Искусственный интеллект 26 page

отвечал на наши вопросы, не интересовал­ся нашими действиями, если бы всякий при встрече с нами намеренно не узнавал нас и обходился с нами как с неодушевлен­ными предметами, то нами овладело бы своего рода бешенство, бессильное отчая­ние. Здесь облегчением были бы жесто­чайшие телесные муки, лишь бы при них мы чувствовали, что при всей безвыходно­сти нашего положения мы все-таки не пали настолько низко, чтобы не заслуживать ничьего внимания.

Собственно говоря, у человека столько социальных личностей, сколько индиви­дов признают в нем личность и имеют о ней представление. Посягнуть на это пред­ставление — значит посягнуть на самого человека. Но, принимая во внимание, что лица, имеющие представление о данном человеке, естественно распадаются на клас­сы, мы можем сказать, что на практике всякий человек имеет столько же различ­ных социальных личностей, сколько име­ется различных групп людей, мнением которых он дорожит. Многие мальчики ведут себя довольно прилично в присут­ствии родителей или преподавателей, а в компании невоспитанных товарищей бес­чинствуют и бранятся, как пьяные извоз­чики. Мы выставляем себя в совершенно ином свете перед нашими детьми, нежели перед клубными товарищами; мы держим себя иначе перед нашими постоянными покупателями, чем перед нашими работ­никами; мы — нечто совершенно другое по отношению к нашим близким друзь­ям, чем по отношению к нашим хозяевам или к нашему начальству. Отсюда на прак­тике получается деление человека на не­сколько личностей; это может повести к дисгармоничному раздвоению социальной личности, например, в случае, если кто-ни­будь боится выставить себя перед одними знакомыми в том свете, в каком он пред­ставляется другим; но тот же факт может повести к гармоничному распределению различных сторон личности, например, когда кто-нибудь, будучи нежным по от­ношению к своим детям, является стро­гим к подчиненным ему узникам или солдатам.

Самой своеобразной формой социаль­ной личности является представление влюбленного о личности любимой им осо­бы. Ее судьба вызывает столь живое учас-

тие, что оно покажется совершенно бес­смысленным, если прилагать к нему ка­кой-либо иной масштаб, кроме мерила орга­нического индивидуального влечения. Для самого себя влюбленный как бы не суще­ствует, пока его социальная личность не получит должной оценки в глазах люби­мого существа, в последнем случае его во­сторг превосходит все границы.

Добрая или худая слава человека, его честь или позор — это названия для одной из его социальных личностей. Своеобраз­ная общественная личность человека, на­зываемая его честью, — результат одного из тех раздвоений личности, о которых мы говорили. Представление, которое склады­вается о человеке в глазах окружающей его среды, является руководящим моти­вом для одобрения или осуждения его поведения, смотря по тому, отвечает ли он требованиям данной общественной среды, которые он мог бы не соблюдать при дру­гой житейской обстановке. Так, частное лицо может без зазрения совести покинуть город, зараженный холерой, но священник или доктор нашли бы такой поступок не­совместимым с их понятием о чести. Честь солдата побуждает его сражаться и уми­рать при таких обстоятельствах, когда дру­гой человек имеет полное право скрыться в безопасное место или бежать, не налагая на свое социальное "я" позорного пятна.

Подобным же образом судья или го­сударственный муж в силу своего положе­ния находит бесчестным заниматься де­нежными операциями, не заключающими в себе ничего предосудительного для част­ного лица. Нередко можно слышать, как люди проводят различие между отдельны­ми сторонами своей личности: "Как чело­век я жалею вас, но как официальное лицо я не могу вас пощадить"; "В политичес­ком отношении он мой союзник, но с точ­ки зрения нравственности я не выношу его". То, что называют мнением среды, со­ставляет один из сильнейших двигателей в жизни. Вор не смеет обкрадывать своих товарищей; карточный игрок обязан пла­тить карточные долги, хотя бы он вовсе не платил иных своих долгов. Всегда и везде кодекс чести фешенебельного общества возбранял или разрешал известные поступ­ки единственно в угоду одной из сторон нашей социальной личности. Вообще вы не должны лгать, но в том, что касается

ваших отношении к известной даме, — лгите, сколько вам угодно; от равного себе вы принимаете вызов на дуэль, но вы зас­меетесь в глаза лицу низшего по сравне­нию с вами общественного положения, если это лицо вздумает потребовать от вас удов­летворения, — вот примеры для пояснения нашей мысли.

Духовная личность. Под духовной лич­ностью, поскольку она связана с эмпи­рической, мы не разумеем того или друго­го отдельного преходящего состояния сознания. Скорее, мы разумеем под духов­ной личностью полное объединение отдель­ных состояний сознания, конкретно взя­тых духовных способностей и свойств. Это объединение в каждую отдельную минуту может стать объектом нашей мысли и выз­вать эмоции, аналогичные эмоциям, про­изводимым в нас другими сторонами на­шей личности. Когда мы думаем о себе как о мыслящих существах, все другие сто­роны нашей личности представляются от­носительно нас как бы внешними объекта­ми. Даже в границах нашей духовной личности некоторые элементы кажутся более внешними, чем другие. Например, наши способности к ощущению представ­ляются, так сказать, менее интимно свя­занными с нашим "я", чем наши эмоции и желания. Самый центр, самое ядро нашего "я", поскольку оно нам известно, святое святых нашего существа — это чувство ак­тивности, обнаруживающееся в некоторых наших внутренних душевных состояниях. На это чувство внутренней активности ча­сто указывали как на непосредственное проявление жизненной субстанции нашей души. Так ли это или нет, мы не будем разбирать, а отметим здесь только своеоб­разный внутренний характер душевных со­стояний, обладающих свойством казаться активными, каковы бы ни были сами по себе эти душевные состояния. Кажется, будто они идут навстречу всем другим опытным элементам нашего сознания. Это чувство, вероятно, присуще всем людям.

За составными элементами личности в нашем изложении следуют характеризу­ющие ее чувства и эмоции.

Самооценка. Она бывает двух родов: самодовольство и недовольство собой. Са­молюбие может быть отнесено к третьему отделу, к отделу поступков, ибо сюда по большей части относят скорее известную

группу действии, чем чувствовании в уз­ком смысле слова. Для обоих родов само­оценки язык имеет достаточный запас си­нонимов. Таковы, с одной стороны, гордость, самодовольство, высокомерие, суетность, самопочитание, заносчивость, тщеславие; с другой — скромность, униженность, сму­щение, неуверенность, стыд, унижение, рас­каяние, сознание собственного позора и отчаяние. Указанные два противополож­ных класса чувствований являются непос­редственными, первичными дарами нашей природы. Представители ассоцианизма, быть может, скажут, что это вторичные, производные явления, возникающие из быстрого суммирования чувств удоволь­ствия и неудовольствия, к которым ведут благоприятные или неблагоприятные для нас душевные состояния, причем сумма приятных представлений дает самодоволь­ство, а сумма неприятных — противопо­ложное чувство стыда. Без сомнения, при чувстве довольства собой мы охотно пере­бираем в уме все возможные награды за наши заслуги, а, отчаявшись в самих себе, мы предчувствуем несчастье; но простое ожидание награды еще не есть самодоволь­ство, а предвидение несчастья не является отчаянием, ибо у каждого из нас имеется еще некоторый постоянный средний тон самочувствия, совершенно не зависящий от наших объективных оснований быть до­вольными или недовольными. Таким об­разом, человек, поставленный в весьма не­благоприятные условия жизни, может пребывать в невозмутимом самодовольстве, а человек, который вызывает всеобщее ува­жение и успех которого в жизни обеспе­чен, может до конца испытывать недове­рие к своим силам.

Впрочем, можно сказать, что нормаль­ным возбудителем самочувствия являет­ся для человека его благоприятное или не­благоприятное положение в свете — его успех или неуспех. Человек, эмпирическая личность которого имеет широкие преде­лы, который с помощью собственных сил всегда достигал успеха, личность с высо­ким положением в обществе, обеспечен­ная материально, окруженная друзьями, пользующаяся славой, едва ли будет склон­на поддаваться страшным сомнениям, едва ли будет относиться к своим силам с тем недоверием, с каким она относилась к ним в юности. ("Разве я не взрастила сады ве-

дикого Вавилона?") Между тем лицо, по­терпевшее несколько неудач одну за дру­гой, падает духом на половине житейской дороги, проникается болезненной неуверен­ностью в самом себе и отступает перед попытками, вовсе не превосходящими его силы.

Чувства самодовольства и унижения одного рода — их можно считать первич­ными видами эмоций наряду, например, с гневом и болью. Каждое из них своеоб­разно отражается на нашей физиономии. При самодовольстве иннервируются раз­гибающие мышцы, глаза принимают уве­ренное и торжествующее выражение, по­ходка становится бодрой и несколько покачивающейся, ноздри расширяются и своеобразная улыбка играет на губах.

Вся совокупность внешних телесных выражений самодовольства в самом край­нем проявлении наблюдается в домах ума­лишенных, где всегда можно найти лиц, буквально помешанных на собственном величии; их самодовольная наружность и чванная походка составляют печальный контраст с полным отсутствием всяких личных человеческих достоинств. В этих же "замках отчаяния" мы можем встре­тить яркий образец противоположного типа — добряка, воображающего, что он совершил смертный грех и навек загубил свою душу. Это тип, униженно пресмыка­ющийся, уклоняющийся от посторонних наблюдений, не смеющий с нами громко говорить и глядеть нам прямо в глаза. Противоположные чувства, подобные стра­ху и гневу, при аналогичных патологичес­ких условиях могут возникать без всякой внешней причины. Из ежедневного опыта нам известно, в какой мере барометр на­шей самооценки и доверия к себе подни­мается и падает в зависимости скорее от чисто органических, чем от рациональных причин, причем эти изменения в наших субъективных показаниях нимало не со­ответствуют изменениям в оценке нашей личности со стороны друзей.

Заботы о себе и самосохранение. Под это понятие подходит значительный класс наших основных инстинктивных побуж­дений. Сюда относится телесное, социаль­ное и духовное самосохранение.

Заботы о физической личности. Все целесообразно-рефлекторные действия и движения питания и защиты составляют

акты телесного самосохранения. Подоб­ным же образом страх и гнев вызывают целесообразное движение. Если под забо­тами о себе мы условимся разуметь пред­видение будущего в отличие от самосо­хранения в настоящем, то мы можем отнести гнев и страх к инстинктам, побуж­дающим нас охотиться, искать пропита­ние, строить жилища, делать полезные ору­дия и заботиться о своем организме. Впрочем, последние инстинкты в связи с чувством любви, родительской привязан­ности, любознательности и соревнования распространяются не только на развитие нашей телесной личности, но и на все наше материальное "я" в самом широком смыс­ле слова.

Наши заботы о социальной личности выражаются непосредственно в чувстве любви и дружбы, в желании обращать на себя внимание и вызывать в других изум­ление, в чувстве ревности, стремлении к соперничеству, жажде славы, влияния и власти; косвенным образом они проявля­ются во всех побуждениях к материаль­ным заботам о себе, поскольку последние могут служить средством к осуществле­нию общественных целей. Легко видеть, что непосредственные побуждения заботиться о своей социальной личности сводятся к простым инстинктам. В стремлении обра­щать на себя внимание других характерно то, что его интенсивность нисколько не зависит от ценности достойных внимания заслуг данного лица, ценности, которая была бы выражена в сколько-нибудь ося­зательной или разумной форме.

Мы из сил выбиваемся, чтобы полу­чить приглашение в дом, где бывает боль­шое общество, чтобы при упоминании о каком-нибудь из виденных нами гостей иметь возможность сказать: "А, я его хорошо знаю!" — и раскланиваться на улице чуть не с половиною встречных. Конечно, нам всего приятнее иметь дру­зей, выдающихся по рангу или достоин­ствам, и вызывать в других восторженное поклонение. Теккерей в одном из рома­нов просит читателей сознаться откровен­но, не доставит ли каждому из них осо­бенного удовольствия прогулка по улице Pall Mall с двумя герцогами под ручку. Но, не имея герцогов в кругу своих зна­комых и не слыша гула завистливых го­лосов, мы не упускаем и менее значитель-

ных случаев обратить на себя внима­ние. Есть страстные любители предавать свое имя гласности в газетах — им все равно, в какую газетную рубрику попа­дет их имя, в разряд ли прибывших и выбывших, частных объявлений, интервью или городских сплетен; за недостатком лучшего они не прочь попасть даже в хро­нику скандалов. Патологическим приме­ром крайнего стремления к печатной гласности может служить Гито, убийца президента Гарфильда. Умственный гори­зонт Гито не выходил из газетной сферы. В предсмертной молитве этого несчастно­го одним из искреннейших выражений было следующее: "Здешняя газетная прес­са в ответе пред Тобой, Господи".

Не только люди, но местность и пред­меты, хорошо знакомые мне, в известном метафорическом смысле, расширяют мое социальное "я". "Ga me connait" (оно меня знает), — говорил один французский ра­ботник, указывая на инструмент, которым владел в совершенстве. Лица, мнением которых мы вовсе не дорожим, являются в то же время индивидами, вниманием ко­торых мы не брезгуем. Не один великий человек, не одна женщина, разборчивая во всех отношениях, с трудом отвергнут вни­мание ничтожного франта, личность ко­торого они презирают от чистого сердца.

В рубрику "Попечение о духовной лич­ности" следует отнести всю совокупность стремлений к духовному прогрессу — ум­ственному, нравственному и духовному в узком смысле слова. Впрочем, необходимо допустить, что так называемые заботы о своей духовной личности представляют в этом более узком смысле слова лишь за­боту о материальной и социальной лично­сти в загробной жизни. В стремлении ма­гометанина попасть в рай или в желании христианина избегнуть мук ада матери­альность желаемых благ сама собой оче­видна. С более положительной и утончен­ной точки зрения на будущую жизнь многие из ее благ (сообщество с усопшими родными и святыми и соприсутствие Бо­жества) суть лишь социальные блага наи­высшего порядка. Только стремление к ис­куплению внутренней (греховной) природы души, к достижению ее безгрешной чисто­ты в этой или будущей жизни могут счи­таться заботами о духовной нашей лично­сти в ее чистейшем виде.

Наш широкий внешний обзор фактов, наблюдаемых в жизни личности, был бы неполон, если бы мы не выяснили вопроса о соперничестве и столкновениях между отдельными ее сторонами. Физическая природа ограничивает наш выбор одними из многочисленных представляющихся нам и желаемых нами благ, тот же факт наблюдается и в данной области явлений. Если бы только было возможно, то уж, конечно, никто из нас не отказался бы быть сразу красивым, здоровым, прекрасно оде­тым человеком, великим силачом, богачом, имеющим миллионный годовой доход, остряком, бонвиваном, покорителем дамс­ких сердец и в то же время философом, филантропом, государственным деятелем, военачальником, исследователем Африки, модным поэтом и святым человеком. Но это решительно невозможно. Деятельность миллионера не мирится с идеалом свято­го; филантроп и бонвиван — понятия несовместимые; душа философа не ужива­ется с душой сердцееда в одной телесной оболочке.

Внешним образом такие различные характеры как будто и в самом деле со­вместимы в одном человеке. Но стоит дей­ствительно развить одно из свойств ха­рактера, чтобы оно тотчас заглушило другие. Человек должен тщательно рас­смотреть различные стороны своей лич­ности, чтобы искать спасения в развитии глубочайшей, сильнейшей стороны своего "я". Все другие стороны нашего "я" при­зрачны, только одна из них имеет реаль­ное основание в нашем характере, и по­тому ее развитие обеспечено. Неудачи в развитии этой стороны характера суть действительные неудачи, вызывающие стыд, а успех — настоящий успех, прино­сящий нам истинную радость. Этот факт может служить прекрасным примером умственных усилий выбора, на которые я выше настойчиво указывал. Прежде чем осуществить выбор, наша мысль колеблет­ся между несколькими различными ве­щами; в данном случае она выбирает одну из многочисленных сторон нашей лично­сти или нашего характера, после чего мы не чувствуем стыда, потерпев неудачу в чем-нибудь, не имеющем отношения к тому свойству нашего характера, которое остановило исключительно на себе наше внимание.

Отсюда понятен парадоксальный рас­сказ о человеке, пристыженном до смер­ти тем, что он оказался не первым, а вто­рым в мире боксером или гребцом. Что он может побороть любого человека в мире, кроме одного,— это для него ниче­го не значит: пока он не одолеет первого в состязании, ничто не принимается им в расчет. Он в собственных глазах как бы не существует. Тщедушный человек, ко­торого всякий может побить, не огорча­ется из-за своей физической немощи, ибо он давно оставил всякие попытки к раз­витию этой стороны личности. Без попы­ток не может быть неудачи, без неудачи не может быть позора. Таким образом, наше довольство собой в жизни обуслов­лено всецело тем, к какому делу мы себя предназначим. Самоуважение определяет­ся отношением наших действительных способностей к потенциальным, предпола­гаемым — дробью, в которой числитель выражает наш действительный успех, а знаменатель наши притязания:

самоуважение = успех/притязания

При увеличении числителя или умень­шении знаменателя дробь будет возрас­тать. Отказ от притязаний дает нам та­кое же желанное облегчение, как и осу­ществление их на деле, и отказываться от притязания будут всегда в том случае, когда разочарования беспрестанны, а борь­бе не предвидится исхода. Самый яркий из возможных примеров этого дает исто­рия евангельской теологии, где мы нахо­дим убеждение в греховности, отчаяние в собственных силах и потерю надежды на возможность спастись одними добры­ми делами. Но подобные же примеры можно встретить и в жизни на каждом шагу. Человек, понявший, что его ничто­жество в какой-то области не оставляет для других никаких сомнений, чувствует странное сердечное облегчение. Неумоли­мое "нет", полный, решительный отказ влюбленному человеку как будто умеря­ют его горечь при мысли о потере люби­мой особы. Многие жители Бостона, crede experto (верь тому, кто испытал) (боюсь, что то же можно сказать и о жителях других городов), могли бы с легким серд­цем отказаться от своего музыкального "я", чтобы иметь возможность без стыда

смешивать набор звуков с симфонией. Как приятно бывает иногда отказаться от притязаний казаться молодым и строй­ным! "Слава Богу,— говорим мы в таких случаях,— эти иллюзии миновали!" Вся­кое расширение нашего "я" составляет лишнее бремя и лишнее притязание. Про некоего господина, который в последнюю американскую войну потерял все свое со­стояние до последнего цента, рассказыва­ют: сделавшись нищим, он буквально валялся в грязи, но уверял, что никогда еще не чувствовал себя более счастливым и свободным.

Наше самочувствие, повторяю, зависит от нас самих. "Приравняй свои притяза­ния к нулю, — говорит Карлейль, — и це­лый мир будет у ног твоих". Справедливо писал мудрейший человек нашего време­ни, что жизнь начинается только с момен­та отречения.

Ни угрозы, ни увещания не могут воз­действовать на человека, если они не зат­рагивают одной из возможных в будущем или настоящих сторон его личности. Во­обще говоря, только воздействием на эту личность мы можем завладеть чужой во­лей. Поэтому важнейшая забота монар­хов, дипломатов и вообще всех стремящих­ся к власти и влиянию, заключается в том, чтобы найти у их "жертвы" сильнейший принцип самоуважения и сделать воздей­ствие на него своей конечной целью. Но если человек отказался от того, что зави­сит от воли другого, и перестал смотреть на все это как на части своей личности, то мы становимся почти совершенно бес­сильны влиять на него. Стоическое пра­вило счастья заключалось в том, чтобы заранее считать себя лишенными всего того, что зависит не от нашей воли, — тогда удары судьбы станут нечувствитель­ными. Эпиктет советует нам сделать нашу личность неуязвимой, суживая ее содер­жание и в то же время укрепляя ее ус­тойчивость: "Я должен умереть — хоро­шо, но должен ли я умирать, непременно жалуясь на свою судьбу? Я буду открыто говорить правду, и если тиран скажет: "За твои речи ты достоин смерти",— я отве­чу ему: "Говорил ли я тебе когда-нибудь, что я бессмертен? Ты будешь делать свое дело, а я — свое: твое дело — казнить, а мое — умирать бесстрашно; твое дело — изгонять, а мое — бестрепетно удаляться.

Как мы поступаем, когда отправляемся в морское путешествие? Мы выбираем кормчего и матросов, назначаем время отъезда. На дороге нас застигает буря. В чем же должны в таком случае состоять наши заботы? Наша роль уже выполнена. Дальнейшие обязанности лежат на корм­чем. Но корабль тонет. Что нам делать? Только одно, что возможно,— бесстрашно ждать гибели, без крика, без ропота на Бога, хорошо зная, что всякий, кто родил­ся, должен когда-нибудь и умереть".

В свое время, в своем месте эта сто­ическая точка зрения могла быть доста­точно полезной и героической, но надо при­знаться, что она возможна только при постоянной наклонности души к развитию узких и несимпатичных черт характера. Стоик действует путем самоограничения. Если я стоик, то блага, какие я мог бы себе присвоить, перестают быть моими блага­ми, и во мне является наклонность вообще отрицать за ними значение каких бы то ни было благ. Этот способ оказывать под­держку своему "я" путем отречения, от­каз от благ весьма обычен среди лиц, кото­рых в других отношениях никак нельзя назвать стоиками. Все узкие люди огра­ничивают свою личность, отделяют от нее все то, чем они прочно не владеют. Они смотрят с холодным пренебрежением (если не с настоящей ненавистью) на людей, не­похожих на них или не поддающихся их влиянию, хотя бы эти люди обладали ве­ликими достоинствами. "Кто не за меня, тот для меня не существует, т. е., насколь­ко от меня зависит, я стараюсь действо­вать так, как будто он для меня вовсе не существовал". Таким путем строгость и определенность границ личности могут вознаградить за скудость ее содержания. Экспансивные люди действуют наоборот: путем расширения своей личности и при­общения к ней других. Границы их лич­ности часто бывают довольно неопределен­ны, но зато богатство ее содержания с избытком вознаграждает их за это. Nihil humanum a me alienum puto (ничто челове­ческое мне не чуждо). "Пусть презирают мою скромную личность, пусть обращаются со мною, как с собакой; пока есть душа в моем теле, я не буду их отвергать. Они — такие же реальности, как и я. Все, что в них есть действительно хорошего, пусть будет достоянием моей личности". Вели-

кодушие этих экспансивных натур иногда бывает поистине трогательно. Такие лица способны испытывать своеобразное тонкое чувство восхищения при мысли, что, не­смотря на болезнь, непривлекательную внешность, плохие условия жизни, несмот­ря на общее к ним пренебрежение, они все-таки составляют неотделимую часть мира бодрых людей, имеют товарищескую долю в силе ломовых лошадей, в счастье юности, в мудрости мудрых и не лишены некоторой доли в пользовании богатствами Вандер-бильдтов и даже самих Гогенцоллернов.

Таким образом, то суживаясь, то рас­ширяясь, наше эмпирическое "я" пытает­ся утвердиться во внешнем мире. Тот, кто может воскликнуть вместе с Марком Ав­релием: "О, Вселенная! Все, что ты жела­ешь, то и я желаю!", имеет личность, из которой удалено до последней черты все, ограничивающее, суживающее ее содержа­ние — содержание такой личности всеобъ­емлюще.

Иерархия личностей. Согласно почти единодушно принятому мнению, различные виды личностей, которые могут заключать­ся в одном человеке, и в связи с этим раз­личные виды самоуважения человека мож­но представить в форме иерархической шкалы с физической личностью внизу, духовной — наверху и различными вида­ми материальных (находящихся вне нашего тела) и социальных личностей в промежут­ке. Часто природная наклонность заботить­ся о себе вызывает в нас стремление рас­ширять различные стороны личности; мы преднамеренно отказываемся от развития в себе лишь того, в чем не надеемся дос­тигнуть успеха. Таким-то образом наш альтруизм является "необходимой добро­детелью", и циники, описывая наш прогресс в области морали, не совсем без основания напоминают при этом об известной басне про лису и виноград. Но таков уж ход нравственного развития человечества, и если мы согласимся, что в итоге те виды личностей, которые мы в состоянии удер­жать за собой, являются (для нас) лучши­ми по внутренним достоинствам, то у нас не будет оснований жаловаться на то, что мы постигаем их высшую ценность таким тягостным путем.

Конечно, это не единственный путь, на котором мы учимся подчинять низшие виды наших личностей высшим. В этом

подчинении, бесспорно, играет известную роль этическая оценка, и, наконец, нема­ловажное значение имеют здесь суждения, высказанные нами о поступках других лиц. Одним из курьезнейших законов нашей (психической) природы является то обстоятельство, что мы с удовольствием наблюдаем в себе известные качества, ко­торые кажутся нам отвратительными у других. Ни в ком не может возбудить симпатии физическая неопрятность ино­го человека, его жадность, честолюбие, вспыльчивость, ревность, деспотизм или заносчивость. Предоставленный абсолют­но самому себе, я, может быть, охотно по­зволил бы развиваться этим наклоннос­тям и лишь спустя долгое время оценил положение, которое должна занимать по­добная личность в ряду других. Но так как мне постоянно приходится составлять суждения о других людях, то я вскоре приучаюсь видеть в зеркале чужих стра­стей, как выражается Горвич, отражение моих собственных и начинаю мыслить о них совершенно иначе, чем их чувство­вать. При этом, разумеется, нравственные принципы, внушенные с детства, чрезвы­чайно ускоряют в нас появление наклон­ности к рефлексии.

Таким-то путем и получается, как мы сказали, та шкала, на которой люди иерар­хически располагают различные виды лич­ностей по их достоинству. Известная доля телесного эгоизма является необходимой подкладкой для всех других видов лично­сти. Но чувственный элемент стараются приуменьшить или в лучшем случае урав­новесить другими свойствами характера. Материальным видам личностей, в более широком смысле слова, отдается пред­почтение перед непосредственной личнос­тью — телом. Жалким существом почи­таем мы того, кто не способен пожертвовать небольшим количеством пищи, питья или сна ради общего подъема своего матери­ального благосостояния. Социальная лич­ность в ее целом стоит выше материаль­ной личности в ее совокупности. Мы должны более дорожить нашей честью, дру­зьями и человеческими отношениями, чем здоровьем и материальным благополучи­ем. Духовная же личность должна быть для человека высшим сокровищем: мы должны скорее пожертвовать друзьями, добрым именем, собственностью и даже

жизнью, чем утратить духовные блага нашей личности.

Во всех видах наших личностей — физическом, социальном и духовном — мы проводим различие между непосред­ственным, действительным, с одной сторо­ны, и более отдаленным, потенциальным, с другой, между более близорукой и более дальновидной точками зрения на вещи, действуя наперекор первой и в пользу пос­ледней. Ради общего состояния здоровья необходимо жертвовать минутным удо­вольствием в настоящем; надо выпустить из рук один доллар, имея в виду получить сотню; надо порвать дружеские сношения с известным лицом в настоящем, имея в виду при этом приобрести более достой­ный круг друзей в будущем; приходится проигрывать в изяществе, остроумии, уче­ности, дабы надежнее стяжать спасение души.

Из этих более широких потенциальных видов личностей потенциальная обществен­ная личность является наиболее интерес­ной вследствие некоторых парадоксов и вследствие ее тесной связи с нравственной и религиозной сторонами нашей личнос­ти. Если по мотивам чести или совести у меня хватает духу осудить мою семью, мою партию, круг моих близких; если из про­тестанта я превращаюсь в католика или из католика в свободомыслящего; если из правоверного практика аллопата я станов­люсь гомеопатом или каким-нибудь дру­гим сектантом медицины, то во всех по­добных случаях я равнодушно переношу потерю некоторой доли моей социальной личности, ободряя себя мыслью, что могут найтись лучшие общественные судьи (надо мной) сравнительно с теми, приговор кото­рых направлен в данную минуту против меня.

Апеллируя к решению этих новых су­дей, я, быть может, гонюсь за весьма дале­ким и едва достижимым идеалом со­циальной личности. Я не могу рассчиты­вать на его осуществление при моей жизни; я могу даже ожидать, что после­дующие поколения, которые одобрили бы мой образ действий, если бы он им был известен, ничего не будут знать о моем существовании после моей смерти. Тем не менее чувство, увлекающее меня, есть, бесспорно, стремление найти идеал соци­альной личности, такой идеал, который по

крайней мере заслуживал бы одобрение со стороны строжайшего, какой только возможен, судьи, если бы таковой был налицо. Этот вид личности и есть окон­чательный, наиболее устойчивый, истин­ный и интимный предмет моих стремле­ний. Этот судья — Бог, Абсолютный Ра­зум, Великий Спутник. В наше время научного просвещения происходит нема­ло споров по вопросу о действенности молитвы, причем выставляется много ос­нований pro и contra. Но при этом по­чти не затрагивается вопрос о том, поче­му именно мы молимся, на что не трудно ответить ссылкой на неудержимую по­требность молиться. Не лишено вероятия, что люди так действуют наперекор науке и на все будущее время будут продолжать молиться, пока не изменится их психи­ческая природа, чего мы не имеем ника­ких оснований ожидать. <.„>

Date: 2015-12-13; view: 381; Нарушение авторских прав