ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ 4 page

Если афатик уже не в состоянии разложить слово на фонемные составляющие, его владение конструкцией слова ослабевает, что сразу влечет за собой разрушение структуры фонемы и из них составленным комбинациям. Постепенная регрессия звуковой модели у афатиков обычно отражает в обратном порядке освоение фонемного уровня ребенком. Эта регрессия вызывает неразличение омонимов и обеднение словаря. Если эта двойная — фонематическая и лексическая — недостаточность прогрессирует, то последние останки языка — это однофонемные, однословные, однофразовые выражения; пациент впадает в то же состояние на котором находится ребенок на начальной фазе языкового развития, или даже на доязыковом уровне: Он доходит до т.н. полной афазии (aphasia universalis), т.е. полной потери способности к речевой деятельности и ее восприятия.

Такое различение двух функций — дистинктивной и сигнификативной — является особым свойством языка в сравнении с другими семиотическими системами. Между этими двумя уровнями языка, возникает конфликт, когда афатик с неспособностью к контекстной композиции демонстрирует склонность к отмене иерархии лингвистических единиц и сведению их шкалы до единичного уровня. Последний оставшийся уровень, — это либо класс сигнификативных ценностей, а именно слово, (как это видно по вышеупомянутым примерам), либо класс дифференциальных ценностей, т.е. фонема. В последнем случае па-

циент все еще в состоянии идентифицировать, различать и воспроизводить фонемы, но он теряет способность осуществлять то же самое со словами. Если болезнь имеет промежуточный характер, пациент опознает, различает и воспроизводит слова; согласно проницательной формулировке Гольдштейна, они «узнаются, но остаются непонятыми» (р. 90). Здесь слово теряет свои обычные сигнификативные функции и приобретает заимствованные у фонемы дифференциальные функции в их чистом виде.

IV. МЕТАФОРИЧЕСКИЙ И МЕТОНИМИЧЕСКИЙ ПОЛЮСЫ.

Виды афазии многочисленны и различны, но все они остаются в пределах этих двух описанных нами типов. Любая форма афатического расстройство состоит в более или менее тяжелом повреждении способности к селекции и субституции, или комбинации и контекстной композиции. Первый вид речевой недостаточности вызывает неспособность к металингвистическим операциям, второй же — разрушает способность к поддержанию иерархии языковых единиц. Афатик первого типа исключает из речи отношения сходства, афатик же второго — отношения смежности. Метафора является чужеродным элементом при нарушении отношения сходства, при нарушении же отношения смежности из пропозиции исчезает метонимия.

Дискурс может развиваться в соответствии с двумя различными семантическими линиями: одна тема может вести к другой либо через сходство, либо через смежность. В соответствии с тем как пациенты ищут способы наиболее релевантного выражения, через метафору или через метонимию, мы называем первый способ образования пропозиции метафорическим, а второй — метонимическим. Афазия ограничивает или полностью блокирует тот или иной из этих двух процессов — вот почему изучение афазии имеет колоссальное значение для лингвистов. В обычной речевой деятельности оба этих процесса работают безотказно, но при внимательном рассмотрении обнаруживается, что под влиянием культурной модели, определенных индивидуальных черт, или особой манеры речи, преимуществом пользуется либо один, либо другой из этих двух процессов.

Во время хорошо известных психологических тестов, детям предъявляют какое-нибудь существительное и просят их выра-

зить в словах самое первое впечатление, которое придет им в голову. Этот эксперимент неизменно демонстрирует два противоположных вида языковых предпочтений: ответ представляет собой либо субститутивную замену слова-побудителя, либо дополнение к нему. В последнем случае слово-побудитель и слово-реакция образуют вместе правильную синтаксическую конструкцию, чаще всего целое предложение. Две эти реакции были обозначены как субститутивная и предикативная.

На слово-побудитель but (хижина) были даны следующие ответы — burnt out (сожженная), и poor little house (маленькая лачуга). Оба этих ответа являют собой предикации; но первый создаст просто нарративный контекст, второй же — демонстрирует двойную связь с подлежащим hut: с одной стороны, позиционную (точнее, синтаксическую) смежность, с другой — семантическое сходство.

То же слово-побудитель вызвало следующие субститутивные ответы: тавтологический вариант hut; синонимы cabin и hovel ( хибара); антоним palace (дворец), и метафоры den (логово) и burrow (нора). Способность двух слов заменять друг друга являет собой пример позиционного сходства, кроме того, все эти ответы связаны со словом-побудителем посредством семантического сходства (или контраста). Метонимические ответы на то же слово-побудитель, такие как thatch (солома), litter (мусор), или poverty, совмещают или противопоставляют позиционное сходство и семантическую смежность.

Манипулируя этими двумя видами согласования (сходством и смежностью) в обоих аспектах (позиционном и семантическом) — производя их селекцию, комбинацию и классификацию — индивид проявляет свой собственный языковой стиль, свои языковые пристрастия и предпочтения.

Особенно явно выражено взаимодействие этих двух элементов в художественном творчестве. Богатый материал для изучения этих взаимоотношений можно найти среди моделей стихового дискурса, который в обязательном образом нуждается в параллелизме стиховых рядов, как например в Библейской, финской, и, в какой-то степени, в русской устной поэтической традиции. Этот материал формирует объективный критерии приемлемый для данного языкового сообщества. Каждый из этих двух видов отношений (смежность, сходство) может появиться на любом языковом уровне — морфемном, лексическом, синтаксическом, или фразеологическом — при чем в любом из двух своих аспектов. В зависимости от этих вариаций расширяется диапазон возможных конфигурации. Любой из полюсов притяжения мо-

жет преобладать в той или иной степени. Например, в русских лирических песнях превалируют метафорические конструкции тогда как в героическом эпосе доминирует метонимия.

Существует ряд мотивов определяющих выбор между этими двумя альтернативными способами согласования. Давно известие;. что литературные школы романтизма и символизма оказывали предпочтение метафорическому способу выражения: тем не менее еще недостаточно осознали тот факт, что на самом деле именно доминирование метонимических конструкций лежит в основе и предопределяет т.н. «реалистическое» направление. «Реализм» представляет собой промежуточный этап между упадком романтизма и истоком символизма, и является при этом противоположным по духу обоим направлениям. Выбирая прием согласования по смежности, автор-реалист именно с помощью метонимии отклоняется от фабулы к описаниям обстановки, или от персонажей к описанию пространственно-временного. Такой автор склонен к обильному употреблению синекдохических деталей. В сцене самоубийства Анны Карениной Толстой направляет свой писательский глаз на дамскую сумочку героини; а в Войне и мире Толстой использует две синекдохи, «усики на верхней губе» и «голые плечи» для описания двух женских характеров.

Чередующееся преобладание этих двух процессов ни в коем случае не ограничивается словесным искусством. Такое же колебание имеет место в других неязыковых знаковых системах.²⁵

Тем не менее исчерпывающее исследование решающей проблемы двух противоположных процессов все еще впереди. Примечательным примером из истории живописи является явная ориентированность кубизма на метонимию, в которой объект трансформируется в конфигурацию синекдох: художники сюрреалисты выбрали откровенно метафорическую позицию. Современ постановок Д.У. Грифитта. киноискусство, с его доведенными до совершенства приемами для перемены угла зрения, перспективы, и фокуса «кадров», порвало с театральной традицией; кино имело в активе бесчисленное количество синекдохических «крупных планов» и метонимических «мизансцен». В

²⁵ Я отважился па несколько обзорных замечаний по поводу метонимических оборотов и словесно-художественном творчестве. («Pro realizm u mystectvi», Vaplite, Kharkov, 1927. No. 2. «Randbemerkungen für Prosa ties Dichters Pasternak», Slavische Rundschau, VII, 1935), и живописи (Искусство, Москва, Авг. 2, 1919), и кино («Upadek filmu?» Listy pro umeni a kritiku. I. Prague. 1933).

кинофильмах Чарли Чаплина и Эйзенштейна ²⁶ эти приемы были вытеснены новым, метафорическим «монтажом» с «переходными наплывами» — исполняющими в кино ту же роль, что и литературные сравнения.²⁷

Двухполюсность структуры языка (а также других семиотических систем), а в афазии сосредоточенность на одном из этих полюсов с устранением другого нуждается в систематическом сравнительном изучении. Удерживание какого-нибудь из этих двух переменно-действующих полюсов можно было бы сравнить с преобладанием того же полюса в определенных направлениях искусства, индивидуальных языковых привычках, текущей языковой моде и т.д. Тщательный анализ и сравнение этих явлений вместе с общими симптомами соответствующего типа афазии является настоятельной задачей, которая должна быть совместно предпринята специалистами по психопатологии, психологии, лингвистике, поэтике, и общей науке о знаках — семиотике. Рассматриваемая нами дихотомия имеет решающее значение и является следствием всех возможных проявлений нашей речевой деятельности, а также любой человеческой деятельности в целом.²⁸

Чтобы наметить пути возможного сравнительного исследования, мы выбрали пример из русской сказки, в которой вышеупомянутый параллелизм используется в качестве комического приема: «Фома холост; Ерема неженат». Здесь предикаты в двух параллельных предложениях соотносятся по сходству: они фактически — синонимы. Подлежащие обоих предложений — мужские собственные имена, а следовательно сходны друг с другом с морфологической точки зрения, тогда как с другой стороны они обозначают имена лиц совмещаемых одной и той же сказкой, исполняющих в сказке тождественные действия, и таким образом подтверждающих использование синонимической пары предикатов. Несколько видоизмененная версия той же конструкции встречается в известной свадебной песне в которой к каждому гостю обращаются поочередно по имени и отчеству: «Глеб холост; Иванович неженат.» Хотя оба предиката в данном

²⁶ См. его замечательное эссе «Дикенс. Гриффит и мы»: С. Эйзенштейн, Избранные статьи (Москва, 1950), стр. 153 и далее.

²⁷ См. B.Balazs, Theory of the Film (London, 1952).

²⁸ О психологических и социологических аспектах этой дихотомии см. воззрения Бейтсона на «прогрессирующую» и «селективную интеграцию», а также взгляды Парсонса на «дихотомию связь-разделение» в развитии ребенка: J.Ruesch and G. Bateson, Communication, the Social Matrix of Psychiatry (New York, 1951), pp. 183 ff._; T.Parsons and R.F.Bales, Family, Socialization and Interaction Process (Glencoe, 1955), pp. 119 f.

случае синонимичны, отношения между двумя подлежащими изменяется: оба являются собственными именами отсылающими к одному и тому же человеку и употребляются обычно связанно, в качестве вежливого обращения.

В цитате из народной сказки, два параллельных предложения относятся к двум разным фактам, к брачному статусу Фомы и Еремы. В словах же свадебной песни, два предложения синонимичны; они являются избыточным повторением информации о безбрачии одного и того же лица, расщепляя это лицо на 2 вербальные ипостаси.

Русский романист Глеб Иванович Успенский (1840-1902) в последние годы своей жизни страдал от душевной болезни, симптомы которой проявлялись в поражении речевых способностей. Его имя и отчество, Глеб Иванович, традиционным образом связываемые во время вежливого к нему обращения, расщепились в его сознании на два отдельных имени, отсылающих к двум разным субъектам: Глеб был наделен всеми его добродетелями, Иванович же, имя указующее на связь сына с отцом, стал воплощением всех пороков Успенского. С лингвистической точки зрения причиной такого раздвоения личности является неспособность пациента употреблять сразу 2 символа обозначающие одну и ту же вещь; таким образом, этот вид болезни проявляется в нарушении отношения сходства. Поскольку оно взаимосвязано со склонностью к метонимии, исследование стиля молодого Успенского представляет собой особый интерес. И вот работа Анатолия Камегулова, который занимается анализом стиля Успенского, подтверждает наши теоретические ожидания. Он показывает, что Успенский питал особое пристрастие к метонимии, особенно к синекдохе, и что использование ее Успенским заходит так далеко, что, «подавленный множеством сваленных в словесном пространстве деталей, читатель физически не в состоянии воспроизвести в своем сознании целое. Портрет для него пропадает».²⁹ Вот одно из описаний цитируемых в монографии:

«Из под соломенного состарившегося картуза, с черными пятном па козырьке, выглядывали две косицы наподобие кабаньих клыков; разжиревший и отвисший подбородок окончательно распластывал потные воротнички коленкоровой манишки и толстым слоем лежал на аляповатом воротнике парусиновой накидки, плотно застегнутой у шеи. Из-под этой накидки взорам наблюдателя выставлялись массивные руки с кольцом, въевшимся в жирный палец, палка с медным набалдашником, значительная выпуклость желудка и присутствие широчайших панталон, чуть не

²⁹ А. Камегулов, Стиль Глеба Успенского (Ленинград, 1930), сс. 65, 145.

кисейного свойства, в широких концах которых прятались носки сапогов.»

Разумеется, метонимический стиль Успенского был обусловлен обязательными критериями того времени, «реализмом» конца 19-ого века; но индивидуальные наклонности Глеба Ивановича сделали манеру его письма еще более соответствующей вышеупомянутой литературной традиции в крайних ее проявлениях и в конечном итоге оставили отпечаток и на речевом аспекте его душевной болезни.

Конкуренция между двумя этими приемами проявляется практически в любом процессе символизации, интрасубъективном или социальном. Так, например, при исследовании структуры слов, решающим вопросом является то, как построены используемые символы и временные последовательности, на отношениях смежности («метонимическое смещение» и «синекдохическая конденсация» у Фрейда), или на отношениях сходства («тождество и символизм» у Фрейда). ³⁰ Каноны лежащие в основе магических ритуалов Фрейзер разложил на два вида: заклинания основанные на правилах сходства и те, что основаны на связях смежности. Первая из этих двух ответвлений гипнотической магии называется «гомеопатической» или «подражательной», вторая же — «магией передающейся».³¹ Это разделение весьма показательно. Тем не менее, в большинстве случаев, проблема двух полюсов не пользуется должным вниманием, несмотря на широкую распространенность по разным областям и важности для изучения любой символической деятельности, особенно языка и его нарушений. Каковы же основные причины такого пренебрежения?

Уподобленность по значению соединяет символы метаязыка с символами того языка, к которому они отсылают. Сходство соединяет метафорический термин с тем термином, который последний замещает. Следовательно, занимаясь реконструкцией метаязыка в целях истолкования тропов, исследователь владеет большим количеством однородных средств для интерпретации метафоры³², тогда как метонимия, основанная на ином принципе согласования, с трудом поддается интерпретации. Именно поэтому количество литературы по метафоре не сравнимо с количеством работ по метонимии. По той же причине, тесная связь романтизма с метафорическим мышлением является об-

³⁰ S.Freud, Die Traumdetung, 9th ed. (Vienna, 1950).

³¹ J.G.Frazer, The Golden Bough: A Study in Magic and Religion, Part I, 3^rd ed. (Vienna, 1950),chapter III.

³² C.F.P. Stutterheim, Het begrip metaphoor (Amsterdam, 1911)

щепризнанным фактом, тогда как такие же тесные связи реализма с метонимией не сразу бывают замечены. И не только пристрастия исследователей, но сами объекты исследований являются причиной того предпочтения, которое оказывается изучению метафоры в сравнении с изучением метонимии. В виду того, что внимание поэзии сосредоточено на знаке, а проза (преследующая в основном практические интересы) — на референте, тропы и другие фигуры изучаются главным образом в качестве поэтических приемов. В основании поэзии лежит отношение сходства; метрический параллелизм строк, или фонические эквиваленты рифмующихся слов поднимают проблему семантического сходства и контраста; существуют, например, грамматические и антиграмматические рифмы, но практически нет аграмматических рифм. Проза, напротив, развивается основываясь на отношении смежности. Таким образом, метафора в поэзии, а метонимия в прозе составляют ряды наименьшего сопротивления; вот почему изучение поэтических тропов направлено главным образом на исследование метафоры. В таких исследованиях реальная двухполюсная система искусственно замещается однополюсной, недостаточной схемой, которая, тем не менее совпадает с одной из двух афатических моделей, а именно с нарушением отношения смежности.

К ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ КЛАССИФИКАЦИИ АФАТИЧЕСКИХ НАРУШЕНИЙ ⁱ

В 1907 Пьер Мари открыл дискуссию по проблемам афазии скромным заявлением: «N'etant malheureusement pas du tout psychologue, je me contentrai de parler ici en médicalement observé de faits médicaux» (Мари, 1962). ¹ Здесь mutatis mutandis я хотел бы использовать ту же самую формулировку: как простой лингвист, не сведущий ни в психологии, ни в медицине, я ограничусь строго лингвистическим рассмотрением одних только лингвистических фактов. Первая фундаментальная работа по афазии Заметки по психологии и патологии языка, написанная около столетия назад Хюглингсом Джексоном (Notes on Physiology and Pathology of Language, Hughlings Jackson), имеет знаменательный подзаголовок «Наблюдения за теми случаями заболевания нервной системы, при которых дефект выражения является наиболее ярким симптомом» (см. Jackson, 1958, стр. 121). Поскольку дефекты словесного выражения, так же, как и само словесное выражение, явно принадлежат к сфере лингвистики, ключ к наиболее «ярким симптомам» афазии можно найти лишь руководствуясь лингвистикой и пользуясь ее достижениями.

Перед нами стоит важнейший вопрос: какие категории речевых знаков, и знаков вообще, оказываются пораженными? Это лингвистический вопрос, или, в более широком смысле, семиотическая проблема, если вслед за Чарльзом Пирсом (см. 1932, стр. 134) мы понимаем под семиотикой общую науку о знаках, в основании которой лежит лингвистика — наука о речевых знаках. Джексон (см. 1958, стр. 159) также рассматривал афатические нарушения в этом, более широком, плане и поэтому предпочитал термин аземазия, изобретенный Гамильтоном. Поскольку семиотические черты афазии, в Пирсовом смысле этого прилагательного, составляют «наиболее яркий симптом» заболевания, они семиотичны так же и в медицинском смысле этого слова.

ⁱ Доклад представлен на симпозиуме по речевым расстройствам Фонда Сиба, 21 мая, 1963 [Перевод К. Голубович]

¹ К сожалению, совсем не будучи психологом, я удовлетворюсь здесь тем, что буду говорить как медик, который с медицинской точки зрения рассматривает медицинские факты.

Лингвисты могут только согласиться с Джексоном, что патология языка, будучи далеко не случайным повреждением, подчиняется набору правил и что правила, лежащие в основе регрессии языка, не могут быть обнаружены без последовательного использования лингвистической методологии и техники. Языковые расстройства имеют свой собственный строй и требуют систематического лингвистического сравнения с нашим нормальным речевым кодом.

Если, как утверждает Брэйн (1961, стр. 51), лингвистика действительно является «самой недавней областью исследований по афазии», то такая неторопливость, вредная как для науки о языке, так и для науки о языковых расстройствах, легко находит себе историческое объяснение. Исследование афазии нуждается в структурном анализе языка, однако выработка такого анализа осуществилась только на позднейших стадиях развития лингвистической науки. Фердинанд де Соссюр еще полвека назад понимал, что в афазии любого типа «au dèssus du fonctionnement des divers organes il éxiste une faculté plus générale, celle qui commande aux signes, et qui serait la faculté linguistique par exellence»². Тем не менее, прежде, чем стало возможным установить, каким образом и до какой степени повреждается эта способность, надо было пересмотреть все компоненты языка всех уровней сложности, принимая во внимание их лингвистические функции и взаимосвязи. Примечателен тот факт, что в 1878 г. два великих первооткрывателя — польский лингвист Бодуэн де Куртенэ (1881) и невролог из Лондона Джексон (1958, стр. 156) совершенно независимо друг от друга опровергли представление о мгновенном переходе от слов (или морфем, наименьших грамматических единиц) «к артикулятивному движению, физическому состоянию», описывая это как «непозволительный в лингвистических операциях паралогический скачок» (Бодуэн) и как «заблуждение», «закрывающее действительные проблемы» и «незаконное в медицинском исследовании» (Jackson).

Можно наблюдать параллельное развитие лингвистики и медицины в их попытках найти выход из создавшегося тупика. Около пятидесяти лет спустя на Первом международном конгрессе славистов (Прага, 1922), а также в двух вступительных сборниках Travaux du cercle Linguistique de Prague (1929), посвященных этой ассамблее, было выдвинуто требование систематического

² За функционированием различных органов стоит более общая способность — та, что управляет знаками и которая является лингвистической способностью par exellence.

фонологического исследования, которое бы последовательно соотносило звук и значение.

Одновременно с этим на ежегодной встрече Немецкого Неврологического Общества в Визбурге, Уолперт (1929) оспаривал возможность разведения Wortklangverständnis (понимание звучания слова) и Wortsinnverständnis (понимание смысла слова) при исследовании афазии. Специалисты по расстройствам речи не замедлили обратить внимание своих коллег на быстрый прогресс новой лингвистической дисциплины. Таким образом, например, на Шестом конгрессе Французского Фониатрического Общества Дж. Фромент и Э. Пичон подчеркнули важность фонологии для исследования речевых афатических нарушений (Rapport, 1939). Фромент проиллюстрировал свой тезис, применив фонологический критерий к больному моторной афазией: «Се n'est pas phonétiquement qu'il c'est apauvri, c'est phonologiquement. II pent être comparé á un pianiste, qui, ayant á sa disposition un bon clavier et tout ses doigts, aurait pérdu la mémoire ou prèsque toute mélodie, et qui plus est, ne saurait même pas reconnaître ses notes».³

Первые шаги в направлении совместного исследования речевых афатических расстройств были предприняты датскими лингвистами и психоневрологами. Они обсуждали общие проблемы на специальной конференции в Амстердаме в 1943г., на которой невролог Бернард Брауэр указал на необходимость основных фонологических концепций для исследования афазии. И именно использование этих концепций помогло проиллюстрировать то, что Джексон и Фрейд (1953) понимали под тесной связью между функциональной ретрогрессией и развитием языковой модели, подтверждая, таким образом, мнение Джексона, что при повреждениях мозга ранние приобретения более сильны и устойчивы, чем те, что добавились позднее.

В работах Лурии (1947) и Гольдштейна (1948) мы встречаем первые попытки неврологов систематически использовать принципы современной лингвистики при анализе афатических нарушений. Когда, например. Лурия говорит, что при так называемой сенсорной афазии нарушение слуховых восприятий на деле сводится к распаду фонологической восприимчивости, то весь синдром этого нарушения подпадает под чисто лингвисти-

³ Обедняется не его фонетика, а именно его фонология. Его можно сравнить с пианистом, который, имея в своем распоряжении прекрасную клавиатуру и пальцы, потерял бы память или забыл мелодию и даже не смог бы вспомнить ее ноты.

ческий анализ. И эта монография, базирующаяся на огромном клиническом материале, и последние работы Лурии, в которых проявляется все большее лингвистическое мастерство и все большая ориентация на науку о языке, дают нам прочное основание для объединенного медицинского и лингвистического исследования языковых патологий. Специалисты по патологии должны объединиться со специалистами по языку, чтобы справиться с этой важной задачей и искоренить остатки того «хаоса», который выявил Хэд среди современных взглядов на афазию (1926).

В своем недавнем обзоре лингвистических проблем, связанных с исследованием афазии, московский лингвист Иванов (1962) подчеркивал, что прежде всего нам нужно иметь больше образцов спонтанной, свободной речи пациентов, тогда как сейчас нашим обычным, а часто и нашим единственным, материалом являются медицинские тесты и собеседования, которые, скорее, демонстрируют металингвистические операции пациента, чем ненавязанные ему, привычные высказывания. Приходится добавить, что некоторые из этих тестов не отвечают даже элементарным требованиям лингвистической методологии. Если тот, кто проводит эксперимент, недостаточно ознакомлен с наукой о языке, он дает искаженное толкование фактов, в особенности, если критерий его классификации заимствован из устаревших школьных грамматик и никогда не подвергался тщательной лингвистической проверке. Статистика, отталкивающаяся от подобных классификаций, может запутать исследование афазии.

Один подход к исследованию речевой патологии находится в противоречии с лингвистической реальностью — это та гипотеза, что при афазии языковые нарушения могут рассматриваться как единое общее афатическое расстройство с предположительно непохожими типами афазии, представляющими различия скорее в степени нарушения, чем в его качестве. Любой лингвист, имевший возможность рассматривать различные варианты афатической речи, может только подтвердить и поддержать взгляды тех неврологов, психиатров и психологов, которые все яснее видят в этом именно качественное разнообразие афатических форм. Лингвистический анализ этих форм необходимо ведет к определению единых и ясных синдромов так же, как к их структурной типологии. Лингвистические ошибки, совершенные приверженцами унитарной ереси, не позволили им распознать различные речевые ошибки больных афазией.

Первая дихотомия: