице «Гридирон» Гаскуан обнимал девушку, крепко распластав ладонь в прогибе ее спины, а она упиралась руками ему в грудь, и дыхание ее влажно щекотало ему ключицу – и мысли его вновь обращались к вероятности того, не пыталась ли Анна вторично покончить с собой. Но где тогда пуля, что должна была бы застрять в ее грудине? Знала ли она, что пистолет столь непостижимым образом даст осечку, когда наставляла дуло себе в горло и спускала курок? Откуда ей было о том знать?

«Все мужчины хотят, чтобы их девки были несчастны», – сказала Анна тем вечером, когда ее выпустили из тюрьмы и она проследовала за Гаскуаном к нему домой, и они вместе потрошили ее платье, расстелив его на кухонном столе, а дождь все лил и лил, и в свете керосиновой лампы сглаживались острые контуры углов. «Все мужчины хотят, чтобы их девки были несчастны», – а он что ответил? Ответил односложно и резко, надо думать. А теперь вот она попыталась застрелиться. После того как Притчард закрыл дверь, Гаскуан еще долго удерживал девушку в объятиях, крепко прижимая к себе, вдыхая солоноватый запах ее волос. Запах этот утешал и успокаивал: Гаскуан много лет провел на море.

А еще он некогда был женат. Агата Гаскуан, когда он впервые с ней познакомился, звалась Агатой Придо. Проказливая, остроумная насмешница, она болела чахоткой; делая предложение, Гаскуан уже знал об этом обстоятельстве, но оно тогда казалось несущественным, преодолимым, скорее свидетельством ее изысканной хрупкости, нежели предвестием грядущего зла. Но вылечить ее легкие так и не удалось. Супруги отправились на юг, уповая на целительную перемену климата; она умерла в открытом океане, где-то у берегов Индии, – ужасно, но он не знал в точности где. Ужасно, как изогнулось ее тело, ударившись о поверхность воды, – и этот глухой плеск. Она загодя взяла с него слово не заказывать и не подгонять по ней гроб, если она умрет, не добравшись до порта назначения. Если так случится, говорила она, пусть все будет по морскому обычаю: пусть ее зашьют в гамак двойным швом. А поскольку это был ее гамак, сбрызнутый алым, что теперь потемнел до бурого, Гаскуан опустился на колени и поцеловал его, пусть в этом жесте и ощущалось нечто жуткое. После того Гаскуан плыл все дальше и дальше. И остановился, только когда закончились деньги.

Анна была тяжелее, чем некогда Агата, – более угловатая, более осязаемо-весомая, но, с другой стороны (подумал он), может статься, живые всегда кажутся осязаемо-весомыми тем, кто мысленно с умершими. Гаскуан провел рукою по спине девушки. Нащупал пальцами контур корсета, двойную прострочку дырочек, тесемочную шнуровку.

Выйдя из тюрьмы, они завернули в магистратский суд, чтобы Гаскуан оставил кошель для сбора залогов в депозитном боксе и подшил в папку залоговые квитанции: все подготовил к завтрашнему утру. Анна наблюдала за его манипуляциями терпеливо и без любопытства; она словно бы смирилась с тем, что Гаскуан оказал ей услугу, и, в свою очередь, готова была молча ему повиноваться. По привычке она не шла по улице с ним рядом, но, приотстав, следовала на расстоянии нескольких ярдов, чтобы Гаскуан мог утверждать, будто ее не знает, если к ним протянется суровая рука закона.

Когда они дошли до Гаскуанова домика (а жил он в отдельном коттеджике, пусть и небольшом: однокомнатном, обшитом вагонкой, ярдах в ста от взморья), Гаскуан велел Анне подождать под навесом на крыльце, пока он во дворе не наколет щепок на растопку. Он быстро расправился с бревном, ощущая себя немного неловко под неотрывным взглядом темных Анниных глаз. Пока сердцевинная древесина не отсырела на дожде, он собрал дрова в охапку и метнулся к двери. Анна посторонилась, пропуская его.

– Это, конечно, не дворец, – глупо ляпнул он, хотя по хокитикским стандартам жилье было и впрямь роскошное.

Анна, не отозвавшись ни словом, шагнула через порог в душный полумрак коттеджа. Гаскуан сбросил растопку в очаг и, отступив назад, закрыл дверь. Зажег керосиновую лампу на столе, опустился на колени, развел огонь – всей кожей ощущая, как Анна молча оценивает комнату с ее более чем скудной обстановкой. Единственным роскошным предметом мебели было вольтеровское «крылатое» кресло, обитое плотной розово-желтой полосатой тканью: этот подарок Гаскуан сделал себе сам, впервые вступив во владение домом, и теперь оно красовалось на почетном месте в самом центре. Гаскуан гадал про себя, что за предположения она строит, что за картина складывается из этих скупых фрагментов его жизни. Узкий матрас, накрытый трижды сложенным одеялом. Миниатюрный портрет Агаты на гвозде над изголовьем кровати. Вдоль подоконника выложены рядком морские ракушки. Жестяной чайник на плите; Библия – страницы по большей части не разрезаны, за исключением Псалтыри и апостольских посланий; разрисованная под тартан жестянка из-под печенья, в которой Гаскуан хранил письма от матери, свои документы и ручки. Рядом с кроватью – ящик с поломанными свечами; восковые фрагменты скреплял вместе веревочный фитиль.

– У тебя очень чисто, – только и сказала она.

– Я живу один. – Гаскуан ткнул палкой в сторону сундука в изножье кровати. – Открой его.

Гостья открепила защелки и с трудом подняла тяжелую крышку. Гаскуан указал ей на сверток темной ткани; Анна его вытащила, и на колени к ней легло платье Агаты – то самое, черное, с плетеным кружевным воротником, так презираемое Гаскуаном.

(«Меня, чего доброго, за монашку примут, – весело говаривала она, – но черный цвет – строгий, должно ж в гардеробе быть хоть одно строгое платье».

Ей нужно было скрыть пятна крови, мелкие брызги, припорошившие манжеты; он об этом знал, но не сказал. Просто согласился вслух, что без строгого платья – никак.)

– Надень, – предложил Гаскуан, глядя, как Анна расправляет ткань на коленях.

Агата была пониже ростом; подол надо будет отпустить. И даже так из-под юбки будут торчать лодыжки дюйма на три, а то и последний обруч кринолина. Ужас просто; ну да нищему выбирать не приходится, подумал Гаскуан, а Анна нынче – нищенка. Он обернулся к очагу и совком выгреб золу.

Это было последнее из Агатиных платьев, сохранившихся у Гаскуана по сю пору. Остальные, упакованные в пропитанный запахом камфоры ящик кедрового дерева, погибли, когда пароход сел на мель, – каюты сперва разграбили, затем внутрь хлынула вода, когда пароход наконец лег набок и волны сомкнулись над ним. Для Гаскуана утрата обернулась благом. У него осталась миниатюра с изображением Агаты – это все, что ему хотелось сберечь. Он отдаст подобающую дань ее памяти, но он ведь еще молод и пылок. Он начнет все сначала.

К тому времени как Анна переоделась, в очаге уже пылал огонь. Гаскуан скосил глаза на платье. Оно сидело на проститутке так же плохо, как и на его покойной жене. Анна заметила его взгляд.

– Теперь я смогу носить траур, – промолвила она. – У меня никогда не было черного платья.

Гаскуан не стал спрашивать, кого она оплакивает и как давно этот человек умер. Он наполнил чайник, поставил его на плиту.

Обер Гаскуан предпочитал сам начинать разговор, а не подстраиваться под чужую тему и темп. В обществе он не возражал и помолчать, пока не ощутит настоятельную потребность высказаться. Анна Уэдерелл, с ее чутьем проститутки, по-видимому, распознала эту сторону его характера. Она не понуждала хозяина к беседе, не следила за ним взглядом и не ходила за ним по пятам, пока он занимался рутинными вечерними делами: зажигал свечи, пополнял портсигар, переобувался, сменив грязные сапоги на домашние туфли. Она подхватила в охапку подбитое золотом платье, пересекла комнату, расстелила его на столе. Какое тяжелое! Золото добавляло к весу ткани еще фунтов пять, прикинула Анна, пытаясь подсчитать его стоимость. Корона покупает чистый металл по расценкам примерно три соверена за унцию, а в фунте шестнадцать унций, а тут по меньшей мере фунтов пять. Сколько ж это всего-то будет? Анна попыталась нарисовать в уме столбец чисел, но цифры расплывались.

Пока Гаскуан сгребал угли, накрывая огонь на ночь, и ложкой засыпал чай в заварочное ситечко, Анна внимательно рассматривала платье. Тот, кто спрятал в нем золото, явно умел управляться с иголкой и ниткой – то есть это либо женщина, либо матрос. Уж больно аккуратно все прошито. Золото было проложено вдоль косточек корсета по всей длине, вшито в оборки и равномерно распределено по подолу: на этот дополнительный утяжелитель она сперва не обратила внимания, потому что сама частенько крепила свинцовые дробинки по краю кринолина, чтобы платье не задиралось на ветру.

Гаскуан подошел к ней сзади, достал свой длинный охотничий нож, начал было вспарывать корсет, но он подступился к делу как мясник, и Анна страдальчески вздохнула.

– Ты не умеешь, – промолвила она. – Пожалуйста, дай я.

Мгновение поколебавшись, Гаскуан протянул ей нож и отступил на шаг, наблюдая. Анна трудилась медленно, пытаясь сохранить форму и вид платья, она сперва выпотрошила подол, затем стала продвигаться снизу вверх, вдоль каждой оборки, надрезая нитки кончиком ножа и вытряхивая золото из швов. Дойдя до корсета, Анна чуть подпарывала ткань снизу, а затем пальцами извлекала золото из вставок между косточками. Именно эти комковатые сверточки и напомнили Гаскуану кольчугу – там, в тюрьме.

Золото, добытое из складок, слепило взгляд. Анна бережно собрала его в кучку в центре стола, чтобы песок не сдуло на сквозняке. Всякий раз, добавляя еще горсть золотой пыли или очередной самородок, она накрывала груду ладонями – как будто грелась в ярком сиянии. Гаскуан наблюдал за нею и хмурился.

Наконец Анна закончила: золота в платье не осталось.

– Вот, – промолвила она, выбирая самородок размером примерно с последний сустав Гаскуанова большого пальца. И пододвинула его через весь стол к хозяину дома. – Один фунт один шиллинг. Я не забыла.

– Я к этому золоту даже не прикоснусь, – отрезал Гаскуан.

– И плюс цена траурного платья, – вспыхнула Анна. – В благотворительности я не нуждаюсь.

– Сейчас – нет, потом – кто знает, – отозвался Гаскуан.

Он присел на край кровати, нашарил в нагрудном кармане портсигар. Со щелчком откинул крышку, выбрал сигарету, аккуратно зажег ее и только после того, несколько раз затянувшись, вновь обернулся к гостье:

– На кого вы работаете, мисс Уэдерелл?

– В смысле, кто хозяин над девушками? Мэннеринг.

– Не знаю такого.

– Увидишь – узнаешь. Толстый такой. Ему принадлежит «Принц Уэльский».

– Толстяка я видел. – Гаскуан пососал сигарету. – Ну и какой из него работодатель?

– Характер у него не сахар, – признала Анна. – Но условия его по большей части справедливые.

– Это он дает тебе опиум?

– Нет.

– А он знает, что ты к опиуму привержена?

– Да.

– Так кто тебе его продает?

– А-Су, – сообщила Анна.

– Это кто еще?

– Да просто китаеза. «Шляпник». Держит курильню в Каньере.

– То есть этот китаец шляпы мастерит?

– Нет, – покачала головой Анна. – Это такое местное выражение. «Шляпник» – это одинокий старатель.

Гаскуан, прервав расспросы, затянулся сигаретой.

– А этот «шляпник»… – промолвил он спустя какое-то время. – Он держит опиумную курильню – в Каньере.

– Да.

– И ты к нему ходишь.

– Да, – сощурилась она.

– Одна. – Слово прозвучало укором.

– Чаще всего, – подтвердила Анна, покосившись на хозяина. – Иногда я покупаю чуть больше, чтоб дома тоже было.

– А он-то откуда берет опиум? Из Китая, верно.

Она покачала головой:

– Ему Джо Притчард продает. Он же аптекарь. У него аптека на Коллингвуд-стрит.

Гаскуан кивнул:

– Я знаю мистера Притчарда. Тогда в толк не могу взять: зачем связываться с китайцами, если можно покупать дурман напрямую у мистера Притчарда?

Анна чуть вздернула подбородок, а может быть, просто поежилась – Гаскуан не вполне понял.

– Не знаю, – отвечала она.

– Не знаешь? – удивился Гаскуан.

– Нет.

– Каньер далеко, за глотком дыма туда не вот тебе набегаешься, сдается мне.

– Пожалуй.

– А лавка мистера Притчарда – чего там? – минутах в десяти ходьбы от «Гридирона». Быстрым шагом так и того меньше.

Она пожала плечами.

– Зачем вы ходите в каньерский Чайнатаун, мисс Уэдерелл? – ядовито осведомился Гаскуан; он полагал, что знает вероятный ответ на свой вопрос, и хотел, чтобы гостья произнесла эти слова вслух.

– Может, мне там нравится. – Лицо ее оставалось абсолютно непроницаемым.

– А! – кивнул он. – Может, тебе там нравится.

(Да ради всего святого! Что на него нашло? Какое ему дело, предлагает шлюха свои услуги китайцам или нет? Какое ему дело, ходит ли она в Каньер одна или со спутниками? Она ж шлюха! Он только нынче вечером с ней впервые познакомился! Гаскуан просто не знал, что и думать, а в следующий миг накатил гнев. В замешательстве он взялся за сигарету.)

– Мэннеринг… – произнес он, выдохнув дым, – тот толстяк. Ты можешь от него уйти?

– Как только выплачу долг.

– И сколько ты должна?

– Сто фунтов, – отозвалась Анна. – Может, чуть больше.

Выпотрошенное платье лежало между ними, точно освежеванный труп.

Гаскуан посмотрел на сверкающую груду. Анна проследила его взгляд.

– Тебя, конечно же, будут судить, – произнес Гаскуан, не сводя глаз с золота.

– Я всего лишь появилась в нетрезвом виде в общественном месте, – отозвалась Анна. – Меня оштрафуют, и вся недолга.

– Тебя будут судить, – повторил Гаскуан. – За покушение на самоубийство. Начальник тюрьмы подтвердил.

– Покушение на самоубийство? – Анна уставилась на него во все глаза.

– Ты разве не пыталась свести счеты с жизнью?

– Нет! – Она вскочила на ноги. – Кто это сказал?

– Дежурный сержант, который подобрал тебя прошлой ночью, – объяснил Гаскуан.

– Чушь какая!

– Боюсь, она занесена в протокол. Тебе придется оправдываться, так или иначе.

Минуту Анна молчала. А затем в сердцах воскликнула:

– Все мужчины хотят, чтобы их девки были несчастны, – все до единого!

Гаскуан выпустил тонкую струйку дыма.

– Девки в большинстве своем и впрямь несчастны, – промолвил он. – Прости, но это чистая правда.

– Как меня могут обвинять в покушении на самоубийство, не спросив сперва, неужели я?.. Как так можно? Где…

– Доказательства?

Гаскуан окинул ее сочувственным взглядом. Недавнее столкновение со смертью наложило свою печать на лицо Анны и на весь ее облик. Кожа бледная, словно воск; волосы тяжело обвисли и засалились. Девушка непроизвольно теребила рукава платья; на глазах у клерка по телу ее волной прошла крупная дрожь.

– Начальник тюрьмы опасается, что ты психически больна.

– За все те месяцы, что я провела в Хокитике, я с начальником тюрьмы Шепардом ни единым словом не обменялась! – возмутилась Анна. – Мы вообще незнакомы.

– Он упомянул, что ты недавно потеряла ребенка.

– Потеряла! – с отвращением выговорила Анна. – Потеряла! Отличное словечко!

– Ты бы предпочла другое?

– Да.

– У тебя забрали ребенка?

Лицо Анны посуровело.

– Ребенка выбили из моего чрева. Причем выбил не кто иной, как родной отец ребенка! Но об этом, полагаю, начальник тюрьмы Шепард тебе не рассказывал.

Гаскуан молчал. Сигарету он еще не докурил, но бросил, затушил тлеющий пепел каблуком, зажег другую. Анна снова села. Положила руки на разложенное по столу платье. Принялась поглаживать ткань. Гаскуан глядел вверх, на стропила, Анна – на золото.

Такого рода вспышек Анна обычно себе не позволяла. Характер ее, наблюдательный и восприимчивый, демонстративным проявлениям был чужд; о себе она говорила редко. Ее профессия, как ни парадоксально это звучит, требовала строжайшей скромности. Ей приходилось выказывать ласковую нежность и проявлять сочувствие даже там, где сочувствие было неуместным, а нежность – незаслуженной. Мужчины, которые пользовались ее услугами, ни о чем ее не расспрашивали. Если они вообще вели какие-либо разговоры, то рассказывали о других женщинах – об утраченных возлюбленных, о брошенных женах, о матерях, сестрах, дочерях, воспитанницах. Этих женщин искали они в Анне, но лишь отчасти, потому что искали они еще и себя: она была отраженной тьмой и заимствованным светом. Ее несчастное убожество, как хорошо знала она сама, утешало и обнадеживало.

Анна тронула пальцем один из золотых самородков в груде. Она знала, что должна отблагодарить Гаскуана традиционным способом, ведь он заплатил за нее залог, он немало рисковал, солгав начальнику тюрьмы, сохранив ее тайну и пригласив ее к себе домой. Она чувствовала: Гаскуан чего-то ждет. Он сидел как на иголках. Задавал вопросы резко и даже грубо – явный признак того, что его отвлекает надежда на вознаграждение, – а когда говорила она, он обжигал ее негодующим взглядом и тут же отводил глаза, словно ее ответы выводили его из себя. Анна подобрала самородок и покатала его по ладони. Ишь бугристый, комковатый и весь свищами изрыт, как будто металл частично расплавили в горне.

– Сдается мне, – наконец проговорил Гаскуан, – прошлой ночью кто-то ждал, чтобы ты выкурила трубку. Дождался, чтобы ты впала в беспамятство, и зашил золото в твое платье.

Анна нахмурилась, глядя не на Гаскуана, но на кусочек металла в руках:

– Зачем бы?

– Понятия не имею, – признал француз. – С кем вы были прошлой ночью, мисс Уэдерелл? И сколько был готов заплатить этот человек?

– Послушай, – отозвалась Анна, пропуская вопрос мимо ушей, – ты хочешь сказать, будто кто-то снял с меня платье, тщательно зашил в него весь этот золотой песок, затем снова зашнуровал на мне это самое платье, уже битком набитое золотом, – только для того, чтобы бросить меня посреди дороги?

– Звучит и впрямь малоправдоподобно, – согласился Гаскуан. И тут же сменил тактику: – Хорошо, тогда ответь вот на какой вопрос. Как давно у тебя это платье?

– С прошлой весны, – отвечала Анна. – Я его купила подержанным у торговца с Танкред-стрит, он распродавал вещи, вывезенные с затонувшего корабля.

– А сколько у тебя всего платьев?

– Пять… нет, четыре, – отозвалась Анна. – Но остальные для моего ремесла не подходят. В этом я работаю, видишь, цвет подходящий. У меня еще было особое платье на время беременности, но оно погибло, когда… когда ребенок умер.

Между собеседниками вновь повисла тишина.

– Интересно, золото туда за один раз вшили? Или на это ушло какое-то время? – гадал Гаскуан. – Боюсь, теперь уже не узнаешь.

Анна не ответила. Спустя мгновение Гаскуан поднял глаза и встретился с ней взглядом.

– С кем вы были прошлой ночью, мисс Уэдерелл? – вновь спросил он, и на сей раз Анна проигнорировать вопрос не могла.

– Я была с мистером Стейнзом, – тихо проговорила она.

– Не знаю такого, – отозвался Гаскуан. – Он был с тобой в опиумной курильне?

– Нет! – воскликнула Анна, глубоко шокированная. – Я была не в курильне. Я была у него дома. В его… постели. Я ушла ночью выкурить трубку. Это последнее, что я помню.

– Ты ушла из его дома?

– Да, и вернулась в «Гридирон», я там живу, – объяснила Анна. – Странная выдалась ночь, я была сама не своя. Хотелось покурить. Помню, зажгла трубку. А следующее, что помню, – я в тюрьме, а на дворе белый день.

Она поежилась, внезапно обхватила себя руками. Рассказывала она, подумал Гаскуан, во власти упоительной истомы, что приходит с первым румянцем любви, когда собственное «я» теряет надежную опору и, захлебываясь, отдается во власть грозного потока. Но опиумная зависимость – это не любовь, и любовью быть не может. Гаскуан при всем желании не мог романтизировать фиолетовые тени под ее глазами, ее изможденное тело, ее мечтательную отрешенность, и все равно, думал он, жутко видеть, как опиумная отрава способна достоверно, словно в зеркале, отразить восторги любви.

– Ясно, – вслух сказал он. – То есть мужчину ты оставила спящим?

– Да, – кивнула Анна. – Он спал, когда я уходила… да.

– А на тебе было вот это платье. – Гаскуан указал на оранжевые лохмотья на столе.

– Это мое рабочее платье, – подтвердила Анна. – Я его всегда ношу.

– Всегда?

– Когда работаю, – уточнила она.

Гаскуан ничего не ответил, но чуть сощурился и поджал губы, давая понять, что в голове его крутится вполне определенный вопрос, да задать его приличия не позволяют. Анна вздохнула. И решила, что не будет выражать благодарность традиционным способом: она вернет сумму залога в деньгах и завтра же утром.

– Слушай, – сказала она, – все было так, как я говорю. Мы заснули, я проснулась, покурить захотелось, я вышла из его дома, пошла к себе, зажгла трубку – и это последнее, что я помню.

– А ты не заметила ничего странного в своем номере, когда вернулась? Скажем, какие-нибудь следы того, что там побывал чужой?

– Да нет, – покачала головой Анна. – Дверь была заперта, как всегда. Я открыла ее своим ключом, вошла, закрыла дверь, села, зажгла трубку – и это последнее, что я помню.

Ей уже надоело пересказывать все заново, а в последующие дни надоест еще больше, как только обнаружится, что Эмери Стейнз ночью исчез и с тех пор его никто не видел. В связи с этим Анну Уэдерелл еще подвергнут допросу, и обычному и перекрестному, и заклеймят презрением, и поставят под сомнение каждое ее слово, и она станет повторять одно и то же до тех пор, пока история не зазвучит как чужая и она сама в себе не усомнится.

Гаскуан, который лишь недавно приехал в Хокитику, Стейнза не знал, но теперь, глядя на Анну, внезапно преисполнился любопытства в отношении этого человека.

– А мистер Стейнз мог желать тебе зла? – спросил он.

– Нет! – тут же откликнулась она.

– Ты ему доверяешь?

– Да, – тихо ответила Анна. – Доверяю так же, как…

Но сравнения она не докончила.

– Он твой возлюбленный? – спросил Гаскуан, помолчав.

Анна залилась краской.

– Он богаче всех в Хокитике, – отозвалась она. – Если ты о нем до сих пор не слышал, то вот-вот услышишь. Эмери Стейнз. Ему едва ли не весь город принадлежит.

И вновь взгляд Гаскуана обратился к мерцающей груде золота на столе – на сей раз многозначительно: для первого богача Хокитики это, конечно же, ничтожное количество.

– Так он твой возлюбленный? – повторил Гаскуан. – Или клиент?

Анна замялась.

– Клиент, – выговорила она наконец слабым голосом.

Гаскуан почтительно наклонил голову, как если бы Анна только что сообщила о его безвременной смерти. А она торопливо затараторила:

– Он золотоискатель. Так и составил себе состояние. Но родом он из Нового Южного Уэльса, как я. На самом деле, мы на одном и том же корабле переплыли Тасманово море, когда сюда приехали, – на «Попутном ветре».

– Понятно, – кивнул Гаскуан. – Ну что ж, тогда, если он так богат, вероятно, это его золото.

– Нет, – встревоженно запротестовала Анна. – Он бы не стал…

– Не стал – чего? Не стал бы тебе лгать?

– Не стал бы…

– Не стал бы пользоваться тобой, как вьючной скотиной, чтобы переправить куда-то золото без твоего ведома?

– Куда переправить-то? – возразила Анна. – Я никуда не уезжаю. Вообще никуда не собираюсь из города.

Гаскуан помолчал, затянулся сигаретой. И снова заговорил:

– Ты покинула его постель ночью – так?

– Я собиралась вернуться, – отозвалась Анна. – И тогда уже проспаться.

– Думается мне, ты ушла, ему не сказавшись.

– Но я же собиралась вернуться.

– И несмотря на то, что он наверняка снял тебя до утра.

– Да говорю ж тебе, я не собиралась отлучаться надолго!

– Но ты лишилась чувств, – напомнил Гаскуан.

– Может, просто обморок.

– Ты сама в это не веришь.

Анна закусила губу.

– Ох, бессмыслица какая-то! – воскликнула она спустя мгновение. – С золотом какая-то бессмыслица, с опиумом какая-то бессмыслица. Почему я оказалась там, посреди дороги? На холоде, одна-одинешенька, на полпути к Арахуре?

– Надо думать, многое из того, что происходит под воздействием опиума, не имеет смысла.

– Да, – кивнула она. – Да, так.

– Но здесь я готов целиком положиться на тебя, поскольку сам наркотика никогда не пробовал, – промолвил Гаскуан.

Засвистел чайник. Гаскуан сдвинул сигарету в угол рта, обмотал руку лоскутом сержа, снял чайник с плиты. Заливая кипятком заварку, он поинтересовался:

– А этот твой китаеза? Он ведь прикасался к опиуму, так?

Анна потерла лицо – неловко, как заспанный ребенок.

– Прошлой ночью я А-Су не видела, – сказала она. – Говорю ж, я трубку дома раскурила.

– Трубку, набитую его опиумом! – Гаскуан поставил чайник на подставку над плитой.

– Да… наверное, – отозвалась Анна. – Но с тем же успехом можно сказать, что это опиум Джозефа Притчарда.

Гаскуан снова сел.

– Мистер Стейнз, надо думать, гадает, что с тобой случилось, раз ты так внезапно покинула его постель посреди ночи и не вернулась. Хотя я вижу, он не пришел сегодня заплатить за тебя залог – ни он, ни твой работодатель.

Он говорил в полный голос, чтобы пробудить Анну от ее сонливой истомы; расставляя блюдца, он громко брякнул тем, которое предназначалось для гостьи, и со скрежетом подвинул его через весь стол.

– Это мое дело, – отпарировала Анна. – Я пойду к нему и извинюсь, как только…

– Как только мы решим, что делать с этой грудой, – докончил за нее Гаскуан. – Да, это твоя прямая обязанность.

Настроение Гаскуана снова поменялось: его внезапно захлестнула волна раздражения. До сих пор он не получил никакого внятного объяснения тому, почему Аннино платье оказалось набито золотом, и как она очутилась на улице в бессознательном состоянии, и связаны ли как-нибудь эти два события между собой. Он злился, что ничего не понимает, и, чтобы унять дурное настроение, взял пренебрежительный тон: такая позиция давала ему хотя бы некоторое подобие контроля над ситуацией.

– А сколько оно может стоить? – осведомилась Анна, снова потянувшись к груде золота. – Ну хотя бы примерно. Я на глаз определять не умею.

Гаскуан затушил окурок о блюдце.

– Думаю, моя милая, тебе следовало бы задать совсем иной вопрос: не «сколько», а «кто» и «почему». Чье это золото? С чьего участка? И куда его пытались переправить?

* * *

В тот первый вечер они договорились спрятать найденное золото. Решено было, что, если кто-нибудь спросит, с какой стати Анна сменила свое всегдашнее платье на новое, более темное, она честно ответит, что хотела бы с запозданием носить траур по своему нерожденному ребенку, а нужный предмет одежды добыла из сундука, выброшенного волнами на хокитикское взморье. Все это вполне соответствовало истине. Если кто-либо захочет взглянуть на старое платье или станет спрашивать, где оно хранится, Анне велено было тотчас же известить Гаскуана, ведь такой человек наверняка окажется осведомлен о золоте, зашитом в оборки, а также о его происхождении – и, вероятно, о том, куда драгоценный металл везли.

Выработав стратегию, Гаскуан опорожнил тартановую жестянку из-под печенья, и они вместе пересыпали туда золото, завернули коробку в одеяло и спрятали сверток в мешке с мукой. Гаскуан завязал мешок бечевкой и предложил хранить его у себя под кроватью, вплоть до обнаружения новых сведений. Поначалу Анна сомневалась, но Гаскуан убедил ее, что в его доме золото в большей безопасности: гостей у него не бывало, днем коттедж заперт и ни у кого нет ни малейших оснований думать, будто клад доверен ему, – в конце концов, в городе он совсем недавно и еще не обзавелся ни врагами, ни друзьями.

Следующие две недели пронеслись в мгновение ока. Анна вернулась в дом Стейнза и обнаружила, что тот исчез бесследно; несколькими днями спустя она узнала о смерти Кросби Уэллса: оказалось, что и это событие произошло за те несколько часов, что сама она провела без сознания. Вскорости после того до нее дошел слух о громадном кладе (происхождение которого еще предстояло выяснить), обнаруженном в доме Кросби Уэллса, причем недвижимость к тому времени откупил отельер Эдгар Клинч, арендатор гостиницы «Гридирон», которая принадлежала Эмери Стейнзу и в которой в настоящий момент жила сама Анна.

Гаскуан не говорил с Анной напрямую о каком-либо из этих событий: тему Эмери Стейнза она обсуждать отказывалась и ничего не могла сказать насчет Кросби Уэллса, кроме разве того, что не была с ним знакома. Гаскуан чувствовал: она горюет о пропаже Стейнза, но считает ли она его мертвым или верит, что он жив, Гаскуан судить не брался. Щадя ее чувства, Гаскуан к этому вопросу не возвращался; если они и беседовали, то о другом. Из высокого окна своего номера на верхнем этаже гостиницы «Гридирон» Анна наблюдала, как старатели бредут сквозь дождь в ту и другую сторону по Ревелл-стрит. Она почти не выходила из комнаты и каждый день надевала черное платье Агаты Гаскуан. Про перемену в одежде никто Анну не спрашивал; никто так и не дал ей понять, что знает про золото, некогда зашитое в корсет, а теперь надежно спрятанное под кроватью у Гаскуана. Причастные лица отчего-то никак не желали заявить о себе и открыть карты.

В день после похорон Кросби Уэллса Анна предстала перед судом малых сессий по обвинению в попытке самоубийства, как и предсказывал Гаскуан. От защиты она отказалась и в конце концов была оштрафована на пять фунтов за покушение на фелонию, а потом еще и строго отчитана за то, что господин мировой судья вынужден тратить на нее свое драгоценное время.

* * *

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Гаскуана, пока он стоял в гостинице «Гридирон», прижимая Анну Уэдерелл к груди, проводя пальцем по дырочкам корсета снизу вверх вдоль спины. Так он некогда обнимал Агату – в точности, совершенно так же, одну ладонь притиснув к ее лопатке, второй обняв ее округлое плечо; Агата же упиралась руками ему в грудь – всегда заслонялась ими, как щитом, в миг сближения. Как странно, что сейчас он о ней вспомнил. Можно познать тысячу женщин, подумал Гаскуан, можно на протяжении многих лет на каждую ночь снимать очередную девицу, но рано или поздно новые любовники будут всего-то-навсего вспоминать прежних и поневоле заплутают в рефлекторном лабиринте бесконечных сопоставлений, вечно разочаровываясь, вечно оглядываясь назад.

Анна все еще дрожала крупной дрожью, потрясенная несостоявшимся выстрелом. Гаскуан дождался, пока ее дыхание не выровняется, и, минуты три-четыре спустя после того, как шаги Притчарда затихли внизу лестницы, почувствовав, что к девушке отчасти вернулись силы, прошептал:

– Да что, ради всего святого, на тебя нашло?

Но Анна лишь покачала головой и теснее прильнула к нему.

– Это был холостой заряд? Патрон-пустышка?

Она снова покачала головой.

– Или вы с аптекарем сговорились?

Это ее встряхнуло, она оттолкнула его ладонями и с омерзением в голосе воскликнула:

– С Притчардом?

Гаскуан с удовольствием отметил, как она оживилась, пусть даже под влиянием гнева.

– Ну а что тогда ему от тебя понадобилось?

Анна едва не рассказала ему всей правды, но вдруг устыдилась. За прошедшие две недели Гаскуан был к ней так добр; она не нашла в себе сил открыть ему, куда делся опиум. Не далее как вчера он так радовался, что она положила конец своей рабской зависимости от трубки, дивился ее силе воли, хвалил ее ясный взгляд, восхищался ею. У нее язык не повернулся вывести его из заблуждения – ни тогда, ни сейчас.

– Уж этот мне старина Джо Притчард, – проговорила она, отворачиваясь. – Ему сделалось одиноко, вот и все.

Гаскуан вытащил портсигар и внезапно осознал, что тоже дрожит всем телом.

– У тебя бренди не осталось? – спросил он. – Мне б на минутку присесть, если ты не возражаешь. Надо взять себя в руки.

Он осторожно положил пистолет на этажерку рядом с Анниной кроватью.

– С тобой постоянно что-то происходит, – промолвил он. – Все то, чего ты объяснить не в силах. Все то, чего никто не в силах объяснить. Прямо даже и не знаю…

Гаскуан умолк на полуслове. Анна отошла к шкафу за бренди, а Гаскуан присел на кровать зажечь сигарету, и на краткий миг они застыли живой картиной – такие сцены изображаются на тарелках, которые продают на ярмарке как винтажные: он – руки на коленях, голова опущена, в пальцах сигарета; она – подбоченившись, выставив вперед ногу, наливает ему бокал. Но любовниками они не были, и комната эта им не принадлежала.

Гаскуан снова глубоко затянулся и прикрыл глаза.

– Так как насчет обещанного сюрприза, мистер Гаскуан? Я прямо предвкушаю, – произнесла Анна, пытаясь его подбодрить.

Ибо она ни словом не солгала Джозефу Притчарду, сообщив, что у нее назначена деловая встреча: она собирается с одной дамой шляпки посмотреть. Гаскуан договорился с некой модницей о частной консультации, – по-видимому, за консультацию он заплатил из собственного кармана, хотя посвящать Анну в свой замысел отказался: пусть, дескать, детали договоренности и имя дамы станут для нее сюрпризом. Анне отродясь не обещали никаких сюрпризов; такая перспектива волновала ее и пугала. Однако ж она очень мило поблагодарила француза за заботу.

Гаскуан не ответил, и Анна подступилась снова:

– А эта твоя дама ждет внизу, да?

Гаскуан наконец-то стряхнул с себя задумчивость. И вздохнул:

– Нет, я должен сам отвести тебя к ней – в приватную гостиную в «Путнике», ну да десять минут она подождет. Собственно, десять минут она уже прождала. – Гаскуан провел рукой по лицу. – Подождут твои шляпки.

– Чего ты не знаешь?

– Прости?

– Ты сказал «Прямо даже и не знаю…», но фразы не докончил.

За последние две недели они привыкли держаться друг с другом запросто, как оно частенько случается после совместно пережитого тяжкого испытания, хотя Анна по-прежнему звала его мистером Гаскуаном и никогда – Обером. На большей фамильярности Гаскуан не настаивал: подчеркнутое соблюдение приличий ему скорее нравилось, а обращение по фамилии ласкало слух.

– Прямо даже и не знаю, что об этом всем думать, – наконец выговорил Гаскуан. Принял у нее бокал, но выпить не выпил; его внезапно захлестнула волна неизбывной печали.

Обер Гаскуан ощущал гнет тревоги куда острее прочих. Если уж его что-то обеспокоило, как, например, необъяснимая осечка Анниного пистолета, он давал волю бурным выплескам эмоций – потрясению, отчаянию, гневу и горю; он цеплялся за эти эмоции, поскольку они позволяли тревоге излиться вовне и в каком-то смысле регулировали давление, что он ощущал изнутри. Он завоевал репутацию человека сильного и уравновешенного в момент кризиса – как, например, нынче днем, – зато разом сникал, как только кризис удавалось преодолеть или предотвратить. Его все еще бил озноб, причем эта дрожь возбуждения накатила, едва он выпустил шлюху из объятий.

– Мне нужно кое-что с тобой обсудить, – проговорила Анна.

Гаскуан взболтнул бренди в бокале.

– Слушаю.

Анна вернулась к шкафу и налила бокал и себе.

– Я задолжала плату за номер. За три месяца. Нынче утром Эдгар прислал мне уведомление.

Она резко смолкла, обернулась, вскинула глаза на гостя.

Гаскуан в очередной раз затягивался сигаретой; он задержал вдох, набрав полную грудь дыма, и развел руки в характерном жесте, осведомляясь: сколько?

– Я плачу десять шиллингов в неделю, это вместе с питанием и ванной каждое воскресенье. – (Гаскуан выдохнул.) – За три месяца… это будет… не знаю… шесть фунтов.

– За три месяца, – эхом откликнулся Гаскуан.

– Этот штраф меня здорово подкосил, – проговорила Анна. – Пять фунтов судье. Это мой заработок за целый месяц. Я все дочиста выгребла.

Она ждала.

– А разве сутенер тебе жилье не оплачивает? – переспросил Гаскуан.

– Нет, – покачала головой Анна. – Не оплачивает. Я сама отвечаю за все перед Эдгаром.

– Твой домовладелец?

– Да. Эдгар Клинч.

– Клинч? – Гаскуан поднял взгляд. – Это ведь он купил недвижимость Кросби Уэллса.

– Его хижину, да, – подтвердила Анна.

– Так на него ж только что свалилось баснословное богатство! Что ему до шести фунтов?

Анна пожала плечами:

– Однако ж он велит погасить долг. Немедленно.

– Может, он опасается, как там в суде дело повернется, – предположил Гаскуан. – Может, боится, что придется все отдать обратно, как только апелляционную жалобу удовлетворят.

– Он не объяснил почему, – отозвалась Анна. (Она еще не слышала о нежданном прибытии вдовы и не знала о том, что сделку по продаже имущества Кросби Уэллса того и гляди аннулируют.) – Но он ни разу не блефует, он настроен серьезно – вот так он мне и сказал.

– А ублажить его хоть как-нибудь ты не можешь? – спросил Гаскуан.

– Про «как-нибудь» забудь, – надменно отрезала Анна. – Я в трауре. Мой ребенок мертв, я его оплакиваю. Я этим ремеслом больше не занимаюсь.

– Можно найти иной род занятий.

– Так ведь ничего другого нету. Все, что я умею, – это с иголкой управляться, а здесь на рукоделье спроса никакого. Слишком мало женщин.

– Как насчет починки одежды? Носки, там, пуговицы. Воротнички обтрепавшиеся. В лагере всегда найдется, чего подлатать да заштопать.

– За починку одежды гроши платят, – отозвалась Анна.

Она вновь воззрилась на гостя – выжидательно воззрилась, подумал Гаскуан и от этой мысли рассердился не на шутку. Он припал к спасительному бренди. Разве его вина, что у нее нет денег? Со времен той ночи, что она провела в тюрьме, Анна ни разу за две недели не выходила на улицу, а ведь проституция – ее источник дохода; разумеется, она на мели. А эта ее нелепая затея с трауром! Можно подумать, ее кто-то заставляет. Не то чтобы она убита горем: да ради всего святого, ребенок уже три месяца как умер. И платье, казалось бы, тоже не помеха. Она бы зарабатывала свой шиллинг-другой в Агатином черном платье с той же легкостью, как и в привычном оранжевом: у нее же в Хокитике постоянные клиенты, а шлюх вдоль побережья – раз-два и обчелся. Да и вообще, думал про себя Гаскуан, какая разница-то? В темноте все кошки серы.

Вспышка раздражения была вызвана отнюдь не отсутствием сострадания. Гаскуан знавал нищету и со времен молодости не раз и не два оказывался в долгах. Он бы помог Анне, охотно бы помог, если бы она попросила его о помощи иначе. Но как большинство остро чувствующих ранимых людей, Гаскуан не выносил чувствительности в других: если ему задавали вопрос, он требовал честности и прямоты – требовал тем более настоятельно, ежели бывал раздражен. Гаскуан видел, что шлюха прибегла к некой стратегии, пытаясь чего-то от него добиться. Он злился, потому что стратегию распознал, а еще потому, что знал доподлинно, о чем Анна собирается попросить. Он выпустил струю дыма.

– Эдгар всегда был ко мне очень добр, – продолжила Анна, когда стало очевидно, что Гаскуан так и не заговорит первым. – Но в последнее время он здорово не в духе. Не знаю почему. Я уж его упрашивала, упрашивала, а он – ни в какую. – Анна помолчала. – Если бы мне только…

– Нет.

– Малая крупица – вот и все, что мне нужно, – увещевала Анна. – Всего-то-навсего один из самородков. Я скажу ему, что нашла его в реке или где-нибудь на дороге. Или совру, что мне заплатили золотом, – старатели иногда так и платят. Скажу, получила его от какого-нибудь иностранца. Мне врать не привыкать.

Гаскуан покачал головой:

– К этому золоту нельзя притрагиваться.

– Но до каких пор? – воскликнула Анна. – До каких пор?

– До тех пор, пока не выяснишь, кто именно зашил это золото в твой корсет! – рявкнул Гаскуан. – И ни минутой раньше!

– А что ж мне меж тем с арендной платой делать?

Гаскуан сурово воззрился на нее.

– Анна Уэдерелл, – проговорил он, – я тебе не опекун.

Это заставило ее умолкнуть, хотя темные глаза вспыхнули досадой. Анна оглянулась, ища, чем бы себя занять и к какому бы рутинному делу приложить руку. Наконец она опустилась на колени и принялась собирать свои безделушки, рассыпанные по полу Притчардом, она сердито сгребала их к себе и яростно швыряла обратно в пустой ящик комода.

– Правда твоя, ты мне не опекун, – выговорила она наконец. – Но на это я скажу, что и золото не твое – чтоб ты его хранил и распоряжался им, как тебе угодно!

– Но и вам это золото не принадлежит, мисс Уэдерелл.

– Оно было в моем платье, – возражала девушка. – Оно было на мне. Я рисковала собой.

– Ты подвергнешь себя куда большему риску, если его потратишь.

– Так чего же мне делать? – воскликнула Анна. – Шлюха – навсегда шлюха. Это все, что мне остается, так?

Собеседники пепелили друг друга взглядами. «Я бы тебе золотой соверен заплатил, если б только ты со мной своим ремеслом занялась», – думал про себя Гаскуан. А вслух произнес:

– Сколько у тебя есть времени?

Анна яростно скомкала обрывок ленты:

– Он не сказал. Сказал, гони деньги или выметайся.

– Хочешь, я с ним поговорю? – предложил Гаскуан, подначивая девушку; он ведь знал: хочет она вовсе не этого.

– И что ты ему скажешь? – парировала Анна, кидая скомканную ленту в ящик. – Станешь умолять его оставить меня в покое еще на неделю? Или месяц? Или квартал? Какая разница? Мне ж все равно придется заплатить ему, рано или поздно.

– Боюсь, таковы суть и свойство долга, – ледяным тоном отозвался Гаскуан.

– Жаль, я две недели назад не знала, что и ты из таких кредиторов, – ядовито промолвила Анна. – Иначе я ни за что не приняла бы от тебя помощи.

– Тебя, по-видимому, память подводит, – не задержался с ответом Гаскуан. – Позволь тебе напомнить, что я помог тебе только потому, что ты об этом попросила.

– Это? Эта линялая тряпка? Это ты называешь «помощью»? Да я бы лучше отдала тебе обратно платье и оставила себе золото!

– Я вытащил тебя из тюрьмы, Анна Уэдерелл, подвергая себя немалому риску, а это платье принадлежало моей покойной жене, на случай, если ты не знаешь, – парировал Гаскуан.

Он бросил сигарету на пол и растер в прах каблуком. Анна уже открыла было рот, намереваясь ответить должным образом, но Гаскуан громко возвестил:

– Боюсь, ты сейчас не в том состоянии, чтобы оценить мой сюрприз.

– Еще как в состоянии, благодарствую.

– Сюрприз, – продолжал Гаскуан, все повышая голос, – который я подготовил для тебя исключительно из милосердия и по доброте душевной…

– Мистер Гаскуан!..

– …Ибо мне казалось, тебе полезно было бы прогуляться и немного поразвлечься, – договорил Гаскуан. Он был бледен как полотно. – Я извещу даму, что ты не в настроении и не желаешь никого видеть.

– И вовсе я в настроении, – возразила Анна.

– А по-моему, нет, – отрезал Гаскуан. Он осушил бокал и отставил его на прикроватную тумбочку рядом с Анниной подушкой, в центре которой все еще темнела одна-единственная обугленная дырочка. – А теперь я тебя оставлю. Мне очень жаль, что пистолет не выстрелил так, как тебе того хотелось, и мне очень жаль, что твой стиль жизни выходит за рамки твоих средств. Благодарю за бренди.