Глава 15. Нафисса торопливо шла по галерее, держа в руках туго скрученный пергамент

Нафисса торопливо шла по галерее, держа в руках туго скрученный пергамент. Посланник рода Мокарабов нашел ее в помещении для слуг. Там он объяснил ей, что она должна сделать, и теперь она несла тайное послание эмира Мокарабов к дочери, жене калифа Гранады. Она торопилась, не забывая при этом внимательно осматривать каждого встречного, но на самом деле Нафисса могла особенно не беспокоиться. У калифа до сих пор не было причин подозревать в интригах жену и тестя, и потому он не отдал распоряжения дворцовой шпионской сети следить за тайными связями жены с внешним миром.

Абул делал все, что было в его силах, чтобы ослабить влияние жены, оказываемое ею на сына, но за исключением этого влияния, не видел никаких причин для опасений. Он считал, что в серале царят мир и согласие во многом благодаря Айке, и не хотел вмешиваться во внутренние дела гарема. Если он когда и вмешивался в жизнь сераля, то делал это только тогда, когда этого требовало спокойное течение жизни в Альгамбре, или, как в случае удаления саритиных служанок, тогда, когда этого требовало удобство его и Сариты. А то, что видела и о чем догадывалась Сарита, она держала при себе, так как ее подозрения основывались на не вполне осознанном впечатлении.

Кроме того, ей не хотелось теребить старые раны Абула.

В тот момент, когда Нафисса вошла в комнату жены калифа, Айка в досаде и нетерпении рвала уже третий кусок шелка для вышивания. Новость о прибытии посланника ее отца к калифу заставила ее затрепетать. Согласился ли отец с тем, что она ему написала? Решился ли на что‑либо? Приступил ли к действиям? Какую роль отвел ей?

— Да? — вскочила Айка, как только Нафисса вошла в комнату. — Что у тебя?

— Послание, госпожа, — меня вызвали из кухни к посланнику и я получила из рук его конюха письмо.

Айка выхватила у нее письмо, сорвала с него печать и развернула. Если не считать обычных отцовских приветствий, послание было кратким:

Будь настороже. Будь наблюдательна. Связь будем держать обычным способом. О развитии событий сообщим. Тем, чем надо — занимаемся.

Айка не сумела сдержать вздоха облегчения. Ее отец посеет сомнение у желающих сомневаться, соберет поддержку недоверчивых, недовольных и жаждущих власти, и направит всех их против Абула. Ей нужно будет только раздуть огонь.

— Я отправлю ответное послание, — сказала она, — сможешь ли ты снова найти этого человека, Нафисса?

— Я сказала ему, что оставлю ответ под большим камнем в саду роз, моя госпожа, — ответила Нафисса. — Он возьмет его перед рассветом.

Айка кивнула.

— Дело неспешное. Ты все правильно сообразила, девочка. Сегодня вечером я передам тебе ответ.

Прекратив заниматься рукоделием, Айка подошла к ящичку, стоящему в углу комнаты и подняла его крышку. Внутри находилось множество бутылочек, сосудов из кожи, и керамических тиглей. Она без колебаний выбрала маленькую бутылочку зеленого стекла.

— Скажи Кадиге или Зулеме, что, если нужно, они могут еще зайти за противозачаточным средством для госпожи Сариты. Я его сейчас приготовлю.

Нафисса молча вышла. Айка же взяла бутылочку, стараясь не взбалтывать ее содержимое, и поставила на низкий столик, после чего принесла туда же и другие предметы: маленький мешочек с какими‑то сухими травами, бутылочку с прозрачной жидкостью и пустой сосуд. В сосуде она начала смешивать, аккуратно отмеряя, прозрачную жидкость из бутылочки и травы из мешочка. Довольная результатом своей деятельности, она снова направилась к ящичку, достала оттуда пару лайковых перчаток, и перед тем, как с величайшей осторожностью вынуть серебряную пробку из зеленой стеклянной бутылочки, надела их на руки. Над бутылочкой поднялся легкий пар. Затаив дыхание, Айка стала наклонять горлышко бутылочки над сосудом до тех пор, пока в смесь не упали четыре яркие серебристые капли. Затем она закупорила зеленую бутылочку и положила ее вместе с перчатками обратно в ящик, после чего перемешала содержимое сосуда тонкой серебряной палочкой до получения густой пасты. Эту пасту Кадига будет смешивать с водой, чтобы образовывалась вязкая жидкость, потребляемая Саритой с завидной регулярностью.

Айка была известна как искусный аптекарь, поэтому, когда она предложила снабжать Сариту особо эффективным средством для предохранения от беременности, это не привлекло к себе никакого внимания. Она предлагала подобные услуги многим женщинам Альгамбры. Состав содержимого сосуда был известен только Айке, поэтому о ее намерении отравить Сариту не могла знать ни одна живая душа.

Айка не делилась с отцом планом избавления от не правоверной. Частично ее молчание было вызвано тем, что смерть женщины была задумана ею в некотором роде как личная месть, как средство для успокоения раненой гордости. Конечно, жена калифа могла задумать убийство соперницы и по политическим мотивам — увлеченность калифа не правоверной нарушала его способность мудро управлять, так как отвлекала его мысли, и, тем самым ставила под удар само существование королевства Гранады. Эмир Мокарабов зааплодировал бы подобным рассуждениям дочери и нашел бы ее действия полностью обоснованными. Тем не менее Айка чувствовала, что если отец поверит, что единственной проблемой является женщина, и что эта проблема скоро будет устранена, то он может и отложить свои действия, направленные на подрыв власти Мули Абула Хассана. А это не входило в планы рвущейся к власти Айки.

Она посильнее затянула завязки на горловине сосуда. Представив себе, сколь смертоносно содержимое этого сосуда, она слегка улыбнулась. Не было никаких сомнений в том, что яд уже начал свою работу. Испанке становилось все труднее скрывать свою утомляемость и истощение, по крайней мере, от Айки, которая внимательно за ней следила.

Сарита сильно побледнела, глаза ее увеличились и потускнели, но несмотря на недомогание, она все еще вела себя так, будто чувствовала себя хорошо, в особенности в присутствии Абула. Накануне вечером, когда Айка была в северной галерее и смотрела вниз на живописный Центральный дворец с прямоугольным бассейном, усеянным водяными лилиями, Сарита и Абул вышли из арки во двор и она стала игриво убегать от него по галереям. По ее смеху и резвости было невозможно догадаться о скрытом воздействии на нее яда. И только сторонний наблюдатель мог увидеть ее страдания, когда она, скрывшись на минуту от Абула за живой изгородью из миртовых деревьев, остановилась, чтобы жадно глотнуть воздух измученными легкими.

Когда она вынуждена будет признать свою болезнь, будет уже слишком поздно для того, чтобы предотвратить действия яда. Если им правильно пользоваться, то он будет убивать постепенно, почти незаметно, с симптомами, которые могут быть приписаны большому количеству обычных болезней, пока, наконец, истощенную жертву не покинет способность есть и даже дышать. Но если на этой стадии кого‑либо и осенит догадка относительно яда, он не сможет что‑либо достоверно доказать.

Нет. Айка считала, что находится в полной безопасности. Даже если Абул и заподозрит ее в том, что она приложила руку к смерти Сариты, он ничего не сможет сделать. Она прекрасно знала, что он никогда не вернется к ней, он переменил свое отношение к ней отнюдь не только из‑за увлечения другой женщиной. Айка не была уверена в том, с чего конкретно началось это необратимое охлаждение, она помнила только споры из‑за Бобдила, но была уверена в том, что если бы больше ничего не было, то смогла бы впоследствии исправить свою оплошность. Тем не менее она знала, что разрыв углубился еще сильнее из‑за того, что она настраивала сына против отца. Делала же это она потому, что несколько месяцев тому назад поняла, что окончательно утратила свое влияние на Абула, в связи с чем решила добиться выполнения своих планов другими средствами.

Теперь она быстро продвигалась в этом направлении, и в этом смысле должна была только поблагодарить христианку. Ведь она явилась поводом для обращения за помощью к отцу, а через него и к другим королевским семьям. Наконец‑то она увидела, что ее далеко идущие планы начинают претворяться в жизнь! Скоро, очень скоро Абул будет со всех сторон окружен врагами, а подавленное настроение, в котором он будет пребывать после смерти христианской возлюбленной, не даст ему возможности дать должный отпор внешним и внутренним врагам. Айка была очень довольна развитием хода событий.

Абул вежливо улыбнулся дяде жены, посланнику эмира Мокарабов, и поинтересовался, что явилось поводом для визита. Они сидели в Посольском зале дворца, окруженные придворными и солдатами, как это и было положено при встрече столь родовитых гостей. В течение часа с начала приема происходил обмен любезностями за столом со сладостями — этого также требовал неумолимый этикет, но теперь, по прошествии этого времени, Абул уже ждал намека на истинную цель этого визита. Как бы то ни было, но Ахмед бен Калед с невозмутимым выражением лица продолжал неспешный разговор ни о чем, и Абул был вынужден вторить ему.

— Как здоровье моей племянницы? — спросил Калед, угощаясь фаршированными финиками.

— С ней все в порядке, — ответил Абул. Вы, конечно, захотите с ней встретиться, не может быть, чтобы у господина Мокараба не было письма к дочери.

Интересно, почему вдруг этот человек застыл в таком напряжении? Почему так угрожающе вспыхнули его темные глаза? Почему естественное замечание вызвало у его гостя столь неадекватную реакцию?

Тем не менее посланник кивнул и подтвердил, что он надеется встретиться с госпожой Айкой, и что у него есть письмо ее отца. Абул решил, что странное поведение гостя только почудилось ему, и заставил себя сосредоточиться, чтобы выяснить скрытую причину этого визита.

— Я хотел бы также встретиться с вашим сыном, принцем Бобдилом, — сказал Калед, — эмир хотел бы знать о том, как его внук растет и учится. — Просьба эта не была серьезной, но Абул почувствовал, что за ней что‑то скрывается. Тем не менее он согласно кивнул и повернулся к визирю:

— Пусть сюда придет Бобдил со своим наставником. — Возможно, Вы найдете его слишком застенчивым, — повернулся он к гостю, — но с возрастом это пройдет.

Ахмед бен Калед попытался изобразить некое подобие улыбки. Он считал, что главной ошибкой калифа было грубое обращение с наследником, чей характер безжалостно и систематически ломался из‑за пренебрежительного обращения отца. Если Бобдила как можно скорее не убрать из подобного окружения, он будет неподготовлен к тому, чтобы принять власть калифа, и род Мокарабов потеряет опору и значительное положение в халифате. Поэтому Калед был особо проинструктирован относительно необходимости наблюдения за мальчиком.

Когда Бобдил и его наставник прибыли, Абул вежливо поздоровался с ними в своей обычной мягкой манере.

— Бобдил, вырази свое почтение дяде твоей матери, — сказал он, подымаясь с кресла, которое под косыми лучами солнца отсвечивало позолотой резных листьев. Он взял ребенка за руку, и Калед заметил, что мальчик отстранился от отца, хотя и позволил взять себя за руку. Глаза Бобдила бегали по сторонам, и чувствовал он себя явно неуверенно.

Калед подошел к нему и взял его за подбородок, запрокинув ему голову, и заставив таким образом посмотреть себе в глаза.

В его глазах было больше расчета, чем страха, и Калед задумался о том, была ли вся эта робость подлинной или напускной. Он вспомнил о том, что, будучи девочкой, его сестра — мать ребенка — также проявляла нечто подобное. Она всегда отлично умела скрывать свои истинные чувства, что делало ее сильным противником, так же, впрочем, как и чрезвычайно полезным союзником в стане врага.

— Я хотел бы передать тебе приветствия от твоего деда, — сказал он Бобдилу.

— Где же твои хорошие манеры? — спросил Абул резко, когда мальчик в ответ на эти слова промолчал, — ведь Ахмед Эбен учил тебя как следует приветствовать гостей.

К ним подошел наставник, бормоча невнятные оправдания, а Бобдил отпрянул от отца и поднял руку, будто бы защищаясь от ожидаемого удара, хотя ни Абул, ни репетитор не сделали в его направлении никакого угрожающего жеста. Тем не менее глаза мальчика на мгновение остановились на Каледе, как бы оценивая произведенное им. впечатление.

Калед посмотрел на калифа. Губы Абула сжались, а щека непроизвольно дергалась. Он жестом прервал сбивчивые оправдания наставника и сухо произнес.

— Возвращайся в свои комнаты, Бобдил. Мне стыдно за тебя перед нашим гостем.

— Ничего, ничего, поспешил сказать Калед, — парень еще застенчив, и это нисколько меня не оскорбило. Можно я немного погуляю с ним по галерее?

Абулу было нелегко дать согласие на эту просьбу. Он не знал, почему, но то что гость принадлежал семейству Айки, заставляло относиться к нему с подозрением. Калед, конечно, не мог еще больше ухудшить отношения между отцом и сыном. Он не хотел бы, чтобы об их отношениях узнали посторонние.

— Давайте пойдем вниз вместе. У меня есть сокол, которого я подарю эмиру Мокарабов, когда он будет обучен. Я хотел бы узнать о нем ваше мнение, Калед. А Бобдил может показать своего ястреба‑перепелятника, если, конечно, вспомнит, как следует вести себя с гостем.

Каледу ничего не оставалось, кроме как принять это предложение. Он улыбнулся Бобдилу и предложил ему рассказать о том, как продвигается его учеба. Эта перспектива как будто обрадовала Бобдила, и он пошел с дядей примерно в двух шагах позади отца. Абул напряженно прислушивался к их разговору. Калед задавал вопросы и наблюдал, а Бобдил ограничивался односложными ответами.

Хотя Бобдил и поддерживал разговор крайне неумело, но он, по крайней мере, ни случайно, ни умышленно не раскрывал каких‑либо семейных тайн, так что Абул позволил своим мыслям остановиться на более приятных вещах и стал обдумывать путешествие в приморский дворец Мотрил, которое хотел совершить.

В самом деле Сарите необходимо сменить обстановку, — решил он. Морской воздух быстро вернет ее щекам румянец, а походке — упругость.

Для человека, в жилах которого течет кровь кочевого племени, она слишком долго находилась за закрытыми стенами. Казалось, роскошный образ жизни Альгамбры подорвал ее силы, и он вспомнил о том, как она как‑то сказала ему, что лежать в шелковых одеждах и поплевывать абрикосовыми косточками — это не по ней. Захваченный любовью, он позволил себе забыть о том, что у нее есть свои нужды, и, что, очевидно, для полноты счастья ей многого не хватает.

Он редко пользовался приморским дворцом.

Отец построил его для матери Абула, чтобы она могла проводить там жаркие летние месяцы. Для управления королевством он не был приспособлен, там был только один маленький зал для приемов, поэтому калиф имел возможность посещать его только в спокойное для королевства время. Абул решил, что сейчас время для отдыха как раз благоприятное, и теперь ждал не дождался, когда сможет рассказать о своем плане Сарите. Он любил доставлять ей приятное, любил смотреть, как она прыгает от радости. Он увидел ее, когда повернул на дорожку, обсаженную олеандрами. Калед увидел ее в то же самое мгновение. Она сидела на вырезанной из камня скамейке, немного в стороне от дорожки, подставив лицо утреннему солнцу. Две женщины, закутанные в покрывала, сидели по обеим сторонам.

Сперва Калед был просто ошеломлен — он никогда не видел подобной женщины. Она была одета в простое желтое шелковое платье, лицо же ее было бесстыдно открыто взглядам прохожих, а блестящие волосы, горящие на солнце, обрамляли маленькое, бледное лицо. За секунду до того, как Абул поднял руку, чтобы поприветствовать ее, Калед понял, что это и есть та самая не правоверная, что ввергла Абула в любовную трясину, тем самым приблизив конец его царствования. Он взглянул на калифа и в черных ярких глазах его увидел только любовь.

— У вас христианская наложница, мой господин Абул? — притворился он удивленным.

Абул нахмурился. Он не знал, что сказать о Сарите, чтобы гость понял. В конце концов, он просто кивнул.

— Она рабыня или пленница? — спросил Калед.

— Рабыня! — внезапно вмешался Бобдил. — Она рабыня моего отца, поэтому когда она ему надоест, то ее выгонят.

Глаза Абула потемнели от ярости.

— Ты не должен так говорить! — сказал он тихо.

Бобдил сделал шаг назад, и Каледу стало ясно, что страх его не является теперь притворством.

— Моя., моя м‑мама так говорит, — сказал он, заикаясь. — Она говорит, что отправит ее в городской публичный дом, когда… когда…

— Довольно! — резко прервал его Абул, однако тут же сказал самому себе, что мальчик просто повторяет материнские слова, не вкладывая в них никакого особенного смысла. Он еще раз подивился собственной близорукости, которая не позволила ему распознать вовремя истинное лицо жены.

Сарита шла к ним босая, поскольку не признавала никаких туфель и надевала их только в самые холодные зимние дни. Он так любил ее! Но сейчас его сильно беспокоило то, что ее может унизить Бобдил, а то и Калед, выпучивший на нее глаза.

Она показалась сейчас Абулу необыкновенно хрупкой, казалось, достаточно дуновения ветра, чтобы сломать ее как тростинку. Она поприветствовала их на изучаемом ею арабском.

— Мой господин калиф, желаю тебе доброго утра, — после этих слов она повернулась к Бобдилу и также приветливо поздоровалась с ним. Мальчик смотрел на нее с откровенной враждебностью, но, будучи напуганным своей предыдущей оплошностью, пробормотал ответное приветствие. Что касается Каледа, то он не разговаривал с рабами, в особенности с не правоверными, да еще столь открыто попирающими правила поведения женщин. Он все еще не мог отвести от нее глаз, и начал понимать, какую власть она может иметь над калифом.

— Дядя Айки находится здесь в качестве посланника от ее отца, эмира Мокарабов, — спокойно сказал Абул, надеясь, что Сарита поймет его намек и не воспримет это как представление. Но она не поняла его и повернулась к Каледу, все еще напряженно ее рассматривавшему.

— Посланник, кажется, немного удивлен, — заметила она, — вы незнакомы с женщинами моей веры, сударь?

— Я не знакомлюсь с женщинами, не проявляющими должной скромности, жестко ответил Калед, — адресуя эти слова Абулу. — Там, где находятся мужчины, женщины не должны показываться в таком виде.

Абул пожал плечами.

— Тем не менее госпожа Сарита показывается, и у меня нет на это возражений. А если их нет у меня, то вам, Ахмед бен Калед, как гостю, также не следует возражать против этого.

Это замечание обидело гостя. Оба они поступили не правильно, а причина их раздора — вот она, стояла между ними, с выражением удивленного интереса, который, в данном случае, мало мог помочь делу. Более того, Абул заметил, что Бобдил внимательно наблюдал за этой сценой, не пропустив ни одного слова! Его отец сам был виновен в неучтивом обращении с гостем, к тому же их родственником, и все из‑за простой женщины, которой сделали замечание!

Этот эпизод еще больше испортил отношение сына к отцу и, кроме того, несомненно должен был стать известным Айке, которой подобная история могла лишь только понравиться.

Абул почувствовал негодование, но сдержался и произнес:

— Мы прервали твой отдых, извини нас. Мы идем к клеткам с птицами.

Сарита молча отступила в сторону. Она провела уже достаточно много времени в этом обществе, чтобы понять случившееся и догадаться о его последствиях, и корила себя за то, что подошла к Абулу. Конечно же, ей не следовало этого делать в этот момент, когда он находился в компании странного мужчины, но не подумала об этом. И все из‑за двойственности ее положения — она и Абул не считали ее одной из женщин Альгамбры.

Она печально подумала, что Абул, если бы он учел свои интересы, то не должен бы был защищать ее. Но в то же время она знала, что если бы он этого не сделал, то в душу бы ей закралось ощущение предательства. Вдруг сердце у нее остановилось на мгновение, чтобы потом бешено забиться, отчего на лице ее выступил пот, а в душу заполз ледяной страх.

— Что с тобой? — подбежала к ней Кадига. — Тебе плохо, Сарита? Почему ты не обратишься к врачу калифа? Он очень хороший лекарь.

Некоторое время Сарита была не в состоянии Ответить, и Кадига обняла ее, и почувствовала дрожь, бьющую хрупкое тело. Она знала, что за этими судорогами должен последовать приступ тошноты, после которого Сарита будет чувствовать себя как обычно, хотя и очень усталой.

— Пойдем назад в башню, — сказала Кадига, — разреши мне послать за господином Абулом.

— Не надо, — Сарита покачала головой, — все уже проходит. Со мной не случилось ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться. Я немного отдохну, когда пройдет тошнота, и все. — Она потерла пальцами брови:

— Наверно, я съела что‑нибудь неподходящее для моего желудка.

Внезапно Кадига страшно побледнела. В голову ей пришла ужасная мысль.

Не может быть… Но где‑то в глубине души Кадига понимала, что это не только невозможно, но и весьма вероятно. Если она обдумает картину медленного ухудшения здоровья Сариты, если внимательно оценит все симптомы…

Свои медицинские познания Кадига получила от матери, которая была известным аптекарем. Но Кадиге, занимающей в Альгамбре сравнительно низкое положение, редко приходилось проявлять и использовать свои знания, вследствие чего они постепенно ею забывались. Однако забылись не настолько, чтобы не приметить, как ей теперь казалось, очевидное. Но что она могла сделать со своим подозрением? Поделиться с кем‑нибудь она не могла, а промолчать — это могло стоить Сарите жизни.

— Кадига, ты побелела как бумага! — воскликнула Зулема, поддерживающая Сариту за другую руку. — Ты тоже заболела?

Кадига медленно покачала головой.

— Нет… нет, я в порядке. Я вот о чем подумала‑..

Идем, давай вернемся в башню, там Сарита сможет прилечь.

Сарита чувствовала себя уже лучше и не хотела ложиться на диван в прохладной, продуваемой ветром, спальной галерее своей башни. Но вдруг ее накрыла глубокая сонливость, и она согласилась полежать, решив, что это поможет ей в борьбе с ее непонятным, недугом. — Я останусь с тобой, — сказала Кадига, — и если тебе понадоблюсь, то ты найдешь меня внизу, во дворике. — И она спустилась по лестнице, сопровождаемая озадаченной Зулемой.

— Что с тобой, Кадига? Тебя что‑то беспокоит?

— прямо спросила она.

Кадига нахмурилась.

— Лучше тебе об этом не знать, Зулема.

Кадига тяжело вздохнула.

— Да, но лучше тебе об этом не знать. Пойди во дворец и приготовь для Сариты отвар из жасмина, ты же знаешь, как он ее освежает.

Зулема сначала, казалось, собиралась заупрямиться, но потом к ней вернулась ее прежняя сговорчивость. Если Кадига не хочет делиться с ней своими проблемами, то это просто невежливо — настаивать. И она отправилась выполнять данное ей поручение.

Кадига ходила по живописному дворику вокруг фонтана и до боли сжимала пальцы рук. Если то, о чем она подозревала, было правдой, то она и сама была замешана в этом. Ведь это она смешивала и выдавала Сарите ядовитое средство. Медленно и, как бы против воли, открыла она маленький инкрустированный ящичек, стоящий на кедровом сундуке у стены. В углу ящичка невинно стоял сосуд. Кадига уставилась на него так, словно сквозь кожу могла определись его ингредиенты. Что в нем было? И почему она была так уверена в том, что злое начало заключено именно в нем?

Но Сарита не ела и не пила ничего, чего бы не ели и не пили другие люди, ничего, за исключением этого средства. Она часто в отсутствие господина Абула ела с другими женщинами в серале. Когда же она обедала одна, то Кадига и Зулема ели вместе с ней. Конечно, кроме того, она ела еще и фрукты и сладости, но слишком нерегулярно, чтобы при их помощи можно было аккуратно дозировать какое‑то смертельное снадобье.

Но если смесь в сосуде содержала яд, то его мог туда положить ни кто иной, как госпожа Айка. И в этом была причина страха Кадиги. Она сразу же поверила в то, что жена калифа могла придумать и привести в исполнение подобный план. О мстительности Айки знали в Альгамбре все. Но доказательств тому не было. Если же она пойдет к калифу и расскажет ему эту историю, то ему сразу станет ясно, что она считает виновной его жену. А так как она не сможет привести доказательств ее вины, то та сможет обвинить ее в лжесвидетельстве. И потребует, чтобы Кадиге во имя справедливости отрезали язык, и суд поддержит вынесение подобного приговора.

Кадига вздрогнула — перед ее глазами встала картина приведения в исполнение подобного приговора, которое она видела еще маленькой девочкой на базаре в Гранаде. Человек обвинил своего соседа в краже овцы, но она была найдена в овраге.

Оказалось, что она просто запуталась в колючем кустарнике. Жена этого человека воззвала к суду, сосед смягчился, но закон был неумолим. Даже калиф ничего не мог сделать в данных обстоятельствах, и приговор привели в исполнение.

Кадига пошла наверх и остановилась возле спящей женщины. Лицо ее было восковым, а дыхание — затрудненным. Судорожные движения горловых мышц во сне сопровождались испуганными подергиваниями бровей.: Кадига могла бы начать составлять собственное средство для Сариты, но интуиция, основанная на том, что она знала о действии этого яда, подсказала ей, что его действие зашло уж слишком далеко, чтобы его можно было обратить просто прекращением его приема. Если кто‑нибудь и сможет что‑нибудь сделать, то только Мухаммед Алахма, врач калифа. Но как сказать ему правду, не рискуя…

Сарита зашевелилась во сне, схватившись руками за горло и застонала. Неужели она будет вот так стоять и наблюдать за тем, как она умирает?

Кадига повернулась и почти бегом побежала по лестнице. Совесть продолжала бороться в ней со страхом.

Абул вернулся в башню в середине дня. Он оставил гостя в гостиной с Айкой. Там она сняла с лица покрывало, поскольку находилась в компании мужчины из своей семьи. Ее сопровождала женщина, которая молча стояла на некотором расстоянии от них, пока они разговаривали, сидя на диванах, стоящих посредине комнаты.

Абул попытался восстановить внешне дружественные отношения с гостем. Калед, казалось, хотел того же, оба слишком сильно были затянуты паутиной общественных отношений, чтобы позволить себе проявить обоюдную неприязнь. Но Абул понимал, что гость обижен и возмущен, и что это возмущение и обиду он передаст тестю, вместе со всеми подробностями этой истории, расскажет ему и о христианской наложнице неподобающего вида, и о его влюбленности, приводящей к потворству и послаблению по отношению к ней. Абул не знал, что может сделать для того, чтобы предупредить последствия этого. Он не мог изменить Сариту и сделать ее похожей на женщин Альгамбры. Однажды он попытался и чуть было не потерял ее. Вот и в это утро он ничего не мог сделать, ничего, кроме как защитить ее, хотя и не знал к чему это приведет.

Мог ли он попросить ее быть более осторожной? Но она могла воспринять такую просьбу как оскорбление. Он любил ее такой, какая она есть, так какое право имел он просить ее притворяться, чтобы избавлять его от неловкости на публике? Возможно, он не является никем другим, кроме как глупцом, одурманенным любовью, каким его, безусловно, попытается выставить Калед. Но он совсем не был уверен в том, что его волнует, что подумают о нем люди.

Date: 2015-12-13; view: 275; Нарушение авторских прав