Часть той силы

Сергей Владимирович Герасимов

Часть той силы

Авторский вариант http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=156435

Сергей Герасимов

Часть той силы

Фауст:

Ты кто?

Мефистофель:

Часть силы той, что без числа

Творит добро, всему желая зла.

Гете. Фауст. [1]

1. К вечеру…

К вечеру температура поднялась до плюс шести; и это было то, что надо: когда снег растает, не останется никаких следов. Лучшей погоды для убийства и придумать невозможно. Сек густой ледяной дождь, временами, всего на несколько секунд, он превращался в снегопад, плотный, как облако; тогда громадные снежные хлопья мягко облепляли лицо; Василий сбрасывал перчатку, неловко тыкал ее в карман и быстрым нервным движением пытался вытереть щеки. Капли стекали за воротник.

В его душе был ужас; такой ужас, что он с трудом понимал, что он делает, и как он здесь оказался. Он действовал как автомат; даже не как автомат, – всего лишь как заводная игрушка, у которой никак не закончится завод. Пройдет всего несколько минут, и он убьет человека. Он убьет человека! Он чувствовал, как зубы начинают стучать.

– Боишься? – спросил Рустам. – Брось, успокойся, дурак!

– Можно подумать, что ты не боишься.

– Не трусь, никто ничего не узнает. На завтра обещали плюс двенадцать. Все растает. Следов не будет, а раньше весны его никто не найдет. Это самый лучший способ спрятать труп!

– Не в этом дело.

– В этом! Здесь возле берега подо льдом камыши, а за ними сразу глубина. Машина быстро пойдет на дно, а до дна метров пять, и там полно грязи и водорослей.

– Ты уверен, что она утонет?

– Она же железная, куда она денется! А к весне от этой мрази останется только скелет. Может быть, его вообще не найдут. Кто же сюда сунется! И уж точно, никто не узнает, когда и в какой день мы его убили. Поверь, я знаю, как эти вещи делаются.

– Ты говорил мне это уже сто раз! – огрызнулся Василий.

– Двести. А ты все еще боишься.

– Даже если никто его не найдет, даже если нас никто не заподозрит, все равно, ведь мы его убили.

– Ну и что? – не понял Рустам.

– Не знаю что! Если бы все было так просто! Ушел под воду, и нет его. Если мы его утопим сегодня, он же не исчезнет просто так. Он навсегда с нами останется. Я буду есть, буду спать, буду радоваться или смотреть телевизор, а он будет все время рядом, будет заглядывать мне в рот, будет смотреть фильм вместе со мной, будет отравлять мою радость. Потому что я буду знать, что я его убил, ты понимаешь? Я сделал это! После этого он не даст мне жить. Я уже никогда не буду жить нормально. Он будет висеть на мне как камень!

– Это пройдет, – сказал Рустам. – Не думай, что я не понимаю. Я видел смерть, и видел тех, кто убивает. Убивать – это грех. И если есть Бог, то он все видит и все помнит. Когда я убью эту сволочь, я стану ходить в церковь каждую неделю. Я буду просить у Бога прощения. Он же прощает все грехи, значит, простит и меня. Но пойми, почему я это делаю: в сердце я знаю, что я прав. Я знаю, что это убийство, именно это, на самом деле не грех, это добро. Эта тварь должна быть убита.

– Грехи, может быть, и прощаются, – сказал Василий, – но вина все равно остается. Мою вину мне никто не простит. Вина – если она есть, то она есть, ты от нее никуда не денешься. Она так же реальна, как ты или я, как это озеро. Я не смогу с этим жить.

– Хватит базикать, – сказал Рустам и открыл дверцу машины. – Чем быстрее мы его кончим, тем лучше будет для всех. Вспомни, что он сделал с твоей девушкой.

Рустам был коротким и плотным мужичком, будто сплющенным по оси игрек. К тридцати годам у него уже почти не осталось волос, а рот был полон вставных зубов. Его лицо и голос всегда были спокойны, что бы он ни делал, и о чем бы он ни говорил, но порой это было страшное спокойствие, черное и тягучее, как жидкая смола. Это был человек, способный на все. Когда Василий говорил с ним, у него всегда было странное чувство, напоминающее чувство человека, наклонившегося над краем пропасти.

Рустам снова вышел из машины.

– Что с ним? – спросил Василий.

– Спит, сволочь.

– Конечно, спит. Ты же накачал его таблетками. Ты хоть знаешь, что это было?

– А зачем мне знать? Колеса какие‑то. Он же давно на таблетках сидел. Сегодня он принял дозу, большую, чем всегда, вот и все. Пульс медленный, но бьется. Я на шее нащупал. Значит, пока живой.

– Он бы все равно скоро умер, – тихо сказал Василий. – Наркоманы долго не живут.

– Точно. Поэтому не волнуйся. Все будет окей.

До полыньи было метров сто или сто пятьдесят. Полоска черной воды перерезала белую поверхность озера наискосок. Видимо, какой‑то местный заводик спускал в озеро теплые стоки. Идея была в том, чтобы пустить машину по льду в сторону полыньи. Она обязательно провалится под лед. В свое время озеро притягивало купальщиков и рыбаков, но вот уже три года, как его берега оставались безлюдны, и летом, и зимой. Вода стала слишком грязной, вся рыба сдохла, озеро превратилось в большой отстойник. Вполне возможно, что машину, затонувшую далеко от берега, вообще никогда не найдут. Как и того человека, который остался внутри машины.

– Меня другое бесит, – сказал Рустам, – Эта падаль спит и ничего не соображает. Он даже не знает, что должен умереть! Мы накачали его дурью под самую макушку, а он теперь спит и улыбается. И он умрет спокойно. Он никогда не узнает, что мы его убили. Это неправильно, он должен обмочиться от страха, должен биться головой об железо, весь раскровяниться и умолять меня, он должен понять, что мы с ним делаем. Он должен понять, кто его казнит и за что. И когда он все поймет, я плюну ему в рожу. А он просто спит. И при этом улыбается.

– Что ты предлагаешь?

– Да ничего. Я сейчас в машине попробовал сдавить ему горло и подержать чуть‑чуть. Он перестал дышать и сразу начал синеть. Но он не проснулся и не перестал улыбаться, гадина. Я отпустил, и он стал дышать опять. Ничего не поделаешь, придется ему умереть во сне. Судя по улыбке, ему снятся приятные сны. Это лишает меня всякого удовольствия, ты понимаешь? Я вспоминаю, что он сделал с моей сестрой, и понимаю, что это никакой не грех, что мы сейчас делаем. Наоборот; это добро, это поступок благородных людей. Она была такой молодой, и все впереди, она хотела жить, и он ее убил. Теперь он умрет, клянусь своей матерью. Будь моя воля, я бы устроил ему страшную смерть, я бы, я не знаю… Интересно, что ему снится?

Василий посмотрел в даль, полную ледяной падающей воды, и поежился. Его куртка уже давно была мокрой насквозь. Его зубы стучали не только от страха, но и от холода. Холод был везде, от холода не было спасения.

– Наверное, ему снится хорошая погода, – сказал он. – Ему снится лето.

2. Лето…

Лето выдалось жарким и сухим. Несмотря на сушь, в лесах под Еламово было полно грибов. Еламово – вообще странный городок, нельзя сказать, чтобы странный во всех отношениях или таинственно странный, скорее, пропитанный насквозь неким неуловимым духом странности, что часто отмечалось разным проезжим людом.

Четыре пацана – Витька, Женька и два Сережки – возвращаясь из лесу, забрели в пустой, по причине межсезонья, лагерь. Лагерь работал всего четыре месяца в году: в периоды пика сельскохозяйственной активности сюда наезжала городская безработная молодежь. Все остальное время здания стояли безлюдными, покинутыми; ржавые остовы палаток, серые деревянные сараи, разбросанные здесь и там обломки простой мебели, – все это выглядело бы уныло, если бы не свежая трава, торчащая повсюду роскошным шелковистым ворсом.

Первым делом пацаны подошли к сараям, примериваясь, что бы украсть. Наверняка в лагере был сторож, и наверняка всего один, так что попробовать стоило.

– Че, свернем замок? – предложил Женька.

В сараях, скорее всего, ничего не было, кроме разобранных железных кроватей, столов и горы вонючих матрасов, но сама возможность что‑то украсть будоражит сердце, заставляя его биться быстрее.

– Свернем, только чем? – ответил Витька. – Найти надо шо‑нибудь железное.

– Да там брать нечего, – засомневался один из Сережек.

– Не возьмем, так погуляем, – ответил другой и щелкнул зажигалкой.

Женька первым увидел животное и принял его за собаку.

– Смотри, какой песик! – сказал он. – Это щенок, давайте словим.

Животное и в самом деле напоминало небольшую рыжую собаку с острой мордочкой и пушистым хвостом. Пацаны осторожно зашли с разных сторон. Животное не проявляло никаких признаков тревоги.

– А ты уверен, что это щенок?

– Точно, – сказал Серега, – токо я не помню, как порода называется. Толян такую в городе видел, и мне рассказывал. Стоит жуткие бабки, триста баксов щенок. Правда, им надо хвосты рубить, этот еще не обрубленный.

Все уважительно помолчали, представив себе триста баксов.

– Путь только кто попробует его упустить, – тихо сказал Женька, – задушу своими руками.

– Считай, что он у нас в кармане.

– Я его первый увидел!

– Ну и флаг тебе в жопу! Делиться будем поровну.

Когда пацаны подошли близко, животное припало на передние лапы и закрыло глаза. Казалось, что оно хочет играть. Один из Серег протянул руку, чтобы погладить животное, и едва успел ее отдернуть.

– Ах, ты, …, – выругался он, – чуть палец не откусила.

– Пацаны, это не щенок, это лиса, – догадался Женька. – Она же кусючка, злая, стерва! Давайте ее убьем!

Его душила злоба из‑за денег, которые ушли прямо из рук.

Идея всем понравилась, тем более, что лису стоило наказать за хамское поведение. Пацаны оттеснили ее в щель между бетонными плитами и стеной сарая. Деваться зверю было некуда. Женька взял несколько обломков кирпича, длинную палку, и влез на плиты. Затем стал швырять кирпичи, целясь в голову животного. Животное скалилось и рычало. Оно било хвостом, как разъяренная кошка. Женька попытался попасть острым концом палки в глаз зверя. Один из Сережек встал рядом, чтобы помочиться на лису сверху. Женька оттолкнул его.

– Идиот, шкурку испортишь! Ее продать можно! – закричал он.

– Ниче, постираешь! И вообще это не лиса, это выродок какой‑то. У лисы хвост волосатее, я в зоопарке видел.

– Значит, она облезла с голодухи!

В этот момент произошло то, чего никто не мог ожидать. Лиса вцепилась зубами в палку и дернула ее; Женька потерял равновесие и свалился вниз; сразу же он завизжал, как недорезанная свинья. Лиса перепрыгнула через него, вскочила на плиту, порвала куртку Сереге и скрылась в лесу. Женька продолжал визжать; кровь фонтаном хлестала из культи руки. Животное откусило ему правую кисть чуть повыше запястья. Кусок руки со скрюченными пальцами валялся здесь же. Одного из пацанов стошнило на месте; другой бросился бежать и, к счастью для всех, наткнулся на пьяного сторожа.

– Это не лиса, не лиса, не лиса! – орал он и бил ногами в истерике.

Сторож ничего не понял, но на всякий случай, запер мальчика в каморке, а потом отправился посмотреть, в чем дело. К его появлению Витька уже сбежал, а мальчишка без руки потерял сознание. Увидев, что творится, сторож сразу же протрезвел, выдернул ремень из брюк и соорудил жгут, чтобы остановить кровь. Как оказалось впоследствии, он успел в самый последний момент. Витька бежал без передышки до самого города; выбегая на шоссе, он споткнулся, упал и разбил лоб о металлическую подставку щита с радостной надписью: "Добро пожаловать в Еламово!"

3. Еламово…

– Еламово, знакомое название, – сказала Рита, – слушай, это город или село? Где я слышала это слово?

– От меня и слышала, – ответил Ложкин, – в этом городе я родился. Я же тебе рассказывал. Почему ты спросила?

– Вот в газете пишут. Лиса напала на детей и откусила одному руку. Как лиса может откусить кому‑то руку? Это же не крокодил. Этого не может быть!

– Значит, дети были маленькие. И потом, я скорее поверю в Бабу‑Ягу, чем в то, что пишут газеты.

– Написано, что это были школьники. А еще пишут, что за последний год в тамошних лесах пропало тринадцать человек. Подозревают, что на детей напала не лиса, а что‑то другое. Дикая собака или волк. Это может быть? Там, что, до сих пор водятся волки?

– В Еламово все может быть, – ответил Ложкин. – Места там отличные, невероятная природа. Насчет зверей я ничего не скажу, водятся разные, но я сам видел акацию, шипы которой были длиной с мой указательный палец. Вот такие, примерно.

– Может быть, радиация? – предположила Рита.

– Вряд ли. Химическое заражение, это может быть. С химией там всегда было неблагополучно. Что еще пишут в той статье?

– А ты же не веришь, зачем тебе?

– Чтоб укрепиться в своем неверии.

– Пишут разное тра‑ля‑ля, как всегда, а вот еще, написали, что в твоем Еламово самый низкий в стране процент самоубийств и самое большое количество мальчиков на тысячу новорожденных. Пишут, что это непонятно.

– Мальчики это хорошо, – ответил Ложкин. – Девочкам больше любви достанется. А в жизни многое непонятно, потому интересно жить. Что тебе снилось? Ты всхлипывала во сне и пищала как больная мышка. Я даже хотел тебя разбудить, да заснул.

Было около семи утра. Рита только что встала и сейчас стояла у окна со свернутой газетой в руке, одетая лишь в короткий, пронизанный солнечным светом, халатик, с распущенными волосами. Ложкин любовался ее фигурой, не столь совершенной, как у кинозвезд, но все же основательно притягивающей мужской взгляд.

– Снилось что‑то ужасное, – ответила она, – белиберда, но хуже всего, такая реальная, что я до сих пор не могу отделаться от чувства… Никто же не знает, что такое сны. Может быть, это не просто изнанка воображения, может быть, мы видим что‑то настоящее, но видим смутно? Как будто…

– Угу, как курица в темноте, – ответил Ложкин. – Ты сегодня еще красивее, чем всегда. Я хочу поцеловать солнце в твоих волосах. Иди ко мне.

– Нет, вряд ли, – не согласилась Рита сама с собой. – Я, например, обожаю бильярд. И в моих снах всегда множество бильярдных столов. Не может быть, чтобы кто‑то построил мир, в котором так много бильярдных столов.

– Значит, ты сама его и построила, – сказал Ложкин. – Ты любишь бильярд, а твоя любовь поэтому строит миры, где много бильярда, вот и все. Должен же кто‑то быть богом, в конце концов, так почему бы не ты?

Она задумалась, отвернулась от окна, положила газету и наморщила лоб.

– Но мне ведь снился кошмар! То, что я видела сегодня, создано не любовью, а моей виной. Если я сотворила такую вселенную, то лучше бы я вообще не рождалась на свет.

– Да не обращай внимания. Я просто сказал чепуху.

– Само собой, как всегда. А что снилось тебе?

– Как ни странно, но тоже превосходный кошмар. Дело было так: я убил девушку, а ее брат и жених решили убить меня. В плане мести. Накачали наркотиками, запихали в машину и пустили по льду озера к полынье. Ужасная погода, льет холодный дождь, я убийца, и меня казнят. Представь, никакого спасения быть не может. Сплошная глушь, и приближается ночь. Жить осталось мне только несколько минут. И главное, я оказываюсь таким негодяем, что убить меня на самом деле нужно. Просто необходимо, сам бы такого себя убил, если б встретил. Я даже помню, как их звали, не помню только имени девушки.

– О! И что дальше?

– А ничего. Проснулся на самом интересном месте. От того, что солнце било прямо в глаза. Ночью я сбросил одеяло и замерз, поэтому снилась зима.

– Как их звали? – спросила Рита.

– Убийц? Брата девушки звали Рустамом. Урод, я скажу тебе, был отменный. Хорошо, что сон это всего лишь сон. В жизни не знал никого с таким именем. И, что особенно интересно, этот сон я уже вижу в четвертый или пятый раз. И каждый раз мне показывают следующую серию. Можешь себе такое представить? Дай мне газету.

Он прочитал короткую заметку, но не нашел в ней ничего нового.

– Ты долго жил там, в Еламово? – спросила Рита, подошла к зеркалу и стала неторопливо расчесывать волосы.

– Жил там лет до восьми, а потом приезжал каждое лето, на пару месяцев. Уже давно не был, но до сих пор тянет. Это родина, не большая и общественная, как платный туалет, а настоящая. Каждый год мечтаю вернуться, заехать хоть на недельку, но не до того. Поначалу там оставалось много родни, а теперь живет только дед, и тот скоро умрет. Ему уже за восемьдесят. Крепкий старик, но начал слабеть умом.

– Впал в детство, да?

– Считает себя колдуном или шаманом.

– Ну, сейчас это модно, – сказала Рита и поморщилась, потянув расческой спутанные волосы, – сейчас это даже хорошо. Можно деньги зарабатывать. Он лечит кого‑нибудь?

– Не имею понятия. Кстати, недавно он звонил и обещал приехать в четверг.

– Какой сегодня день?

– Четверг.

– Оптимальненько, – ввернула Рита свое любимое словцо. – Если он колдун, то пусть выведет мне бородавку на шее, твой сумасшедший дед.

4. Дед…

Дед действительно приехал в тот же день, еще до того, как они закончили завтракать. Несмотря на жару, он был в плаще. В правой руке он нес большую сумку, а левую держал в кармане.

Дед вошел в комнату и расположился за столом. Он выглядел старым, таким старым, как никогда раньше. Прошло девять лет со времени его последнего приезда, значит, сейчас старику должно быть восемьдесят два. Но в тот день дело было не только в возрасте.

– Я что, просил тебя на меня пялиться? – негромко, но жестко сказал дед. Дед всегда был тем человеком, которому подчинялись с полуслова.

– У вас же кровь на лбу, – сказала Рита. – Я подумала, что надо бы…

– Женщина пусть уйдет, – сказал дед. – У нас будет семейный разговор.

– Куда это я должна уйти?

– Домой. Насколько я понимаю, ты живешь в соседней квартире, а к моему внуку приходишь только, чтобы переспать. Поэтому уйти тебе будет нетрудно.

– Полегче, пожалуйста, – сказал Ложкин. – Это все же моя жизнь, и влазить в нее никто не будет. Даже вы. При всем моем уважении.

– Да неужели? – ухмыльнулся дед.

– Как он со мной разговаривает? – возмутилась Рита.

Дед сделал такое движение рукой, будто бросал в нее щепотку соли. Рита сразу поперхнулась и замолчала.

– Ты сейчас просто уходишь, – сказал он, – иначе вместо одной бородавки на шее у тебя вырастет три.

– Ты никуда не уйдешь, – сказал Ложкин.

– Да пошли вы все к черту!

Дед продолжал сидеть молча и неподвижно, ожидая, пока Рита уйдет. Наконец, замок щелкнул и он впервые пошевелился.

– Кровь на лбу? – сказал он. – У меня не только кровь на лбу. У меня выбиты четыре зуба и сломана рука. Если честно, то еще отбиты почки, печень и имеется отличное сотрясение мозга. Такое, что ты на моем месте уже давно был бы трупом. Смотри.

Дед уверенным движением вытащил правой рукой левую, закатил рукав зеленой рубахи, и Ложкин с отвращением и почти с тошнотой посмотрел на страшно раздувшееся синее предплечье, неестественно изогнутое, с кожей, из‑под которой явно выпирал осколок кости.

– Видел?

– Это серьезно. Вам надо в больницу.

– Да в гробу я видел твою больницу, – ответил дел. – Это все равно уже не заживет. Лучше принеси выпить за встречу. Возьмешь у меня в сумке, там есть пузырек. Не забудь стопки и графин. Из бутылки наливать не будем, пока я жив.

Дед вздохнул, поднял на Ложкина живые молодые глаза, такие же молодые, как и раньше.

– Это все ерунда, малыш, – сказал он, – просто встретил в поезде двух – трех хулиганов, которые не захотели уступить мне дорогу.

Затем они выпили, как всегда при встречах, выпили из желтого фамильного графина. Дед уверенно разливал жидкость в микроскопические стопочки, а Ложкин наблюдал, как стопки наполняются до самых краев, так, что больше ни капли в них не помещалось. Этот фокус с наливанием до самого края восхищал Ложкина еще в детстве, годков с четырех, когда он впервые увидел фамильный графин, появлявшийся только на семейных праздниках и встречах гостей. В то время семья была велика, а дед был таким же, как и сейчас, большим и очень властным человеком, иногда несправедливым до слез и всегда страшным. Его боялись даже животные, – даже чужие собаки никогда на него не лаяли. Дед до сих пор оставался главой семьи, хотя семьи больше не существовало. Впрочем, семья Ложкиных жила независимо от людей: люди появлялись и уходили, рождались и умирали, уезжали в дальние страны, бывали прокляты и отвергнуты, порою сами забывали семью, которая все равно оставалась все той же, неизменной, нерушимой, почти волшебной семьей Ложкиных, и, казалось, что она останется жить даже тогда, когда ни одного из Ложкиных не останется на свете.

Они выпили и съели разную мелочь, залежавшуюся в холодильнике; дед, как всегда, ел очень мало, оставляя свое тело сухим и сильным, напряженным и, как помнил Ложкин из детства, твердым, как железо. Раньше дед был невероятно, нечеловечески силен, так что хулиганов, которые не додумались бы уйти у него с дороги еще лет десять или пятнадцать назад, можно было лишь пожалеть; они поели, и дед спокойно сообщил Ложкину, что скоро умрет.

Ложкин возразил, но дед отмахнулся от его возражений, как от лепета младенца.

– Ты лучше слушай, что я говорю, – сказал он. – Мне осталось жить не больше двух дней. Похоронишь меня здесь, деньги на похороны я привез. И не только на похороны, ты ведь человек не богатый. Ты кем работаешь? Да, впрочем, все равно.

– Почему же все равно? Я инженер. Электронщик. Но сейчас в отпуске за свой счет.

– Затем я и приехал, – продолжал дед, будто не слыша его слов, – не хочу, чтоб меня хоронили в Еламове. Особенно плакать по мне не надо, все там будем, это нормально. Люди дохнут как мошки, а на следующий день их уже никто не помнит. И согласись, ты меня никогда не любил. Не возражай, я знаю. Меня никто не любил. Я в своей жизни успел все, что мог успеть. Может быть, это избавление.

– Избавление от чего? – спросил Ложкин.

– А это не твое дело, малыш. У всех нас есть много чего на совести, правда?

Ложкин промолчал.

– А потом, – продолжил дед, – потом, может быть, я еще и вернусь. Если ты мне поможешь. Выпьем за это.

– Оттуда не возвращаются.

– А ты мне не перечь, – тихо сказал дед. – Это другие не возвращаются, а я вернусь! Если и не с божьей помощью, то хотя бы с твоей. Я знаю, что ты поможешь. Но только попробуй мне что‑нибудь сделать не так… Не дай Бог тебе сделать что‑нибудь не так! Из‑под земли встану и на кусочки разорву. Ты меня знаешь, я обещаниями на ветер не бросаюсь.

Он налил себе еще стопку.

– Вы полегче‑то с обещаниями, – возразил Ложкин. – Особенно с такими. А то как бы хуже не получилось. Уже были такие, кто собирался на кусочки рвать, и где они теперь?

– Сейчас ты будешь молчать, а я буду говорить, – перебил его дед. – Поэтому слушай меня очень внимательно. Так внимательно, как никогда в жизни никого не слушал. Я умираю не навсегда. Я вернусь! Ты понял?

Ложкин решил не возражать, но выражение лица его выдало.

– Ладно, раз ты мне не веришь по‑хорошему, – сказал дед, – то поступим по‑другому. Видно, по‑плохому будет лучше. Принеси сумку сюда.

Ложкин подтащил к столу сумку, которая оказалась на удивление тяжелой. Дед порылся в ней и достал коробочку из белой пластмассы. В коробочке была вата, а на ней лежало нечто, отдаленно напоминающее две фаланги отрезанного пальца, но только без ногтя.

– Что это? – спросил Ложкин.

– Что, испугался? Правильно испугался, малыш. Это вещь страшная, просто жуткая. Это жало.

5. Жало…

– Жало? – не поверил Ложкин. – Каких же размеров была пчела?

– Это была не пчела, – ответил дед, – это было особенное насекомое. А сейчас ты почувствуешь его жало на своей шкуре.

Он встал и аккуратно вложил сломанную руку в большой карман плаща. Затем решительно двинулся к Ложкину.

– Сейчас я все‑таки вызову врача, – сказал Ложкин, но в этот момент дед так сильно толкнул его, что он едва устоял на ногах. Удивительно, сколько силы еще сохранилось в этом старом теле.

– Сейчас я сам за врача, – сказал дед. – Сюда иди!

– А вы еще ничего, в форме, – признал Ложкин. – Но боюсь, что сотрясение мозга мешает вам понимать суть дела. Мне связать вас, или как?

– Попробуй.

– Вы ставите меня в неудобное положение. Я не умею драться со стариками.

– С однорукими стариками, – уточнил дед и легким быстрым движением ткнул его в скулу. Зубы щелкнули, и в голове зазвенело. Удар был таким, будто двинули не кулаком, а стальной гирей.

– Попробуй, подерись, если сможешь, – говорил дед. – У нас в семье все сильные, может быть, у тебя получится.

Ложкин протянул руку, пытаясь схватить деда за плечо, но дед перехватил ее в воздухе и сжал своими пальцами с нечеловеческой силой, с силой стальных тисков. Суставы хрустнули.

– Что, не получается? – поинтересовался дед и начал пригибать Ложкина к земле. Через минуту беспомощный Ложкин уже стоял на коленях. Дед отпустил его, отошел, ногой подвинул стул к двери и сел на него.

– Люди не бывают такими сильными, – сказал пораженный Ложкин. Он пытался пошевелить пальцами. Даже легкое движение вызывало сильную боль, но, похоже, что кости остались целы. – Это невозможно!

– Это обычные люди не бывают, – ответил дед. – Ты меня с обычными людьми не равняй. Что тебе сломать, чтобы ты мне поверил? Руку, ногу, челюсть? Я могу тебя задушить двумя пальцами. Сила – это такая вещь, которую даже последний дурак понимает. Поймешь и ты. Сейчас возьми коробку с жалом и подойди ко мне. Если будешь сопротивляться, то тебе же будет хуже. Посмотри на это.

Дед достал из кармана медную монету и легко согнул ее пальцами, так, словно она была бумажной. Потом согнул ее вчетверо и бросил Ложкину. Тот с изумлением посмотрел на монету. Потом попробовал ее разогнуть и убедился, что монета настоящая.

– Фантастика, – сказал Ложкин. – Снимаю перед вами шляпу. Надеюсь, это фокус?

– Это демонстрация, – ответил дед, продолжая пристально смотреть на него. Он улыбался как‑то криво и даже слегка смущенно. Видно было, что он искренне гордится тем, что делает.

Ложкин взял в руку коробку с жалом. Жало выглядело, мягко говоря, довольно неприятно.

– Что вы хотите с этим сделать? – спросил он.

– Я собираюсь сделать тебе инъекцию, – ответил дед, – всего лишь инъекцию. Никакого вреда для тебя не будет, могу поклясться матерью. Так что не волнуйся.

– Я должен знать, что это такое.

– Ничего ты не должен, – возразил дед. – Я же все равно тебя заставлю. Заставлю, как котенка.

– Нет, – сказал Ложкин. – Никто не может меня заставить. Допускаю, что вы можете задушить меня двумя пальцами, но заставить меня – это не в ваших силах.

– Точно?

– Точно.

Дед смотрел на него некоторое время, продолжая неприятно улыбаться.

– Молодец. Узнаю свою породу. Тогда, пожалуй, расскажу. Это жало одного забавного существа, которое вначале устанавливает контроль над человеком, а потом медленно поедает его. Поедает не сразу, а за много месяцев, и все это время человек остается жив и ни капельки не сопротивляется. Очень страшная штука, такая тебе и не снилась.

– Почему человек не сопротивляется?

– Потому что жало выделяет яд, который контролирует психику. Что‑то вроде наркотика. Психологическая консервация живого мяса. Сейчас ты держишь в руках мертвое жало. Оно еще сохраняет остатки яда, несколько недель держит силу.

– Вы собираетесь меня съесть сырым? – пошутил Ложкин.

Дед ухмыльнулся шутке.

– Нет, малыш, мне нужен лишь хороший контроль над тобой. Я должен быть уверен, что ты выполнишь задание. Без всякой отсебятины и без собственных ярких идей. От этого зависит моя жизнь. После того, как я умру, ты должен вернуть меня к жизни. Ты должен действовать точно и спокойно, и тогда у тебя все получится. Сейчас ты просто выполняешь просьбу своего умирающего родственника, и ничего плохого в этом нет. Это даже благородно. Это нормально. Ты просто спасаешь мне жизнь, понял? Разве ты не хочешь спасти мне жизнь? Отвечай честно!

– Допустим. Допустим, хочу.

– И это единственный способ. Сейчас я сделаю тебе инъекцию, у тебя закружится голова, и пару минут ты будешь, как в тумане. Потом все вернется к норме. За эти две минуты я вложу в тебя программу действий.

– Я буду знать эту программу?

– Нет. Она останется в подсознании. Клянусь, что никакой уголовщины в этой программе нет. Тебе не придется делать ничего такого, что попадает под статью. Тебе не нужно будет поступать низко, подло или нечестно. Тебе не нужно будет идти против своей совести. Ты просто вернешь меня к жизни, вот и все.

– Это важно, – сказал Ложкин.

– Жало – превосходный стимулятор жизненных сил. Как женьшень, только в десятой степени. Ты скажешь мне спасибо, обещаю тебе.

Дед взял мерзкий предмет двумя пальцами, и жало разогнулось, ощутив прикосновение. Из одного конца выдвинулось что‑то наподобие толстой нити или гибкой иглы. Жало все удлинялось и удлинялось.

– Лучше закрой глаза, – сказал дед, – для непривычного взгляда это не самое приятное зрелище.

Когда все было кончено, дед снова вложил жало в коробку, а коробку спрятал в сумку. Ложкин еще ощущал слабость во всем теле, но не такую слабость, какая бывает после болезни, а такую, какая бывает после долгого сна.

– Сейчас я открою тебе тайну, – сказал дед.

– Тайну?

– Не притворяйся идиотом. То, что я показываю тебе сейчас, это не фокусы. Я угадываю слова и желания твоей шлюхи, я сгибаю монету пальцами, наконец, я показываю тебе живое и действующее жало. Зачем я это делаю?

– Чтобы я поверил, – ответил Ложкин.

– Вот именно! Чтобы поверил, и чтобы понял серьезность моих слов. Или тебе показать более страшный фокус?

– Нет необходимости.

– То, что ты услышишь сейчас, – сказал дед, – ты не должен говорить никому, кроме своего прямого наследника, если такой появится. Тайна эта опасна, причем во многих отношениях. Эта тайна уже убила твою семью. От семьи остались лишь мы с тобой. Оглянись вокруг, нет никого, все уже на том свете! Куда делись все твои браться, дяди и тети, не знаешь? – их уничтожила тайна. И мы с тобой тоже надолго не задержимся. Это тайна, которая убивает. Не самая приятная тайна.

6. Тайна…

– Тайна, которая убивает, – сказал дед и опрокинул стопку в рот.

– Почему?

– Потому что все это и началось с убийства, вот почему. Тебе всегда нравился наш старый дом. Ты хорошо помнишь его, да?

– Лучше не бывает, – ответил Ложкин.

– Этот дом поставил мой прадед Василий. С Василия все началось. Однажды ночью к нему пришли гости. Он так часто мне об этом рассказывал, что я почти вижу это своими глазами. Он пересказывал мне все десятки раз, со множеством подробностей. Он безумно боялся, и пытался как‑то защититься от всего этого. Во‑первых, это была настоящая зимняя ночь, очень холодная. Холодная и ясная. Где‑то после рождества. В эту ночь в его дверь постучались гости. Их было трое. И они были очень похожими на людей. Похожими, но не людьми.

– То есть? – удивился Ложкин. – Только не говорите мне о всякой нечисти, потому разумные люди в это не верят. Вы мне рассказывали сказки в детстве, но я давно не ребенок.

– Ты прав. Я тоже не верю в нечисть, хотя меня и считают колдуном. Прадед Василий поначалу подумал, что то был дьявол, один в трех лицах, потому что все трое, включая женщину, говорили одинаковыми голосами. Так он мне рассказал. Но не думаю, что дьявол существует. Это был кто‑то другой. Судя по тем вещам, что они имели с собой, люди им и в подметки не годились. Они были реальными существами, из плоти и крови. И они отличались от нас, как человек от обезьяны.

– Даже так? Это только сказка или есть доказательства?

– Доказательств так много, что скоро тебя будет от них тошнить.

– Допустим. Дальше?

– Гости были невысокого роста и очень худы. Они были одеты по‑человечески, но слишком легко для зимней ночи. Сейчас уже не бывает таких снегов и холодов, какие случались в старые времена. Без валенок и тулупа люди элементарно замерзали насмерть. Дома заносило снегом по самые крыши. Еще я помню годы, когда птицы замерзали в лесах и во дворах. А река в феврале промерзала до самого дна. Однако гости имели лишь легкую одежду, и они не мерзли.

Василий пустил гостей в дом, накормил их и напоил самогоном. От самогона они воротили нос, но откушали. Жевать они вообще не могли. Губы на их лицах были не настоящими. Вместо языков они имели тонкие трубочки, через которые втягивалась жидкая пища. Что‑то вроде полого жала. Гости имели при себе подарки. Василий взял подарки и поблагодарил гостей. Он боялся и думал, что губит свою душу. Но подарки‑то были такими, что отказаться он не мог. Поэтому он взял все и попросил еще кое‑что.

– Что?

– А что бы попросил ты? Что бы попросил любой другой? Все мы скроены одинаковыми, малыш. Он попросил подарить ему золото. Очень много золота.

– Так просто? – спросил Ложкин.

– А как ты думаешь? Они удивились, но дали. Сделали ему золото сразу же, на месте, за минуту. И пообещали потом подарить намного больше. Сколько угодно золота. Но ему не нужно было сколько угодно, вот в чем дело. Он был человеком расчетливым. И он рассчитал правильно: одно дело, если подарками владеет только он, и совсем другое – когда то же самое есть у всех.

Гости собирались провести ночь в доме, а потом уйти в город. Василий уложил их спать, а когда они крепко уснули, убил всех троих. Он перерезал им глотки, и убедился, что кровь их была светло‑розовой, как будто разбавленной молоком. Он спрятал тела в подвале, продал часть золота, а потом построил новый дом. Построил его прямо над старым. Тот самый дом, который стоит до сих пор. Дом твоего детства.

– И в подвале?

– В подвале до сих пор лежат три скелета. Я их видел, они маленькие, будто детские. Ты их тоже увидишь. Поначалу они были завернуты в старые тряпки, а потом я упаковал их лучше, обернул пленкой. Тонкие кости. Не помню, сколько ребер, но больше, чем у нас. Я думаю, это все же были пришельцы. Кто же еще это мог быть? Я даже пытался изучать эти кости под микроскопом, но ничего не нашел. Я ведь не специалист. Я только понял, что кости очень легкие и намного прочнее, чем наши.

– Почему вы не похоронили их? – спросил Ложкин. – Хотя бы это можно было сделать? Это ведь прах разумных существ, это не животные. Можно было отнестись к ним по‑человечески.

– Потому что они стоят миллионы долларов! Кстати, кое‑кто мне уже предлагал нормальную цену. Может быть, они стоят сотни миллионов, если правильно продать. Они прекрасно сохранились. Каждая косточка на месте. Ты себе представляешь? Настоящие, на сто процентов достоверные скелеты!

– Но они подарили ему не только золото? – задумался Ложкин. – Что еще?

– А! Вот в этом‑то все и дело. Ты увидишь сам. Они подарили очень много странных вещей, и это создало проблему. После того, как гости были убиты, дары превратились в проклятие.

– В проклятие?

– Это проклятие нашего рода. Мы владеем тайной, которая убивает нас. Убитые до сих пор мстят нам, и нет таких человеческих сил, чтобы скрыться от этой мести. У тебя было четверо братьев, – четверо! – но выжил лишь ты один. Все остальные умерли в младенчестве. У твоего отца был брат и две сестры, которые умерли малыми детьми. То же самое будет и с твоими потомками. Это наказание за то тройное убийство. Страшное наказание. Рано или поздно умрут все, и наш род прекратится.

– Подождите, – сказал Ложкин, – подождите. Но, когда отец бросил маму и ушел к той женщине, она ведь родила двоих детей, которые до сих пор живы?

– Точно. Твой отец ушел из семьи, и проклятие рода больше к нему не относится. Неужели непонятно? Все стараются уйти, но не у всех получается. Даже те, кто не знает тайну, что‑то чует нутром. Вот так и получилось, что остались лишь мы вдвоем. Скоро ты останешься сам со всем этим. Ты должен быть сильным, чтобы бороться. Теперь, когда ты знаешь все, можешь быть уверен, что смерть уже занесла над тобой косу. Даже если ты останешься жив, все твои дети, кроме одного, умрут.

– Может быть, это просто наследственная болезнь? – засомневался Ложкин. – Просто болезнь. А прадед Василий был… Ну, придумал он это все.

– Ты сам скоро увидишь, – сказал дед. – Ты убедишься, что он говорил правду. Ты увидишь и скелеты и все остальное. Сомнений у тебя не останется. Да о каких сомнениях можно говорить! – Я показал тебе сегодня достаточно много.

– Это все оттуда? – спросил Ложкин.

– Да. Это все оттуда. И моя сила оттуда, и все остальное.

– А что говорят врачи?

– Врачи ничего не говорят. Болезнь здесь ни при чем. Это проклятие. Если ты хочешь оставить наследника, ты должен будешь найти женщину, которая согласится родить тебе пятерых или четверых детей, зная, что умрут все, кроме одного. Но найти такую женщину почти невозможно. Поэтому рано или поздно Ложкины исчезнут. Может быть, ты будешь последним из них.

Это очень тяжело, когда умирает младенец, которому всего несколько месяцев. Он уже узнает тебя и любит и кое‑что соображает. Он тянет к тебе пальчики. Но однажды он перестает улыбаться, и ты видишь это даже раньше, чем его мать, занятая стиркой или уборкой. Ты успеваешь заметить его последнюю в жизни улыбку. Потом он быстро сгорает, как спичка. Ты бегаешь по врачам, но знаешь, что все бесполезно, просто создаешь видимость какой‑то суеты. А когда умирает и второй, это уже непереносимо. Это ломает тебя навсегда. Женщину это может просто уничтожить. А если ты когда‑нибудь проговоришься, весь остаток жизни она будет ненавидеть тебя. Я помню твоих умерших братьев так, будто видел их вчера. Я помню их даже лучше, чем своих сыновей. Потому что каждое следующее повторение страшнее… Налей еще.

Он выпил и продолжил.

– В подвале есть большая дубовая дверь, – говорил дед, – войдя в которую, ты можешь найти много предметов, которые тебя удивят. Это подарки. Это вещи громаднейшей силы. Но запомни: пока я не вернусь, ты не должен брать ничего оттуда. Не бери ничего, предупреждаю тебя! Не позволяй себе потерять голову. И еще одно обязательное правило, даже сверх‑обязательное: можешь спускаться в подвал, сколько хочешь, но, если хочешь остаться жив, никогда не задерживайся там после захода солнца. Всегда имей при себе точные часы и всегда знай время захода. Это я говорю не просто так, – от этого зависит твоя жизнь.

7. Жизнь…

Жизнь деда оборвалась два дня спустя.

Дед лежал желтый, на мертвой коже проступили во множестве синяки и кровоподтеки, почти черного цвета. Седая щетина продолжала расти, а из горла порой вырывались странные пугающие хрипы – так, будто тело еще было живо и силилось вздохнуть. Возможно, в нем медленно расслаблялись какие‑то мышцы. Сейчас дед выглядел еще страшнее, чем при жизни. Его пальцы скрючились и побелели, словно мертвец пытался вцепиться во что‑то. В его лице не было отрешенности, умиротворения или хотя бы безразличия, которое обычно проступает на лицах мертвецов. Его лицо все еще было сосредоточено, и казалось, что даже мертвый дед продолжает стремиться к чему‑то, видимому лишь ему одному.

Весь день Рита была с Ложкиным, она помогала делать те простые вещи, которые умеет делать лишь женщина. К вечеру тело было готово, деда накрыли покрывалом и выключили свет в той комнате, где он лежал. Так, словно свет мог ему помешать. Ложкину хотелось плакать, и он стеснялся этого.

– У тебя ведь больше никого нет? – спросила Рита.

– Совсем никого. Я его не любил, допустим, он был деспотом, но с ним ушло самое дорогое. Самое настоящее. Мое детство. Ушло прошлое. Я чувствую себя как кактус, у которого сгнила нижняя половина. Он воспитывал меня до восьми лет. Было время, когда я ненавидел его, и никогда не понимал. Но сейчас он продолжает во мне жить. Ты знаешь, он дал мне в руки комок глины, впервые. И он научил меня лепить. Из‑за него я стал тем, кто я есть.

– Скульптором, который до сих пор не продал ни одной из своих работ, – уточнила Рита. – Прости меня, но это все фигня. Деньги не имеют отношения к искусству, – сказала она, щелкнула зажигалкой и затянулась.

Ложкин был скульптором, причем всегда считал это занятие не увлечением, а главным делом своей жизни. Иногда он вырезал или рисовал, но его страстью была лепка, причем лепил он всегда из глины.

Он не любил дерево, камень, металл и пластик. Он предпочитал лепить из глины, причем обычно оставлял поверхность шершавой и необработанной, не глазируя ее, не покрывая эмалью или лаком. Чтобы сделать глину водостойкой, он обязательно обжигал ее при тысяче трехстах градусах или даже чуть больше. Для этого есть специальные печи, и Ложкин имел их две, разных размеров, но обе небольшие. Он оставлял видимым само тело глины, тело, такое же выразительное, как и человеческое – ведь ее поверхность всегда немного напоминает человеческую кожу. Правильной обработкой глине можно даже придать фактуру кожи. А любая глазурь или эмаль превращает глиняную скульптуру в обычную керамику, и никакая раскраска уже дела не изменяет. Давным‑давно Ложкин изготовил несколько работ на заказ, для музея, покрыв их свинцовой глазурью с оксидом олова, а потом раскрасил золотой и серебряной краской. Денег за работы он так и не получил, а экспозицию, как ни странно, назвали "народная глиняная игрушка". Это обидело Ложкина. С тех пор он работал только с голой глиной, постепенно совершенствуя свое мастерство. Иногда ему казалось, что он знает о глине все. Иногда, в редкие моменты вдохновения, ему казалось, что глина оживает в его руках. Но дед сразу же в день приезда осмотрел все и безжалостно раскритиковал работы его последних лет, похвалив лишь модель руки, изготовленную пять лет назад.

– Ты совсем не чувствуешь глину, – тогда сказал дед. – На твоем месте я бы занялся другим делом и не портил материал. Да и материал у тебя, я смотрю, дурацкий.

– Это лучшая скульптурная глина, которую я смог достать, лучшей в природе не бывает, – возразил Ложкин.

– Да ну? Этот перегной ты называешь глиной? Ты это покупаешь?

– Не это. Я экспериментирую. Я работаю с собственными смесями на основе каолина, с трубочной глиной, добавлю мергель, глинистый сланец, суглинок, силикаты и множество химических компонентов. У меня есть несколько собственных рецептов, о которых никто не знает. Скажу вам, это мой маленький капитал.

– Забудь о каолине, – сказал дед. – Дело не в нем.

– Но ведь самая чистая белая глина, она образуется при разрушении гранита, в ней нет примесей. Поэтому, добавляя реактивы, мы можем получить любой другой вид глины. Вы знаете химию?

– Где добывают эту дрянь?

– В Алабаме.

– Вот видишь, в Алабаме. Из чего бог слепил Адама?

– Из глины.

– Разве он ездил для этого в Америку? Выбирал лучшую глину?

– У вас есть глина, из которой лепили Адама? – спросил Ложкин. – Тогда продайте мне пару вагонов. Куплю прямо сейчас.

– Да, малыш, такая глина есть. Что‑то вроде нее.

– И где же это месторождение, в Еламово?

– Именно там. Ты сомневаешься в моих словах?

Ложкин отлично помнил Еламово, этот глиняный и меловой рай. В Еламове он вылепил свои первые глиняные фигурки. В Еламове, в ближайших к нему лесах и оврагах, можно было найти любую глину, любого цвета, кроме, пожалуй, изумрудно‑зеленого (такая глина встречается лишь вблизи месторождений меди), там он находил глину белую, как чистый мел или как хорошая известь, глину черную, почти как смола, оранжевую и розовую, как лепестки шиповника. Там можно было найти глину любой плотности и пластичности; глину, которая не трескалась при высыхании, такую, которая после высушивания под солнцем становилась не твердой, а упругой. Там, в еламовских лесах на каждом шагу встречались холодные меловые источники – струи подземной воды, бьющие с невообразимой глубины. Источники разливались мелкими озерцами, вода в которых все же оставалась ледяной. Если бросить в такую воду лягушку, то она замерзала и переставала двигаться, опускаясь на дно. Ее можно было достать через месяц или через два и отогреть, она оставалась живой. Чистейший вкус воды из тех меловых источников Ложкин не забыл до сих пор. Мел в Еламове добывали открытым способом, его постоянно вывозили грузовиками, а весной глубокие меловые карьеры наполнялись водой. Когда вода нагревалась, в ней кишели головастики и мелкая рыбешка.

– Мне кажется, я знаю любой вид глины, какой можно найти в Еламове, – возразил Ложкин. – Вы же сами учили меня, когда я был ребенком. Вы научили меня любить глину, и показали мне все. И, к тому же, глину там копают все подряд, там глиняные ямы на каждом шагу, если бы там имелось что‑то необычное, – как вы сказали, глина, из которой был слеплен Адам…

– Может быть, это и не та самая глина, – согласился дед, – но большой разницы нет. Поймешь, когда сам увидишь. А что касается ям на каждом шагу, это правильно. Так вот, нужная яма находится как раз под домом, под нашим домом, поэтому никто чужой там не копает… У тебя есть шприц?

Шприц в доме нашелся, одноразовый, пятикубовый.

Дед уверенным движением вогнал иглу себе в вену. Некоторое время он молчал. Минуту спустя его лицо расслабилось.

– Болеутоляющее, – объяснил он. – Не совсем болеутоляющее, но что‑то вроде того. Обычно я не позволяю себе больше одного шприца в день. Но перед смертью можно расслабиться, верно? Поэтому сбегаешь в аптеку и купишь мне упаковку.

– Что за лекарство?

– Тебе не надо, ты все равно в медицине ноль. Эта штука меня поддерживает. Так вот, слушай. Я сказал, что ты не можешь брать из подвала ничего. Есть одно исключение. Можешь взять немного глины. Тогда ты сам проверишь, из этой ли глины был слеплен Адам.

Дед тоже был скульптором, как и Ложкин, у него было удивительное умение схватить и показать ту суть вещей, о которой никто даже не догадывался. Была и особая проницательность, которая иногда по‑настоящему пугала в разговоре: порой дед ронял всего два или три слова и было понятно, что он видит тебя насквозь и даже больше, чем насквозь, – будто вывернутого наизнанку. В свое время деда боялись все в семье Ложкиных.

Особенно боялась деда бывшая жена скульптора Ложкина, остроносая Эльвира, которая явно не хотела принадлежать к семье и удрала при первой же возможности. Она отказывалась признавать Ложкина скульптором, на том основании, что он ни разу не смог продать ни одну из своих работ, называла искусство игрушками и отказывалась завести ребенка до тех пор, пока Ложкин не устроится на приличную работу. Приличная работа, по ее представлению, валялась на каждом углу. Остроносая Эльвира постоянно шпыняла Ложкина примерами удачно живущих соседских мужей, отвратительно тупых, злых, грубых и громко смеющихся, без малейшей искры божьей, и даже дьявольской.

В тот день дед все же сходил в больницу и вернулся оттуда веселым.

– Так было надо, – сказал он. – Если я помру в таком виде, весь поломанный и избитый, то тебе прямая дорога в тюрьму. Тюрьма, она, положим, хорошо вправляет мозги, я знаю, потому что сам сидел, но ты мне нужен живой и свободный. Не злись, это я пошутил. А теперь у меня есть справка о трех переломах, вот, даже рентген прилагается. Еще что тут пишут… Почки им мои не нравятся. Подозревают внутреннее кровотечение. В общем, порядок, прямая дорога на кладбище. У ментов я уже был. Навешал им лапшу про трех хулиганов, которые решили ограбить мою старую задницу. С этим делом теперь полный порядок.

– А что, хулиганов на самом деле не было? – спросил Ложкин.

Дед удивленно взглянул на него.

– Конечно, не было. Я бы не позволил себя так отделать. За кого ты меня считаешь?

– Точно! – воскликнул Ложкин. – Как же я раньше не подумал! Каким же сильным должен быть человек, который напал на вас и сделал это! Кто это был?

– Это не твое дело, – ответил дед. – Кто бы это ни был, а я до него доберусь, как только воскресну. Я так до него доберусь, что он забудет даже свое имя. Я заставлю его съесть собственные яйца.

– Почему же вам не наложили гипс?

– Я им денег не дал, сказал, что нету. Они сейчас бесплатно не делают. Рентген тоже делать не хотели, но я на них слегка надавил, ты же знаешь, как трудно сопротивляться моему очарованию. Что ты скис? Не горюй, завтра я, пожалуй, помру, и ты от меня отдохнешь.

Таким он и умер, возбужденным и веселым, до последней минуты.

Рита докурила сигарету.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О смерти.

– А я о жизни. Значит, мы думаем об одном и том же… Откуда твой старик узнал о бородавке?

– Он ведь колдун.

– Ага, – согласилась Рита. – Жаль, что я не успела его ни о чем попросить… Кстати, когда я сегодня убиралась в комнатах, я нашла у тебя пистолет. Ты сумасшедший или террорист?

– Это пневматический пистолет, – ответил Ложкин. – Он бьет маленькой свинцовой пулькой всего на пятнадцать метров. Им можно убить только воробья. Если попадешь.

– Ты умеешь из него стрелять?

– Я отлично из него стреляю. Когда‑то увлекался. Какое‑то время он был моей любимой игрушкой. Дядя Анатолий, сейчас его уже нет в живых, работал инструктором в какой‑то секции и бесплатно доставал пульки для этого пистолета. Микроскопические наперсточки из гофрированного свинца. По четыреста штук в коробке. Мне этого хватало на неделю. Я так напрактиковался, что мог попадать с закрытыми глазами. Я попаду с закрытыми глазами даже сейчас.

– И что же?

– Я попробовал повторить подвиг Вильгельма Теля. Мне было четырнадцать лет. Я взял яблоко и поставил его на голову своего друга. Тот ни капли не боялся. Но в последнюю секунду меня вдруг покинула уверенность. А отказаться я не мог, потому что девочки смотрели.

– И ты выстрелил?

– Да. Нужно было просто приподнять ствол и выстрелить в воздух. Но я этого не сделал, я хотел попасть. Я сказал себе: Андрюха, ты никогда в жизни не трусил, не струсишь и сейчас! И я выстрелил. Пулька вошла ему прямо в зрачок. Глаз не просто вытек: я увидел, как он взорвался, брызнул во все стороны. Это была на сто процентов моя вина. Я больше никогда не стрелял после этого, а мой друг остался на всю жизнь со вставным стеклянным глазом. Я много думал об этом и пришел вот к чему. Бог прощает наши грехи, но никто не может простить нам нашу вину. Сколько бы хороших вещей я не сделал после этого в своей жизни, и сколько бы раз меня ни прощали, стеклянный глаз все равно остается стеклянным глазом. Он никогда не станет живым.

Рита помолчала, потом взяла новую сигарету.

– Дурные вы все, мужики, – сказала она, – и чего вам спокойно не живется? А ты ведь об этом никогда не говорил.

Удачно живущие соседские мужья выпили и поели на похоронах, рассказали пару кладбищенских анекдотов, помогли вынести гроб и разошлись. На похоронах никто не плакал.

В первую ночь после похорон Ложкин совсем не спал; ему хотелось выть, как животному. Теперь семья Ложкиных состояла из одного человека. Из человека, который знал тайну. И тайна эта была страшной.

– Понимаешь, малыш, – сказал дед в свой последний день. – Я тебя в некотором роде подставил. Сейчас, когда ты посвящен в тайну, тебе нужно что‑то делать. Если ты будешь просто сидеть на своем стуле в своей теплой квартире и с бабой под боком, то ты обречен. Ты просто пропадешь, от болезни, как Яша, помнишь его? Или от несчастного случая, как дядька Афанасий. Помнишь Арину, которая утонула в реке, как раз перед твоим отъездом из Еламово? Я отправил тебя в город, чтобы уберечь от всего этого. Я тебе ничего не говорил, я убрал тебя подальше, – и видишь, сработало. Ты до сих пор жив. А ведь Арина утонула всего через десять дней после того, как узнала тайну. Поэтому тебе нужно спешить.

– Я помню только ее руки, – ответил Ложкин, – они пахли травой… Так что же мне делать?

– Я не знаю, – ответил дед. – Проблема в том, что я не знаю. Поезжай в Еламово, это прежде всего. Если спасение есть, то только там. Но я не знаю, что ты должен сделать, чтобы остаться в живых. Не знаю! Но ты последний, кто может спасти наш род. Хотя бы в лице самого себя. Я уверен, что шанс у тебя будет.

А что касается глины, то ее очень много. Можешь брать, сколько хочешь. Но добавляй ее не больше, чем одну десятую часть. Этого достаточно, чтобы твои фигуры выглядели живыми и настоящими. Если же ты добавишь больше, чем десятую часть…

– Что тогда?

– Тогда ты не должен показывать никому то, что у тебя получится. Ты меня понял? Хорошо понял?

– Да. Не дурак.

– Когда я умру, сразу же взвесь мое тело на точных весах. Я хочу, чтобы ты знал мой вес с точностью до одного грамма.

– Зачем? – удивился Ложкин. – На меня же будут смотреть, как на ненормального.

– Я тебе потом объясню зачем, если встретимся. Запомни, с точностью до грамма! Цифру запиши и носи с собой. Я не могу сказать, в какой день она тебе понадобится, но понадобится обязательно. Сразу же после моих похорон поезжай в Еламово, не позже, чем на следующий день. Не позволяй дому стоять пустым. На втором этаже, в моей комнате, есть магнитофон со вставленной кассетой. Просмотришь, и кое‑что узнаешь. Потом пойдешь в подвал и найдешь дубовую дверь. Я поставил там кодовый замок. Это хороший замок, очень надежный. Всегда запирай эту дверь, когда выходишь. И никогда не оставайся там после захода солнца.

8. После захода солнца…

После захода солнца на Еламово опустилась долгожданная прохлада. Поезд остановился на станции, где над разогретым камнем и асфальтом все еще струился воздух, где ленивые, философски настроенные, местные собаки лежали с высунутыми языками, совершенно не обращая внимания на людей. Небо все еще дышало светом, и лишь сиреневые брюшки ослепительных облаков несли с собой весть о тихом приближении ночи.

Прошло два дня после того, как он похоронил деда. Он вышел из поезда, взглянул на старое, оштукатуриваемое каждую весну, здание вокзала, знакомое до последних мелочей, до скользких полов и исписанных вдохновенными матами сидений, и, кажется, даже до детских припухших желез – была и такая ночь, осенняя, вся проведенная в ожидании опоздавшего состава. У дверей этого вокзала Ложкин когда‑то впервые поцеловал удивительно сильную сопротивляющуюся Надю. Он до сих пор помнил вкус ее плотных губ и до сих пор искал этот вкус в губах других, чужих женщин, иногда даже осознавая это.

Он вдохнул запах мазута, услышал меканье коз и шорох гравия у себя под ногами, нашел глазами старую кирпичную водокачку, в которой, по легенде, утопили немало кому‑то неугодных строптивых людей, и сразу почувствовал себя спокойно. Все напряжение последних дней осталось в столице. Его дом был здесь и только здесь: дом трижды перестраиваемый только на его памяти, в первый раз еще крытый ржавым железом и с грязным дощатым полом, затертым до такой степени, что полированные шляпки гвоздей торчат из него выпуклые, как чирьи (или это аберрация генетической памяти?), а теперь отличный двухэтажный каменный особняк, дом однозначно богатый, в котором, к сожалению, просто некому жить.

Во дворе он нашел собаку на цепи, крупную, рябую, издыхающую от голода; собака лежала спиной кверху, раскинув в стороны все четыре лапы. Она умирала не только от голода, но и от жажды. Каким‑то звериным чутьем собака сразу же унюхала в Ложкине хозяина и стала послушно и с благодарным усердием откликаться на кличку "Полкан". Ложкин вошел в дом, который не был заперт, и убедился, что дом остался до последней мелочи нетронутым, идеально совпадающим со своим отпечатком в его, скульптора Ложкина, памяти. Дом двигался сквозь время, как повозка сквозь лес: нисколько не меняясь оттого, что опушка сменилась глухими дебрями. От чего‑то Ложкин почувствовал страх: что‑то неизвестное таилось в этих дебрях времени, нечто, с чем придется столкнуться. Над Еламово начинала сгущаться ночь, и тени стали серы.

Ложкин бросил чемодан в большой гостиной на первом этаже, расположился на диване, расстегнул рубашку на груди и вытряхнул из бутылочки жало, свернутое в полукольцо.

Эту штуку отдал ему дед, причем посоветовал прикладывать к телу как можно чаще.

– Существо, которому это жало принадлежало, – говорил дед, – называется сморвом. Не могу тебе сказать, как выглядит сморв, потому что его внешность бывает разной. Возьми это жало, оно уже почти израсходовано, поэтому вреда тебе не будет. Польза, напротив, огромная. Приложишь к телу еще пять или шесть раз, и оно перестанет действовать.

– Это обязательно? – спросил Ложкин.

– Это очень сильный стимулятор. Поможет сбросить лишний жир. Станешь сильнее, хотя и не будешь таким сильным, как я. Будешь двигаться быстрее и точнее, будешь четче думать, меньше спать. Никаких простуд или гриппов. Жизненный тонус станет как у молодого голодного волка. Стопроцентно природный продукт, ха! Только природа нашей планеты к нему не имеет никакого отношения. Кстати, улучшает потенцию в несколько раз, хотя тебе это пока не нужно. Ты когда‑нибудь занимался спортом?

– Почти нет, совсем немного, – ответил Ложкин, – немножко боксом и немножко плаванием, но в детстве меня водили на балет. Зато организм крепкий от природы, как у быка.

– Понимаю, сам такой. Все мы такие, – сказал дед. – Говоришь, значит, на балет? Надо же!

– Это было не долго, я вскоре заболел. Простудил среднее ухо. Я часто простужаюсь.

– Ничего, жало тебе поможет. Сбросишь килограмм семь или десять. Мышцы укрепятся, станешь злее. Будешь похож на мужчину. Наша порода крепкая, это точно, сила в тебе есть, а вот зла не хватает. Настоящего, хорошего зла, такого, как у меня. В школе тебя били?

– Никогда, хотя несколько раз пытались, – сознался Ложкин. – Я не любил давать сдачи. Но если меня доставали по‑настоящему… Короче говоря, по второму разу никто не хотел связываться. Но я это не люблю. Мне никогда не нравилось кого‑то бить, кому‑то причинять боль. Наоборот, мне нравятся такие минуты, когда чувствуешь чужую боль, как свою. Тогда понимаешь себя человеком.

– В этом мы непохожи, – сказал дед. – Ударить врага всегда приятно. Ты это поймешь.

– Нет, я не хотел бы, – возразил Ложкин.

– Это как прыгать в воду с берега. Освежает. Прыгал когда‑нибудь?

– Тысячу раз.

– Ладно, показываю, как пользоваться. Берешь аккуратно, двумя пальцами, и ждешь, пока развернется. Потом прикладываешь к коже на груди или на шее.

Дед поднял жало на уровень глаз, и оно действительно стало разворачиваться.

За последние два дня Ложкин прикладывал жало уже пять раз. Стимулятор действительно работал. Уже в первый же день брюки стали соскальзывать с бедер, а подняться бегом на четвертый этаж не составляло никакого труда. Прекратилось сердцебиение и отдышка. Пресс стал твердым, а мышцы упругими. Ложкин чувствовал себя превосходно – так, как никогда раньше. Разве что совсем давно, в девятнадцать лет, когда он недолго ходил в мелкую секцию бокса.

Сейчас, когда он шел, ему хотелось подпрыгивать, словно под каблуками были пружинки. Он чувствовал себя так, будто раньше у него в животе бултыхался резиновый мешок с жидкими помоями, а теперь этот мешок исчез. Однако, жало сморва оказалось не таким уж и безобидным стимулятором: перед самым своим отъездом Ложкин вдохновенно заехал в морду своему соседу снизу, который имел наглость заявить, что спилит грушу под окнами, – ту самую, которую Ложкин садил собственными руками. Сосед в очередной раз приходил, чтобы занять денег, а когда Ложкин отказал, приплел грушу. За что и получил по полной программе. Ложкин ни капли не жалел об этом.

Итак, Ложкин расстегнул рубашку на груди и вытряхнул из бутылочки жало сморва. Взял его двумя пальцами, и колечко развернулось, ощутив близость плоти. Сейчас жало было сантиметров пять длиной, но оно вытянется сильнее, когда коснется кожи. Ложкин приложил жало к груди и почувствовал легкий укол. Лечат ведь люди себя укусами пчел или мерзейшими пиявками, так почему бы не лечиться укусами сморва? Это гораздо приятнее, в смысле, не так больно.

Когда начала капать кровь, он подставил носовой платок. Через минуту жало снова втянулось, Ложкин вложил его в бутылочку и завинтил крышку.

Покончив с этим, он поднялся на второй этаж и вошел в комнату деда. Комната была почти пуста, в окна, полные его собственных полупрозрачных двойных отражений, желтыми глазами глядела ночь. В углу стояли два стола, придвинутые друг к другу. Под ними было полно давно неметеной пыли. На подоконнике – несколько высохших яблочных огрызков, там же – горшок с мертвым цветком. На стене ковер с большим чернильным пятном в углу. На полу обрывки газетной бумаги. В паутине под потолком тупо билась обреченная муха. Ощущалось, что женщина здесь не появлялась годами. Видимо, дед приглашал уборщицу, чтобы та поддерживала порядок в доме, но не пускал ее сюда. На дальнем столе стояли два дорогих телевизора с большими экранами, компьютер без корпуса и видушка. Ложкин попробовал включить компьютер и убедился, что он не работает. Ничего, потом разберемся, – подумал он. Он подвинул к столу единственный стул и вдавил в магнитофон кассету.

На экране появился дед. Видимо, старик просто положил камеру на стол и снимал самого себя. Была видна только половина лица, а порой, когда дед поворачивался, лицо полностью выходило из кадра.

– Приятно встретиться с тобой еще раз, малыш, – говорил дед; он любил называть Ложкина малышом, хотя «малыш» уже был в возрасте Христа. – Меня уже нет, а ты сидишь в моем кабинете, который теперь стал твоим. Прости за беспорядок, мне некогда было заняться уборкой. Не до того в последние дни.

Ты еще не был в подвале? Если уже спускался, то заметил, что за первой дверью есть вторая, тоже прочно запертая. Сейчас я назову тебе код, это все твое. За первой дверью есть комната, в которой осталось несколько моих незаконченных скульптур (можешь разбить их, эта дрянь ничего не стоит), и большая кадка с глиной – это та самая глина, о которой я тебе говорил. В углу стоит сейф, в нем сорок тысяч баксов. Это мой тебе подарок. Мало, но я в последний год поиздержался. Ничего особенного в этой комнате нет. Все самое главное – за второй дверью.

Когда ты ее откроешь, то увидишь короткий коридор и лестницу вверх. На лестнице тридцать пять ступеней. Затем будет дверь наружу, она не заперта. Запереть эту дверь невозможно, даже и не пытайся. Когда ты толкнешь ее, то выйдешь во двор. Вначале тебе покажется, что ты во дворе нашего дома. Но это не так.

Пойми самое главное, осознай: то, что за дверью – это не наш мир. Совсем не наш!

Не наш дом, не наш двор, не наш город. Не наша вселенная. Ты увидишь там многие знакомые вещи, но не увидишь людей. Их там нет и быть не может. Люди там не живут. А с теми, кто живет там, тебе лучше не встречаться.

Погуляй, но не заходи далеко. Это опасно. Чем дальше ты зайдешь, тем опасность больше. Ты понятия не имеешь, как жить в том мире, что там правильно, а что нет. Объяснить это невозможно. Поэтому посмотри и уходи. Можешь зайти в соседние дома, только ничего не бери! Любая вещь, которую ты принесешь оттуда сюда, может означать твою смерть. Я говорю совершенно серьезно.

Ты спросишь меня, что же это за место. Это тот мир, откуда к нашему предку пришли трое ночных гостей. Когда Василий убил их, дверь осталась открытой. Дверь от них к нам. Ни один человек на земле не может з