Героический энтузиаст

«Именно в этот трудный для Европы период истории понадобилась личность, имеющая мужество не только самому возвыситься над социальными, религиозными стереотипами, но и стать светочем для других, способная зажигать сердца своим неистовым этузиазмом. Вне всяких сомнений такой личностью был Джордано Бруно» (Бруно Д. О героическом энтузиасте. Киев, 1996. С. 10). Как новоевропейский человек Д. Бруно готов обожествить само действие и в этом по-своему прав. Кумир Бруно – свободное научное познание, благодаря которому человек поднимается к Богу и становится Богом. Бруно поставил ученого на место Бога. «Он становится Богом от умственного прикосновения к этому божественному объекту, и, во-вторых, его мысль занята только божественными вещами, и он выказывает нечувствительность и бесстрастие в делах, которые обычно более всего воспринимаются чувствами и более всего волнуют людей; потому‑то он ничего не боится и из любви к божественному презирает другие удовольствия и совсем не думает о жизни» (Там же. С. 72–73). Бруно основывает желание стать Богом на Христовых словах о том, что Царство Божие внутри вас. Это можно сопоставить с прислушиванием Сократа к внутреннему голосу и следование ему во всем. Так наука возникает из религии и противопоставляет себя ей. У Бруно, как у Христа, большое значение имеет притча, и он тратит много сил на разъяснение содержания своих стихотворений-аллегорий. Бруно говорит о человеке героическом, Homo heroicus, о том, каким он должен быть, как должен бороться прежде всего с самим собой. Противоречие внутри энтузиаста в том, что страсть к жизни как таковой ведет в то же время к смерти, так как человек неизбежно умирает, а страсть к добровольной жертве и смерти ведет к божественной вечной жизни. Тут диалектика, сходная с проповедуемой Лао-цзы: «Пренебрегающий жизнью, сохраняет жизнь. Заботящийся о жизни, теряет ее».

Блестящий диалектик Бруно анализировал соотношение любви и ревности, жизни и смерти и т. п. Для мудреца, по Бруно, наслаждение не есть наслаждение, поскольку в настоящем он видит его конец; а мучение не есть мучение, так как силой умозрения он видит его окончание уже в настоящем. Говоря о социальной причине «слепоты» человечества Бруно пишет, что слепым можно стать вследствие обильно пролитых слез, когда глаза настолько потускнели, что человек не может направлять взгляд, чтобы сравнивать видимое и особенно, чтобы снова видеть тот светоч, который видел некогда раньше. И если человек много плакал, то у него исчезает зрительная органическая влага, и он не может вести настоящей умственной жизни, что ослабляет его. Интересен совет, с кем общаться. «Пусть общается Энтузиаст с теми, которых он может сделать лучшими или от которых может сам стать лучше благодаря сиянию, которое он может дать им или которое может получить от них. Пусть довольствуется лучше одним способным, чем массой негодных» (Там же. С. 162).

В своих стихах и прозе Бруно все время возвращается к казни и огню. «Чем яростнее жжет меня пожар, тем казнь свою люблю все боле рьяно… любимое превращается любовью в любящего так же, как огонь, наиболее действенный из всех элементов, способен превращать все остальные простые и составные элементы в себя самого» (Там же. С. 53, 51–52). Энтузиаст говорит, что «ему, как и Фениксу, от получаемого света и огня остается темный и теплый дым похвал за жертвоприношение своею расплавившейся субстанциею» (Там же. С. 160). Но Бруно и противопоставляет Феникса Энтузиасту: «Феникс, созерцая Солнце, меняет смерть на жизнь; Энтузиаст же. Созерцая любовь, меняет жизнь на смерть» (Там же. С. 122).

А вот что говорит герой Бруно о соотношении истины и жертвы: «Об умственной пище надо сказать, что ею может быть лишь то, чего ум сильно желает, ищет, принимает и вкушает охотнее, чем что‑либо иное, в силу чего он наполняется, удовлетворяется, получает пользу и становится лучше, – а это и есть истина, о которой в любое время, во всяком возрасте и во всяком состоянии, в каком находится человек, он всегда мечтает и при помощи которой презирает всякую усталость, выполняет всякое усилие, не обращает внимание на тело и ненавидит эту жизнь» (Там же. С. 193). Переход к научному пониманию истины взамен христианскому виден у Бруно в следующем выводе: «Так как истина есть дело бестелесное, и так как никакой истины, ни физической, ни метафизической, ни математической, нет в теле, то отсюда вы видите, что вечная человеческая субстанция не находится в индивидах, которые рождаются и умирают» (Там же). Как это по-возрожденчески далеко от «Я есмь истина!»

Героический энтузиазм, героическая любовь Бруно связаны с жертвой осознанной, хотя и противоречивой, на которую способны только люди.

Когда летит на пламя мотылек,

Он о своем конце не помышляет;

Когда олень от жажды изнемог,

Спеша к ручью, он о стреле не знает.

Когда сквозь лес бредет единорог,

Петли аркана он не примечает;

Я ж в лес, к ручью, в огонь себя стремлю,

Хоть вижу пламя, стрелы и петлю.

Но если мне желанны язвы мук,

Тогда зачем огонь так едок ранам?

Зачем порывы стянуты арканом?

Зачем меня так остро жалит лук?

Зачем везде мне в сердце, в душу, в разум

Костры, арканы, стрелы метят разом?

(Там же. С. 74).

Можно ответить, что потому и метят, что желанны. Противоречие здесь между желанием души и реакцией тела, но не между желанием души и действительным событием. Противоречие между душой и телом известно давно и оно в данном случае приводит к противоречию между развитием культуры и социальной жизнью.

Рассуждая о переносимости жертвы, Бруно говорит: «Эта нечувствительность имеет причиной то, что все охвачено заботой о добродетели, об истинном благе и о счастье. Таким образом, Регул не чувствовал лука, Лукреция – кинжала, Сократ – яда, Анаксарг‑каменного резервуара, Сцевола – огня, Коклес – пропасти, а прочие – иных вещей, которые чрезвычайно мучили людей обыкновенных и низких» (Там же. С. 131). На возражение, что не все могут достигнуть того, на что способны избранные, герой Бруно отвечал: «Достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей, потому что героический дух довольствуется скорее достойным падением или честной неудачей в том высоком предприятии, в котором выражается благородство его духа, чем успехом и совершенством в делах менее благородных и низких» (Там же. С. 82–83). Слова «нет сомненья, что лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф» (Там же. С. 83) напоминают тезис Сократа.

Люди героического духа могут, по Бруно, «использовать плен как плод большей свободы, а поражение превратить иной раз в высокую победу» (Там же. С. 154). Победить в борьбе значит победить страх – утверждает Бруно. И это потом будут неоднократно подтверждать все великие философы Нового времени («раб тот, для кого жизнь дороже всего» и т. п.).