Что это?.. 3 page

Собрав всю свою волю, точнее, тот блеклый пепел, который от нее остался, Ложкин поднял руку и посмотрел на часы. Циферблат его отрезвил: оказывается, уже сорок минут он простоял неподвижно на вершине холма над обрывом. Лишние сорок минут. А еще через сорок минут солнце сядет, и в этом мире начнется страшная ночь.

Он закрыл глаза, но сияние проникало даже через сомкнутые веки. Тогда он приложил к глазам ладони. Сразу же стало легче. Он повернулся, отсчитал сто шагов по склону, к счастью, не споткнувшись, затем бросился бежать.

Его длинная тень мелькала впереди, пока не исчезла, скрытая огромной тенью мелового холма. Он пробежал по мосту, грохоча по тонким доскам. Утки уже исчезли. Но когда он приблизился к лесу, поднялся встречный ветер. Ветер становился все сильнее и, даже когда дорога поворачивала, он все равно оставался встречным, поворачивая вместе с дорогой.

Вскоре ветер стал таким сильным, что бежать было просто невозможно. Ложкин остановился, и ветер остановился вместе с ним.

До захода солнца оставалось еще семнадцать минут. Очень хотелось пить, и рядом был колодец. Это означало бы задержку в пять или шесть минут. Нет.

Он снова бросился вперед, но мгновенный порыв ветра, плотного, как огромная подушка, сбил его с ног. Ложкин обернулся и увидел, что ветер смел весь песок и всю пыль с дороги, оставив лишь голые камни с редкими кустиками цепкой травы. Зато уже в метре от дороги лежала старая нетронутая пыль. Ложкин сделал прыжок в сторону и почувствовал, как мощный порыв ветра ударил его по ногам. Он поднялся; в двух метрах от него неслась бурлящая стена воздуха, вырывая из дорожки камни и поднимая их в воздух, вспахивая грунт, как бульдозер.

Когда он подбежал к дому и нырнул во двор, в доме напротив зажегся свет. Что бы это ни означало, Ложкин не хотел этого знать. Дом больше не был необитаем. И обитатели его вряд ли были людьми.

Вернувшись, он первым делом бросился к чемодану и достал оттуда пачку листов ватмана. Эти листы он обычно использовал для набросков. Память все еще хранила божественное сияние неба над холмом.

Сейчас он превзошел самого себя. Нечто постороннее водило его рукой. Не глядя, он хватал маркеры и карандаши, наносил мгновенные, катастрофически точные штрихи, отбрасывал, хватал новые. Казалось, что картина живет, что цвета движутся, текут вместе с опускающимся солнцем и медленно летящим облаком, опухшим от напора розового свечения. Наконец, он остановился.

Дальний зов все еще звучал. Ложкин понимал, что когда‑нибудь он снова вернется на вершину холма, чтобы еще раз увидеть то же самое. Это неизбежно. Так выдуманный книжный преступник не может не вернуться на место преступления. Так рыба на тонкой леске еще несколько секунд может чувствовать себя свободной – до тех пор, пока стальной крюк не проколет ей череп и не потащит ее в котелок рыбака. Сегодня он чуть было не погиб. Но это не означало спасения. Это означало лишь только то, что казнь отложена.

Наконец его голова стала ясной и трезвой. Он устало поднялся из‑за стола, набрал чашку воды и выпил. Оттолкнул ногой карандаши и маркеры, лежащие на полу. Что это было? – не более, чем пароксизм вдохновения. Картины, впрочем, удались. Но на листах лишь тень того, что он видел и что хотел передать.

За окнами была тьма. Ложкин посмотрел на часы и увидел, что время приближается к полуночи. Если нечто выйдет из подвала, то лучше всего ему это сделать прямо сейчас. Почему бы и нет? Отличный заголовок: "Гений задушен чудовищем, пришедшим в полночь". Бред, в самом деле. Надо выспаться. Утро вечера мудренее.

Он порылся в аптечке и с удовольствием обнаружил пластинку с зелеными пуговками элениума. Эта штука обязательно расслабит нервы и поможет уснуть. Он проглотил сразу три таблетки, не запивая водой. Затем, уже засыпая, долго пытался покормить упрямую птицу, которая отказывалась принимать корм. Впрочем, птица выглядела бодрой, не смотря на то, что уже давно ничего не ела. Птица научилась убегать от Ложкина, когда видела его идущим с ложкой корма или со шприцом, куда он набирал воду. Короткие до уродства лапы не позволяли ей быстро бегать по полу, но отлично поднимали ее по занавескам и другим вертикальным поверхностям. Намучившись с птицей, Ложкин махнул на все рукой и завалился спать.

Спать – это сильно сказано. Несмотря на усталость и таблетки, глаза открывались снова и снова, а когда закрывались, перед ними ходили цветные круги, и пленки цвета немыслимой красоты вершили чудеса гармонии. Постепенно пленки развеялись. В комнате было темно, так темно, как бывает лишь на окраине маленьких городков, там, где натуральное ночное небо не подсвечено мириадами городских огней. В такой оглушительной темноте Ложкин не мог спать, – она будила его, как шум работающего отбойного молотка. Он включил свет, нашел ночник в виде голубой хрустальной бабочки, включил его, и окончательно провалился в сон. Но эта ночь только начиналась. Это будет непростая ночь.

18. Ночь…

Ночь была жуткой. Он проснулся от внутреннего ужаса, которому не было причины. Он боялся пошевелиться или открыть глаза. Он был уверен, что в комнате кто‑то есть. Звук дыхания, может быть тишайше переступание с лапы на лапу. Медленно он приоткрыл глаза. Нечто стояло, склонившись над его постелью. Это нечто не было ни человеком, ни животным, но было столь ужасно, что Ложкин неожиданно для себя понял решение той задачи. Задачи, что так занимала его последние дни: он понял, как вдохнуть жизнь в комок глины.

Эмоция – вот в чем было дело. Глиняная рука ожила потому, что ее лепили пальцы скульптора, полного ярости и гнева. А гномиков он лепил тогда, когда окончательно успокоился. Поэтому гномики остались мертвы. Эмоция, вот что оживляет мертвую материю! Ярость, любовь или страх. Все это пронеслось мгновенной вспышкой в его голове; страх был так силен, что Ложкин не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Его тело отключилось, работали лишь глаза. И глаза видели черную слепую морду размером с большую дыню, с глубокими впадинами на месте глаз, с гладкой кожей. Голова нависала над кроватью Ложкина. Рост существа был метра полтора в холке. Его зубы несколько напоминали лошадиные, но ширина пасти была просто потрясающей.

Ложкин медленно провернул голову на подушке, стараясь не производить никакого шума. Существо было не одно. В стороне, освещенные голубоватым сиянием ночника, стояли еще двое таких же. Они явно были слепы и не столько нюхали, сколько слушали лежащего человека.

Когда Ложкин повернул голову, одно из них издало нечленораздельный звук. Ложкин вскочил и бросился к двери. Два существа, стоявшие в стороне, испуганно шарахнулись. Одно из них ударилось о стол и перевернуло его. Другое толкнуло головой ночник – и сразу же стало темно.

Он выскочил на улицу и побежал. Он бежал прочь от города, к черному ночному лесу, полному детских страхов, но не более того, ведь это был нормальный лес нормального человеческого мира, где нет ничего страшнее голодных комаров или пьяных местных уродов. Он был в брюках и в майке; к счастью, он так устал, что лег спать, почти не раздеваясь. Оставаться голым в ночном лесу не так уж и весело, а возвращаться домой – весело, но не для тебя. Он ударил босую ногу о камень или корень и упал, слегка поранив плечо. Вокруг была темнота, нормальная темень знакомого мира. Тьма обнимала его, скрывая и защищая. Ночь была теплой и сухой. Орали бешеные сверчки, громкие как звон в ушах. Перекрикивались ночные птицы. Осторожно брали первые ноты комары. Кружилась голова, полная дурмана от принятых таблеток. Возвращаться домой до рассвета? – увы, нереально. Пойти куда‑нибудь без денег и в таком виде? Нет, лучше спать здесь. Максимум, примут за бомжа.

Он вернулся домой только утром, продрогший и несчастный. В оврагах еще лежал туман, отдельными сгустками и рукавами, как облака, отдыхающие на земле. В страшном далеке перекрикивались пастухи, и их голоса были отчетливо слышны сквозь плотную тишину спящего мира. Поля, леса и дорога казались спокойными, как Атлантида на морском дне.

Ложкин возвращался. Только что ему в голову пришла мысль, которая, на самом деле, должна была прийти намного раньше. Если семейное проклятие касается не только маленьких детей, но и всех взрослых членов семьи, то оно прямо относится и к самому Андрею Ложкину, последнему из рода. Более того, только к нему проклятие и относится сейчас. Род убийцы должен быть истреблен, – это значит, что теперь должен быть уничтожен последний человек в роду, не больше и не меньше. Собственно, эта часть была не новой. Новым было другое: он понял, что погибнуть он должен именно здесь, в Еламово.

Как это произойдет, неважно: может быть, он обварится кипятком, съест ядовитый гриб или попадет под машину. Может быть, его убьют местные сявки, мнящие себя бдительными мафиози. Может быть, его убьет тот, кто выходит из подвала. Как бы то ни было, а конец близится. Столетняя трагедия шла именно к этому финалу. Очень логичному и красивому завершению.

От стараний Ложкина, как и от его невиновности здесь мало что зависело: умершие младенцы были еще более невинны, чем он. Тогда на что он надеется, оставаясь здесь?

Войдя во двор, Ложкин остановился. В самом деле, на что он надеется? Ведь он обречен, как теленок на бойне. Если он удерет, это отсрочит развязку, а если останется здесь…

– А ведь удрать‑то мне не дадут, – сказал он тихо сам себе. – Если я все понял правильно, то ловушка захлопнулась. Боже мой, ЭТО меня не выпустит отсюда. Мне отсюда не уйти.

19. Уйти…

Уйти или не уйти, вот в чем был вопрос. Хотя бы попробовать. Жить‑то всем хочется. Одно дело – несколько драчливых местных дурачков, более или менее опасных, а совсем другое – все то, что творится сейчас. Войдя в дом, он первым делом принялся листать тонкий журнал местного телефонного справочника. Потом позвонил на вокзал.

– На сегодня билетов в Москву нет, – ответил сонный женский голос.

– А в Воронеж? – наугад спросил Ложкин.

– Билетов нет никуда. В связи с перестройкой железнодорожного узла поезда в Еламово пока останавливаться не будут.

– Но это бред! – возмутился Ложкин. – Этого не может быть! Я хочу уехать отсюда!

– Обратитесь в справочную автовокзала.

Он обратился. Единственный автовокзал в городе не работал, по причине сезонных полевых работ: все автобусы перевозили работников в поле и обратно.

Конечно, существовали и другие способы убраться из городка, на автобусах и поездах свет клином не сошелся. В сарае стоял мотоцикл и два хороших горных байка, в рабочем состоянии. Допустим. Допустим, что мотоцикл может и не поехать, но что может произойти с велосипедом?

Да все, что угодно. Ложкин чувствовал, что та сила, которая противостоит ему сейчас, легко расправится и с велосипедом, и с чем угодно другим. Если уж она сумела отрезать от мира целый город с пятнадцатью тысячами населения, и это в начале двадцать первого века, она не проколется на мелочах.

Вдруг он успокоился. Он останется здесь и будет драться. Драться за себя и за свой род, за всех нерожденных, которые придут за ним. Мужчина он или нет? К конце концов, что такое смерть? Всего лишь разрушение иллюзий, как сказал дед. Тридцать три года он надеялся найти в жизни что‑то такое, ради чего стоит жить – и вот, так ничего и не нашел. Разве что это мгновение, этот первый солнечный луч, вошедший в окно, проколовший сумрак, свист стрижей на улице, дальний крик петуха, тяжесть в голове, боль пореза на босой ноге и капля чего‑то иррационального, прочно склеивающая все это вместе, делающая миг прекрасным…

Телефон звонил долго, прежде чем он решился протянуть руку к трубке. Он ожидал чего угодно: угроз, требований, но не этого. Чистый, приятный женский голос произносил слова с закругленными интонациями.

– Нет, что ты, – ответил Ложкин, – я уже давно не сплю.

– У нас ведь почти деревня, – говорила Валя, – мы привыкли вставать рано.

Он вспомнил женщину, с которой говорил у магазина, ту самую, что когда‑то была влюблена в него. Он запомнил ее так хорошо, что легко мог бы нарисовать сейчас ее портрет – по памяти и по голосу. Такой голос не забывается.

– Я хочу извиниться за брата, – сказала Валя.

– За брата? – удивился Ложкин.

– А, так ты не знаешь? Он мой брат. Тот человек, который вломился к тебе.

– Он был не один.

– Он был высокий и самый сильный из них. Они его называют Бес. Просто потому, что наша фамилия Бессоновы. Я понимаю, что они вошли без приглашения, сорвали замок, избили тебя, все это попадает под статью. Или даже под несколько. Но ты должен понять.

– Я должен понять? Может быть, еще пойти и пожать им передние лапы, а потом пригласить в дом?

– Он очень болен, – сказала Валя.

– Выглядел он здоровым, как слон.

– Он психически болен. Шесть лет назад у него была тяжелая травма головы, после которой он едва выжил. У него до сих пор на голове огромный шрам. С тех пор он не может себя нормально вести. Я поговорила с ним, и он согласился к тебе пока не приставать. Но ты тоже не должен затевать скандала по поводу… По поводу того, что случилось.

– Пока не приставать? – возмутился Ложкин. – Сколько времени будет длиться это твое "пока"?

– Я ничего не могу гарантировать. Он очень больной человек и не может контролировать себя. Он хочет, но не может. Я живу с этим уже шесть лет. Это на самом деле очень трудно. Внутри он хороший, но может сделать все, что угодно.

– Все?

– Абсолютно все. Он мог тебя даже убить, и я очень рада, что этого не случилось. Ты понимаешь?

– Я понимаю, – сказал Ложкин.

– Так что же? Мы договорились, что ничего не было, правильно?

– Мне страшно.

– Ты боишься его?

– Нет, не его.

– Тогда это не телефонный разговор, – сказала она. – Если хочешь, я сейчас приду. Мне идти всего‑то пять минут. Подожди меня. Я не прощаюсь.

Она повесила трубку.

Ложкин прошел в спальню и осмотрелся. Стулья и стол были перевернуты, бумаги рассыпаны по полу, ночник разбит. Он ощутил отчетливую иглу жути, вошедшую где‑то между сердцем и желудком, когда вспомнил свой вчерашний побег. Но было и еще что‑то, что‑то определенно очень важное, что необходимо вспомнить…

Вот. Он вспомнил. Вспомнил, как испуганно шарахнулись в сторону слепые животные, когда услышали его шаги. Не только он боялся вчера ночью. Его гости тоже были не в себе. Так не ведет себя хищник, который пришел убить. Кого же боялись они?

20. Они…

Они оба смутились при встрече. Что произошло со времени их последнего разговора на крыльце магазина, даже со времени их последнего разговора по телефону, что‑то такое, что не давало просто и спокойно взглянуть в глаза друг другу, задать стандартные вопросы и услышать стандартные ответы, проделывая это с такой безразличной непринужденностью, к какой вытирают пальцы бумажной салфеткой. Что‑то встало между ними, и Ложкин еще просто не успел понять, хорошо это или плохо. Валя первая отвела глаза.

– Здравствуй еще раз, – сказала она. – Господи, какой у тебя беспорядок!

– Кофе будешь?

– Какой там кофе, в нашей дыре гоняют только чаи с вишневым вареньем.

– Чаю у меня нет.

– И не надо, я уже наелась как корова. Сперва нужно здесь убрать.

– Нет, не нужно, – смутился Ложкин.

– Нужно. Неизвестно, когда в следующий раз сюда заглянет женщина.

– Я тебе помогу.

– Скорее уж бегемот из зоопарка мне поможет. Подними стол и убирайся. Кстати, где веник?

– Не знаю.

– Найду сама.

Она справилась быстро. Ложкин сидел на диване, не зная, куда себя деть.

– Вот, детство вспомнила, – сказала Валя. – Как будто сбросила годков десять. Сколько раз я подметала этот противный пол, ты не представляешь. У тебя тут ничего не изменилось. Хлам поновее, но все равно хлам. Ты хотел мне что‑то сказать?

– Сказать? Нет, ничего.

– Тогда говори.

– Что говорить?

– Что хочешь, дубина ты тоскливая, это я ласково, не обижайся. Говори что хочешь, только не молчи. Откуда бы ты ни начал, все равно придешь к тому, что надо.

– Я боюсь.

– Уже лучше. Боишься того, что в доме?

– Да. Я боюсь оставаться здесь и боюсь уехать.

– Очень боишься?

– Пока терпимо. Но когда наступит ночь, я не знаю, я не знаю, что будет, когда наступит ночь.

– Ты боишься умереть?

– Нет. Скоре всего, нет. Не сегодняшней ночью. Они приходили не для того, чтобы убить.

– Я понимаю, – сказала Валя. – Ты знаешь, страх это такая вещь, которая делает тебя крепче, если только не ломает. Я знаю это, мне приходилось много бояться. Используй свой страх, может быть, ты победишь. Не позволяй себя сломать.

– Почему ты мне поверила? – спросил Ложкин.

– Я видела их следы, когда убирала в комнате. Их было трое, и они выпачкали лапы в глине.

* * *

День уже начинал клониться к вечеру. Все это время Ложкин не мог заниматься решительно ничем. Часовая стрелка переползала с единицы на двойку, затем на тройку, на четверку. Ночь приближалась, неотвратимая и страшная. Чтобы как‑то сбить напряжение ожидания, Ложкин решил прокатиться на велосипеде.

В сарае стояло два байка, красный и фиолетовый, но у красного оказалась спущенной передняя шина, а насоса в доме не нашлось. Пришлось взять фиолетовый. Велосипед был отличным, шел легко и свободно. По ровному шоссе на таком аппарате можно гнать под сорок километров в час.

Он пощелкал переключателями скоростей и выставил максимальную, несмотря на то, что дорога шла чуть‑чуть в гору. Мышцы ног работали на пределе, но усталости не ощущалось. За последние два дня Ложкин еще больше похудел, хотя жало сморва ему уже не помогало. Процесс продолжался: его тело постепенно становилось таким же сильным, сухим и жилистым, каким было тело деда. Раньше Ложкин не любил ездить на велосипеде: он быстро уставал, а через пять – десять минут езды начинало покалывать сердце. Сейчас сердце вело себя так, как будто его не было вовсе; оно не болело, не стучало, не гнало кровь в голову бешенными толчками, не сбивалась с ритма. Ложкин выехал на окружную дорогу и еще ускорился. Спидометр показывал сорок шесть километров в час. Ветер бил в лицо. При первой же возможности он свернул влево и помчался прочь от города.

Вскоре он заметил, что с велосипедом творится что‑то неладное. Он начал подозрительно скрипеть, а педали вращались все туже. Скорость упала до двадцати и продолжала уменьшаться. Затем, с громким скрипом, педали застопорились. Ложкин выругался и слез с седла. Слева и справа от дороги раскинулся молодой яблоневый сад. Табличка невдалеке показывала триста тридцать шестой километр, неизвестно от какой точки отсчитанный. Воняло азотом, видимо, где‑то поблизости вносили удобрения.

Он развернул велосипед и потащил его обратно. Произошедшее его устраивало. Во‑первых, подтвердилась его теория о том, что сбежать из города невозможно. Во‑вторых, добраться домой он сумеет лишь к утру. Только до окружной отсюда километров десять или двенадцать, а колеса велосипеда практически не вращаются. На самом деле он не собирался уезжать из города, он хотел просто попробовать.

После того, как он протащил велосипед метров сто, колеса снова начали вращаться. Он сразу же развернулся на сто восемьдесят, и погнал прочь от города. Но далеко он не уехал. После третьего повторения он смирился. Велосипед ехал в одну сторону и категорически отказывался ехать в другую. Можно было бы попробовать просто бросить велосипед и пойти пешком, но Ложкин не хотел, чтобы ему заклинило коленный сустав.

В половине восьмого он снова был дома, совершенно не уставший, несмотря на долгую прогулку. Он поставил байк в сарай и вошел в мрачный молчаливый холл. С высокого потолка свисали четыре люстры на длинных шнурах. На одной из них сидела черная птица.

– Чижик, цып‑цып! – позвал Ложкин.

Птица взглянула на него удивленным глазом. Хотя Чижик абсолютно ничего не ел, чувствовал он себя превосходно. Его здоровье настолько поправилось, что он смог даже взлететь на люстру.

– Ну что, Чижик, – сказал Ложкин, – кажется, пора нам с тобой приготовиться. Сегодня ночью у нас опять будут гости.

21. Гости…

Гости, которые придут этой ночью, должны быть встречены особенным образом. Лучшая защита – это нападение. В этот раз Ложкин не собирался убегать. Совсем наоборот.

Ложкин выглянул на улицу, убедился, что солнце еще не скрылось за горизонтом, затем спустился в подвал и проверил наличие замков. Замки не появились, значит, сегодняшней ночью они опять придут. Ну что же, отлично, придется использовать свой страх.

Он вошел в спальню, развернул стол так, чтобы дверь оказалась позади сидящего человека, затем поставил на стол большое зеркало, снятое со стены. Его пришлось подпереть двумя стопками книг. После этого расставил свечи: три справа и три слева. Принес глину и инструменты. Подумал и на всякий случай сходил за топором. Все же топор это холодное оружие. С ним чувствуешь себя увереннее. Лезвие топора зачем‑то было отлично заточено, так, что можно палец порезать. В доме имелась еще и охотничья винтовка (в окрестных лесах было полно живности – от зайца до кабана и косули), но Ложкин понятия не имел, как с нею обращаться.

Ложкин взял последний из замков и снова отправился в подвал. Запереть дверь снаружи не получится, в этом он не сомневался, но есть шанс запереть ее изнутри. В этом случае ночные гости, проникшие сюда, окажутся запертыми в этом мире. Они не сумеют вернуться в ночь.

Я поймаю их, – думал он, – сегодня я поймаю их. Сегодня они окажутся в моих руках. Мышка все‑таки сумела поставить капкан коту. Трем большим слепым котам, которые приходят незваными по ночам. Что я с ними сделаю? – посмотрим. Скорее всего, они просто умрут с наступлением утра. По крайней мере, я посмотрю, что у них внутри и как они устроены.

Он положил часы так, чтобы все время видеть циферблат, и начал работать. Это был уже пятый замок, который он ставил на дверь, поэтому Ложкин работал быстро и уверенно. Он чувствовал себя почти мастером. Кажется, что сейчас он смог бы поставить замок и в полной темноте.

Но, как только он подумал об этом, погас свет. Ложкин обернулся. Ерунда, – сказал он сам себе, – всего лишь перегорела лампочка, может же она, в конце концов, перегореть? – Позади него был пустой коридор, который заканчивался ступенями, ведущими вверх. Там, вверху, оставалась открытой дверь, выводящая прямо в другой мир, и сквозь нее проникал тусклый свет. Это было довольно удобно; теперь Ложкин мог не опасаться нападения сзади: как только кто‑нибудь или что‑нибудь покажется в дверном проеме, оно перекроет свет своим телом, и Ложкин это сразу увидит. У него будет время убраться отсюда. Он нащупал пальцами очередной шуруп и продолжал работу. Свет постепенно мерк, приближалась ночь.

Еще до наступления полной темноты замок стоял на своем месте.

Ложкин закрыл глаза и посчитал до десяти. Замок не исчез.

То‑то же! Он закрыл глаза еще раз и теперь собирался сосчитать до тридцати, просто на всякий случай.

На счете двадцать семь чужая рука коснулась его спины.

Он вскрикнул и бросился вперед, ударившись о дверь.

В этот момент свет снова включился.

В коридоре никого не было, совсем никого. На ступеньках, которые всегда оставались пыльными, отпечатались странные следы, которые могли бы принадлежать, например, змее или большой ящерице.

Замок все же не исчез. Ладно, можете меня пугать сколько хотите! Сегодня ночью мы посмотрим, кто кого, – подумал Ложкин.

Он вернулся в спальню, зажег свечи и сел перед зеркалом. В темной глубине отражалась его лицо, которое казалось чужим. Может быть, дело в том, что за неделю Ложкин сбросил четырнадцать килограмм, и теперь его никто не назвал бы полным. Изменилось и выражение лица. Ложкин часто рисовал автопортреты и имел их двадцать четыре или двадцать пять. На всех портретах его лицо выходило слегка встревоженным, одухотворенным, немного смущенным. Скорее лицо юноши, чем мужчины, – того вечного юноши, которого вечно питают надежды. Сейчас в глазах не было ни смущения, ни тревоги. Был, впрочем страх, тяжелый, уверенный, темный страх, как у бойца перед заведомо смертельным боем. Подрагивала нижняя губа, и с этим Ложкин ничего не мог поделать. В зрачках струились огоньки свечей. Лицо было красивым, загорелым и небритым. Сейчас Ложкин нравился сам себе.

Он начал работать. Глина жила в его пальцах. Казалось, что ее мягкие скользкие комки сами тянутся к нужному месту. Он работал быстро и очень качественно. Лицо, постепенно прорастающее сквозь глину, было его настоящим лицом – лицом того человека, которым он всегда хотел быть. Это был не просто автопортрет, это был настоящий Ложкин, более настоящий, чем тот, кто сейчас сидел за столом и лепил, хотя и не очень похожий на него. Это было более глубокое проникновение в реальность, в тот ее слой, что не виден обыкновенному зрению. И даже дальше, далеко за этот слой, – куда‑то в бесконечность трансцендентальных теней, живущих собственными жизнями. Так сильно он еще никогда не лепил. Это было не вдохновение, это был смерч.

Но с каждой минутой он чувствовал, как нарастает напряжение. Напряжение просто висело в воздухе, оседало на шторах голубыми кристаллами, колебало огни свечей. Используй свой страх, малыш, используй свой страх! Может быть, сейчас они выходят из подвала. Может быть, сейчас они уже поднимаются по лестнице. Может быть, сейчас уже стоят за дверью. Может быть, сейчас они тихо войдут, и Ложкин увидит в серебряной тьме зазеркалья силуэты их слепых морд. Сейчас, через десять минут или через час – они обязательно появятся, обязательно войдут и станут позади него, прислушиваясь. Он увидит огромные дыры на месте их глаз, услышит их тяжелое медленное дыхание, вдохнет их запах, одновременно и похожий и непохожий на запах зверя. Кто они такие? Почему они приходят? Чего хотят, чего боятся? Что гонит их сюда, какая сила? Знают ли они, что я устроил им ловушку, что я хочу их просто убить? Просто уничтожить? Знают ли они, что такое смерть, что такое страх смерти, что такое мучение? Почему они слепы? Может быть, им так же страшно, как и мне, или еще страшнее?

Он услышал их издалека. То ли они двигались слишком шумно, то ли его слух сверхъестественно обострился от долгого ожидания. Он услышал, как они вышли из подвала и медленно пошли по дому. В этот момент глиняное лицо под его пальцами впервые шевельнулось: начала дрожать нижняя губа и на шее забился пульс. Глаза были еще мертвы. Ложкин прекратил лепить. Его пальцы словно одеревенели. Еще минута – и они войдут. Если эмоция оживляет глину, то эта голова должна стать живее всех живых. Это не просто эмоция, это шок, это почти в обморок. Его зрачки в зеркале стали такими большими, что…

И вдруг они вошли.

В этот миг голова на столе ожила.

Тишина мгновенно сменилась воплем. Голова не просто ожила; она начала орать от ужаса. Она орала не переставая, орала, срывая голос, хрипло, по‑звериному, с подвыванием, срываясь на визг. Этот вопль просто парализовал Ложкина; он чувствовал себя мухой упавшей в мед, и безостановочный вопль был этим медом. В зеркале перед собой он видел, как три существа приближаются к нему сзади, медленно переставляя лапы, он видел, как блестит пот на их голых, обтянутых тонкой кожей, черепах…

Он взял топор, встал и обернулся. Пришельцы расступились. Боже, кто они? Трое испуганных ночных гостей, которые пришли к нему, так же, как сто лет назад трое чужаков пришли к его предку? Пришли с миром и с дарами? Неужели? Неужели они продолжают приходить до сих пор, искаженные до неузнаваемости временем и тысячью смертей? – Сколько раз их убивали за это столетие? Они отвратительны и страшны, но они жалки и беспомощны. Их убивал мой дед, убивал мой прадед и прапрадед. Вечно возвращающиеся фантомы того первого убийства? Теперь они ждут, чтобы их убил я? Так ли это? Что случится с ними, если я не пущу их обратно? Умрут ли они сами, или мне придется зарубить каждого из них? Насколько долгой будет их агония?

– Кыш! – закричал Ложкин и замахнулся топором, хотя пришельцы не могли его видеть. Вряд ли они могли его и слышать, потому что вопли глиняной головы звучали, как сирена. – Уходите назад, проклятые!

Существа стояли в нерешительности. Казалось, они не понимали, что происходит.

– Хорошо, – сказал Ложкин и, превозмогая страх и отвращение, толкнул ближайшего. Тот пошатнулся, дернулся назад, побежал, ударился в стену и прижался к ней, дрожа.

Крики глиняной головы стали немного тише.

– Сегодня вы мои гости, – сказал Ложкин. – Я вас не обижу. Давайте пройдем в столовую, я вас покормлю, напою и не стану задерживать, если вы захотите уйти. Что вы едите? У меня есть молоко. Его пьют даже змеи. Надеюсь, оно вам придется по вкусу. Хорошо?

Существа стали выходить из комнаты, пятясь. Когда Ложкин вышел вслед за ними, то никого не увидел. Гости исчезли, как будто растворились в воздухе. Хорошо это или плохо? Они отказались от приглашения? Был ли он прощен? Придут ли они следующей ночью?

Голова продолжала орать. С этим нужно было что‑то делать, и чем скорее, тем лучше. Эти душераздирающие вопли слышны за несколько кварталов. Это укрепляет мою славу колдуна, но даже не в этом дело, – думал он, – просто любой из соседей, разбуженный криком, может элементарно вызвать милицию. Что я буду объяснять в этом случае?