Искусственный интеллект 28 page

Собственнические чувства проявляют­ся и в других отношениях — к примеру, в отношении к врачам, дантистам, юристам, начальникам и подчиненным. Эти чувства выражаются, когда говорят: "мой врач", "мой дантист", "мои рабочие" и т.д. Но помимо собственнической установки в от­ношении к другим человеческим суще­ствам, люди рассматривают в качестве соб­ственности бесконечное число различных предметов и даже чувств. Рассмотрим, на­пример, такие две вещи, как здоровье и болезни. Говоря с кем-либо о своем здоро­вье, люди рассуждают о нем, как собствен­ники, упоминая о своих болезнях, своих операциях, своих курсах лечения — своих диетах и своих лекарствах. Они явно счи­тают здоровье и болезнь собственностью человека; их собственническое отношение к своему скверному здоровью можно срав­нить, пожалуй, с отношением акционера к своим акциям, когда последние теряют часть своей первоначальной стоимости из-за катастрофического падения курса на бирже.

Идеи, убеждения и даже привычки так­же могут стать собственностью. Так, чело­век, имеющий привычку каждое утро в одно и то же время съедать один и тот же завтрак, вполне может быть выбит из ко­леи даже незначительным отклонением от привычного ритуала, поскольку эта при­вычка стала его собственностью и потеря ее угрожает его безопасности.

Такая картина универсальности прин­ципа обладания может показаться многим читателям слишком негативной и одно­сторонней, но в действительности дело об­стоит именно так. Я хотел показать пре­валирующую в обществе установку прежде всего для того, чтобы нарисовать как мож-

но более четкую и ясную картину того, что происходит. Однако есть один элемент, ко­торый может придать этой картине неко­торое равновесие, и этим элементом явля­ется все шире распространяющаяся среди молодого поколения установка, в корне от­личная от взглядов большинства. У моло­дых людей мы находим такие типы по­требления, которые представляют собой не скрытые формы приобретения и облада­ния, а проявление неподдельной радости от того, что человек поступает так, как ему хочется, не ожидая получить взамен что-либо "прочное и основательное". Эти мо­лодые люди совершают дальние путеше­ствия, зачастую испытывая при этом трудности и невзгоды, чтобы послушать музыку, которая им нравится, или своими глазами увидеть те места, где им хочется побывать, или встретиться с теми, кого им хочется повидать. Нас в данном случае не интересует, являются ли цели, которые они преследуют, столь значительными, как это им представляется. Даже если им недо­стает серьезности, целеустремленности и подготовки, эти молодые люди осмелива­ются быть, и при этом их не интересует, что они могут получить взамен или сохра­нить у себя. Они кажутся гораздо более искренними, чем старшее поколение, хотя часто им присуща некоторая наивность в вопросах философии и политики. Они не заняты постоянным наведением глянца на свое "я", чтобы стать "предметом повышен­ного спроса". Они не прячут свое лицо под маской постоянной лжи, вольной или не­вольной; они в отличие от большинства не тратят свою энергию на подавление исти­ны. Нередко они поражают старших сво­ей честностью, ибо старшие втайне восхи­щаются теми, кто осмеливается смотреть правде в глаза и не лгать. Эти молодые люди образуют всевозможные группиров­ки политического и религиозного харак­тера, но, как правило, большинство их не имеют никакой определенной идеологии или доктрины и могут утверждать лишь, что они просто "ищут себя". И хотя им и не удается найти ни себя, ни цели, которая определяет направление жизни и придает ей смысл, тем не менее они заняты поиска­ми способа быть самими собой, а не обла­дать и потреблять.

Однако этот позитивный элемент кар­тины нуждается в некотором уточнении.

Многие из тех же молодых людей (а их число с конца шестидесятых годов про­должает явно уменьшаться) так и не под­нялись со ступени свободы от на ступень свободы для; они просто протестовали, не пытаясь даже найти ту цель, к которой нужно двигаться, и желая только освобо­диться от всякого рода ограничений и за­висимостей. Как и у их родителей — бур­жуа, их лозунгом было "Все новое прекрасно!", и у них развилось почти бо­лезненное отвращение ко всем без разбо­ра традициям, в том числе и к идеям ве­личайших умов человечества. Впав в своего рода наивный нарциссизм, они во­зомнили, что им по силам самим от­крыть все то, что имеет какую-либо цен­ность. Их идеалом, в сущности, было снова стать детьми, и такие авторы, как Мар-кузе, подбросили им весьма подходящую идеологию, согласно которой возвращение в детство — а не переход к зрелости — и есть конечная цель социализма и рево­люции. Их счастье длилось, пока они были достаточно молоды, чтобы пребывать в этом состоянии эйфории; однако для многих этот период закончился жесто­ким разочарованием, не принеся им ни­каких твердых убеждений и не сформи­ровав у них никакого внутреннего стержня. В итоге их уделом нередко ста­новится разочарование и апатия или же незавидная судьба фанатиков, обуревае­мых жаждой разрушения.

Однако не все, кто начинали с велики­ми надеждами, пришли к разочарованию. К сожалению, число таких людей невоз­можно определить. Насколько мне извест­но, не существует сколько-нибудь досто­верных статистических данных или обо­снованных оценок, но даже если бы они были, дать точную характеристику этих индивидов все равно едва ли было бы воз­можно. Сегодня миллионы людей в Аме­рике и Европе пытаются обратить свой взор к традициям прошлого и найти учи­телей, которые наставили бы их на пра­вильный путь. Однако в большинстве слу­чаев доктрины этих учителей либо яв­ляются чистым надувательством, либо искажаются атмосферой общественной шумихи, либо смешиваются с деловыми и престижными интересами самих "настав­ников". Некоторые люди могут все-таки извлечь какую-то пользу из предлагаемых

ими методов, несмотря даже на обман, дру­гие же прибегают к ним без серьезного намерения изменить свой внутренний мир. Но лишь путем тщательного количествен­ного и качественного анализа неофитов можно установить их число в каждой из этих групп.

По моей оценке, число молодых людей (и людей более старшего возраста), действи­тельно стремящихся к изменению своего образа жизни и замене установки на обла­дание установкой на бытие, отнюдь не сво­дится к немногим отдельным индивидам. Я полагаю, что множество индивидов и групп стремятся к тому, чтобы быть, выра­жая тем самым новую тенденцию к пре­одолению свойственной большинству ори­ентации на обладание, и именно они явля­ют собой пример исторического значения. Уже не впервые в истории меньшинство указывает путь, по которому пойдет даль­нейшее развитие человечества. Тот факт, что такое меньшинство существует, вселя­ет надежду на общее изменение установки на обладание в пользу бытия. Эта надежда становится все более реальной, поскольку факторами, обусловившими возможность возникновения этих новых установок, яв­ляются те исторические перемены, кото­рые едва ли могут быть обратимы: крах патриархального господства над женщи­ной и родительской власти над детьми. Хотя потерпела неудачу политическая ре­волюция XX века — русская революция (еще рано подводить окончательные итоги китайской революции), единственными по­бедоносными революциями нашего века, пусть не вышедшими еще из начальной стадии, стали революции женщин и детей, а также сексуальная революция. Их прин­ципы уже проникли в сознание огромного множества людей, и в их свете старая иде­ология с каждым днем представляется все более нелепой.

Природа обладания

Природа обладания вытекает из при­роды частной собственности. При таком способе существования самое важное — это приобретение собственности и мое неогра­ниченное право сохранять все, что я при­обрел. Модус обладания исключает все другие; он не требует от меня каких-либо дальнейших усилий с целью сохранять

свою собственность или продуктивно пользоваться ею. В буддизме этот способ поведения описан как "ненасытность", а иудаизм и христианство называют его "алчностью"; он превращает всех и вся в нечто безжизненное, подчиняющееся чужой власти.

Утверждение "Я обладаю чем-то" озна­чает связь между субъектом "Я" (или "он", "мы", "вы", "они") и объектом "О". Оно подразумевает, что субъект постоянен, так же как и объект. Однако присуще ли это постоянство субъекту? Или объекту? Ведь я когда-то умру; я могу утратить свое по­ложение в обществе, которое гарантирует мне обладание чем-то. Столь же непосто­янным является и объект: он может сло­маться, потеряться или утратить свою цен­ность. Разговоры о неизменном обладании чем-либо связаны с иллюзией постоянства и неразрушимости материи. И хотя мне кажется, что я обладаю всем, на самом деле я не обладаю ничем, так как мое облада­ние, владение объектом и власть над ним — всего лишь преходящий миг в процессе жизни.

В конечном счете утверждения "Я [субъект] обладаю О [объектом] " — это определение "Я" через мое обладание "О". Субъект — это не "я как таковой", а "я как то, чем я обладаю". Моя собствен­ность создает меня и мою индивидуаль­ность. У утверждения "Я есть Я" есть подтекст "Я есть Я, поскольку Я обладаю X", где X обозначает все естественные объекты и живые существа, с которыми я соотношу себя через мое право ими управлять и делать их своей постоянной принадлежностью.

При ориентации на обладание нет жи­вой связи между мной и тем, чем я вла­дею. И объект моего обладания, и я пре­вратились в вещи, и я обладаю объектом, поскольку у меня есть сила, чтобы сделать его моим. Но здесь имеет место и обратная связь: объект обладает мной, потому что мое чувство идентичности, то есть психи­ческое здоровье, основывается на моем об­ладании объектом (и как можно большим числом вещей). Такой способ существова­ния устанавливается не посредством жи­вого, продуктивного процесса между субъектом и объектом; он превращает в вещи и субъект, и объект. Связь между ними смертоносна, а не животворна.

Обладание — Сила — Бунт

Стремление расти в соответствии со своей собственной природой присуще всем живым существам. Поэтому мы и сопро­тивляемся любой попытке помешать нам развиваться так, как того требует наше внутреннее строение. Для того чтобы сло­мить это сопротивление — осознаем мы его или нет — необходимо физическое или умственное усилие. Неодушевленные предметы способны в разной степени ока­зывать сопротивление воздействию на их физическое строение благодаря связую­щей энергии атомной и молекулярной структур, но они не могут воспротивить­ся тому, чтобы их использовали. Приме­нение гетерономной силы (то есть силы, воздействующей в направлении, противо­положном нашей структуре и пагубной для нормального развития) по отношению к живым существам вызывает у них со­противление, которое может принимать любые формы — от открытого, действен­ного, прямого, активного до непрямого, бесполезного и очень часто бессознатель­ного сопротивления.

Свободное, спонтанное выражение же­ланий младенца, ребенка, подростка и, на­конец, взрослого человека, их жажда зна­ний и истины, их потребность в любви — все это подвергается различным ограни­чениям.

Взрослеющий человек вынужден отка­заться от большинства своих подлинных сокровенных желаний и интересов, от сво­ей воли, и принять волю и желания, и даже чувства, которые не присущи ему самому, а навязаны принятыми в обще­стве стандартами мыслей и чувств. Об­ществу и семье как его психосоциальному посреднику приходится решать трудную задачу: как сломить волю человека, ос­тавив его при этом в неведении? В ре­зультате сложного процесса внушения определенных идей и доктрин, с помощью всякого рода вознаграждений и наказа­ний и соответствующей идеологии обще­ство решает эту задачу в целом столь успешно, что большинство людей верит в то, что они действуют по своей воле, не сознавая того, что сама эта воля им на­вязана и что общество умело ею манипу­лирует.

Наибольшую трудность в подавлении воли представляет сексуальная сфера, по­скольку здесь мы имеем дело с сильными влечениями естественного порядка, мани­пулировать которыми не так легко, как многими другими человеческими желани­ями. По этой причине общество более упор­но борется с сексуальными влечениями, чем с любыми другими человеческими жела­ниями. Нет нужды перечислять различ­ные формы осуждения секса, будь то по соображениям морали (его греховность) или здоровья (мастурбация наносит вред здоровью). Церковь запрещает регулиро­вание рождаемости, но вовсе не потому, что она считает жизнь священной (ведь в та­ком случае эти соображения привели бы к осуждению смертной казни и войн), а лишь с целью осуждения секса, если он не служит продолжению рода.

Столь ревностное подавление секса трудно было бы понять, если бы оно ка­салось лишь секса как такового. Однако не секс, а подавление воли человека яв­ляется причиной подобного осуждения. Во многих так называемых примитивных об­ществах не существует вообще никаких табу на секс. Поскольку в этих обществах нет эксплуатации и отношений господ­ства, им нет нужды подавлять волю ин­дивида. Они могут позволить себе не осуждать секс и получать наслаждение от сексуальных отношений, не испытывая при этом чувства вины. Самое порази­тельное, что подобная сексуальная свобо­да не приводит в этих обществах к сек­суальным излишествам, что после периода относительно кратковременных половых связей люди находят друг друга, и после этого у них не возникает желания менять партнеров, хотя они могут расстаться друг с другом, если любовь прошла. Для этих групп, свободных от собственнической ориентации, сексуальное наслаждение является одной из форм выражения бы­тия, а не результатом сексуального обла­дания. Это не значит, что следовало бы вернуться к образу жизни этих прими­тивных обществ — да мы и не могли бы при всем желании этого сделать по той простой причине, что порожденный циви­лизацией процесс индивидуализации и индивидуальной дифференциации сделал любовь иной, чем она была в примитив­ном обществе. Мы не можем вернуться

назад; мы можем двигаться лишь вперед. Важно то, что новые формы свободы от собственности положат конец сексуаль­ным излишествам, характерным для всех обществ, ориентированных на обладание.

Сексуальное влечение — это одно из выражений независимости, проявляемое уже в очень раннем возрасте (мастурба­ция). Всеобщее осуждение помогает сло­мить волю ребенка и заставить его испы­тывать чувство вины, сделав его, таким образом, более покорным. В большинстве случаев стремление нарушить сексуальные запреты по сути своей есть не что иное, как попытка мятежа с целью вернуть себе прежнюю свободу. Но простое нарушение сексуальных запретов не делает человека свободным; мятеж, так сказать, растворя­ется, гасится в сексуальном удовлетворе­нии... и возникающем затем чувстве вины. Лишь достижение внутренней неза­висимости помогает обрести свободу и сво­дит на нет необходимость бесплодного бун­та. Это справедливо и для любых других видов поведения человека, когда он стре­мится к чему-либо запретному, пытаясь вернуть себе таким образом свободу. Фак­тически всякого рода табу порождают сексуальную озабоченность и извращения, а сексуальная озабоченность и извраще­ния не создают свободы.

Бунт ребенка находит множество дру­гих форм выражения: ребенок не желает приучаться к чистоте; отказывается есть или, наоборот, проявляет неумеренность в еде; он может быть агрессивным и прояв­лять садистские наклонности, а кроме того, прибегать к самым различным способам причинить себе вред. Зачастую этот бунт обретает форму своего рода "итальянской забастовки" — ребенок теряет ко всему интерес, становится ленивым и пассивным — вплоть до предельно патологических форм медленного самоуничтожения. Ре­зультаты этой ожесточенной борьбы меж­ду детьми и родителями являются темой исследования Дэвида Шектера "Развитие ребенка". Все данные свидетельствуют о том, что в гетерономном вмешательстве в процесс развития ребенка, а позднее и взрослого человека, скрыты наиболее глу­бокие корни психической патологии и осо­бенно деструктивности.

Следует, однако, ясно понять, что сво­бода — это отнюдь не вседозволенность и

своеволие. Человеческие существа — как и особи любого другого вида — обладают специфической структурой и могут раз­виваться лишь в соответствии с этой структурой. Свобода не означает свободу от всех руководящих принципов. Она означает свободу расти и развиваться в соответствии с законами человеческого су­ществования (автономными ограничения­ми). А это означает подчинение законам оптимального развития человека. Любая власть, которая способствует осуществле­нию этой цели, является "рациональной", если это достигается мобилизацией актив­ности ребенка, его критического мышле­ния и веры в жизнь. Власть же, которая навязывает ребенку чуждые ему нормы, служащие самой этой власти, а не соот­ветствующие специфической природе ре­бенка, является "иррациональной".

Принцип обладания, то есть установка на собственность и прибыль, неизбежно порождает стремление к власти — факти­чески потребность в ней. Чтобы управлять людьми, мы нуждаемся во власти для пре­одоления их сопротивления. Чтобы уста­новить контроль над частной собственнос­тью, нам необходима власть, ведь нужно защищать эту собственность от тех, кто стремится отнять ее у нас, ибо они, как и мы сами, никогда не могут довольствоваться тем, что имеют; стремление обладать част­ной собственностью порождает стремление применять насилие для того, чтобы тайно или явно грабить других. При установке на обладание счастье заключается в пре­восходстве над другими, во власти над ними и, в конечном счете, в способности захва­тывать, грабить, убивать. При установке на бытие счастье состоит в любви, заботе о других, самопожертвовании.

Другие факторы, на которые опирается ориентация на обладание

Важным фактором усиления ориента­ции на обладание является язык. Имя че­ловека — а у каждого из нас есть имя (при­чем когда-нибудь его может заменить номер, если и в дальнейшем сохранится присущая нашему времени тенденция к деперсонализации) — создает иллюзию, будто он или она — бессмертное существо. Человек и его имя становятся равноцен-

ны; имя показывает, что человек — это устойчивая неразрушимая субстанция, а не процесс. Такую же функцию выполня­ют и некоторые существительные: напри­мер, любовь, гордость, ненависть, радость,— они создают видимость постоянных, неиз­менных субстанций, однако за ними не сто­ит никакая реальность; они только мешают понять то, что мы имеем дело с процесса­ми, происходящими в человеческом суще­стве. Но даже те существительные, кото­рые являются наименованиями вещей, такие, как "стол" или "лампа", тоже вво­дят нас в заблуждение. Слова означают, что мы ведем речь о постоянных субстанциях, хотя предметы — это не что иное, как не­кий энергетический процесс, вызывающий определенные ощущения в нашем организ­ме. Однако эти ощущения не представля­ют собой восприятия конкретных вещей, таких, например, как стол или лампа; эти восприятия есть результат культурного процесса обучения — процесса, под влия­нием которого определенные ощущения принимают форму специфических перцеп-тов. Мы наивно считаем, что столы или лампы существуют как таковые, и не мо­жем понять, что это общество учит нас превращать наши ощущения в восприя­тия, которые позволяют нам управлять окружающим нас миром, чтобы мы могли выжить в условиях данной культуры. Как только такие перцепты получают назва­ние, создается впечатление, будто это на­звание гарантирует их окончательную и неизменную реальность.

Потребность в обладании имеет еще одно основание, а именно биологически зало­женное в нас желание жить. Независимо от того, счастливы мы или несчастны, наше тело побуждает нас стремиться к бес­смертию. Но поскольку нам известно из опыта, что мы не можем жить вечно, мы пы­таемся найти такие доводы, которые заста­вили бы нас поверить, что, несмотря на про­тиворечащие этому эмпирические данные, мы все-таки бессмертны. Жажда бессмер­тия принимала самые различные формы: вера фараонов в то, что их захороненные в пирамидах тела ожидает бессмертие; мно­гочисленные религиозные фантазии охот­ничьих племен о загробной жизни в изо­билующем дичью крае; христианский и исламский рай. В современном обществе, начиная с XVIII века, такие понятия, как

"история" и "будущее", заменили традици­онно бытовавшее христианское представле­ние о царстве небесном: сейчас известность, слава,— пусть даже и дурная — все то, что гарантирует хотя бы коротенькую запись в анналах истории,— в какой-то мере яв­ляется частицей бессмертия. Страстное стремление к славе — это не просто выра­жение мирской суеты; оно имеет религи­озное значение для тех, кто больше уже не верит в традиционный потусторонний мир. (Это особенно заметно в среде политичес­ких лидеров.) Паблисити прокладывает путь к бессмертию, а представители средств массовой информации превращаются как бы в священников нового типа.

Однако владение собственностью, воз­можно, больше, чем что-либо иное, пред­ставляет собой реализацию страстного стремления к бессмертию и именно по этой причине столь сильна ориентация на об­ладание. Если мое "я" — это то, что я имею, то в таком случае я бессмертен, так как вещи, которыми я обладаю, неразрушимы. Со времен Древнего Египта и до сегодняш­него дня — от физического бессмертия через мумификацию тела и до юридичес­кого бессмертия через изъявление послед­ней воли — люди продолжали жить за пределами своего психофизического суще­ствования. Посредством законной силы завещания определяется передача нашей собственности грядущим поколениям; бла­годаря закону о праве наследования я — в силу того что являюсь владельцем капи­тала — становлюсь бессмертным.

Принцип обладания и анальный характер

Понять суть принципа обладания нам поможет обращение к одному из наиболее важных открытий Фрейда, считавшего, что все дети в своем развитии после этапа чисто пассивной рецептивности и этапа агрессивной эксплуатирующей рецептив­ности, прежде чем достичь зрелости, про­ходят этап, названный Фрейдом аналъно-эротическим. Фрейд обнаружил, что этот этап часто продолжает доминировать в процессе развития личности и в таких случаях ведет к развитию анального ха­рактера, то есть такого характера, при котором жизненная энергия человека на­правлена в основном на то, чтобы иметь,

беречь и копить деньги и вещи, а также чувства, жесты, слова, энергию. Это харак­тер скупца, и скаредность обычно сочета­ется в нем с такими чертами, как любовь к порядку, пунктуальность, упорство и упрямство — причем каждая из них вы­ражена сильнее обычного. Важным аспек­том концепции Фрейда является указа­ние на существование символической связи между деньгами и фекалиями — золотом и грязью, связи, примеры которой он при­водит. Его концепция анального характе­ра как характера, застывшего в своем раз­витии и не достигшего полной зрелости, фактически представляет собой острую критику буржуазного общества XIX века, в котором качества, присущие анальному характеру, были возведены в норму мораль­ного поведения и рассматривались как выражение "человеческой природы". Фрей­довское уравнивание денег с фекалиями выражает скрытую, хотя и неумышленную, критику буржуазного общества и его соб­ственнической природы, критику, которую можно сравнить с анализом роли и функ­ции денег в "Экономическо-философских рукописях" Маркса.

В данном контексте не имеет столь большого значения то, что Фрейд считал первичной особую стадию развития либи­до, а вторичной — формирование характе­ра (хотя, по моему мнению, характер — это продукт межличностного общения в ран­нем детстве, и прежде всего продукт соци­альных условий, способствующих его фор­мированию). Важно то, что Фрейд считал, что превалирующая ориентация на соб­ственность возникает в период, предше­ствующий достижению полной зрелости, и является патологической в том случае, если она остается постоянной. Иными словами, для Фрейда личность, ориентиро­ванная в своих интересах исключительно на обладание и владение,— это невроти­ческая, больная личность; следовательно, из этого можно сделать вывод, что обще­ство, в котором большинство его членов обладают анальным характером, является больным обществом.

Аскетизм и равенство

В центре многих дискуссий на мораль­ные и политические темы стоит вопрос: "иметь или не иметь?" На морально-ре-

лигиозном уровне этот вопрос означает альтернативу "аскетический или неаске­тический образ жизни", причем после­дний включает и продуктивное наслаж­дение, и неограниченное удовольствие. Эта альтернатива почти теряет свой смысл, если акцент делается не на единичном акте поведения, а на лежащей в его осно­ве установке. Аскетическое поведение, при котором человек постоянно поглощен заботой о том, чтобы не наслаждаться, может быть всего лишь отрицанием силь­ных желаний обладания и потребления. У аскета эти желания могут быть подав­лены, однако в самой попытке подавить стремление к обладанию и потреблению личность может быть в равной степени озабочена желанием обладать и потреб­лять. Такой отказ посредством сверхком­пенсации, как свидетельствуют данные психоанализа, встречается очень часто. Он наблюдается и тогда, когда фанатичные вегетарианцы подавляют свои деструктив­ные влечения, и когда фанатичные про­тивники аборта подавляют свои агрессив­ные импульсы или фанатичные поборники "добродетели" подавляют свои "грехов­ные" побуждения. Во всех этих случаях имеет значение не определенное убежде­ние как таковое, а фанатизм, который его поддерживает. И как всегда, когда мы сталкиваемся с фанатизмом, возникает по­дозрение, что он служит лишь ширмой, за которой скрываются другие, как прави­ло, противоположные влечения.

В экономической и политической сфе­ре столь же ложной является альтернатива "неограниченное неравенство или абсолют­ное равенство доходов". Если собственность каждого является функциональной и лич­ной, то тот факт, что один имеет больше, чем другой, не представляет собой социаль­ной проблемы: поскольку собственность не имеет существенного значения, между людь­ми не возникает зависти. Вместе с тем, те, кто печется о равенстве, о том, чтобы доля каждого была в точности равна доле любого другого человека, тем самым показывают, что их собственная ориентация на облада­ние остается столь же сильной, хотя они и пытаются отрицать ее посредством своей приверженности идее полного равенства. За этой приверженностью просматривает­ся истинная мотивация их поведения: за­висть. Те, кто требует, чтобы никто не имел

больше, чем другие, защищают таким об­разом самих себя от зависти, которую они стали бы испытывать, если бы кто-нибудь другой имел что-нибудь хоть на унцию больше, чем они сами. Важно то, чтобы были искоренены и роскошь, и нищета, ра­венство не должно сводиться к количе­ственному уравниванию в распределении всех материальных благ; равенство означа­ет, что разница доходов не должна превы­шать такого уровня, который обусловлива­ет различный образ жизни для разных социальных групп. В "Экономическо-фило-софских рукописях" Маркс подчеркивал это, говоря о "грубом коммунизме", "отри­цающем повсюду личность человека"; этот тип коммунизма "есть лишь завер­шение этой зависти и этого нивелирования, исходящее из представления о некоем минимуме" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 114—115).

Экзистенциальное обладание

Чтобы полнее охарактеризовать прин­цип обладания, который мы здесь рас­сматриваем, необходимо сделать еще одно уточнение и показать функцию экзистен­циального обладания; само человеческое существование в целях выживания требу­ет, чтобы мы имели и сохраняли опре­деленные вещи, заботились о них и поль­зовались ими. Это относится к нашему телу, пище, жилищу, одежде, а также к орудиям производства, необходимым для удовлет­ворения наших потребностей. Такую фор­му обладания можно назвать экзистен­циальным обладанием, потому что оно коренится в самих условиях человеческо­го существования. Оно представляет собой рационально обусловленное стремление к самосохранению — в отличие от характе­рологического обладания, страстного жела­ния удержать и сохранить, о котором шла речь до сих пор и которое не является врожденным, а возникло в результате воз­действия социальных условий на биоло­гически данный человеческий вид.

Экзистенциальное обладание не всту­пает в конфликт с бытием; характероло­гическое же обладание необходимо всту­пает в такой конфликт. Даже те, кого называют "справедливыми" и "праведны­ми", должны желать обладать в экзистен­циальном смысле, поскольку они люди,

тогда как средний человек хочет обладать и в экзистенциальном и характерологи­ческом смысле (см. обсуждение экзистен­циальной и характерологической дихото­мий в моей книге "Человек как он есть").

Что такое модус бытия?

Большинство из нас знают больше о модусе обладания, чем о модусе бытия, так как в нашей культуре модус обладания встречается гораздо чаще. Однако нечто более важное затрудняет определение мо­дуса бытия по сравнению с модусом обла­дания, а именно сама природа различия между этими двумя способами существо­вания.

Обладание относится к вещам, а вещи стабильны и поддаются описанию. Бытие же относится к опыту, а человеческий опыт в принципе невозможно описать. Полностью поддается описанию лишь наша persona — маска, которую носит каждый из нас, "я", которое мы представляем,— ибо эта persona есть вещь. Напротив, живое человеческое существо — не некий мерт­вый, застывший образ и потому не может быть описано как вещь. Фактически жи­вое человеческое существо вообще невоз­можно описать. В самом деле, можно мно­гое сказать обо мне, моем характере, моей общей жизненной ориентации. Подобное проницательное знание может достичь большой глубины в понимании и описа­нии моей психической структуры. Но весь я, вся моя индивидуальность, мое своеобра­зие, которое столь же уникально, как и отпечатки моих пальцев, никогда не могут быть полностью постигнуты даже с помо­щью эмпатии, ибо двух идентичных людей не существует¹. Лишь в процессе живой взаимосвязи мы — я и другой человек — можем преодолеть барьер разобщенности, так как мы оба участвуем в круговороте жизни. Тем не менее никогда невозможно достичь полного отождествления друг с другом. Даже единичный поведенческий акт не может быть описан исчерпываю­щим образом. Можно исписать целые стра­ницы, пытаясь описать улыбку Моны Лизы, а улыбка, запечатленная на картине, так и останется неуловимой, но не потому, что

Date: 2015-12-13; view: 383; Нарушение авторских прав