Ключ и психология

Разговор о том, что китайский ключ - естественный, а критский - военный может повести к довольно широко распространенному, но ошибочному выводу о том, что в Китае-де сама структура государственности предполагала научный подход к миру, поскольку основным предметом государственной активности были не социальные отношения, а природные, и государственная деятельность была не столько политической, сколько «инженерной» деятельностью. В подтверждение «научности» Китая выдвигают обычно два аргумента: большую по сравнению с Европой активность Китая в создании новых орудий (компас, порох, шпиндельный спуск, конская упряж и т.п.) и отказ бюрократического аппарата Китая от принципа наследования должностей, переход к широкому отбору административных или даже административно-инженерных талантов через систему государственных экзаменов (мандаринат). Тезис «научности» Китая подкрепляют и тем обстоятельством, что в Китае с древнейших времен существовал и пользовался государственной поддержкой довольно значительный объем «государственной науки», в основном астрономии, что позволило китайским «праученым» задолго до их европейских коллег координировать свои действия: коллективно измерять меридианы, составлять карты звездного неба и т.п.

Многое здесь зависит от определения термина «наука». Если под наукой понимается деятельность, существенными признаками которой являются активное использование логического формализма для создания новых логических структур - гипотез и планирование на основе гипотез экспериментов, способных подтвердить или опровергнуть истинность положенных индивидуальным мышлением в основу гипотезы новых логических связей, то ни в Китае, ни в античности такой науки не было. Об этом говорит, в частности, реакция китайцев на первые вести об европейской науке: «Мы согласны, что человек-законодатель может издавать законы и устанавливать наказания, чтобы обеспечить их соблюдение. Но ведь тем самым предполагается понимание со стороны тех, кто подпадает под действие этих законов. Не хотите ли вы убедить нас в том, что способностью понимать наделены воздух, вода, палки и камни?»(48, с. 4). В научном плане оба типа олимпийской цивилизации различены тем, что в Китае не только не было опытной науки, но и не было психологических предпосылок для ее появления, тогда как в античности хотя и не было опытной науки, но она могла быть и действительно стала как перенос в горизонт естественных явлений тех норм мысли и психологических установок, которые первоначально были выработаны в области социальных отношений. Именно этот факт активности «человека-законодателя» и удивил китайцев.

Мы вовсе не собираемся «перечеркивать» достижения Китая (а также Египта и Вавилона), важность их вкладов в арсенал мировой культуры и, в частности, науки, но трезвый анализ характера этих вкладов указывает на их весьма отдаленное отношение к науке. Отношение это примерно того же порядка, что между яблоком И. Ньютона и законами тяготения, обезьянами Ф.А. Кекуле и химическими структурами, из которых, насколько нам известно, никто еще не пытался делать выводы о врожденной «научности» обезьян.

Для нас важно выяснить само существо дела: откуда у человека возникает убеждение в том, что природа, как бы она ни понималась, «не все еще сказала», что можно заставить ее высказаться на любую выбранную человеком тему и иногда даже получить утвердительные ответы? Откуда берется чувство власти над природой, которое постоянно отравляется не менее сильным чувством неполноты этой власти, порождает неуемную и никогда не бывающую удовлетворенной мечту о «полном господстве» над природой, когда человек мог бы вместе с Фаустом воскликнуть: «Остановись, мгновенье!» Откуда берется чувство нового и то право «езды в незнаемое», право на творчество, которое каждый человек признает неотторжимым свойством собственной натуры и, пожалуй, самым драгоценным украшением, «душой живой» человеческого характера?

Анализируя китайские, вавилонские, египетские «вклады в науку», невольно поражаешься их бессистемности, отсутствию в них «геометричности», «внутренней формы», того, что в наше время называют структурой и моделью. Выкладки точны, но это именно выкладки, которые отделены от теории примерно той же дистанцией, что и пилосские таблички от «Историй» Фукидида или товарная накладная от «Войны и мира». Наше воображение почти автоматически встраивает в бесконечные констатации фактов привычные упрощающие структуры, без них мы уже не можем, и если поддаться соблазну увидеть в этих выкладках то, чего там нет и содержится только в скрытой форме, то нетрудно придти к выводу о необыкновенном расцвете науки в цивилизациях Востока. Но в сущности здесь перед нами все тот же бухгалтерский учет распределения и централизованного снабжения объектов социального регулирования. Если, например, в табличках Кносса и Пилоса спектр социальных объектов простирается от безличных специализированных исполнителей (возможно, рабов) к надсмотрщикам, администраторам и заканчивается на богах, у которых тоже есть свой «паек» - норма выдач зерна, масла и других продуктов, то в египетском и особенно в китайском спектре наблюдается своего рода «красное смещение» - в спектр включены небесные тела как равные среди равных объекты социального регулирования, которые, как и все «десять тысяч вещей», обязаны вести себя, как следует, пока правитель сидит лицом к югу и распространяет добродетель во всех направлениях. Небесные беспорадки (кометы, исчезновение и появление звезд), как и беспорядки земные (наводнения, засухи) всегда вменялись в вину администрации и «государственной науке», подлежали устранению их силами.

Та же ситуация возникает в ключе, где встречаются и измеряются друг в друге два процесса: обеспечение государственного аппарата продуктами земледелия и обеспечение земледелия продуктами государственного регулирования стихий природы. Оба процесса нормативны (десятина, «нормальный» годовой цикл), и государственный чиновник волей-неволей оказывается в позиции врача или регулятора по заданному значению: любое отклонение от нормы он вынужден считать «болезнью», и вся его изобретательность будет направлена к восстановлению нормы, то есть будет укладываться в реакцию по отрицательной обратной связи. И как нормальному врачу не может придти в голову фиксировать ту или иную болезнь на правах новой нормы здорового состояния или, не дай бог, способствовать распространению «полезных» болезней, так и китайскому администратору-инженеру представляется злонамеренной и странной сама идея активного изменения сложившейся нормы, представляется чем-то вроде нелепой, с китайской точки зрения, претензии на взаимность и взаимопонимание с «водой, воздухом! камнями и палками».

Здесь, в ключе, возникает и получает доминирующее положение идея невмешательства в процессы, которые протекают правильно», идея «управления на расстоянии», «магнитной» радиации благодати. Философская санкция этой идеи невмешательства выражена во множестве притч, вроде притчи о человеке из царства Сун, который при виде медленно растущих злаков проявлял неуместное нетерпение и, чтобы заставить их расти быстрее, принялся на потеху всем тянуть побеги. Конкретные приложения этой идеи накладывают на китайскую социальную практику черты внутренней замкнутости и автономности социальных групп, когда по словам Г. Нидама, например: «На всем протяжении китайской истории лучшим магистратом считался тот, который меньше других вмешивался в гражданские дела, и во всей истории главной задачей общин и родов считалось улаживать свои дела домашним порядком, не прибегал к услугам суда» (49, р. 143).

Специфика китайского олимпизма в том, что разрыв кровнородственной связи в бюрократической иерархии и сохранение этой связи в профессиональной матрице давал оптимальное для феноменологической схемы накопления нового решение. В технологическом ритуале усиливалась как наследственно-кодовая, так и кумулятивная роль имен, поскольку обряд посвящения совпадал теперь с обучением нового поколения прямо в процессе производственной деятельности родителей и всякое полезное новшество могло передаваться из поколения в поколение уже не как теоретическое отношение, а как практический навык. С другой стороны, мандаринат с его системой отбора через экзамены новых кадров обеспечивал постоянное насыщение государственного аппарата новыми идеями и новыми талантами управления при минимальном вмешательстве, ставил талант и изобретательность на службу стабильности.

Между технологическим ритуалом, где действует основанный на кровно-родственной связи автономный механизм наследственного программирования и накопления нового, и бюрократическим ритуалом, где функционирует механизм накопления навыка регулирования по отрицательной обратной связи, взаимодействие осуществляется только через отходы от нормы, через «болезни» ритуала и бюрократии. Эти отклонения образуют полосу наложения ритуала и бюрократии, в которой могло бы иметь место теоретическое осознание ритуала, то есть могло бы произойти обнажение логического скелета, внутренней формы технологий. Но, во-первых, эта полоса наложения суть полоса отклонений, отнюдь не то, что могло бы стать «остающимся в явлении», его законом, и здесь китайский оптимум олимпийской феноменологии невольно попадает в тот же тупик, что и медицина, которая очень много знает о больном человеке и невероятно мало о здоровом. Здоровый для медицины - пустое место, «норма», «нуль», точка отсчета, и человек входит в сферу медицинского внимания, становится видим медицине и понятен для нес только в том случае, когда он покидает область здоровья - это слепое пятно медицинского глаза. Нормально функционирующий ритуал с такой же необходимостью оказывается на слепом пятне китайского административного ока, с какой и бюрократическая машина - на слепом пятне общины: пока все идет гладко, они попросту нс видят друг друга и равнодушны друг к другу.

Во-вторых, ограниченное полосой отклонений, осознание неизбежно носит фрагментарный характер и не допускает обобщения по единому содержательному основанию: такого основания нет. И попытка создать теорию, интегрирующую эти отклонения была бы невозможна по тем же причинам, по каким нельзя создать сколько-нибудь удовлетворительную единую теорию болезни, приходится ограничиваться диагностикой-распознаванием.

В-третьих, эффект совместных усилий администрации, занятой строительством и эксплуатацией гидротехнических сооружений, и общин, которые накапливают профессиональное мастерство и замыкаются в стремлении решать дела «домашним» способом, неизбежно ведет к «снижению шума», то есть полоса наложения технологического и бюрократического, а с нею и область теоретического познания стремятся в пределе к нулю, к такому положению, в котором технологический ритуал и бюрократия, обеспечивая взаимную стабильность, лишь контактировали бы друг с другом, не проникая друг в друга. Конечно, такое предельное расслоение не более как абсолют, и полное исчезновение предмета познания столь же маловероятно, как и «отмена» медицины по случаю исчезновения болезней. Но с точки зрения исходных рамок и перспектив теоретического познания, а следовательно и с точки зрения становления личности - вместилища «гражданской доблести», как первичного атома всех философских и экономических спекуляций, в китайском варианте мы обнаруживаем бесспорный тупик. Говоря учено, перед нами конвергентное затухание, а если сказать попросту - прогрессирующий паралич самосознания, по ходу которого можно ожидать чего угодно, но не появления на свет homme d'etat с его способностью по жребию занимать в любое время любой государственный пост.

Этот обескураживающий вывод требует, конечно, более детального анализа, куда вошли бы и современные тенденции к homo unius libri и многое другое, но в рамках данной статьи для нас важен не вывод о перспективах китайского олимпизма, а то основание, которое толкает к этому выводу - полоса наложения. Если в китайском варианте невозможность личности в ее универсальных гражданских свойствах прямо вытекает из состава полосы наложения, где представлены лишь отклонения и нет существенного, то мы тем самым получаем дополнительную отправную точку анализа, которая позволяет более точно сформулировать условия разрешимости нашей задачи.

Говоря о письменности, о гражданской равноталантливости, о выборах по жребию, мы вынуждены были ограничиваться констатацией принципиальной возможности перехода некоторой суммы профессионально-государственных навыков в лично-государственные. Включая в анализ идею полосы наложения, мы можем теперь со всей определенностью утверждать, что ни о каком переходе профессионально-государственных навыков в лично-государственные и, соответственно, ни о какой интеграции частнопрофессионального человека в целостную личность не может быть и речи до тех пор, пока в полосе наложения не будет представлена вся совокупность профессиональных и государственных навыков, составляющих «гражданскую доблесть», причем совокупность эта должна быть представлена не отклонениями-болезнями (из тысячи болячек не составишь одного здоровья), а существенно - логическим скелетом, внутренней формой, тем, что кибернетики называют «программой».

Ленинская мысль о неизбежности «примитивного демократизма» на переходном периоде позволяет обратить внимание на то обстоятельство, что в исходный состав полосы наложения вовсе не обязательно должны входить все и всякие профессионально-государственные навыки, что в принципе возможно выделение какого-то минимума этих навыков, который обеспечивает автономию нового типа социальности.

С другой стороны, не было пока устойчивых государственных структур, способных отказаться от регулирования по отрицательной обратной связи; во всяком случае их нс было в олимпийский период. А этот тип регулирования, имея в «слепом пятне» программу, способен видеть только отклонения от нормы, а не саму норму. Поэтому требование полного и существенного представительства в полосе наложения некоторого минимума государственных и профессиональных навыков толкает к ориентирующему выводу о том, что нужная нам полоса наложения не может ни возникнуть, ни развиваться в рамках государства как социальный институт или его внутреннее свойство, то есть новая социальность личного типа в принципе нс может зародиться в недрах старой социальности профессиональночастного, олимпийского типа. Процесс не может пониматься преемственно как постепенное накопление нового или как трансформация-перерождение олимпийской структуры с попутным синтезированием личности. Идею возникновения «гражданской доблести» как универсального свойства многих можно спасти лишь в том случае, если рядом с социальностью олимпийского типа объявится какая-то другая, неолимпийская социальность, что было бы, видимо, невозможно доказать, либо же если в самом окружении олимпийской государственности можно обнаружить очаги возмущения синтезирующего типа, которые способны не только создавать помехи, но и при некоторых условиях перерабатывать олимпийскую социальную структуру и новый тип структуры, то есть - синтезировать из олимпийского материала социальность нового типа. Эта вторая возможность допускает обоснование и для бассейна Эгейского моря и может быть показана как вполне реальная и основанная на множестве свидетельств возможность.