Пробуждение майора

В третий раз сержант Вилли заглянул в кабинет майора. Тот по‑прежнему спал на диване, прикрывшись плащом.

Ждать дальше было невозможно, и сержант уже без колебаний решил разбудить Ризенкампфа. Майор безмолвствовал. Вилли еще потормошил, затем попытался приподнять Ризенкампфа. Бесполезно. Сержант испугался, не отравился ли майор, или того хуже, не задушен ли в собственном кабинете, как два года назад был задушен министр юстиции. И это в то время, когда его помощник отлучился! Сержанта пробрала дрожь. Он принялся ожесточенно трясти майора за плечи.

– Господин майор… Господи‑ин майо‑ор! Да проснитесь же!

Голова майора моталась из стороны в сторону, вялые губы что‑то прошептали. Жив, значит!

Сержант смочил полотенце и приложил к бледным щекам и большому красивому лбу майора. Никакой реакции. Сержант перепробовал все: кричал, дул в лицо, тер уши, брызгал водой из кружки, как прачка на белье, делал искусственное дыхание – майор не просыпался. Припомнив учебу в сержантской школе, Вилли решил пойти на крайние меры. «Не разбудит только мертвого», – отзывался преподаватель об этом способе. Сержант разомкнул майору веко. На него глянул мутно‑серый, как у замороженной рыбы, дикий глаз. Вилли снял с ремня фонарь и направил в это безжизненное око ярчайший электрический луч. Майор резко дернул головой, зарычал по‑звериному, вскочил, одной рукой выбил фонарь, другой с размаху влепил перепуганному насмерть сержанту оплеуху и разразился серией проклятий.

Сержанту страшно смотреть было на начальника. Зрачок подопытного глаза был необычайно расширен и, казалось, пылал гневом. Второе же веко было плотно сомкнуто. Майор стоял одноглазый, но живой. Живой! Сержант ошалел от радости и вдруг сам себя начал молотить кулаками по скулам.

– Подлец! Чему ты радуешься? – возмутился майор.

– Подлец! Еще какой подлец! – восторженно выкрикивал сержант, пританцовывая на месте, – Вот счастье! Вы живы!

Майор Ризенкампф с недоумением воззрился на дурака сержанта, осторожно ощупывая больное веко.

– Ты что, окурок о глаз затушил, негодяй?! Ослепить меня хотел? Искалечить?

– Что вы! Что вы, господин майор! – искренне не понимал командирского гнева сержант, – Живите зрячим. Умоляю вас!

– Зачем?

– Затем, чтобы видеть господина полковника, – нашелся сержант, – Трижды уже спрашивал о вас.

– Зачем спрашивал?

– Господин полковник не говорил. Но очень ругался.

Майор своим здоровым глазом глянул на часы и обомлел.

– Пошли, – Он решительно двинулся с места.

– Стойте, – выкрикнул сержант, – Так неприлично. В одном исподнем.

– Что? – Майор все еще окончательно не проснулся. Он ничего не понимал, как, впрочем, не понимал и Вилли. Оба были как бы в состоянии шока. Смотрели друг на друга и молчали.

Майор подошел к зеркалу, увидел на себе красный пуленепробиваемый жилет. Под ним было белоснежное белье, в расстегнутом вороте густым черным мхом курчавились волосы. Больше ничего на майоре не было. Даже синих форменных носков. Майор постепенно утрачивал командирский вид. Что‑то смущенное, растерянное, незащищенное, в конце концов, трогательно‑человеческое проявилось в нем. Сержант молчал.

– Ну что ты молчишь, Вилли? – тихо спросил майор, – Скажи, что ты взял форму, чтобы почистить. Я ругать не буду. Наоборот, похвалю. И дам три дополнительных выходных.

Вилли вытянулся по стойке «смирно», подозревая за собой какую‑то вину. Голова его как бы сама собой начала отрицательно качаться. Майор понял, что сержант не лжет и, конечно, не шутит, – этот рыжебровый здоровяк с ладонями, словно совковые лопаты, еще ни разу в жизни не пошутил.

Не сговариваясь, майор и сержант принялись искать форму: в шкафах, столах, на антресолях и даже в туалетной комнате. Формы не было. Майор молчал, тяжело дыша и ощущая сильную боль в затылке.

– Черт с ней, с формой, – бубнил Ризенкампф, – Но там были документы и пистолет.

– Документы и пистолет в нижнем ящике. И вот еще какие‑то… дамские вещи.

– Дама! Со мной была дама! – наконец‑то вспомнил Ризенкампф. И посмотрел на сержанта, – Не тяни, напомни.

– Конечно. Господин майор за ней ухаживал, говорил ей нежности и всяческие приятности…

– Ты подслушивал, негодяй! Подглядывал!

– Если бы я подслушивал и подглядывал, ничего бы этого, – сержант выделил последнее слово, – не случилось.

– Но‑но! Ты мне не груби! – пытался защитить честь пропавшего мундира майор, – Я и так потерпевший.

– И вот еще от дамы осталось… – Вилли продемонстрировал роскошный жакет Клары, юбку и форменные ботинки Ризенкампфа.

– Так, – размышлял майор вслух, – Она ушла в моей форме, но в своих сапожках. Интересно‑интересно…

Про себя же майор терзался: «Усыпили! Раздели в собственном кабинете! И кто? Позор. Позо‑ор!»

– Все из‑за тебя, Вилли!

«Но зачем ей форма? Как‑то повредить мне по службе? Но зачем? Нет, тут другое: она настойчиво интересовалась залом. Отчего бы? Выпытать у сержанта? Но он так глуп, что и разговаривать с ним неохота».

Как ни глуп был Вилли, он давно уж разобрался, в какую катавасию попал майор. Вилли смеялся чрезвычайно редко, но теперь ему было смешно. Однако показывать этого было нельзя. Нельзя было и вносить свои предложения по поимке преступницы: опыт показывал, что наиболее трудная работа ляжет на его, сержанта, плечи.

Сержант стоял навытяжку с каменным лицом и с наслаждением думал, как он посмеется, лишь только выйдет на улицу. Не повезло майору. Вот уж влип! «Почти наверняка, – думал Вилли, – майора из полиции уволят. Или понизят в должности. Если понизят, все равно он будет выше сержанта и всю злость будет вымещать на нем. Если уволят, то кто будет вместо него? Будет ли новый лучше прежнего? Получается, пострадает майор – пострадает и он, Вилли…»

– Вилли, – прервал сержантские раздумья майор, – Поезжайте ко мне домой и привезите другую форму. Жене скажете, что меня окатила поливочная машина.

Сержант щелкнул каблуками и исчез.

Майор присел, пытаясь разобраться, что же с ним произошло и почему. Почему он уснул, ведь перед дежурством он неплохо отдохнул и выспался? Правда, за пять часов было порядочно хлопот… Нет, тут не обошлось без снотворного. Притом убойного – сразило наповал и позволило легко раздеть. Вариантов нет – ей нужна была форма. Значит, Клара решила во что бы то ни стало проникнуть в зал. Что‑то там ее очень тревожит. А ведь и он сам этому способствовал. Шутил, так сказать. Пугал Кураноскэ – хитрецом азиатом, коммунистом переплетчиком, привидениями, обитающими в зале. Вот так… Да, но что‑то надо делать. Просто так ей это с рук не сойдет!

Майор с яростью было рванулся на поиски Клары, но вспомнил, что он в одном белье, и, трахнув кулаком по столу, снова упал в кресло.

Раздался телефонный звонок.

– Генрих, что случилось? – волновалась мадам Ризенкампф, – Ты так вымок? От простуды столько различных осложнений – фронтит, плеврит, простатит и даже рак легкого.

– Сержант где? Вилли?

– Форму я ему отдала. Он вот‑вот прибудет.

– Не волнуйся. Ничего страшного.

Майор положил трубку. В самом деле, вскоре прибыл сержант. Ризенкампф спросил, одеваясь:

– Вилли, а ты разве не видел госпожу Клару в моей форме?

– Видел, – спокойно отвечал сержант.

– Отчего же не задержал?

Глаза у Вилли забегали по сторонам. Он соображал, как бы удачнее оправдаться.

– Мы с госпожой Кларой встретились на площади. Она сказала, что вы слегка перепили, уснули и хотя бы час не стоит вас будить. И еще она сказала, что по ее просьбе вы вместе искали японца Кураноскэ и не нашли.

– Почему ты ей поверил?

– Вы же сами меня отправили на поиски Кураноскэ. И потом, я видел, как доверительно господин майор беседовал с госпожой Кларой. Вот и решил, что вы попросили ее оказать тайную служебную услугу. Для чего и отдали мундир.

Ризенкампф был уже в форме, которая так великолепно подчеркивала его стройный стан. Вилли стоял навытяжку. Майор взял пистолет, фонарь и тут обнаружил, что пропали его наручники. Но этого он сержанту не сообщил.

– Я еще подумаю, как с тобой поступить, – сказал он, уходя, – Пока оставайся здесь. Отвечай на звонки. А я пойду на площадь. Ясно?

– Ясно, господин майор! – еще более вытянулся сержант‑глыба.

Улица тем временем жила своей громкой, бойкой жизнью. Среди веселившихся майор разглядел своих парней, переодетых в карнавальные костюмы. Майор на какое‑то время задержался: что ни говори, профессионально работают его молодцы – лицедейство мастерское. Что‑что, а дурачиться эти лоботрясы умеют. Майор незаметно отозвал старшего в сторону. Конечно, они не видели даму в полицейской форме. Если бы… Майор задал взбучку, приказал разбиться на более мелкие группы, основательно осмотреть площадь, результат сообщить только ему, майору, и никому больше.

Ризенкампф заспешил дальше. Его привлекло шумное скопление народа, где раздавались громкие выкрики и взрывы хохота.

– Да не полетит она! Она же мертвая! – доказывал мужской голос.

– Нет, полетит! – отвечал женский.

В окружении толпы стояла Мария Керрюшо. Та самая, что не испугалась зловещей грозы. К груди она прижимала все ту же горлицу, гладила, что‑то приговаривала, затем подбрасывала в надежде, что она полетит. В толпе хохотали.

– Я загадала, – упрямо твердила Мария, но птица снова падала вниз, – Она должна полететь. Должна!

Рослый парень взял у Марии горлицу и что было сил метнул вверх, в сторону большого дома. Птица исчезла в темноте, и мало кто заметил, что парень просто забросил ее на балкон четвертого этажа.

– Ага! Улетела! – радостно закричала Мария, повернувшись к обступившим, – Я же говорила! Главное – верить! Верить! И твое желание исполнится. Анатоль! Ана‑то‑о‑ль!

Увидев полицейского майора, Мария подошла к нему, диковато посмотрела в глаза, взяла за руку.

– Господин комиссар! Добрый сильный парень помог взлететь горлице. Теперь ты отыщи моего Анатоля.

– Ищем. Ищем, – глухо ответил Ризенкампф и пошел прочь.

Мария, ухватив его за рукав, засеменила рядом:

– Чует мое сердце, он где‑то здесь.

– Фотографию принесла?

– Нет у меня его фотографии.

– Тогда поиски затянутся, – продолжал движение майор.

– Нет, – остановила его Мария, – Я и так обошла полсвета. Куда меня только не заносило. Была я в Фолкстоне, Треллеберге, Карачи. Ступни моих ног – твердые копыта. Бывало, что я по десять дней не ела. Пила болотную воду. Но я знаю: цель моя близка, ибо не может Бог не заметить. Он справедлив, наш Господь. А ты справедлив?

– Кто тебе этот Анатоль? Муж?

– Что такое муж? Случайный попутчик.

– Брат?

– Родственников у меня не было и нет.

– Любовник?

– Ну вот еще, – обиделась Мария, – У эффектной женщины любовник на каждой улице. Мелко ты размышляешь, господин комиссар.

– Так кто же он тебе, Анатоль?

Мария внимательно посмотрела на майора, затем вокруг, улыбнулась жалкой и тем не менее независимой улыбкой, обнажив верхний ряд порченых зубов. Глаза ее даже при электрическом ночном освещении казались красными, веки припухли. Синие вены разбегались от шеи, словно реки на географической карте. Трудно было сказать, сколько ей лет. Тридцать? Пятьдесят?

– Кто такой Анатоль? – перешла на шепот Мария, – Зачем? Может быть, это тайна. И мне не нравится, как ты просто и обычно о нем спрашиваешь. Очевидно, вы так привыкли в полиции. Но Анатоль – это… это совсем другое… Это же АНАТО‑ОЛЬ! – Мария взметнула вверх свою худую жилистую руку, – Понял?!

И не дождавшись ответа, убежала в толпу.

Майор прибавил шагу. Он шел переулками к площади и вышел к концертному залу с тыльной стороны, дабы неожиданно проверить охрану. Все дежурные были на местах. Пломбы не сорваны, сигнализация работала исправно. Майор отдельно поговорил с каждым дежурным – все ли спокойно, нет ли подозрительно интересующихся лиц.

Двое дежурных сообщили, что часа полтора назад подходила дама в форме и отрекомендовалась полицейским окружным инспектором. Она тоже расспрашивала о сигнализации, смене караула, даже о пожарной тревоге. Это показалось несколько подозрительным, но полицейская дама с апломбом ответила, что вся ее деятельность согласована с окружным и местным начальством – в частности, с майором Ризенкампфом. Майору пришлось это подтвердить, однако он тут же добавил, что окружной инспектор явно превысила свои полномочия и ему, Ризенкампфу, необходимо ее срочно повидать. Тут же по рации было объявлено о розыске этой активной дамы. Майор же отправился осматривать ближние дворы.

В переулке возле углового дома вдруг мелькнула тень. Точно! За ним наблюдали! Майор прибавил шагу, осмотрел осторожно двор, зашел в один подъезд, в другой. Никого не было. Значит, затаился. Майор выключил в арке свет, укрылся в темном углу возле запертого подъезда. Он старался не дышать. Сердце колотилось от волнения. Неужели это Клара? Нет сомнений. Майор напрягся. Сейчас птичка выпорхнет. Птичке неймется. Птичке до сих пор чертовски везло. Вдруг дверь соседнего подъезда слегка скрипнула, в темноте замаячила какая‑то фигура. Майор бесшумно, мелкими шажками подошел поближе. Кто‑то крался вдоль темной арки, присев или пригнувшись. Выждав момент, майор ухватил подозрительную личность за шиворот. Тут же раздался пронзительный крик. Нет, это была не Клара! Майор зажал жертве рот, но жертва кусалась! Ризенкампф заломил отчаянному существу руку и выволок на свет. Карлик! Тот самый Карлик, который сбежал из участка.

– Ай, больно! Пусти! – кричал Карлик, мотая головой, – Я отдам!

– Ага, ты знаешь, – крутил ухо майор, – Негодяй!

– Знаю… – скулил Карлик.

– Показывай.

Майор ослабил захват, но руку не отпустил. Карлик заковылял в конец двора, разгреб там груду бумажного мусора, достал какую‑то штуковину и, корчась от досады, протянул ее майору. Это был градусник. От злости майор выбил градусник из жалких ручек и раздавил его ногой.

– Негодяй! Ты издеваешься?!

– За что, господин полицейский? – Карлик упал на колени, собирая ладошками осколки стекла и капли ртути, – Как же я теперь буду лечиться? Без градусника?

Майор опять заломил Карлику руку. Карлик завизжал.

– Ты дурачка из себя не строй. Говори, где она?

– Я не знаю, о чем вы.

– Дама! Дама! – нервничал Ризенкампф, – Куда подевалась дама в полицейской форме?

– Откуда мне знать? Я в городе недавно.

– Врешь, коротышка! Мы с тобой еще разберемся…

Майор вызвал по рации полицейских, и те увели Карлика в участок. Сам же Ризенкампф пошел осматривать дворы. Ничего подозрительного не было. Он уже собирался уходить, как обнаружил в совсем уж темном месте люк, крышка которого была неплотно прикрыта. Майор посветил фонарем, внимательнейшим образом осмотрел место и обомлел. Чуть в стороне лежала запонка – его собственная, похищенная Кларой вместе с голубой форменной рубашкой.

Майор обрадовался и засуетился. Он отодвинул чугунную крышку и посветил фонарем вниз. Внизу, как и следовало ожидать, тянулся канализационный коридор. По желобу лениво текла жижа. Из подземелья доносился весьма узнаваемый запах с примесью мыла и чего‑то более едкого. Майора все это привело в приятное возбуждение. Нет, Клара Ткаллер, тебе и твоим сообщникам дорого обойдется необдуманная выходка. Ты на кого руку подняла? Соображала? А логически думала? В том‑то и беда. Надо же понимать, кого раздевать до трусов, а перед кем и самой не худо бы раздеться… Жгучая тайна влекла майора вниз, но он все же решил на всякий случай взять с собой несколько человек и позвонить полковнику.

– А, майор! Наконец‑то вы соизволили… – По давней привычке полковник принялся отчитывать подчиненного.

– Не было причины вас беспокоить, – выслушав нотации, ответил майор, – А теперь появились… Какие‑то загадочные свечения за оконными шторами нашего зала.

– Вашего, майор! – поправил полковник, – Вашего!

– Хорошо. Зал наш, а свечения чужие и подозрительные.

– Свечения… Сияния… – бормотал он, – Ничего удивительного. Там поселились музы.

– Боюсь, не только они. Надо бы проверить.

– Проверьте, только без проникновения в зал.

– Каким же образом?

– Вам виднее. Но скандалов нам не надо.

Теперь уже майор надолго задумался.

– Хорошо. Но я на некоторое время отлучусь, – сказал Ризенкампф, – Доложу по прибытии.

– Только еще раз предупреждаю – в зал ни ногой.

Майор пообещал и с силой брякнул трубку о рычаг. Какими только словами он себя не ругал! Позвонить этому старому маразматику – полковнику! Главному городскому полицейскому – по совместительству главному трусу! Своими приказами он уже загубил сотни смелых операций… Притом свою трусость он всегда облекает в удобную форму, которую именует благоразумием. Нет, эту операцию майор загубить не даст. Дело приняло такой удачный оборот… Только с собой теперь лучше никого не брать.

– Ничего, обойдусь и один, – убеждал себя майор, спускаясь в люк, – Фонарик есть, пистолет тоже. Черт меня толкнул позвонить. Ну ничего, я им всем докажу. Они меня еще узнают! – грозился майор, пробираясь вперед по канализационному коридору, – Как‑никак майор Ризенкампф – прирожденный сыщик…

«Будешь, мальчик, победителем!»

Александр Ткаллер лежал в своем кабинете на диване, обвязав голову смоченным в холодной воде полотенцем. Безучастным взглядом он смотрел на сделавший свое дело и самоотключившийся компьютер «Кондзё». Теперь уже ничего не исправить. Ничего и ничем. Директор курил, изредка отпивая из стакана арманьяк. Насколько он все‑таки безоглядно беспечен… Не побоялся искушать судьбу. Только компьютер! Техническая приманка сработала безотказно: в город явилось в три‑четыре раза больше народа, чем ожидалось. Как‑то в компании журналистов Ткаллер не без иронии высказался: мол, никак не полагал, что люди так доверчивы – полагаются на азиатский компьютер больше, чем на собственный вкус. После этих слов Кураноскэ незаметно отвел его в сторону:

– Господин Ткаллер, я бы на вашем месте высказывался осторожнее.

– А что? Вполне безобидный юмор. Люди не обидятся.

– Компьютер может этого не простить.

– Я вижу, дорогой Кураноскэ, вы сами его побаиваетесь. Вот уж верно, что Восток никогда не знал свободы личности. Рок – вот что тяготеет над Востоком.

Ткаллер никак не мог представить себе, как роковое решение будет воспринято там, за тяжелыми шторами. Ему и не хотелось об этом думать. Хорошо бы уснуть, но вряд ли это получится. Надо чем‑то занять себя. Ткаллер подошел к книжному шкафу, снял с полки «Скорбные элегии» Овидия и принялся их декламировать в подлиннике и переводе. Когда чтение достигло особого подъема и страсти, Ткаллеру показалось, что в его дверь кто‑то постучал. Но Ткаллер продолжал распевать «вершину золотой латыни». Через некоторое время снова постучали.

– Что за черт? – встрепенулся Ткаллер.

– Александр…

– Клара, ты? – Удивленный супруг застыл с книгой в руке, увидев жену в полицейской форме. Клару тоже поразили чалма из полотенца и беспорядочно расставленные по комнате бутылки – одна даже стояла на компьютере.

– Александр! Ты никогда столько не пил!

– А ты никогда не служила в полиции… Зачем ты пришла?

– Я? Решила тебя проведать.

– Проведывают больных, а я вроде бы…

Клара подошла к мужу поближе, затем окинула взглядом кабинет:

– Я пришла к тебе на помощь. Я знаю, что‑то случилось…

– Ничего. Я отдыхаю. С душой, по‑русски.

Клара повернулась в сторону компьютера. Ткаллер взял со стола газету, накрыл дисплей.

– Значит, случилось, – твердо сказал Клара, – Что там?

– Не знаю… Не знаю, – снял с головы полотенце Ткаллер. – Пока ничего не знаю. Уходи.

– А я знаю. Поэтому я здесь.

– Коли знаешь, о чем же говорить?

Клара поняла, что так перебрасываться словами можно долго. Она решила подобраться к мужу с другой стороны. Она налила себе вина, отпила немного, прошлась по кабинету, как бы что‑то отыскивая.

– Я проголодалась.

– Утром позавтракаешь, Клара, нет времени.

– Есть еще как минимум полчаса. Дай мне яблоко.

– Что?! – вздрогнул Ткаллер, – Яблоко? Почему именно яблоко?

– Не знаю. Захотелось. Ну дай грушу.

Ткаллер закружил по кабинету. Останавливался, как бы что‑то вспоминая. Затем снова нервно бегал.

– Груш почему‑то нет… – рассуждал сам с собой Ткаллер. – Виноград кончился. А вот яблоки… Яблоки…

– Александр! Это невыносимо, – сказала Клара, – Зачем ты мучаешь меня?

– Нет‑нет, – извинительно ответил Ткаллер, – Я – нет. Ты просто не понимаешь, как ты угодила в цель. Как угодила…

Руки его дрожали. Крупный пот выступил на лице.

– Вот уже несколько дней ко мне стала являться старуха с яблоками.

– Какая?

– Та самая.

– Не помню.

– А перед этим возникло предчувствие. Ведь у тебя тоже бывают… Вот и сегодня. Почему ты пришла? Было предчувствие?

– Да. И карты показали…

– Вот‑вот, – как бы даже обрадовался Ткаллер, – А уж если является старуха, то ничего хорошего не жди. Проверено.

– Да кто она?

– Слушай же. Случилось это давно. Лет пять мне было. Жили мы тогда в пригороде, бедно жили, едва сводили концы с концами. Стояло ясное апрельское утро. Мать на застекленной веранде поджаривала ячменные зерна, чтобы хоть кофейным суррогатом напоить семью. Я вышел за ворота. У нас как выйдешь из дома, сразу начинались холмы. Бывало, идешь с одного холма на другой и вдруг ощущаешь такую значительность – и свою, и этих холмов, и природы вокруг. А иногда наоборот: чувствуешь себя маленьким и бессильным – так бы забился в какую‑нибудь ямку и сидел до захода солнца. Но в это утро настроение у меня было отличное! Я уже отошел от дома довольно далеко, как вижу – навстречу мне карета, запряженная четверкой гнедых лошадей. Подъезжает. Вблизи карета оказалась довольно поизношенной и облезлой. В ней – старуха, разодетая в какие‑то кружева, рюшечки, в стеклярусной шляпке. Манит эта старушенция меня к себе сухой морщинистой лапкой. Спрашивает, как проехать к монастырю. Я ей браво все доложил. Старуха меня к себе подманила: «Как зовут?»

– Александром.

– Кем хочешь быть?

– Генералом! – сказал почему‑то.

Старуха вздохнула, погладила меня по голове, посмотрела в небо, потом мне в глаза. «Хорошо, – говорит, – будешь, мальчик, защитником и победителем. И уйдешь из жизни с восторгом! А это мало кому удается…» Протянула мне золотистое яблоко: «Возьми, только никому не показывай!», дверь захлопнулась, и карета двинулась в путь. Долго я стоял, глядя, как удаляется карета, а потом стал яблоко разглядывать, как оно блестит на солнце. Вдруг вижу: из этого яблока, будто из зеркала, я сам на себя гляжу. Никогда раньше такого не было. Спрятал яблоко в карман, держу там в ладони, а ладонь так и горит. Снова достал яблоко, глянул – а на меня уже не мальчик, а симпатичный юноша смотрит, то есть тоже я, но как бы спустя несколько лет. Обомлел я тут окончательно, хотел выбросить яблоко, но где там – рука не поднимается. Спустился к ручью, помыл его, хотел съесть – но опять любопытство победило. Глянул, а на меня уже молодой красивый мужчина смотрит.

Отроду такой любопытной игрушки у меня не было. Несколько раз смотрелся я в это яблоко, и каждый раз оно прибавляло лет по пять‑семь. Последний раз я увидел импозантного чиновника – таков я, собственно, и сейчас: прилично одет, в смокинге, белоснежной сорочке, с шелковым галстуком. Тут уж радости моей не было конца – неужели буду сытым и богатым? В трудные времена всегда кажется, что бедность, голод и холод – это навсегда. Ай да чудо‑яблоко!

Бегу домой, спрятав его в карман. Никому из сверстников не показываю: вдруг отберут. Прибежал, показываю матушке, тетушке, брату: «Богатым буду, знатным, поглядите!» Рассказываю им все, как было. Смеются, не верят. Тогда я достаю из кармана яблоко… и вижу, что у меня в ладони… обыкновенная средних размеров луковица… И никаких зеркальных отражений! Осатанело начинаю счищать шелуху, словно пытаясь извлечь из‑под нее яблоко, но луковица шелушится без конца, где‑то полведра шелухи потом вынесли… Наконец оголил белую сердцевину. Надкусил – горькая, злющая. Язык огнем полыхает, слезы ручьем. Реву и, очевидно, от злости кусаю эту луковицу. Домашние смеются, брат даже подзатыльник отвесил – за вранье. А я реву и ем – без хлеба и соли, даже не запиваю. Съел всю луковицу и вздохнуть не могу – горит внутри. Дали наконец воды, и вода эту огненную горечь не заливает.

Вылетел я из дома и бегом к монастырю. Думаю, увижу старуху, спрошу, зачем обманула, что же это за яблоко такое. Прибежал, карета старухи стоит, кучер дремлет на сиденье, кони выпряжены, молодую весеннюю травку щиплют, а чуть в стороне, возле монастырской ограды, – народ. Перешептывается, склонив головы. Я туда. А там – старуха моя сидит, прислонившись к ограде, не шевелится. Меня даже сначала что‑то подленькое кольнуло: «Ага! Не будешь врать! Не будешь луковицу вместо яблока подсовывать!» Но чуть позже остались только страх и недоумение: что же произошло? Что со всеми нами происходит, ради чего живем, куда уходим? Вот такие чувства посетили меня тогда – очевидно, впервые.

Не помню, как в тот вечер пришел домой, чем занимался. Завалился в боковой комнате, лежал в темноте и о чем‑то думал. И еще: неделю во рту горечь стояла – мать боялась, не отравили ли меня? С тех пор к яблокам отношусь с опасением.

– Так что же это за старуха? – спросила Клара.

– Не знаю. Наемный кучер отбыл в тот же день. А старуху похоронили монашки – в молодости эта старуха‑графиня вела светскую жизнь, а вот умереть решила на просторе… Ближе к Богу, что ли… Но я бы все это давно забыл: и старуху, и горькое яблоко, если бы время от времени эта старуха ко мне не являлась. Притом не во сне, не в бреду каком‑то, а наяву. Сегодня сразу после дождя она была на площади. Две старушки‑подружки – видела?

Клара кивнула.

– Значит, добра теперь не жди, – продолжал Ткаллер. – Так всегда было.

– Но ведь она сказала, будешь победителем. Значит, опасения напрасны.

– Клара, в этой жизни победителей нет. Все мы победимы. И «Кондзё» это великолепно продемонстрировал.

– Что же именно он выдал?

– Истину, – поразмыслив, ответил Ткаллер.

Клара с удивлением и в то же время как бы свысока посмотрела в сторону компьютера.

– Истину… Для праздника это плохо. Но если ее как‑то по‑особенному преподнести?

– Вряд ли это поможет.

– Все равно я должна знать. За тем и пришла.

– Нет. Я тебя знаю. Начнешь действовать, искать обходные пути, прокручивать варианты…

– А ты, как всегда, решил посмотреть на все философски. С высоты необъятной вечности? Александр, я тебя не узнаю… – Клара присела на подлокотник кресла, – Раньше ты посмеивался над моим суеверием, даже карты прятал, а теперь сам вспоминаешь какие‑то мистические истории. Что ты несешь? Какая‑то старуха… Яблоко… Луковица…

– Что же ты так разволновалась?

– Это мешает делу, – ответила Клара и повторила, только уже медленнее и тверже: – Это мешает делу.

Она наклонилась так близко, что Ткаллер чувствовал ее горячее дыхание, видел пугающий блеск ее карих глаз.

– Я понимаю, – продолжала Клара, – Машина преподнесла сюрприз. И ты растерялся. Тебе хочется сейчас оказаться подальше от оркестров, репортеров, мигающих огней, бесноватых туристов. Но это невозможно. Игра пущена. И теперь ее не остановить. Надо собраться с духом. Теперь нас двое. Компьютер один, а нас двое. Это кое‑что меняет, а?

– Двое против одного – игра нечестная, – усмехнулся Ткаллер.

– А мы играть с ним не будем. Мы его вообще замечать не будем! – отмахнулась Клара, – Обними‑ка меня.

Ткаллер нехотя обнял жену одной рукой, начал гладить, будто собачку, по голове. Клара в ответ ластилась к мужу.

– А знаешь, – сказала она, – давай‑ка ляжем спать.

– Как? – не понял Ткаллер.

– Очень просто, – принялась раздеваться Клара, – Ляжем, обнимемся и забудем все на свете. Ну? – Клара расстегнула пуговку на рубахе мужа, – Вот так… Сейчас нам нужно расслабиться. Самое главное, чтобы нам вдвоем было хорошо. А остальное ерунда. Мы счастливее компьютера.

– Нет, эта ночь положительно сведет меня с ума. Теперь мне не хватает только этого, – Ткаллер неодобрительно покосился на оголенные плечи Клары, – Здесь! В концертном зале, в обители муз!

– А что? – обиделась Клара, – Ночь – она и есть ночь.

Ткаллер отвернулся от жены, как бы давая ей привести себя в порядок.

– Клара, ты же сама говорила – игра пущена. И нечего себя обманывать. Кстати, откуда у тебя мундир Ризенкампфа?

Клара застегнулась на все пуговицы, придирчиво оглядела себя в зеркале. На лице ее появилась неотступная решительность.

– Теперь буду спрашивать только я. Компьютер выдал две разные пьесы?

– Да.

– Они известны.

– Очень.

– И ты не хочешь мне их назвать?

– Не хочу.

– И не хочешь, чтобы они звучали в концерте?

– Нет.

– Но переплетчику ты их отнес?

Ткаллер кивнул.

– Дай мне ключи от переплетной.

– Смысл?

– Все можно исправить, – без тени сомнения сказала Клара, – И переплет, и компьютер, и даже тебя. Хотя ты неисправимый паникер.

– Это заблуждение. Все в жизни предопределено еще до нашего появления.

– Чарующая тайна жизни меня сейчас мало интересует. Сколько надежд мы возлагали на эту ночь! И чтобы все пошло прахом? Нет, я еще повоюю.

Клара взяла со стола ключи. Из бара достала какие‑то бутылки, уложила все это в пакет и вышла, закрыв мужа на ключ в собственном кабинете.

«Кто вы и зачем?»

Освещая себе путь огоньком зажигалки, Клара тихо и благополучно пробралась по узкому темному коридору, поднялась по лестнице на третий этаж, отыскала комнату русского переплетчика и остановилась. В комнате было тихо, и даже сюда, в коридор, с площади доносились звуки музыки, выкрики, аплодисменты и свист. Клара достала из кармана связку ключей и тут же с раздражением вспомнила, что не спросила у мужа, какой именно ключ подходит к этой двери. Начала осторожно пробовать – один, другой, третий… Ни один не подходил. От волнения стали подрагивать пальцы.

– Господин Ткаллер, это вы? – раздалось из‑за двери.

Клара не ответила, начала вновь примерять ключи. В комнате послышались шаги.

– Кто там крадется, как шелудивый кот? – громко спросили из‑за двери.

– Зачем же шуметь? – как бы про себя сказала Клара, стараясь быть спокойной.

Наконец замок сработал, и она вошла в комнату. Окинув ее быстрым взглядом, представилась:

– Майор тайной полиции. Дежурная по внутреннему коридору.

Матвей хотел, очевидно, кивнуть, но лишь судорожно дернул головой. Он стоял в своей холщовой, промазанной клеем рубахе – худой, сгорбленный, не зная, куда девать одеревеневшие вдруг руки: то ли поднять вверх, то ли сразу протянуть для наручников. «Как бы он с перепугу не воспользовался кнопкой сигнализации!» – встревожилась Клара.

Так они стояли, стараясь скрыть друг от друга свой страх. Впрочем, Матвей был напуган, безусловно, больше.

Наконец Клара справилась с собой, начала осматривать комнату и как ни в чем не бывало спросила:

– Ну?.. Все у вас тут благополучно?.. Никто не беспокоил? Не мешал работать?

Тут уж перепуганные глаза и весь вид Матвея ее совершенно озадачили.

– Вас не предупредили, – поспешила она пояснить, – Кроме наружной охраны есть еще и внутренняя.

Матвей стоял как истукан и молчал, лишь изредка моргая.

– Я только что от господина Ткаллера, – уже менее официально и немного теплее продолжала Клара, выразительно покрутив в пальцах директорские ключи, – Он тоже озабочен… Он мне сказал все. Вы, я вижу, тоже… Озабочены…

– Кто вы и зачем?

Матвей был так встревожен, что перешел на высокий слог, который был ему, в общем, не свойственен. Клара повторила свою ложь еще более уверенным тоном: она майор, ответственна за внутреннюю охрану зала. Но выражение лица русского показывало, что он не верит ни одному ее слову. Он смотрел на Клару пристально и с ужасом, будто на лице у нее было два носа или три глаза. Клара вспомнила, как лестно об этом человеке отзывался ее муж. Как забавно о нем рассказывал, как настойчиво добивался, чтобы именно он приехал – и вот перед нею какой‑то маньяк! Она стояла и не знала, о чем его спрашивать. Внезапно Матвей заговорил сам. Кивнув в сторону пресса, спросил:

– Вы тоже из этих будете? Из музыкантов?

– Я?.. Не совсем. Вообще‑то, в свое время я училась музыке. Пела по нотам.

– Учились. Ну‑ну, – понимающе и как бы с издевкой сказал Матвей, – Я так и знал. Как же без музыки?

– Конечно. Но почему вы на меня так смотрите? Боитесь меня? Или издеваетесь? Я не понимаю…

– Я тоже не понимаю, в чем я провинился перед полицейским маршем. Тоже неправильно переплел?

– О чем вы? – удивилась Клара, – Разве я строевым шагом к вам вошла? Никаких мне маршей не надо. Я хоть и майор полиции, но прежде всего женщина.

– Марш не может быть женщиной.

– Какой марш? Почему марш? Я всегда была женщиной.

Матвей с хитрецой покосился на Клару:

– Вы хотите сказать, что вы – не вы?

– Кто же я, по‑вашему?

– Не знаю… Бравая мазурка?

Тут уж Клара вытаращилась на Матвея так, будто у того вдруг вырос пышный хвост.

– Не надо так смотреть, – погрозил пальцем Матвей, – Кто еще с вами?

Он открыл дверь и смело выглянул в коридор. Затем решительно подкрутил пресс, где были зажаты партитуры, взял переплетное шило и, очевидно, припомнив московский инструктаж, сказал:

– Документы.

Сказал так, как это сделал бы матерый советский орденоносец‑пограничник, неподкупно стоящий на страже родных рубежей.

– Что‑что? – переспросила Клара, – Вы этот свой красный террор бросьте. Вам недостаточно формы? Господин Ткаллер может подтвердить.

– Боюсь, что ваш Ткаллер тоже порядочный обманщик. Заманил меня в ловушку, а сам спрятался в кабинете. Почему я вам должен верить? Ясно, что вы не майор. И боюсь, что вы не женщина.

– Как! – вспыхнула гневом Клара. «Правильно европейские газеты пишут, что с русскими никогда не сговориться, – подумала она, – С китайцем и то было бы легче. Однако сдаваться нельзя».

Клара, как только она одна умела, очаровательно вскинула брови, сняла фуражку, распустила привычным эффектным движением волосы и с кошачьей грацией прошлась по кабинету. Клара вспомнила, как неотразимо она действовала совсем недавно на майора Ризенкампфа. Как жадно он смотрел на нее, с каким обожанием называл сосудом соблазнов! Этот русский Матвей тоже не сводил с нее глаз, но никакого обожания в этом испытывающем взоре не прочитывалось. Клара и не догадывалась, как важно было Матвею установить: человек ли перед ним, живая женщина или снова компьютерная заморочка? Правда, он чувствовал, что это существо резко отличается от предыдущих визитеров, но в ушах его, как живой, звучал голос старого закаленного инструктора по фамилии Зубов: «Я, товарищ Кувайцев, проинструктировал перед выездом за границу гораздо больше наших граждан, чем вы в своей жизни переплели книг. Постоянно будьте там начеку. Возможны инсинуации и провокации».

Тогда, выйдя на улицу, Матвей подумал: запугивает чинуша. Ладно. Его дело запугивать, мое кивать – решил тогда Кувайцев. Как недоставало ему теперь Зубова рядом – этого волевого партийца со стажем, напоминавшего одновременно французского актера Жана Габена и исконно русского гоголевского Собакевича. Но Зубова не было, была вот эта дама, скорее всего, диверсантка. Этого ему только не хватало после Траурного марша. А кто все‑таки страшнее: потусторонние гости или разведка? Гости, пожалуй, – от них холодом веет, могилой. А эта все‑таки обворожительная дамочка. Хитрющая, по всему видно. И, похоже, знает, что такое приласкать и порадовать. Ох, Зубов, Зубов, будь ты неладен! Неужели знал, на что посылаешь?

Между тем Клара сняла с себя китель, оставшись в рубашке, соблазнительно обрисовывающей грудь.

– Уверяю вас, я обычная, нормальная женщина. Я и курю, и выпить не прочь… Особенно в приятной компании, – Клара достала из красочного фестивального пакета сигареты и бутылку русской водки.

– Надо бы нам расслабиться, – сказала она и налила две рюмки.

– Я на работе, – отказался Матвей.

– А я где?

– Но я на загранработе, – приуныл Матвей.

– Ничего. У нас разрешается.

Клара налила обе рюмки и тотчас же осушила свою наполовину. Матвей скривился – как можно не допивать! Клара закурила сигарету и продолжала издеваться:

– Хорошая у вас водка, что и говорить. Даже этикетка любопытная – вся в каких‑то наградах, медалях. Интересный вы народ – до чего любите награды! Ткаллер мне как‑то рассказывал, что у вас награждают орденами даже газеты и заводы. Даже водку наградили четырьмя медалями. И еще я видела демонстрацию по телевизору. И там тоже все шли с медалями и орденами. А у вас сколько орденов?

– Ни одного.

– Странно. У такого мастера?

«К чему она клонит? – думал Матвей, – Неужели будет вербовать и сулить награды? Вот уж попал, так попал. А еще в школе знаменосцем был».

Клара тем временем еще налила.

– Ну что, за наши добрые отношения? – Она подняла вторую рюмку.

Матвей колебался. Клара осмелела, подошла вплотную к Матвею, нежно взяла за руку. Ладонь была теплой.

– Живая! – обрадовался Кувайцев. Он явственно ощутил женский земной аромат, к запаху косметики примешивался запах свежевыпитой водки. Этот последний компонент особенно разволновал несколько недель воздерживавшегося Матвея. А тут еще женщина шептала на ухо какой‑то буржуазный вздор:

– Глупенький. Сидишь здесь один. Всего боишься. Никому не веришь. Нельзя же так…

Матвей судорожно вспоминал, что инструктаж не накладывал запрета на алкоголь. Напротив, Зубов говорил, что в Европе принято выпивать постоянно – по поводу и без повода, просто при разговоре. Не стоит советскому человеку чрезмерно увлекаться, но и шарахаться от спиртного не рекомендуется, ибо тем самым можно выказать недружелюбие или настороженность. «Значит, можно!» – сказал себе Матвей с облегчением. Он взял рюмку и опрокинул ее в пересохшее горло – так быстро, что даже не успел ничего почувствовать. Он тут же пожалел, что рюмка маленькая.

Теперь на лице Матвея появилось озабоченное выражение. Глаза нет‑нет, да и стреляли в сторону початой бутылки. Клара, разумеется, это приметила и тут же предложила Матвею еще рюмашку. Матвей очень робко кивнул, но гораздо смелее взял бутылку и сам набулькал в свой походно‑гастрольный стакашек граммов этак сто пятьдесят. Выпив и крякнув, он сказал: «Теперь баста!» И перевернул стакан вверх дном. По его решительному виду Клара поняла, что он пить больше не будет. А она как раз прикидывала: не опустить ли в стаканчик маленькую беленькую таблеточку? Такую, как Ризенкампфу. А самой быстренько взглянуть на партитуру – не зря же столько лет училась петь по нотам.

«Но может быть, ну ее – таблеточку? – размышляла Клара, – А вдруг этот несговорчивый русский будет еще союзником?»

И, продолжая разговор ни о чем, Клара задала самый обычный вопрос: понравился ли русскому господину их маленький город? Матвей с готовностью ответил, что более всего его поразили городские тротуары: как их драят специальными шампунями и швабрами – будто палубу матросы.

– А московские улицы разве не моют растворами? – спросила Клара.

Матвея этот вопрос, похоже, сильно озадачил. Он представил себе, как его родную Сретенку моют пахучей жидкостью тетки в оранжевых жилетах – они же этот шампунь и разворуют. Максимум на третий день. Если он раньше не осядет у жэковского начальства.

– Нет. Не моют, – честно признался Матвей, – Даже перед Дворцом съездов. Это точно.

– Что же так? Ведь в городе столько народа?

– Народу много, – согласился Матвей, – А мыть некому. Дай бог зимой сугробы разбросать.

Клара видела, что дикарь уже несколько иначе на нее смотрит. И все‑таки его взгляд и манера держаться Кларе не совсем нравились. Переплетчик, конечно, слегка пьян, но контроля не теряет – скорее хитрит, чем откровенничает. А значит, переходить к настоящему разговору рано.

Матвей и сам чувствовал, что невольно разыгрывает из себя простака или, как говорят на Сретенке, «лепит горбатого». Однако выйти из роли уже не мог.

– Ну, и у вас мне тоже не все понравилось… мелочи, конечно…

– Так‑так, – изобразила всплеск интереса Клара.

– Сплю я здесь из рук вон плохо, – пожаловался Матвей.

– Шумные соседи?

– Нет, в гостинице ни уличного шума, ни соседей не слышно. Но вот подушки ваши – сущее наказание. У нас есть загадка – два брюшка и четыре ушка. Подушка. А у вас только уши и почти пустая наволочка. Как же спать?

– Не согласна с вами, – заявила Клара, – На плоской подушке кровообращение мозга улучшается, голова отдыхает лучше. Да и второго подбородка можно не опасаться.

– А‑а! – отмахнулся Матвей, – Что за отдых на такой подушке! Я вот к своей прикипел. Уже пятнадцать лет на ней сплю. Голова привыкла. Мало того, даже запах у нее свой, родной. Я так люблю ее, что даже обнимаю во сне. И она благодарит за любовь: только лягу – моментально усну. Я, когда езжу в командировки по Союзу, постоянно ее вожу с собой. А сюда мне запретили… то есть рассоветовали. Говорят, смешить иностранцев будешь. Ну, это я пережил бы. А вот как бы таможенники не распотрошили. Уж, думаю, перемыкаюсь как‑нибудь.

Клара смеялась, ахала. Разговор стал оживленнее. Матвей рассказал, что он коренной москвич, живет в районе старинной московской улицы Сретенки. Любой старожил укажет, где живет Матвей Кувайцев.

– Кувайцев, Кувайцев… – повторяла Клара, – Кажется, это знатный род?

– Это Казанцевых род, – уточнил Матвей, – А мой род всегда в мастеровых числился. Сретенских.

– Сретенка, Сретенка, – повторяла Клара, будто пробуя слово на язык. Потом взглянула на часы. – Я вас не отвлекаю от работы?

– Работа выполнена, теперь под прессом сохнет.

Матвей встал и с удовольствием подкрутил пресс. Ему уже нравилось разговаривать с дамой – все‑таки не одному сидеть, выжидая новых явлений. Он будет говорить о чем угодно и с кем угодно, лишь бы быстрее летело время.

Клара же нет‑нет, да и поглядывала на пресс с нескрываемым любопытством. Она предложила еще выпить (о, эта таблеточка, маленькая беленькая таблеточка!), но Матвей наотрез отказался: дескать, перевернутый стакан – это закон многих лет.

Тогда Клара встала, подошла почти на цыпочках к прессу, обошла его вокруг.

– До чего же любопытно узнать, кто у вас там в плену?

– Утром узнаете, – насторожился Матвей и тоже подошел к прессу.

– Меня сжигает любопытство.

– А у меня есть право нажать сигнальную кнопку.

– О‑о, – Клара усмехнулась, – Никогда бы не подумала, что вы такой паникер.

– Служба, – тоже усмехнулся Матвей.

– Вы тоже полицейский?

Матвей ненадолго задумался.

– Я… не могу вам этого сказать.

Клара помолчала. Прошлась по кабинету.

– Нет. Этого не может быть, – сказала она, – Вы совершенно не похожи… А может, вы великий артист?.. Среди тайной полиции это не редкость.

Матвей уж и сам не рад был, что дал даме повод так думать. Это ведь может и к скандалу привести. Надо было выправлять положение. Матвей натужно усмехнулся и как можно дружелюбнее попытался переменить тему:

– Не надо вам строить догадки. Лучше поговорим о чем‑нибудь приятном. Вот вы интересовались, что такое Сретенка… – И Матвей пустился в пространное описание своей «малой родины», начиная со Сретенского монастыря на Сухаревской площади: – Эх, да что толковать! По Сретенке надо гулять. Особенно я уважаю пивную в Печатниковом переулке. Кстати, я там рядом живу – по левую руку, дом номер шестнадцать. Да любой, – повторил Матвей, – покажет, где мой дом.

– Вы живете в особняке? – удивилась Клара.

– Да, – подтвердил Матвей, – А в этом особняке коммуналка, но всего на двоих.

– Это как?

– Двухкомнатная квартира. Одна комната моя, другая – соседа, Бориса Павловича Мырсикова. Замечательный человек, и руки золотые. Мастер на землеройных агрегатах. Всю Москву уже перекопал вдоль и поперек. Ветеран труда. Рыбак, опять же. Я ему спиннинг везу с электронной катушкой. Задаешь программу, направление – и блесна вылетает точно туда, куда надо.

Клара с некоторой опаской взяла спиннинг. Матвей показал, как просто корректируется полет блесны.

– Хороший подарок. Значит, вы с ним друзья? – спросила Клара.

– Не разлей вода, – подтвердил Матвей, – Вот только за ним один грешок водится. Борюсь и ничего не могу поделать. Придет Борис Павлович с работы и первым делом свои натруженные ноги мыть. Воду вскипятить в тазике лень. Так он в унитаз поставит ноженьку, за цепку дернул – помыто! Затем следующая. Обтер – и будь здоров. А мне все же это неприятно. Унитаз хоть и не новый, но должна же быть какая‑то гигиена. Мырсиков же начинает мне доказывать, что унитаз – это универсальный таз и он пригоден для любых процедур. Слава богу, хоть голову он там не моет. Ведь у вас, как я заметил, унитаз – самое чистое место.

– Как вам сказать, – Клара почувствовала затруднение. Русские моют ноги в унитазе? Ткаллер ничего подобного ей не рассказывал. Она снова рассмеялась.

– Так, значит, вы один живете?

– Почему? С Серафимой Анатольевной.

– Супруга?

– Упаси господь. Это мою черепаху так зовут. Милое терпеливое создание.

– Чего же вы не женитесь?

– Я бы женился. Но ни одна женщина со мной не уживется, хотя зарабатываю я подходяще, да и характером мягок и покладист. Но вот работаю я в основном на дому. Клей же мой исключительно животного происхождения. Сушу рыбьи плавательные пузыри, кости осетровых рыб – мне шурин из ресторана «Лель» привозит – и получаю первостатейный клей путем вываривания. Клеешок – шик‑блеск: схватывает мертво и, что важно, не промачивает материал. Но в нем вся моя житейская драма. Вонь от этого вываривания такая, что ее не вынесет ни женщина, ни кошка, ни собака, ни другая какая тварь, кроме черепахи. Вы не держали черепаху?

– Не приходилось.

– Настоятельно рекомендую. Шума никакого, живет двести лет и есть почти не просит. Самое любимое лакомство – моченый горох. Полблюдечка в день. А если у меня поездка, вообще ничего не оставляю. Она в спячку уходит. Может два месяца спать. Ну чем не прелесть? Разве с женой так можно?

– Как забавно вы рассказываете! – от восторга захлопала в ладоши Клара, – Вы, русские, совершенно особенные люди. Обязательно побываю на вашей Сретенке. У вас принято заходить в гости?

– О чем речь! Спросите Кувайцева – любой покажет, – снова повторил Матвей. И подумал в страхе: «Что я несу! Майора тайной полиции приглашать в гости! И адрес раньше назвал. Господи, вразуми!» Но тут же попробовал успокоить себя: что ж тут такого? Рассказ иностранцам о достопримечательностях столицы – с целью улучшения отношений и роста взаимопонимания. И так далее, и тому подобное… Матвей решил продолжить беседу в сложившемся направлении.

– Мне ведь случалось любопытные заказы исполнять, – вздохнул он и отчего‑то покосился на пресс, под которым подсыхали марши‑победители, – Многотомное издание «Живописная Россия». «История славян» под редакцией профессора Битнера. «Интимная жизнь монархов» – девятнадцать выпусков. Издание Каспари, девятьсот десятый год. Не приходилось читать?

– Нет.

– Эх, мамочка! Сколько страстей, фактов, мыслей! Да, многое проходило через эти руки! – Матвей посмотрел на свои руки, потер одна о другую, крепко и с удовольствием сжал.

– Ну а теперь? Интересная ведь работа попалась? – заиграла глазками Клара, выбрав наконец подходящий момент.

– Эта? – указал он на пресс. Матвей хотел было отшутиться, дескать, ничего особенного, публику ждет разочарование и дальше в таком же духе. Но вдруг почувствовал, что язык его окоченел и ничего подобного он выговорить не может. Зубы его выбивали мелкую дробь. Очевидно, Марши не позволяли над собой шутить. Клара смотрела на Матвея, ожидая ответа. Неожиданно он решил сказать правду.

– Работа опасная, если честно сказать. Опаснее, чем у электромонтера. Напутаешь в проводах, так трахнет – не очухаешься, – Матвей подошел к партитурам, – Сохнут теперь. Отдыхают, демоны. А страху нагнали прямо анафемского.

– Вы меня интригуете, – повела бровью Клара, – Такая сложная работа попалась? Или материала подходящего не нашлось?

Она вновь, уже в который раз, подошла к прессу, как бы пытаясь угадать, что же там, под таинственными обложками.

– Не вижу золотого тиснения.

– Названия нет, – ответил Матвей, – А в нотных крючках я не разбираюсь.

– АТ каллер?

– Он мне названия не расшифровал.

– И вам не сказал? – поразилась Клара, – Отчего же?

– Не захотел, – как мог просто и правдиво ответил Матвей.

– Давайте посмотрим. Я разбираюсь в нотах.

– Э‑эх, – подбежал к прессу Матвей, – Не просохло еще. Да и не положено. Вы же, так сказать, здесь поставлены для охраны.

Клара принялась объяснять, что ее гложет чисто женское любопытство – так заманчиво узнать то, чего не знает пока никто, но десятки тысяч ждут с нетерпением.

– Дама вы, конечно, чрезвычайной приятности, – мягко и даже как‑то вкрадчиво отвечал Матвей, – Я вам хотел бы сделать подарок в честь памятной ночи. Вот натуральный столичный бархат остался. На костюмчик вам не хватит, а на жакетик дамский вполне.

Матвей накинул ей на плечи бархатный лоскут. Любуясь, добавил:

– Совершеннейшая прелесть. К жакетику бы еще опоясочку из посеребренной тесьмы, как в «Интимной жизни монархов».

Клара повернулась к зеркалу:

– Добрый вы человек. И в гости пригласили, и подарок сделали… Позвольте отблагодарить вас.

Клара подошла близко к Матвею, посмотрела неожиданно томно и продолжительно, обняла и стала нежной ладонью ерошить ему волосы. Лицо ее приблизилось и расплылось в глазах переплетчика – как на экране неисправного телевизора. Матвей вновь уловил запах спиртного и с неудовольствием подумал, что, как на грех, поужинал сегодня с чесночным соусом и наверняка Кларе теперь неприятно. А острые коготки соблазнительницы уже проникли под рубашку и нежно царапали его могучую спину.

– Э‑э, милочка. Товарищ майор, – вырвалось у Матвея, – Позвольте обратиться и сразу доложить, что мы здесь не одни.

– Одни, Матвей. Одни, – призывно прошептала Клара.

– Не одни, – твердо повторил Матвей.

Коготки Клары несколько ослабли, но оставались на прежних наступательных позициях.

– Ткаллер закрыт в своем кабинете. Ключи все у меня. И больше здесь некому быть.

– Не говорите, чего не знаете, – все‑таки высвободился из страстных объятий Матвей.

– Тайная полиция все знает.

– Это ей так кажется… Тайной полиции, – даже покривился Матвей, – И вообще я очень сомневаюсь, что вы из тайной. Хватательные наклонности другие.

«Да‑а, таблетки были бы вернее», – пронеслось в голове у Клары. Она отошла, поправила прическу, как‑то вся мигом подтянулась, взгляд ее стал суров:

– Как представитель тайной полиции я требую открыть тайну партитур. Я должна сегодня, сейчас знать музыку, которую будут играть завтра. Точнее, это нужно не мне, а моему руководству.

Клара особенно подчеркнула последнее слово, зная, что русские относятся к любого рода руководителям прямо‑таки с трепетом. Вот и сейчас ей показалось, что Матвей слегка вздрогнул. Он действительно закряхтел, как‑то весь скукожился, глаза его бегали от Клары к прессу, к кнопке сигнализации, к двери. Многого, однако, Зубов не мог предвидеть. Связаться бы как‑нибудь с посольством или хотя бы с представительством. Тюрьма здесь, а не концертный зал.

– Давайте все‑таки посеребренную опоясочку сделаем к жакетику. Славно будет, – неожиданно даже для себя сказал Матвей.

Своим молчанием Клара показала, что ждет серьезного ответа.

Матвей переминался с ноги на ногу, покашливал.

– Государственные интересы любой страны я уважаю. И в этом случае готов уступить. Но для этого нужно, чтобы господин директор Ткаллер распорядился.

– Ткаллер не в состоянии сейчас принимать решения.

– Он мертв? – вскрикнул Матвей.

Тут уж Клара вздрогнула. Щеки ее покрылись красными пятнами. Однако она быстро взяла себя в руки.

– Мертв? Почему же? Но так… расстроен… удручен. Матвей, скажите, почему Ткаллер так удручен?

– Я и сам удручен.

Клара была в отчаянии от «уступчивости речи русской». Она надела китель, да и внутренне застегнулась на все пуговицы.

– Если завтра после исполнения произведений случится скандал, то вас, лично вас, господин Матвей, ожидают большие неприятности.

– Так предъявите мне хотя бы какой‑нибудь документик. Хоть фальшивый. Чтоб я на основании его… Откуда же мне знать, кто вы и зачем? А вдруг вы действительно из тайной полиции – но другой страны?

– Бросьте дурака валять!

– Без документа не пущу!

Матвей подошел к кнопке сигнализации, снял защитное стекло, поставил на кнопку перемазанный клеем палец.

– Можете в меня стрелять. Только спасибо скажу!

Клара застыла на месте, словно монумент. Отчаяние кричало в ней, ни одним знаком не проявляясь внешне. Хороша она в эту минуту была необыкновенно. Но Матвей этого не замечал. Теперь он, как никогда, был тверд и решителен. Он не потерпит ни насмешек, ни угроз. Он или погибнет, или… в общем, там видно будет.

– Хорошо. Я все скажу, – резко и быстро проговорила Клара, – Только отойдите от сигнализации.

– Ни на шаг.

И Клара пошла ва‑банк. Она сбивчиво начала рассказывать, что на самом деле она жена Александра Ткаллера. Почувствовала, что с мужем беда, пробралась в здание через канализационный тоннель. И вот – воспользовалась формой полицейского майора…

– Цель вашего прихода ко мне? – спросил Матвей тоном советника юстиции. Он все еще стоял возле кнопки.

– Я уже виделась с мужем. Он в панике. Конкретно ничего не говорит, кроме того, что одно произведение загубит, по его мнению, не только весь праздник, но и дальнейшую жизнь этого зала. Значит, выход один: его необходимо заменить.

– Тише‑тише, – погрозил пальцем Матвей.

– Кого мы здесь постоянно боимся?

Матвей лишь зыркнул на пресс, но продолжал хранить молчание. Клара, конечно, ничего не поняла.

– Вы ведь с Александром всегда были в добрых отношениях – он так тепло рассказывал мне о вас. Он нуждается в поддержке сейчас, как никогда. Пойдемте к нему.

Матвей все еще стоял у кнопки.

– Хотите, я стану на колени? – Клара неуловимым движением всего тела продемонстрировала готовность и в самом деле опуститься на колени. В глазах ее блестели слезы. Теперь перед Матвеем была просто уставшая женщина. Отважная Клара Ткаллер. Переплетчик наконец отошел от кнопки и подхватил ее под локти.

– Идемте скорее к нему, – торопила женщина, – Возьмите партитуры.

– Нет, – отрезал Кувайцев, – Партитуры останутся здесь. Это мое условие.

Переплетчик разжал пресс, посмотрел, хорошо ли просохли партитуры, затем осторожно положил их на стол, прикрыв газетой «Известия».

– Скорее, скорее, – торопила Клара.

– Черт меня толкнул ехать на ваш фестиваль! – стукнул сразу двумя кулаками по столу Матвей.

– Ха‑ха‑ха! – разнеслось по комнате, – Ха‑ха‑ха!

Матвей угодил по мешку‑хохотуну. В тот же миг они с Кларой выскочили в коридор. Какое‑то время вслед им несся неистовый надсадный хохот. Матвей даже хотел вернуться, отключить смех, но Клара не пустила его: дескать, возвращаться – дурная примета.

– А вы верите в приметы? – спросил Матвей в полутьме.

– И даже очень.

– Я тоже… Начал.

«Вы – искуситель, я – избавитель…»

В пустой комнате Матвея истерический хохот вскоре затих – мешочек успокоился и вновь притворился безучастным. Наступила полная тишина. Но она длилась всего несколько минут. Затем в комнате снова появились разноцветные радужные блики, которые становились все контрастнее, пока не разделились по углам, где и растаяли. В правом углу зародилась одна протяжная басовая нота – она постепенно набирала мощь, как бы разрастаясь. Внезапно газета, которой Матвей суеверно прикрыл ноты, слетела, словно подхваченная вихрем. Партитуры раскрылись – и в левом углу снова появился Свадебный марш во фраке цвета красного вина и нарядном жабо. Басовая же нота продолжала гудеть – по мощи она напоминала вопль гибнущего «Титаника». Свадебный марш закрыл ладонями уши и закричал в угол:

– Да замолчите вы! Я же оглохну!

Басовый гудок не сразу, но все‑таки начал затихать. В правом углу кабинета наконец появился тот, кто называл себя Траурным маршем.

– Ну нельзя же так гудеть, – укоризненно скривился Свадебный марш. На желтом костяном лбу Траурного выступил пот. Марш вытирал его черным платком, но тот, шипя кипятком, продолжал стекать по лицу. От кипятка мокрый платок начал линять, пачкая Траурному маршу морщинистые руки.

– Да, сущий ад эти переплетные тиски, – вздохнул Свадебный, – Я тоже чуть не задохнулся.

– А! – отмахнулся платком Траурный, – Тиски ерунда, не в таких переплетах бывал. Это местные деятели хотят от меня избавиться, что‑то замышляют. И за что? Сколько достойных людей я проводил в последний путь, плача и рыдая! В жару, в мороз, ветер и снег, в любую погоду! И вот теперь – такое пренебрежение! За что, за что?

Свадебный принялся успокаивать расстроенного напарника – все равно никакие тайные заговоры не помогут. Ноты отпечатаны. Партитуры в переплете. Дело сделано. Нечего понапрасну волноваться, тем более паниковать. Исаия, ликуй!

На Траурный этот марьяжный оптимизм не подействовал. Он ничего не ответил и, казалось, сделался еще мрачнее. После некоторого молчания не без раздражения спросил:

– Мы ранее не встречались?

– Не имел удовольствия, – с готовностью ответил Свадебный, – Хотя много о вас наслышан. Мы почти одногодки. Я восемьсот сорок третьего года сочинение.

– Я постарше. Восемьсот тридцать седьмого, – все еще вытирался платком Траурный, – Удивительное дело, по сто пятьдесят лет оттрубили и словом не перемолвились. Действовали, как теперь говорят, в разных сферах обслуживания.

– Не стану возражать, – кивнул Свадебный, – Я вообще с большей радостью соглашаюсь, нежели спорю. Волею судьбы я счастливый жених. А вы кто? Вечный покойник?

Свадебный марш подмигнул и даже слегка хихикнул. Траурный прошелся по комнате, сжимая кулаки. Теперь уже скрипели оба его ботинка.

– Вас что‑то не устраивает? – поинтересовался Свадебный.

– Да. И весьма. Мне не понравилось ваше хихиканье и то, как вы произнесли «вечный покойник». Свысока, надменно, глядя со своего завидного жениховского трона. Говорят, наши великие создатели вложили в нас свои высокие чувства. Я и раньше сомневался, какие такие высокие чувства могут быть у женихов?.. Ну и у невест. Они не высокие, они попросту жениховские. Сиречь похотливые и фальшивые. В свадьбах вообще много позерства и притворства.

– Вы обозлены. Я не хотел вас ни оскорбить, ни обидеть.

– Я оскорблен не вами, а вековым неуважением к себе. Со дня моего появления на свет меня все боятся. Даже мой создатель относился ко мне с предубеждением – и без повода исполнял крайне неохотно. Играть меня вне траурных процессий считалось – да и теперь считается – дурным тоном. Мало того, я являюсь чуть ли не музыкальной эмблемой смерти. Ее позывным. Разве это возможно выносить столетиями?.. Проклятие, какая тут духота! Или в самом деле новый переплет жмет?

Свадебный марш улыбнулся и комически развел руками:

– А вы как хотели? Смерть и ваша милость в людском сознании слились воедино. И зачем им торопиться в мир иной, если и здесь хорошо?

– Вам более ста пятидесяти лет, а ума – как у двадцатипятилетнего, – не унимался Траурный марш, – Для вас возраст в четверть века оказался критическим. Вы мне напоминаете пустую, глупую полечку, которую выплясывают захмелевшие женихи, плешивые папаши невест и подгулявшие гости на сытый желудок. Даже стыдно слушать!

– А это уже похоже на оскорбление, милейший, но угрюмый Си бемоль минор!

– Если бы вы, галантнейший и лучезарнейший До мажор, проникли в сущность бытия и хотя бы одним тактом, одним знаком альтерации, одной четвертной паузой задумались над противоречиями человеческой жизни, то поняли бы – как ни веселы наши свадьбы, а жизнь по своей сути всегда трагична, ибо не вечна! От молодости и радости неизбежен путь к болезням и дряхлению. Радость ушла… Какой смысл в продолжении существования? Словом, я честнее, чем вы! Вы – искуситель, а я – избавитель! Но я устал! Устал! О, если бы явился в мир некий сочинитель, способный создать плач скорби, способный заменить меня в траурных процессиях!

Свадебный марш тоже начал волноваться. Белоснежное жабо съехало набок. Монокль то и дело выпадал. Он спешно протирал его и вставлял в свой небесной голубизны правый глаз.

– Я не хочу на вас обижаться! Слышите! Мне это стоит большого труда, но я на вас не обижаюсь. Что хотите, говорите, а я не обижусь, и вот почему: все свои долгие годы я прожил, не зная горя, а вы – не зная радости. Вам доставалось как никому в нашем музыкальном мире, – Свадебный подошел к Траурному и вдруг крепко обнял его, – И будет доставаться. И все‑таки: гавоты и галопы, краковяки и менуэты исчезли или остались в редком концертном исполнении, а вы изо дня в день исполняете свой долг – действительно при любой погоде. Вы вечны! Вы умрете только тогда, когда люди перестанут умирать, а этого не может быть никогда. Значит, вы только и бессмертны.

– А вы?

– Мир переменчив, – усмехнулся Свадебный, – Вполне возможно, что люди скоро перестанут торжественно отмечать свадьбы или вообще регистрировать браки. А еще через сто пятьдесят лет? А вот умирать, как ни ухищряйся, придется. Статистика подтвердит: сто процентов из ста.

Траурный согласно кивнул.

– Однако же, – продолжал Свадебный, – именно из‑за этой безысходности в земной жизни необходимы всплески радости. Опять же, свадьба означает зарождение новой жизни. Я начну – вы подхватите. А значит, мы оба бессмертны и на сей день самые необходимые, с чем вас и поздравляю.

Свадебный протер свой монокль, немного помолчал, видимо, ожидая возражений, и наконец решился добавить:

– Честно говоря, я тоже устал.

– От чего же?

– От вечных празднеств, которые так же утомительны, как вечная скорбь. Я тоже жду, когда явится великий сочинитель и напишет великое произведение, которое сможет заменить меня. А я мечтаю о приличном вознаграждении и праве на отдых. Поселиться бы в уютном адриатическом городке: солнце полезно для моих костей. Тишина, умеренная влага, диета – и никаких вин, коктейлей, крепких коньяков и шампанского. Скорей бы… А вы все еще жаждете популярности, признания с аплодисментами и литаврами?

– Ничего я не жажду, – гордо ответил Траурный, – Хотя аплодисментами я действительно не избалован. Я вообще не знаю аплодисментов.

– Как же мне вам помочь? – с участием подхватил Свадебный, не замечая, как собеседник морщится при этих словах. Вообще вся натура Свадебного была открыта

Date: 2015-12-13; view: 375; Нарушение авторских прав