Б…, 5 мая

Вчера я, кажется, нарушила правила учительской морали. Со страхом думаю, что все может открыться. Знаю: я поступила неблагоразумно. Но что делать? Так мне подсказало сердце.

Каждый учитель раз в неделю остается в училище на ночное дежурство. Вчера была моя очередь. Вечером, когда девушки готовили в классах уроки, мы с Шехназэ‑ханым делали обход. Заметив, что в одном классе газовый рожок горит недостаточно ярко, мы вошли туда. Муавинэ‑ханым была мастером на все руки. Она пододвинула к стене скамейку и стала осматривать горелку. В этот момент в класс вошла старая уборщица. Она подошла к девушке по имени Джемиле, сидевшей на задней парте, и протянула ей письмо.

Вдруг раздался голос Шехназэ‑ханым:

— Стой, Айше! Что это у тебя?

— Ничего… У привратника оставили письмо для Джемиле‑ханым.

— Дай его сюда. Сколько раз вам говорилось, что письма, которые приходят ученицам, сначала должна читать я! Какая ты бестолковая!

И тут случилось неожиданное. Джемиле вдруг вскочила и вырвала письмо из рук уборщицы.

Сохраняя спокойствие, Шехназэ‑ханым приказала:

— Подойди ко мне, Джемиле.

Джемиле не шевелилась.

— Я сказала, подойди ко мне. Почему ты не слушаешься, Джемиле?

У худенькой, болезненной Шехназэ‑ханым был такой властный голос, что даже я вздрогнула. В классе воцарилась мертвая тишина. Можно было услышать полет мухи.

Джемиле, потупившись, медленно подошла к нам. Это была симпатичная девушка лет шестнадцати. Я замечала, что она всегда сторонится подруг, задумчиво бродит одна в пустынных уголках сада. И на уроках Джемиле тоже рассеянна и грустна.

Посмотрев на девушку вблизи, я поняла, что она страдает. В лице ее не было ни кровинки, губы побелели. Она часто моргала глазами, казалось, у нее дрожат веки.

— Джемиле, дай сюда письмо!

Шехназэ‑ханым гневно, нетерпеливо топнула ногой.

— Ну, чего ты ждешь?

— Зачем вам оно, ханым‑эфенди? Зачем?

В этом «зачем», в этом маленьком слове, звучал тоскливый протест.

Резким движением Шехназэ‑ханым протянула руку, разжала пальцы девушки и вырвала письмо.

— Так, а теперь иди на свое место!

Шехназэ‑ханым бросила взгляд на адрес, и брови ее чуть сдвинулись. Однако она тут же взяла себя в руки. В классе по‑прежнему царила гробовая тишина, но чувствовалось, что девушки взволнованы.

— Письмо от брата Джемиле, который в Сирии! — сказала Шехназэ‑ханым. — Но так как она повиновалась мне не сразу, я отдам ей письмо только завтра.

Ученицы опять склонились над учебниками.

На пороге я украдкой обернулась. Несколько девушек на задних партах собрались в кружок и о чем‑то перешептывались. Джемиле сидела, положив голову на парту, плечи ее легонько вздрагивали.

В коридоре я сказала Шехназэ‑ханым:

— Вы очень строго наказали девушку. Как она будет ждать до завтра? Кто знает, как ей сейчас мучительно и тяжко!

— Не беспокойся, дочь моя, — ответила муавинэ‑ханым. — Джемиле поняла, что никогда не прочтет письмо.

— Как, Шехназе‑ханым? Разве вы не отдадите ей его? Ведь это от брата!

— Не отдам, дочь моя.

— Почему же?

— Потому что оно не от брата. — Шехназэ‑ханым понизила голос и продолжала: — Джемиле — дочь довольно состоятельных родителей. В этом году она влюбилась в молодого лейтенанта. Но отец слышать не хочет об их помолвке. И дома и в школе девушка находится под надзором. Лейтенанта отправили в Бандырму. Мы стараемся постепенно излечить девушку. Но офицер без конца бередит ее рану. Уже третье письмо попадает мне в руки.

Мы вошли в кабинет Шехназэ‑ханым. Она резким движением скомкала письмо, открыла дверцы печки и швырнула туда комок бумаги.

Была уже полночь. Я сидела в комнате для дежурных учителей и никак не могла уснуть. Наконец я решилась. Отослав под каким‑то предлогом дежурную служанку, я направилась в кабинет Шехназэ‑ханым. Там было пусто, сквозь незанавешенные окна падал тусклый лунный свет. Дрожа, как воришка, я открыла печную дверцу и нашла в куче порванных, смятых бумаг письмо бедной Джемиле.

Мне нравится во время ночных дежурств, когда все спят, бродить по пустым коридорам, темным, безмолвным спальням. Я укрываю девушку, разметавшуюся во сне, поправляю у больной ученицы матрац, бедную мучит кашель даже во сне, и я тихонько касаюсь ладонью ее горячего лба. Я смотрю на девушку, каштановые волосы которой рассыпались по подушке, и спрашиваю себя, какая радость, какая надежда вызвали улыбку на ее тонких полуоткрытых губах? Мне кажется, что эту темную, безмолвную спальню, спящих девушек окутал тяжелый сонный туман. И чтобы не рассеять его и не нарушить покой спящих, которым рано еще просыпаться от безмятежного сна, я ступаю на цыпочках, и сердце мое стучит тихо‑тихо.

Подойдя в ту ночь к кровати Джемиле, я поняла, что бедняжка только что заснула. Слезы на ее ресницах еще не успели высохнуть. Я тихонько склонилась над ней и прошептала:

— Славная маленькая девочка, кто знает, как ты обрадуешься, когда утром найдешь в кармане своего передника письмо от возлюбленного! Ты будешь спрашивать, какая добрая фея принесла этот листочек, который ты считала навеки потерянным. Джемиле! Это не фея! Это всего‑навсего несчастная неудачница. Ей суждено вечно сжигать письма от ненавистного ей человека, сжигать вместе с частицей своего сердца.