Христианство и христианский атеизм 2 page

Эти универсальные слепые законы взаимодействия излагаются Гоббсом, во-первых, как законы наличной деятельности, где они суть «полная причина», а, во-вторых, - как законы любой возможной будущей деятельности, причем и те и другие совпадают: «Слово причина подразумевает прошлое, а слово потенция - будущее. Поэтому возможность действующего и подвергающегося воздействию тел в их совокупности, которую можно было бы назвать целостной или полной потенцией, есть то же самое, что целостная причина, ибо и то и другое есть сумма всех акциденций, наличность которых необходима в обоих телах для того, чтобы действие наступило» (31, т. 1, с. 157).

Смысл этого подхода состоит в том, что выбор в природе считается теперь снятым не через разумную деятельность, а автоматически через контакт тел, обладающих избирательностью, «акциденциями», «свойствами». Что это значит для теологии, прекрасно понимал уже Кант: «Так как под понятием бога принято разуметь не слепо действующую вечную природу как корень вещей, а высшую сущность, которая должна быть творцом вещей посредством рассудка и свободы, и так как только это понятие интересует нас, то, строго говоря, можно утверждать, что деисты отвергают всякую веру в бога и признают лишь первосущность или высшую причину» (32, т. 3, ст. 545). Человеческую сторону дела в системе гоббсовых постулатов Маркс и Энгельс определяют так: «Материализм становится враждебным человеку. Чтобы преодолеть враждебный человеку бесплотный дух в его собственной области, материализму приходится самому умертвить свою плоть и сделаться аскетом. Он выступает как рассудочное существо, но зато с беспощадной последовательностью развивает все выводы рассудка» (24, т. 2, с. 143).

Этот замеченный Кантом и, в несколько ином плане, Марксом и Энгельсом сдвиг к автоматизации концепта природы, процесс нарастания в нем аскетизма, враждебности к человеку и ставит, собственно, основную проблему парности современных психологических установок и, соответственно, парности ценностных критериев в оценке происходящего. Разработанный Гоббсом концепт природы как области слепого самодвижения тел, в которой выбор снимается автоматически и определен лишь динамическими свойствами тел, есть, безусловно, научный концепт природы, изгоняющий из природы мышление - активную для античности и христианства формообразующую силу. Подчеркивая подобие полной причины и полной потенции, этот концепт природы есть вместе с тем и канон науки: сумма априорных правил, которая может быть предъявлена и действительно предъявляется любому наперед заданному продукту науки, берется ли он в форме гипотезы, эксперимента или подтвержденного экспериментом наличного научного знания. С этой точки зрения теория соответствия полных причин и полных потенций есть экстраполяция обобщенных структур наличного опыта, наличной репродукции, на весь возможный опыт и всю возможную репродукцию. И наконец, гоббсов концепт природы носит явно «закосмический» характер, водораздел в нем сдвинут с отношения социального, каким он дан в противоречиях античности и христианства: слово-дело, господин-раб, повелитель-исполнитель, на отношение засоциальное, независимое ни от человека, ни от человечества, на безразличное к человеку и человечеству отношение взаимодействующих тел, где и человек и человечество лишь тела и силы среди тел и сил природы.

На этом последнем обстоятельстве следует остановиться особо. Если в античном космосе и христианском миропорадке рабство и природа, материя сливались в неразличимый комплекс, и с точки зрения божественной сотворенности или вечной стабильности социально-космических отношений человек в его социальных функциях, животные и растения - в биологических, вещи - в «неодушевленных» ничем не отличались друг от друга, то теперь мир получил более сложное «трехчленное» строение, в котором первая пара социальных отношений: (слово+дело), (господин+раб), (повелитель+исполнитель) по смыслу и объему совпадает с античным космосом и христианским миропорядком, но в то же время она противопоставлена группе несоциальных, засоциальных отношений: природе, объекту. Иными словами, если платоновский демиург, в едином акте раз и навсегда определяя структуру мира, оказался на этот период в уникальной ситуации, когда «все видимое» перед его глазами «не в покойном состоянии находилось, а в движении - притом в движении нестройном, беспорядочном...» (Тимей, 30 А), то мы теперь постоянно себя обнаруживаем в этой уникальной ситуации, желаем того или нет, так или иначе «космизируем» мир, то есть с большим или меньшим успехом нам приходится осваивать божественную профессию приведения беспорядка к порядку. Здесь-то вот и зарыта собака, здесь спрятаны концы всех сомнений, опасений, недоразумений, непониманий.

В нашей европейской линии развития человек уже освоил много профессий, превратил их в личные навыки. «Среднестатистическая» европейская фигура есть образ человека грамотного (то есть писаря), обладающего политическими правами и навыками (то есть царя), имеющего военную подготовку (то есть воина), а также и специальность - способность исполнять тот или иной круг социальных должностей в наличном штатном расписании своего общества. Кроме того, динамика обновления заставила человека усвоить навык «запаса социальности» или способность к должностной миграции: опираясь на избыток образования, европеец способен покидать гибнущие должности и переходить на устойчивые, удерживаясь тем самым в структуре социальности при быстром обновлении штатного расписания общества. Это очень много и это огромное завоевание европейского очага культуры. Но вот «божественная» профессия творения мира, построения разумного космоса из неразумного и хаотического материала полных причин, остается пока за пределами личных навыков человека.

8. Ни бог, ни царь и ни герой...

Постижима ли эта «божественная» профессия творения мира, допускает ли она истолкование в терминах земной социальной профессии, возможно ли ее перевести в личный навык человека? Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, требуется хотя бы беглое знакомство с новым миром, с его конфигурацией, возможностями, конфликтами, внутренней динамикой.

Если представить себе современную социальность в терминах астрономии как некую область организации - «туманность» со свойствами «антимира», где энтропия удерживается деятельностью людей на низком уровне или даже падает, тогда как в окружении все идет наоборот к дезорганизации, то первое, подлежащее анализу, состоит в том, что эта «туманность» крайне неоднородна. В нее входят три более или менее четко очерченных мира: слаборазвитые и развивающиеся страны; развитые страны капитализма; развитые страны социализма. Между этими мирами социальной ойкумены без труда фиксируется отношение «удаления», «разбегания». Все они, похоже, движутся по единому пути, но с разными скоростями, а главное, - с разными ускорениями.

Наиболее инертен мир слаборазвитых и развивающихся стран, в котором сегодня связана деятельность более двух третей населения земли. Если взять за основу экономические показатели вроде дохода на душу населения, то до самого последнего времени они в этом мире оставались постоянными на протяжении многих столетий или даже имели тенденцию к снижению в условиях колониализма. С точки зрения обновления это мир стабильной репродукции, мир вечной профессионально-кастовой гармонии и неизменного порядка, для которого характерны соответствующие профессионально мировоззренческие формы вроде Олимпа греков: в основе стабильности лежат «вечноживые» специализированные профессионально-наследственные навыки, связанные в мифе с именем бога, а различные по профессии боги образуют целостную систему кровнородственных связей. В этом мире почти не возникает правовых отношений равенства по той или иной социальной функции, и стабильность поддерживается многовековым обычаем, а не законом.

Страны этого мира переживают сейчас эпоху радикальных сдвигов и революций, направленных на снижение инерционности как в сфере репродукции (индустриализация), так и в сфере обновления (культурная революция, строительство образования и науки), причем процесс этот оказывается крайне сложным даже в тех немногих случаях, когда стране удалось оказаться вне сферы колониализма. Дарт и Прадхан пишут на «чистом» примере Непала об общих проблемах строительства образования и культуры: «Начиная с первых миссионерских школ и в течение всего периода колониальных школ направление, а часто и намерение западного образования подчинялись идее того, что «первобытные» или «отсталые» цивлизации должны быть заменены более современными и «лучшими». Такой подход продолжает существовать и сегодня, хотя за ним нет уже такой силы как колониализм, причем особенно сильно этот подход проявляется в преподавании науки, поскольку наука воспринимается как действительно уникальное и неповторимое произведение западного мира. В действительности же цель образования, идет ли речь о Непале или вообще об Азии, состоит вовсе не в том, чтобы уничтожить какую-то цивилизацию или даже какую-то систему идей, чтобы полностью заменить их чем-то, что считается лучше. Двигаясь в этом направлении или с этим скрытым намерением, мы создаем ненужные осложнения на пути образования. Имплицитно содержащийся в такой практике подход «либо-либо», ведущий к прямому противопоставлению между традиционным мировоззрением и современным предельно чуждым ему отношением к знанию, создает конфликтную ситуацию как в голове изучающего, так и между ним и старшим поколением той же социальной группы... Мы сознаем то очевидное противоречие, которое имеется в нашем предложении. Если введение науки должно сопровождаться значительными социальными и культурными сдвигами, то правомерно ли игнорировать эту сторону при подготовке детей к изучению науки? Мы считаем, что правомерно. Конечно, какой-то тип аккомодации между научной революцией и непальской культурой должен быть достигнут и будет в свое время достигнут, если наука вообще здесь привьется. Но это сложная проблема, которая должна решаться так же постепенно в восточных культурах, как она решалась на Западе. Опыт свидетельствует, что такая аккомодация вряд ли достижима с помощью простой замены одной культуры другой, и во всяком случае не в школьные годы, когда ребенок погружен в интеллектуальное и физическое окружение деревни. И для ребенка и для деревни важно, чтобы он оставался в мире с этим окружением» (II, р. 655). Если учесть, что в Европе этот процесс преобразования, если считать от Одиссея, потребовал более 3000 лет, то предлагаемая авторами перспектива постепенного решения проблемы вряд ли может считаться обнадеживающей.

Страны «развитого» мира возникли, если судить по экономическим показателям, совсем недавно: триста-двести лет тому назад. С этого времени здесь прослеживаются экспоненты, указывающие на наличие в социальных структурах внутренних ускорений. Если триста лет тому назад наша планета была в экономическом отношении более или менее однородной и уровень жизни в Европе, например, даже уступал уровню жизни в странах востока, то за последние двести-триста лет он растет в едином темпе: национальные доходы удваиваются каждые 20-25 лет, так что к настоящему времени разрыв в экономических показателях между стабильным и развитым миром оказывается весьма значительным: среднегодовой доход на душу населения в развитом мире составляет 17000 долл., тогда как в стабильном только 110 долл. (10, р. 959). Этот разрыв увеличивается и в относительном и в абсолютном значениях, так что впечатление приближения, подхода, которое мы испытываем, употребляя термин «развивающаяся страна», всего лишь лингвистическая иллюзия, связанная с восприятием «развитости» как состояния, чем она вовсе не является: «развитые» страны развиваются в более высоком темпе, чем «развивающиеся». Нет смысла объяснять, насколько опасно наличие этого растущего разрыва в нашем неспокойном мире. Все страны развитого мира, будь они капиталистическими или социалистическими, объединяет нестабильность репродукции, «индустриальная» ее фаза или «технологическая смертность». Смысл этого явления состоит в том, что, если в стабильном обществе распределение совокупной общественной потребности в систему навыков носит фиксированный характер прямой или «натуральной» связи, то в нестабильном обществе продукт отделен от потребителя посредующим звеном сравнения в том или ином универсальном эквиваленте, что, с одной стороны, регулирует объем деятельности по производству того или иного продукта в зависимости от спроса и удерживает всю систему репродукции целостной в изменениях, а с другой, - ставит все наличные навыки, связанные с любой специализированной отраслью спроса, в положение соревнователей за наиболее низкое значение всех видов затрат на производство единицы продукта.В этом соревновании за исполнение обязанностей в социальной репродукции выживают лишь те навыки, в которых затраты на единицу продукции меньше, и репродукция приобретает свойства избирательности примерно того же смысла, какой мы вкладываем в понятие «среды», «естественного отбора», пытаясь понять биологическую эволюцию через индивидуальную изменчивость (мутацию), смертность и селекцию в борьбе за существование.

Селекция на удешевление продукта через избирательное потребление - характерная черта всех «развитых» ритуалов. Она, собственно, и объясняет появление у обществ «развитого» мира новой социальной потребности - потребности в обновлении-оптимизации, ради удовлетворения которой здесь складываются специальные институты вроде системы безадресного общения (публикация), науки, массовой коммуникации и т.п., аналога которым нет в стабильном мире.

Важно отметить, и это также является общей чертой стран «развитого» мира, что речь по существу идет о складывании двух новых типов социально-полезной деятельности. Один тип, и его мы рассмотрели достаточно подробно, связан с деятельностью по обновлению программ репродукции. Это наука во всем ее объеме, институт обновления социально-полезных навыков за счет изготовления новых программ деятельности, способных успешно соревноваться с существующими. Второй тип, его мы почти не касались, связан с изменением самого человека, его психологических установок, ценностей, способов удовлетворения, что, похоже, обнимает множество специализированных видов деятельности от рекламы новых продуктов до самых тонких видов искусства. Сюда входит все то, что обращено к человеку, предполагает его в качестве пассивного, главным образом, соучастника: слушателя, читателя, зрителя, а также и ставит себе целью то или иное воздействие на человека. Нетрудно понять, что когда мы говорим о «божественном» навыке творения мира и об усвоении этого навыка человеком, то обрашдться с этой задачей к науке - напрасный труд, она человеком не занимается. Адрес здесь ясен: искусство, средства массовой коммуникации, пропаганда.

И, наконец, прежде чем перейти к конкретному анализу трудностей «божественного» навыка приводить все к порядку из беспорядка, нам нужно остановиться на появившемся совсем недавно расколе в «развитом» мире на лагерь социализма и лагерь капитализма. То, что социалистическая система имеет в обновлении серьезные преимущества, - факт общеизвестный: темпы изменений здесь выше, чем в странах капитализма. Достаточно напомнить, что тот путь, который англичане проделали за 300 лет, американцы за 150, японцы за 70, нам удалось пройти за 30-35 лет, и если, скажем, средний темп удвоения объема научной деятельности составлял в Западной Европе 15 лет, в США - 10, то у нас параметры науки удваиваются каждые 7-8 лет.

Но это только одна сторона дела. Куда более важно другое обстоятельство: соревнование систем. Это явление было известно и раньше, поскольку нет «развитой» социальности вообще, а есть развитая социальность, распределенная в рамки национальных государств, способных конкурировать как целостности и входить в процессе конкуренции в целый спектр «соседских» отношений друг к другу. Но до появления стран социализма эта конкуренция, хотя ей не были чужды «силовые» решения вроде мировых войн, была все же «мягче»: направлялась в основном экономическими, а не политическими ориентирами. Теперь положение изменилось. Продолжая осуществляться в формах национальной государственности, соревнование систем все более приобретает характер научно-технической гонки, стремления к приоритету во всем и прежде всего в обновлении репродукции, поскольку именно от состояния репродукции производно все остальное: сила и престиж государства, его авторитет и его вклад в строительство общечеловеческого «космоса». Лидер гонки задает и темп, и общее направление и ближайшие ориентиры. Не будь соревнования систем и научно-технической гонки, современный мир вряд ли рвался бы так к звездам, в космос, в миры иные, вряд ли бы так страдал от того, что Дж. Бернал называет «комплексом строительства пирамид».

И здесь, опять-таки, преимущества социализма в обновлении очевидны: в нем меньше передаточных инстанций, отделяющих личный интерес от общественного, и, следовательно, меньше потерь, связанных с различного рода искусственными помехами, с помощью которых частный интерес и частная собственность паразитируют на основном цикле производства, потребления, обновления. Но это теоретические преимущества, а любые теоретические преимущества сродни природным ресурсам: их мало иметь, нужно еще желать и уметь их разрабатывать. И если по части преимуществ-ресурсов все у нас благополучно, то многое в методах их разработки отдает у нас дилетантством, субъективным желанием делать хорошо, не вдаваясь в детали, то есть тем, что Маркс любил называть «деятельным невежеством».

Если мы утвердимся наточке зрения человека, который решил бы вдруг быть ответственным за все происходящее, то есть занял бы позицию платоновского демиурга и проникся твердым намерением без чувства зависти, а единственно блага ради привести весь этот хаос деятельностей в наилучший порядок, то мы сразу же вынуждены будем формулировать задачу и присматриваться к тому, как эта задача представлялась платоновскому демиургу и почему теперь она выглядит несколько иначе. Это полезно сделать прежде всего потому, что многие наши теоретики и практики социального строительства по существу говорят и мыслят платоновской прозой, хотя, подобно гражданину Журдену, и не сознают этого.

В чем состояла позиция платоновского Журдена? Вопервых, ему был дан некоторый конечный хаос «всех вещей», «всего видимого», что было только естественно в условиях стабильности. Конечность хаоса делала разовым, актовым характер всего предприятия: стоило один раз упорядочить этот хаос, и задача была раз и навсегда решена - установленный в этом акте порядок мог держаться сколько угодно долго, так как в поле зрения демиурга не было сил, способных воспроизвести хаос и беспорядок. А если бы такие силы он видел, то демиургу пришлось бы, очевидно, тем или иным способом их «прекратить», уничтожить как источник зла. Судя по «Тимею», демиург не видит таких источников, но вот сам Платон в «Государстве» их видит, поэтому из его идеальной социальности изгоняются все возмутители спокойствия, прежде всего софисты и поэты.

Второе условие решения задачи есть для платоновского Журдена проблема «образца», «с кого лепить порядок», то есть нечто до крайности напоминающее проблему «положительного литературного героя». Здесь, с точки зрения XX в., Платон не очень оригинален: Двигаясь в иерархии образцов от смертного к бессмертному и вечному, от менее совершенного к более совершенному, демиург в конце концов обнаруживает, что именно он и есть самое совершенное существо и что, следовательно, лепить следует с самого себя, то есть мерять порядок на свой собственный аршин, поскольку ничего лучшего выдумать невозможно. Но у Платона все-таки видно рассуждение, видна осведомленность в том, что здесь есть какая-то проблема, тогда как для наших космогонических деятелей более характерна «удивленная» позиция щедринского героя: «Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным «Устав о неуклонном сечении», но, повидимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами» (6, с. 80).

В наше время условия задачи выглядят куда более сложными. Тот хаос, упорядочить который стремился платоновский демиург, представлен сегодня продуктом чистой науки, той сферой «полных причин», где выбор снимается автоматически, без участия человека и независимо от него. Это - надежная глина, из которой можно с гарантией на успех лепить новые навыки, программы, машины. В доступном для нас «обозримом» виде этот хаос представлен массивом научных публикаций, в котором содержится сегодня по разным оценкам от 10 до 15 млн публикаций. Не каждая публикация содержит описание «полной причины», но в массиве действует запрет на плагиат, и значительная часть публикаций такое описание содержит. Когда счет идет на миллионы, не так уж важно, какой именно процент публикаций содержателен, гораздо важнее то, что массив публикаций растет экспоненциально с периодом удвоения в 10-15 лет. Ежегодно его пополняют 300-500 тысяч статей, монографий, книг.

Иными словами, хаос воспроизводится, и чтобы судить о нашей способности приводить его в порядок, приходится сразу же задумываться о том, сколько времени требуется для акта выбора и реализации выбранного. Возникает проблема так называемых «лагов» - задержек, возникающих на всем пути движения научного знания в репродукцию. Мы не берем пока предпубликационный период (гипотеза-эксперимент-рукопись-публикация), там свои заботы, а для нас внешние границы «всего видимого» представлены массивом публикации, тем, что опубликовано, а дальше, выражаясь языком Прайса, лежит «мир открытий» или, в терминах Канта, «вещь в себе» - неисчерпаемый источник предметности для умножения наших отношений к миру - «вещей для нас». Для простоты не будем выходить за пределы этих «вещей для нас», то есть за пределы уже обнаруженных наукой и представленных в социально-доступной форме публикации «полных причин» Гоббса.

Ставить вопрос о времени полной актуализации всех социально-полезных потенций архива науки не имеет, видимо, смысла. Этот процесс требует изобретательности, широкого кругозора, «отщеплен ности», умения видеть примелькавшееся в неожиданном и новом свете, что во многом ставит его в зависимость от случая. По той сумме исследований, которые проведены в настоящее время по «лагам», можно сделать вывод, что процесс утилизации заложенных в архиве потенций идет довольно медленно и крайне неравномерно. Так, между экспериментальным подтверждением атомного распада (1939 г.) и взрывом первой атомной бомбы (1945) прошло всего пять лет, но чтобы создать бомбу, пришлось порыться в архиве науки и обнаружить закон газовой диффузии, открытый Грэхемом в 1829 г., то есть за 1 10 лет до открытия атомного распада; без использования этой «полной причины» уран-235 не удалось бы выделить из смеси. И так обстоит дело с большинством очередных чудес науки и техники: теоретически они возможны значительно раньше их практического осуществления. Во всем находятся свои «законы газовой диффузии», которые лежат пока в пыли архива науки.

В среднем переход с уровня публикации на уровень технического приложения (чертеж) совершается в 10-20 лет, да сам процесс внедрения - проектирование заводов, их строительство отнимает еще около 10 лет. Таким образом, сняв в архиве выбор и завершив лет через 20-30 акт творения нового мира, современный демиург обнаружил бы, что за время его деятельности архив вырос в три-четыре раза, и что все теперь нужно начинать сначала, учитывая и то, что было раньше, и то, что теперь оказывается в наличии. Это не какая-нибудь там гипотетическая ситуация, далекая от реального положения дел. По данным американской статистики конструкторские бюро уже сегодня, приступая к разработке новых типов машин, вынуждены учитывать лаг - время разработки, и если это время составляет три-четыре года, вводить до 30% неопределенности, то есть сознательно вести разработку таким образом, чтобы на последних стадиях была возможность пересмотреть около трети решений.

В этой первой группе условий разрешимости «божественной» задачи приведения хаоса к порядку новый демиург оказывается в обескураживающей ситуации. Не говоря уже об отсутствии сил, способных реализовать снятый им под собственную ответственность выбор, у него нет и теоретической возможности удержать в голове это миллионное разнообразие «полных причин», перебрать и оценить миллиарды всевозможных комбинаций-программ, каждая из которых заведомо будет «работать», но получит право на существование и внедрение в репродукцию только в том случае, если она «лучше» наличных программ с точки зрения экономичности и множества второстепенных, но важных факторов вроде инерции спроса, когда вот даже заменить спички более экономичными зажигалками или бритвы электробритвами не так-то просто: трудно люди расстаются с привычками и заводят новые.

Воспитанные на традициях античной и христианской классики люди с их неистребимым уважением к примату слова и порядка над делом и беспорядком, а таких людей большинство, особенно в сфере приложения (на одного ученого - возмутителя спокойствия приходится три инженера-строителя порядка), основные надежды связывают с «организацией», «упорядочением» научной деятельности.

Понять генезис подобных идей и явную их принадлежность к концепту христианского стабильного миропорядка - вещь несложная. Демиург Платона, да и сам Платон, поступил бы в такой обстановке просто - закрыл бы науку или же пошел по пути «Бравого нового мира», то есть превратил бы науку из средства социального обновления в икону социального поклонения. Совершить такую акцию нетрудно, достаточно, например, закрыть университеты или не давать ученым бумаги для публикаций, или установить достаточно надежные публикационные фильтры с многократными обсуждениями, рецензиями, исправлениями, редакциями, с тем чтобы создать в пределах самой науки эффект «самоторможения» или, попросту говоря, эффект самоуничтожения. Ведущая идея такой научной политики, которая, к сожалению, имеет и адептов и даже теоретиков, сродни той, которая была положена нацистами в организацию майданеков и освенцимов, а Мао - в организацию «Великой культурной революции»: направить жизненные или творческие силы в такой механизм организационных связей, где эти силы сами крутили бы с минимальным вмешательством извне мясорубку самоуничтожения. Что в одних случаях летят головы, а в других - идеи, принципиального значения не имеет: ученый, который всю жизнь и весь свой талант растратил на обсуждения, исправления и дополнения, такой же научный труп, как жертва лагеря - просто труп, а жертва культурной революции - труп политический.

Нужно сказать, что этот «античный» ход в научной политике, следы которого явно представлены сегодня в организационной структуре «большой науки», не есть нечто сознательно используемое для подавления научной деятельности. Объективно-то перед нами картина подавления: с конца 30-х гг., когда и у нас и за рубежом получили развитие крупные научные учреждения типа научно-исследовательских институтов, наблюдается типичное для «большой науки» падение производительности научного труда: она уменьшается вдвое каждые 10-15 лет или, что то же, стоимость затрат на единицу научного продукта возрастает вдвое за тот же период. Падение производительности сопровождается ростом «лагов» на всех этапах движения научного знания. Лаг между завершением работы над рукописью и ее публикацией за последние 30 лет увеличился более, чем втрое, и составляет сегодня по академическим изданиям 2-2,5 года. Соответствующее замедление темпов наблюдается во всех звеньях и процессах науки. Увеличение лага на участке рукопись-публикация, например, непосредственно сказывается на темпах теоретического ценообразования: ценность научного вклада возникает, во-первых, после публикации, а во-вторых, - в процессе использования этого опубликованного вклада, что выражается в накоплении ссылок на данную публикацию в других работах. Чем больше лаг, тем, естественно, медленнее идет и процесс теоретического ценообразования и многое другое.

Если рост стоимости единицы научного продукта и находит еще какое-то, не очень убедительное, объяснение через рост стоимости экспериментального оборудования, то уж разрастание лагов никакими объективными причинами объяснить невозможно. И все же попытка объяснить их через субъективную злонамеренность современных демиургов менее всего описывала бы существо дела. Гораздо более убедительной представляется гипотеза П.Фридмана: «Рассмотрим коллективное научное исследование в его современной форме. Прежде всего бросается в глаза, что существует несколько типов коллективов, а затем уже и то, что все эти типы появились не по требованию самих ученых, а по требованию их патронов или представителей патронов, то есть правительственных чиновников, дельцов, предпринимателей и вообще джентльменов, которые не являются сами учеными, но считают, что они лучше ученых понимают, как именно должно быть организовано научное исследование... Отношение патронов, ответственных за нововведение, понятно: они видят, что сотня рабочих на обувной фабрике может произвести не в сто, а в тысячу раз больше, чем один сапожник, и что это верно для всего производства от газет до сосисок» (15, р. 129).

Иными словами, речь идет не о сознательных попытках подавить науку, а о переносе на творчество норм репродукции, то есть попытках решать проблемы нестабильности теми методами, которые имеют силу и доказали свою действенность для стабильных условий - методами платоновского демиурга. И результат получается соответственный: субъективно безупречные усилия организовать и упорядочить науку «для ее же пользы» приводят не к повышению, а к падению производительности научного труда. Статистика показывает, что стоимость расходов на единицу научного продукта возрастает пропорционально четвертой степени от числа участников исследования (33, с. 252). Этот результат можно истолковать и таким способом, что вероятность открытия, если оно вообще может быть сделано на данном направлении исследований, растет пропорционально корню четвертой степени от числа участников исследования, то есть, например, там, где работает один «неорганизованный» ученый, если он, конечно, на правильном пути, сотня ученых могла бы выполнить работу и получить соответствующие результаты втрое быстрее.

Date: 2015-12-13; view: 317; Нарушение авторских прав