Одиссей

Если бы для опасности нападения, обороноспособности побережья, состояния сухопутных коммуникаций идля ряда других факторов удалось найти основания и способы замера, то в принципе, видимо, можно было бы рассчитать математически оптимальные размеры и оптимальную структуру Эгейских социальных единиц. Среди них обязательно обнаруживались бы единицы, включающие земледелие - основной источник жизни, но могли бы появляться и специализированные образования, вплоть до паразитарных пиратских и купеческих, которые, по меткому выражению Маркса, «существуют, как боги Эпикура, лишь в межмировых пространствах древнего мира» (24, т. 24, с. 89).

Жизнь обошлась здесь без математики, но судя по Илиаде и Одиссее, распределение размера и структур единиц новой социальности оказалось довольно равномерным. Детально описанные в поэмах Итака, Лакедемон, Пилос, Схерия, хотя и отнесены к верхней части распределения, показаны как царства крупные, оказываются все же ничтожно малыми по сравнению с государствами крито-микенского периода. Даже по произвольно-поэтическому подсчету людей в новых царствах весьма мало. В Пилосе, например, куда Телсмах и Афина прибывают с визитом к Нестору, происходит всенародный праздник, что дает Гомеру повод применить количественную шкалу оценок:

Было там девять скамей; на скамьях, по пяти сот на каждой, Люди сидели, и девять быков перед каждою было. (Одиссея, III, 7-8).

Однако и эту несколько преувеличенную цифру - 4500 человек - пришлось бы значительно уменьшить: «народ» в гомеровские времена - структура в некотором смысле надсоциальная, которая частью держится на «межгосударственном» характере ремесла, обслуживающего несколько самостоятельных земледельческих хозяйств, частью на кровно-родственных связях и частью, наконец, на новых договорных отношениях, возникающих при координации усилий для морского грабежа, например.

В основе же социальной структуры лежат земледельческие хозяйства, наиболее крупные из которых - хозяйства басилеев - могут включать до сотни людей. На Итаке, например, крупных хозяйств около 30: в сцене избиения женихов только поименно перечислено 14 представителей «лучших семей», и когда народное собрание узнает о их гибели, катастрофа затрагивает «большую половину собранья» (Одиссея, XXIV, 463-464). Были, надо полагать, и мелкие хозяйства Гесиодова типа, так что если применить универсальное для таких структур ранговое распределение Ципфа, мы, принимая хозяйство Одиссея за первый ранг, получили бы федерацию примерно из 200 хозяйств, в которых занято около 1000 человек. С поправками на рабов и ремесленников мы получили бы цифру 1000-1500 для свободного населения Одиссеева царства, в котором, опятьтаки по закону Ципфа, могло быть 30-40 человек элиты - каХог Ka.yaQoi древнего мира.

Эти «лучшие люди» гомеровской социальности, основные герои его поэм, должны привлекать наше особое внимание как главная сила новой государственности. У Гомера, когда речь заходит о главных делах, на сцене оказываются, как правило, только эти «лучшие люди», и только как исключение упоминаются ремесленники вроде Ферскла - «зодчего мужа» (Илиада, V, 60). Часто Гомер вообще выводит их из игры как силу нейтральную и не имеющую отношения к делам элиты. Певец Фемий и глашатай Медонт - единственно уцелевшие после побоища в доме Одиссея.

Наиболее полно «лучшие люди», их повседневная жизнь, их быт представлены в женихах Одиссеи. Все женихи из знатных семей. Еврином, например, сын Египтия - старейшего из знатных. Родовиты и все остальные. Евпейт, отец жениха Антиноя, так подводит итоги деятельности Одиссея на Итаке:

Граждане милые, страшное мо Одиссей нам, ахейцам, Всем приключил. Благороднейших некогда в Трою увлекши Вслед за собой, корабли и спутников всех погубил он; Ныне ж, домой возвратись, умертвил кефаленян знатнейших. (Одиссея, XXIV, 426-429).

Эти «знатнейшие» чувствуют себя равными или почти равными Одиссею, и Телемах косвенно признает это, когда, отвечая на язвительный выпад жениха Антиноя, он говорит о праве выбора:

Нет, конечно, царем быть нехудо; богатство в царевом

Доме скопляется скоро, и сам он в чести у народа.

Но меж ахейцами волнообъятой Итаки найдется

Много достойнейших власти и старых и юных; меж ними

Вы изберите, когда уж не стало царя Одиссея

(Одиссея, 1, 388-392).

При этом Телемах тут же четко формулирует свое право и, соответственно, право каждого «знатнейшего» быть единовластным повелителем в своем доме:

В доме своем я один повелитель; здесь мне подобает Власть над рабами, для нас Одиссеем добытыми в битвах. (Одиссея, 1, 393-394).

И эта точка зрения в принципе обща всем, хотя в трактовке царской власти налицо знаменательные колебания. Один из женихов, Евримах, так отвечает Телемаху:

О, Телемах, мы не знаем - то в лоне бессмертных сокрыто,-Кто над ахейцами волнообъятой Итаки назначен Царствовать; в доме ж своем ты, конечно, один повелитель. (Одиссея, 1, 396-398).

Эта внешне неприметная деталь - двойная трактовка царской власти при полном единодушии относительно власти в собственном доме - должна быть взята на заметку как одна из первых формулировок альтернативы: «по установлению» или «по природе» (QEOEI-(ристег). И применительно к царской власти, и применительно к человеческой деятельности вообще эта альтернатива возникает в поэмах неоднократно, причем один и тот же герой может высказывать противоречащие друг другу взгляды. Справляясь в Аиде у матери о судьбе сына, Одиссей не видит в царской власти чего-либо божественного:

Царский мой сан сохранился ли им? Иль другой уж на место Избран мое и меня уж в народе считают погибшим? (Одиссея, XI, 175-176).

Совершенно по другому толкует эту власть Одиссей в Илиаде:

Нет в многовластии блага; да будет единый властитель, Царь нам да будет единый, которому Зевс прозорливый Скиптр даровал и законы. (Илиада. II, 205-207).

Но рядом есть и другие толкования Ферсита или Ахилла, например:

Царь, облеченный бесстыдством, коварный душою мздолюбец! Кто из ахеян захочет твои повеления слушать? (Илиада, 1, 149-150).

Нам представляется, что дело здесь идет не о возникновении и укреплении принципа «власть от бога» или принципа «естественности власти», как это обычно принято считать, а о процессе прямо противоположном: об исчезновении этого принципа и замене его принципом ответственности человека за собственные поступки, принципом власти по человеческому установлению, который побеждает сначала в рамках «дома», а затем проникает и на более высокий уровень как принцип договорной государственности «по закону». Процесс затрагивает и сам Олимп, вызывая замешательство у Зевса:

Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют! Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством? (Одиссея, 1, 32-34).

И «на примере» Эгиста, убийцы Агамемнона, Зевс тут же подвергает ревизии одно из основоположений олимпизма - полную зависимость и предзаданность человеческой жизни от судьбы. В высшей инстанции, так сказать, признается право человека на самоопределение, и альтернатива становится конфликтом свободной человеческой деятельности и предустановленной судьбы.

«Знатнейшие», идет ли речь о воинах на поле брани или о женихах в царском доме, обладают отнюдь не иллюзорной властью. Когда Телемах с помощью самой Афины созывает народное собрание и пытается уговорить «народ» дать ему корабль для поездки в Пилос, женихи решительно противятся этому и добиваются успеха. Афине самой приходится искать корабли и укомплектовывать команду опять-таки из «самых отличных граждан» (Одиссея, IV, 652). Тут же выясняется, что кораблей на Итаке много: женихи лишь через несколько дней, да и то по случаю, замечают отсутствие корабля, и тут же снаряжают Антиною новый для перехвата и убийства царского сына:

Вы ж мне корабль с двадцатью снарядите гребцами, чтоб мог я, В море за ним устремившись, его на возвратной дороге Между Итакой и Замом крутым подстеречь, чтоб в погибель Плаванье вслед за отцом для него самого обратилось. (Одиссея, IV, 669-672).

Этот выявившийся уже принцип активного творения собственной судьбы и ответственности за это творчество, принцип гражданского равенства и договорных отношений заставляет более внимательно присмотреться к той сумме навыков, которыми обладают все «знатнейшие» как обязательным набором практических отношений к миру, где возможны лишь вариации по степени, а не по качеству.

Прежде всего это навыки земледельческие, знакомство с которыми в изящной математической форме демонстрирует Одиссей, когда жених Евримах делает ему позорное предложение стать поденщиком:.

Если б с тобой, Евримах, привелось мне поспорить работой, Если б весною, когда продолжительней быть начинают Дни, по косе, одинаково острой, обоим нам дали В руки, чтоб, вместе работая с самого раннего утра Вплоть до вечерней зари, мы траву луговую косили, Или, когда бы, запрягши нам в плуг двух быков круторогих, Огненных, рослых, откормленных тучной травою, могучей Силою равных, равно молодых, равно работящих, Дали четыре нам поля вспахать для посева, когда бы Сам ты увидел, как быстро бы в длинные борозды плуг мой Поле изрезал. (Одиссея, XVIII, 366-376).

На том же уровне и навыки «свободного», «гимнастического» плана. Подстрекаемый Евриалом принять участие в состязаниях, рассерженный Одиссей восклицает:

... при всех оскорбленный, я ныне

Все вас на бой рукопашный, на бег, на борьбу вызываю;

С каждым сразиться готов я... (Одиссея, VJII, 205-207).

Особенно подчеркивается знание военного искусства:

... А если б войну запалил здесь Кронион Зевс и мне дали бы щит, два копья медноострых и медный

Кованый шлем, чтоб моей голове был надежной защитой,

Первым в сраженье меня ты тогда бы увидел... (Одиссея, XVIII, 376-379).

Одиссей прекрасно знает корабельное дело. Когда по велению богов он покидает Калипсо, Одиссей собственными руками строит и оснащает плот:

Двадцать он бревен срубил, их очистил, их острою медью

Выскоблил гладко, потом уровнял, по снуру обтесавши.

Тою порою Калипсо к нему с буравом возвратилась.

Начал буравить он брусья и, все пробуравив, сплотил их,

Длинными болтами сшив и большими просунув шипами;

Дно ж на плоту он такое широкое сделал, какое

Муж, в корабельном художестве опытный, строит на прочном

Судне, носящем товары купцов по морям беспредельным,

Плотными брусьями крепкие ребра связав, напоследок

В гладкую палубу сбил он дубовые толстые доски,

Мачту поставил, на ней утвердил поперечную раину,

Сделал кормило... (Одиссея, V, 244-255).

Не хуже корабельного дела известно Одиссею и пиратское ремесло, о котором Гомер рассказывает в обычном эпическом духе:

Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов, Исмару;

град мы разрушили, жителей всех истребили,

Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много

Стали добычу делить мы, чтоб каждый мог взять свой участок. (Одиссея, IX, 39-42).

Все эти навыки мыслятся, как и «гражданская доблесть» в Афинах классического периода, равноприсущими каждому свободному человеку, и смысл оскорбления, нанесенного Одиссею у феаков Евриалом в том, собственно, и состоит, что Одиссея заподозрили в отсутствии у него ряда из таких навыков. Вместе с тем навыки неравноценны, пиратское ремесло пользуется среди них некоторой привилегией. Оно фиксируется Гомером как обязательная черточка в ореоле величия любого из славных героев. Одиссей грабит все подряд, и даже вырвавшись из грота Циклопа, не забывает прихватить «козлов тонконогих и жирных баранов» (Одиссея, IX, 464). Ничуть не лучше и Менелай, который, по словам Нестора, будучи отнесен к берегам Египта, действовал там «медным» способом и возвратился домой, «богатства собрав, сколь могло в кораблях уместиться» (Одиссея, III, 312). Да и сам Нестор не без греха. Растроганный встречей с Телемахом, старец вспоминает о тех временах, «когда в кораблях, предводимые бодрым Пелидом, мы за добычей по темно-туманному морю гонялись» (Одиссея, III, 105-106). Но для степени популярности этого навыка наиболее показательна, пожалуй, та бесподобная естественность, с которой неузнанный Одиссей рассказывает в кругу женихов, добиваясь правдоподобности и сочувствия, легенду собственной жизни и берет за основу именно пиратский сюжет. (Одиссея, XVII, 419-444).

Среди этих навыков довольно четко, но пока мимоходом, прослеживается совершенно новая способность в любой момент раскалывать единство теоретического и практического отношений к миру и активно отчуждать через слово практическое отношение к миру для исполнения другими людьми, оставляя за собой монополию на теоретическое и на продукт отчуждения практических отношений. Философское осмысление этой способности, или, вернее, философия как осмысление этой способности придет позже, пока же она диагностируется, с одной стороны, как «хитроумие» - способность, по выражению Эзопа, «говорить одно, а делать другое», с другой же стороны, как творчество «по слову»,в котором помехи возникают не в звене слова, а в звене исполнения.

«Хитроумие» эпохи демонстрируется Гомером и в большом и в малом. Если примером «большой лжи» может служить Троянский конь или хорошо разыгранная филиппика Агамемнона в адрес Зевса (Илиада, II, 110-115), то «ложь малая» встречается повсеместно. Отвечая Циклопу на вопрос: «Где корабль?», Одиссей, корабль которого стоит у берега, тут же импровизирует:

Бог Посейдон, колебатель земли, мой корабль уничтожил, Бросив его недалеко от здешнего брега на камни Мыса крутого, и бурное море обломки умчало. (Одиссея, IX, 283-285).

Прячет свои мысли он и от товарищей: «О Скилле же я помянуть не хотел» (Одиссея, XII, 222-233), и от женихов, где перед нами сплошная мистификация и двойной план: события, как они есть без Одиссея, и события, как они развернутся по слову Одиссея.

Моменты творчества по слову наиболее широко представлены в мире небожителей. Зевс даже упрекает Афину в творческой пассивности, когда она начинает жаловаться на Калипсо и козни женихов:

Странное, дочь моя, слово из уст у тебя излетело

Ты не сама ли рассудком решила своим, что погубит

Некогда всех их, домой возвратись, Одиссей?

Телемаха ж Ты проводи осторожно сама-то, конечно, ты можешь;

Пусть невредимо он в милую землю отцов возвратится. (Одиссея, V, 22-26).

Характерны, с этой точки зрения, авторские ремарки к речи героев: «крылатое», «благое», «злое», «умное», «кроткое» и до полусотни других эпитетов прилагается в поэмах к слову в прямой зависимости от дела, из него вытекающего. При этом возникает характерный перенос центра тяжести на слово, которое, как судьба у Зевса, мыслится носителем добра и определителем дела, тогда как и в «деле» возможно появление и проявление зла своеволия или нсисполнения слова.

Менелай пренебрег собственным обещанием поставить богам гекатомбу, и долгое время просидев на острове Фарос, вынужден был вернуться в Египет, выполнить обещанное по слову, чтобы вернуться на родину (Одиссея, IV, 350 и далее). Одиссей, хотя и с потерями и с приключениями, но довольно спокойно приближается к Итаке после посещения Эолии, где Эол вручил ему мех с заключенными в нем буреносными ветрами. Виден уже берег отчизны: «на нем все огни уж могли различить мы» (Одиссея, X, 30). Но тут Одиссея сморил сон, и его спутники самовольно. без слова, развязывают мех:

...и шумно исторглися ветры на волю;

Бурю воздвигнув, они с кораблями их, громко рыдавших,

Снова от брега отчизны умчали в открытое море. (Одиссея, X, 47-49).

Та же ситуация с гибельными последствиями возникает из своеволия Еврилоха, который сначала подбивает команду не исполнять повелений Одиссея: «Еврилох, вопреки мне, хотел удержать их» (Одиссея, X, 429), за что Одиссей едва не убивает его, а затем это своеволие перерастает в гибель всех спутников из-за убийства быков Гелиоса, зачинщиком которого оказывается все тот же Еврилох: «Злое тогда Еврилох предложение спутникам сделал» (Одиссея, XII, 339).

В крупном и мелком плане мы здесь впервые наблюдаем характерное для античности уважение к слову, восприятие его отнюдь не каноном, а органом познания, что так прекрасно будет выражено в свое время Периклом:»Мы сами обсуждаем наши действия или стараемся правильно оценить их, не считая речей чем-то вредным для дела; больше вреда, по нашему мнению, происходит от того, если приступать к исполнению необходимого дела без предварительного уяснения его речами» (Фукидид. История, II, 39). И параллельно с этим ростом авторитета слова наблюдается развенчание дела, перевод его в «род причины беспорядочной» (Платон) - во второстепенную, на все согласную и во всем обязанную подчиняться слову «материю» древних.

Между словом и делом возникает разрыв как раз в интересующем нас плане новой полосы наложения теоретического и практического, о чем Аристотель позже напишет: «В целях взаимного самосохранения необходимо объединяться попарно существу, в силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы подвластному. Первое благодаря своим интеллектуальным свойствам способно к предвидению, и потому оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания, по природе своей существо подвластное и рабствующее. В этом отношении и господином, и рабом руководит общность интересов» (Политика, 1, 1, 4, 1252 a). В полосе наложения, а, следовательно, и в предмете осознания оказывается весь технологический ритуал - вся наличная совокупность практических отношений к миру.

Date: 2015-12-13; view: 301; Нарушение авторских прав