ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ 2 page

В последней трети прошлого и в первой трети нынешнего века вопрос о сознании и бессознательности был подвергнут разностороннему обсуждению в трудах ведущих теоретиков лингвистики, что явствует даже из кратчайшего обзора положений Бо-

дуэна, Крушевского, Соссюра, Боаса и Сепира. При всей их ценности, не подлежит сомнению необходимость уточненного пересмотра первоначальных предположений.

Лишь в последнее время лингвистика приняла к сведению «метаязыковую функцию» как одну из основополагающих словесных функций. Иначе говоря, непосредственным предметом высказываний может быть языковой код и его составные элементы. Недаром Ф.Ф. Фортунатов (1848-1914) в замечательной лекции 1903 г. на съезде преподавателей русского языка доказывал что «явления языка по известной стороне сами принадлежат к явлениям мысли» (II, 435). Метаязыковые операции составляют важную и неотъемлемую часть нашей речевой деятельности, позволяя при помощи парафразы, синонимики или же посредством эксплицитной расшифровки эллиптических форм обеспечить полноту и точность общения между собеседниками (ср. наш доклад 1956 года Американскому Лингвистическому Обществу — Metalanguage as a Linguistic Problem). Взамен бессознательно автоматизированных способов выражения метаязыковая функция вносит осознание речевых компонентов и их отношений, значительно суживая применимость привычного и повторенного Боасом суждения, будто «употребление языка настолько автоматично, что никогда не возникает повода для проникновения языковых понятий в сознание» и для превращения этих понятий в предмет нашего мышления (68).

В 1929 г. увлекательный ответ исследователя детской речи Александра Гвоздева на коренной, но долго остававшийся в тени вопрос, «как дети дошкольного возраста наблюдают явления языка» (см. 1961, стр. 31-46), повлек за собой богатую, однако все еще далекую от полноты серию показательных материалов на эту тему, как, например, в трудах Чуковского, Швачкина, Капера и Рут Уир. Все эти разыскания и наши собственные наблюдения свидетельствуют о настойчивой «рефлексии над речью у детей»: мало того, первичное усвоение ребенком языка обеспечивается параллельным развитием метаязыковой функции, позволяющей размежевывать приобретаемые словесные знаки и уяснить себе их семантическую применимость. «Чуть ли не каждое новое слово вызывает у ребенка толкование его значения», предупреждает Гвоздев (43) и попутно цитирует типичные детские вопросы и размышления, например, «Сдохла и околела — это одно?» — «Это про людей говорят толстый, а про мост говорит широкий» — «Убирают это значит украшают? — в связи с праздничной елкой наводит вопрос двузначность этого глагола (40). Морфологический анализ проявляется и в детском словотворчестве и в

сознательном переводе новосозданной лексической единицы на язык ходовых словосочетаний. — Печка прорешетела». Отец: «Что?» — «Решетом стала она» (Гвоздев, 38).

Метаязыковая компетенция с двух лет превращает ребенка в критика и корректора речи окружающих (Швачкин, 127) и даже внушает ему не одно только «неосознанное», но и «нарочитое противоборство» против «взрослой» речи: «Мама, давай договоримся — ты будешь по-своему говорить полозья, а я буду по-своему: повозья. Ведь они не лазят, а возят» (Чуковский, 62). Осознав уничижительный оттенок суффикса -ка, наблюдаемые Чуковским дети готовы протестовать против расширительного употребления этой морфемы: — «Ругаться нехорошо: надо говорить не иголка с ниткой, а игола с нитой». Или же: «Они коша, потому что хорошая; а когда она будет плохая, я назову ее кошка». В детском «завоевании грамматики» осознание языковых категорий порождает с одной стороны творческие эксперименты над такими замысловатыми морфологическими процессами как видовое противопоставление «вык, вык и привык» (Чуковский, 42), с другой же стороны любопытные результаты порождает усилие осознать связь между формой и идеей грамматического рода. «Луна это жена месяцева, а месяц сходит за мужчину»; «Стол — дядя? Тарелка — тетя!» (Гвоздев, 44). Несколько примеров того же «языкового сознания» дано у Чуковского (44). «А почему папа — он? Надо бы пап, а не папа». «Ты Таня, слуга, а Вова будет слуг». «Ты мужчин!» «Это у Муси если, — царапина, а я мальчик! У меня царап!» «Пшеница — мама, а пшено — ее деточка» (ср. принудительность грамматического рода по отношению к прилагательному принадлежности в народной детской песенке — «На бабью рожь, на мужичий овес, На девичью гречу, На мальчье просо» — со сходной, детообразной оценкой среднего рода).

Осознание голой синтаксической матрицы лежит в основе комической забавы, описанной Гвоздевым: «Мать сидит и вяжет. Отец спрашивает, кто это. Двухлетний Женя ‘явно нарочито^’: Папа — ‘Что делает?’ — Писет (пишет) — 'Что?' — Яблык. Очень доволен своими ответами». (39) Минимальный языковой компонент в свою очередь поддается детскому учету; согласно наблюдению Гвоздева (36), ребенок, услышав в разговоре слово дошлый, подает реплику: «Дошлый, а можно ошибиться — дохлый». как бы «предостерегая самого себя от смешения двух созвучных слов», разнящихся всего одним различительным знаком (distinctive feature).

Показательны свидетельства о сознательной наблюдательности малых детей по отношению к звукам и формам, употребляемым

сотоварищами разных возрастов, иноплеменными или же выходцами из иной диалектной среды. Наконец, крайне поучительны ссылки наблюдателей на сложный временной состав речевого репертуара малолетних детей, обнаруживающих нередко удивительную память на изживаемые или вовсе изжитые стадии собственного языкового опыта, а с другой стороны проявляющих двоякое отношение к новому, едва лишь приобретенному словесному материалу, т.е. либо охоту к его широчайшему использованию, либо, напротив, недоверие и сдержанность в обращении. Например, на вопрос, почему четырехлетняя дочка, научившись правильно произносить волк, все-таки говорит предпочтительно вов, она отвечает отцу: «Так не так тяжело, не так сердито».

Активная роль метаязыковой функции, хотя и с немалыми переменами, остается в силе на всю нашу жизнь, сохраняя за всей нашей речевой деятельностью неустанные колебания между бессознательностью и сознанием. К слову сказать, плодотворная в данном случае аналогия между онтогенетическими и филогенетическими отношениями позволяет сопоставить чреду смежных стадий детского речевого развития с динамикой языкового коллектива, где очередные, переживаемые изменения доступны осознанию со стороны говорящих. — Доступны, поскольку старт и финиш любого изменения неизбежно проходят сквозь стадию более или менее продолжительного сожительства, каковое налагает и на начальный и на конечный пункт развития реальные стилистические роли. Если, например, языковое изменение состоит в утрате фонологического различия, то в словесном коде эксплицитный зачин развития и его эллиптический финал временно служат двумя стилистическими вариантами общего кода, причем каждый из них доступен возможному осознанию.

Однако в нашем речевом обиходе глубочайшей основы словесной структуры остаются недоступны языковому сознанию; внутренние соотношения всей системы категорий — как фонологических, так и грамматических — бесспорно действуют, но действуют вне рассудочного осознания и осмысления со стороны участников речевого общения, и только вмешательство опытного лингвистического мышления, вооруженного строго научной методологией, в силах подойти к тайнам языкового строя. На нескольких наглядных примерах нами будет показано (см. Structures linguistique subliminales en poésie, в обработке 1973 г., стр. 280 сл.), что бессознательная разработка наиболее скрытых языковых принципов составляет нередко самую сущность словесного искусства, как бы ни подходить к различию между взглядом

Шиллера, верившего, что поэтический опыт только начинается mit dem Bewusstlosen, и более радикальным тезисом Гете, утверждавшего бессознательность всего подлинно поэтического творчества и сомневавшегося в значимости всяких авторских рациональных домыслов.

Наблюдаемый лингвистами факт неотступного сочетания сознательных и бессознательных факторов в языковом опыте требует посильной интерпретации со стороны психологов. Можно высказать надежду, что понятие установки, ныне развиваемое грузинской психологической школой, позволит уточнить факт постоянного соучастия двояких компонентов в любой речевой деятельности. Как учил Д.Н. Узнадзе (1886-1950), выдающийся инициатор разысканий «об экспериментальных основах психологии установки», сознательные процессы далеко не исчерпывают всего содержания психики, и кроме этих процессов в человеке совершается нечто иное, что собственно протекает вне сознания и тем не менее оказывает решающее влияние на все содержание психической жизни. Такова так называемая установка, и Узнадзе склонен думать, что без ее участия «вообще никаких процессов как сознательных явлений не существует», и для того, чтобы сознание начало работать в определенном направлении, активная установка оказывается необходима (179 cл.).

Исследуя закономерности установки, А.С. Прангишвили дал ей новое, обобщенное определение: «Установка неизменно выступает как целостная структура с постоянным набором характеристик» (56), и эта формулировка явственно близится к лингвистическому диагнозу.

Считая сознательные и бессознательные переживания соподчиненными и в равной мере необходимыми элементами внутри «единой системы их отношений», А.Е. Шерозия прилагает нам «принцип дополнительности», обоснованный Нильсом Бором, и настаивает на необходимости систематического сопоставления этих двух «коррелятивных понятий» в виду того, что «понятие бессознательного лишено смысла, если брать его независимо от понятия сознания и наоборот» (II, 8). Следуя размышлениям Узнадзе о «специфической языковой установке», Шерозия намечает путь к психологическому объяснению и диалектическому снятию лингвистических антиномий, таких как «двойственность природы слова — его индивидуальность и его всеобщность». В частности, утверждение, что наше слово «всегда носит в себе больше информации, нежели наше сознание способно извлечь из него, ибо в основе наших слов лежат наши бессознательные языковые установки» (Шерозия, II, 446), перекликается с предпо-

ложением Сепира, что в широкой мере 'реальный мир' бессознательно строится на языковых навыках каждой данной группы и что не общий мир под разными ярлыками, а скрытое различие миропонимания (distinct worlds) проявляется в несходстве языков (162). Тот же принцип заострен и обобщен вдумчивым учеником Сепира Б.Л. Уорфом (1897-1941), стремившимся проследить влияние расхождений в грамматическом строе языков на различие в восприятии и оценке внешне схожих объектов наблюдения.

В свою очередь с рассуждениями Сепира о необходимости ограничения сознательного анализа в речевом обиходе (см. выше) Шерозия сходится в убедительной догадке: «Если бы мы потребовали от нашего сознания, чтобы оно держало под своею властью все, что происходит в нашем языке и речи <...>, то оно было бы вынуждено отказаться от такой беспрерывной работы» (II, 453)

На «принципе связи» воздвигаемая теория целостной системы отношений между сознанием и бессознательным психическими переживаниями сулит в плане языка новые перспективы и нежданные находки, разумеется, при условии подлинного и последовательного сотрудничества между психологами и лингвистами, направленного к изжитию двух тормозящих помех — терминологической неувязки и упрощенческого схематизма.

Литература:

Басин Ф.Б., Проблема бессознательного (Москва, 1968).

Боас Ф. (F.Boas) «Introduction». Handbook of American Indian Languages, I (Вашингтон, 1911).

Бодуэн де Куртенэ И.Ф. (J. Baudouin de Courtenay), ИБ — Избранные труды по общему языкознанию.

Бодуэн де Куртенэ, И.A., Szkice językoznawcze, I (Варшава, 1904).

Бодуэн де Куртенэ И.А., «О psychiczych podstawach zjawisk językowych», PF — Przeglad Filozoficzny, IV (Варшава, 1903), 153-171.

Гартман Э. (Eduard v. Hartmann), Философия бессознательного, I-II (Москва, 1873, 1875). Гвоздев А.Н., Вопросы изучения детской речи (Москва, 1961).

Дармстетер A. (A. Darmesteter), La vie des mots étudiée dans leurs significations (Париж, 1886).

Капер В. (W. Kaper), Einige Erscheinungen der kindichen Spracherwerbung im Lichte des vom Kinder gezeigten Interesses für Sprachliches (Groningen, 1959).

Крушевский Н.В. (M. Kruzewski), Заговоры как вид русской народной поэзии. //Известия Варшавского Университета (1876).

Крушевский Н.В., Очерк науки о языке (Казань, 1883)

Прангвишвили А.С., Исследования по психологии установки (Тбилиси, 1967).

Сепир Э. (Е. Sapir), SW: Selected Writings (University of California Press), 1949.

Соссюр Ф. (F. de Saussure), Cours de Linguistique générale, критическое издание, ред. Р.Энглер (R. Engler), II (Висбаден, 1967), IV (там же, 1974).

Узнадзе Д.Н., Психологические исследования (Москва, 1966).

Уир Рут (Ruth Hirsch Weir), Language in the Crib (Гаага, 1962).'

Уорф Б.Л. (B.L Worf) Language, Thought, and Reality (MIT Press, 1956).

Фортунатов Ф.Ф., Избранные труды, II (Москва, 1957).

Чуковский К.И., От двух до пяти (Москва, 1966, 19-ое изд.).

Швачкин Н.Х., Психологический анализ ранних суждений ребенка. Вопросы психологии речи и мышления, // Известия Академии Педагогических Наук. VI (Москва, 1954).

Шерозия А.Е., К проблеме сознания и бессознательного психического, I-II (Тбилиси, 1969-1973)

Якобсон P. (R. Jakobson), Questions de poétique (Париж, 1973).

Якобсон Р. Metalanguage as a linguistic Problem (Budapest, 1956).

ДВА ВИДА АФАТИЧЕСКИХ НАРУШЕНИЙ И ДВА ПОЛЮСА ЯЗЫКА ⁱ

Если считать афазию речевым расстройством, что и явствует из самого термина, то любое описание и классификация синдромов афазии должно начинаться с вопроса о том, какие именно аспекты языка оказываются поврежденными при различных расстройствах такого рода. Подступы к этой проблеме уже давно былипредприняты Хьюглинсом Джексоном¹, однако ее невозможно разрешить без участия профессиональных лингвистов, имеющих представление о строении языка и его функциях.

Чтобы на должном уровне исследовать проблему распада коммуникативных структур нам следует с самого начала понять природу и устройство того вида коммуникации, в котором она прекратила исполнять свои функции. Лингвистика охватывает все аспекты языка, — его фактическое применение, исторический статус, его зарождение и разложение.²

В настоящее время ряд психопатологов придают большое значение лингвистическим проблемам возникающим при исследование языковых нарушений, ³ некоторые из этих вопросов уже рассматривались в ряде статей появившихся совсем недавно. ⁴

ⁱ Написано в Истхэме, Кейп Код, 1954, опубликовано в качестве второй части книги «Fundaments of Language» (Hague, 1956), a также в несколько другой версии в книге «Language: an Enquiry into its Meaning and Function» (New York, 1957 с посвящением Рэймону де Соссюру. [Перевод К. Чухрукидзе]

¹ Hughlings Jackson, «Papers on affections of speech» (reprinted and commented by H.Head), Brain XXXVIII (1915).

² Sapir, Language (New York, 1921), Chapter VII: «Language as a historical product; drift.»

³ См. напр., дискуссию по проблемам афазии в Nederlandshe Vereening voor Phonetische Wetenschappen, с докладами лингвиста J. van Ginneken и психиатров, F. Grewel и W.D. Schenk Psychiatrische en Neurologische Bladen, XLV (1941), p. 1035 ff: см. далее, F. Grewel, «Aphasie enlinguostiek». Nederlandisch Tijdschrift voor Geneeskunde, XCIII (1949), p. 726ff.

⁴ A.P. Лурия, Травматическая афазия (Москва, 1947); Kurt Goldstein, Language and language Disturbances (New York, 1948); Andre Ombredane, L'aphasie et I'elaboration de la pensée explicite (Paris, 1951).

Тем не менее, в большинстве случаев, несмотря на насущную необходимость признать вклад лингвистов в исследование афазии, это требование продолжают игнорировать. Например, в одной из новых книг, рассматривающей главным образом сложные и запутанные проблемы детской афазии, предложен метод согласования разных дисциплин; автор показывает, насколько необходимы в этой области совместные усилия отоларингологов, педиатров, аудиологов, психиатров и педагогов; что же касается роли науки о языке, то она настоятельно умалчивается, будто бы расстройство речевого восприятия не имеет к языку никакого отношения ⁵.

Этот пробел тем более плачевен, что автором книги является директор Клиники детской аудиологии и афазии при Северозападном Университете; между прочим, среди сотрудников этого университета числится Вернер Ф. Леопольд, лучший из нынешних американских специалистов по детской афазии.

Сами лингвисты тоже ответственны за то, что совместное научное исследование афазии довольно долго не находило своего осуществления. Никто еще не проводил исчерпывающего лингвистического наблюдения за детьми-афатиками из разных стран. Не было также ни малейших попыток объяснить и систематизировать с точки зрения лингвистики многочисленные клинические данные о разных типах афазии. Такое положение дел тем более удивительно, что, с одной стороны, стремительное развитие структурной лингвистики обеспечило исследователям право пользоваться эффективными приемами для изучения речевой регрессии, а с другой, расщепление языковой структуры свойственное речи афатиков, указало новый для лингвистики способ понимания общих законов языка.

Применение чисто лингвистических критериев при истолковании и классификации афатических заболеваний может внести заметный вклад в науку о языке и языковых нарушениях; однако для этого необходимо, чтобы лингвисты сумели соблюсти такую же осторожность и компетентность при работе с психологическими и неврологическими данными, как им это удается делать в собственной сфере. В первую очередь им следует ознакомиться с техническими терминами и приемами, опробованными в разных областях медицины, изучающих это заболевание; затем, отчеты об историях болезней должны быть подвергнуты тщательному лингвистическому анализу; и, наконец, лингвисты сами должны уметь работать с пациентами, чтобы иметь дело с забо-

⁵ H. Myklebust, Auditory Disorders in Children (New York, 1954).

леванием напрямую, а не только посредством обработки готовых отчетов, которые, вероятно, составлялись и обрабатывались вовсе с иной целью.

За последние 20 лет психиатры и лингвисты, занимающиеся проблемами афазии, достигли поразительного единодушия по поводу лишь одной сферы афатических явлений, а именно, по поводу расщепления фонологической модели.⁶

Разложение подобного рода осуществляется с четкой временной последовательностью. Афатическая регрессия может служить зеркалом процесса усвоения звуков речи ребенком: она отражает развитие речевых навыков у ребенка, но в обратную сторону. Более того, сравнение языка детей и пациентов-афатиков дает нам возможность установить ряд законов о взаимозависимости этих двух процессов. Поиск примеров прогресса и регресса в речи, а также поиск общих законов взаимозависимости этих процессов не ограничивается фонологической моделью, но распространяется также на грамматическую систему. В этом направлении было сделано лишь несколько предварительных попыток, которые, на мой взгляд, следовало бы умножить.⁷

I. О ДВОЙСТВЕННОЙ ПРИРОДЕ ЯЗЫКА.

В речи осуществляется селекция определенных лингвистических единиц, а также комбинация этих единиц в языковые единства, большей сложности. На лексическом уровне это легко заметить: говорящий подбирает слова и встраивает в предложения, сочетая их согласно синтаксической структуре используе-

⁶ Проблема опрощения фонологической модели при афазии была изучена лингвистом Маргаритой Дюран при участии психопатологов Т. Алажуанина и А. Омбредана (см. их совместную работу Le syndrome de desintegration phonetique dans I'aphasie, Paris, 1939), a также Р. Якобсоном (первый набросок, представленный на Международном Конгрессе Лингвистов в Брюсселе в 1939 г. — см. N. Trubetzkoy, Principes de phonologic (Paris 1949) pp. 317-79 — был позднее опубликован как очерк «Kindersprache, Aphasie und allgemeine Lautgesetze», Uppsala Universitets Årsskrift, 1942:9: обе работы перепечатаны в Selected Writings, I, The Hague, 1962, 328-401).

⁷ В клинике Боннского Университета лингвистом Г. Кэндлером и двумя врачами, Ф. Пансаном и А. Лайхнером было предпринято совместное исследование грамматических нарушений: см. их доклад Klinische und sprachwissenschaftliche Untersuchungen zum Agrammatismus (Stuttgart, 1952)

мого им языка; предложение, в свою очередь, образует высказывания.

Тем не менее, говорящий не может пользоваться полной свободой при выборе слов: он осуществляет селекцию слов (исключая редкие случаи неологизмов) из лексического хранилища, которым владеют оба — и он, и его адресат.

Специалист, исследующий приемы коммуникации, приближается к сути речевого акта как такового, только когда он допускает, что при оптимальном обмене информацией между говорящим и слушающим они оба имеют в своем распоряжении одну и ту же «картотеку готовых высказываний»: адресант при произнесении словесного сообщения выбирает одну из этих «заранее известных возможностей», адресату же полагается сделать соответствующий выбор из того же самого вокабуляра «уже предусмотренных и предвиденных возможностей» ⁸.

Таким образом, для функционального осуществления речевого акта необходимо, чтобы его участники использовали общий код.

«'Did you say pig or fig? 'said the Cat. 'I said pig,' replied Alice.⁹ В этом странном высказывании четвероногий адресат из семейства кошачьих пытается уловить языковой выбор, осуществленный адресантом. В общем для Кота и Алисы коде, т.е. в разговорном английском, разница между взрывным и фрикативным согласным может изменить смысл сообщения, при том, что все остальные элементы сообщения не изменяются. Алиса, употребив дифференциальный признак "взрывной vs. фрикативный", отказалась от второго и выбрала первый из этих двух; в том же самом акте речи она объединяет избранный ею дифференциальный признак с другими одновременно проявляющимися признаками, такими, как емкость и напряженность звука /р/, в противовес высокой смычке /t/ и ненатянутости /b/. Таким образом, все эти атрибуты образуют пучок дифференциальных признаков, т.н. фонему. За фонемой /р/ следуют фонемы /i/ и /g/, являющие собой пучки одновременно задействованных дифференциальных признаков. Таким образом, сцепление одновременных единств и конкатенация последовательных единств — это два способа, с помощью которых мы, говорящие, комбинируем лингвистические компоненты.

Ни один из пучков — ни те, что образуют фонемы /р/ или /f/, ни такие последовательности пучков, как /pig/ или /fig/ — не могут

⁸ D.M. MacKay, In search of basic symbols, «Cybernetics, Transactions of the Eigth Conference» (New York, 1952, p. 183)

⁹ Lewis Carroll, Alice's Adventures in Wonderland, Chapter VI.

быть изобретены самим говорящим, который реализует эти пучки в речи. Дифференциальный признак "взрывной vs. фрикативный" и фонема /р/ тоже никогда ни окажутся вне контекста. Признак смычности появляется в сочетании с другими согласующимися с ним признаками, и все возможные комбинации этих признаков в таких фонемах как /р/, /b/, /t/, /d/, /k/, /g/ и т.д., ограничиваются кодом данного языка. Код накладывает ограничения на возможные комбинации фонемы /р/ с другими следующими за ней и/или предшествующими фонемными цепочками; в лексическом же фонде каждого отдельного языка потребляется лишь часть допустимых в действительности фонематических комбинаций. Даже когда другие фонемические комбинации теоретически возможны, говорящий, как правило, является лишь потребителем слов, но не их создателем. Сталкиваясь с отдельными словами, мы представляем их в качестве единиц уже существующего кода (т.е. закодированными единицами). Чтобы сразу понять слово нейлон, надо уже знать о значении закрепленном за данной вокабулой в лексическом коде современного английского языка.

Кроме того, в любом языке существуют стойкие словосочетания, или т.н. фразеологизмы. Нельзя понять значения идиомы bow do you do путем простого добавления друг к другу лексических компонентов; здесь целое не равно сумме частей. Словосочетания, которые в таких случаях функционируют как отдельные слова, представляют собой обычную, но все же маргинальную часть лексического кода. Чтобы понять огромное количество словосочетаний нам достаточно распознать слова-компоненты и синтаксические правила их согласования. В пределах этих законных ограничений мы свободны в выборе новых контекстов для слов. Безусловно, эта свобода относительна, и набор общераспространенных клише в значительной степени определяет наш выбор среди комбинаций. Однако нельзя спорить и с тем, что мы обладаем достаточной свободой при составлении совершенно новых контекстов, даже несмотря на сравнительно низкую статистическую вероятность их употребления.

Таким образом, комбинирование лингвистических единиц происходит соответственно шкале, определяющей уровни свободы при комбинации. При объединении дифференциальных признаков в фонемы говорящий пользуется минимальным уровнем этой свободы. В коде уже закреплены все возможные для данного языка варианты. Число вариантов среди образующих слова фонематических комбинаций четко ограничено. Она ограничивается маргинальной ситуацией образования новых слов. Со-

ставляя из слов предложения, говорящий менее зависим. И наконец, при объединении предложений в высказывания зависимость от обязательных синтаксических правил ослабевает, существенно возрастает возможность свободного выбора при создании новых контекстов, хотя опять-таки нельзя игнорировать роль многочисленных стереотипных высказываний.

Любой языковой знак предполагает два вида структурной организации (arrangement):

1) Комбинация: любой знак состоит из знаковых компонентов и/или встречается в комбинации с другими знаками. Это значит, что любая языковая единица одновременно функционирует в качестве контекста для более простых единиц и/или стремится к собственному контексту в пределах более сложной лингвистической единицы. Следовательно, любое возможное объединение лексических единиц создает другую группу существующую уже в качестве новой единицы высшего порядка: комбинация и контекстная композиция (contexture) — это две грани одной и той же операции.

2) Селекция: Селекция между альтернативными вариантами предполагает возможность замены одного варианта на другой, эквивалентный предыдущему в одном отношении и совершенно отличный от него в другом. Итак, селекция и субституция тоже представляют собой две грани одной и той же операции.

Фердинанд де Соссюр ясно осознавал фундаментальную роль, которую эти две операции играют в языке. Однако из двух функций комбинации — сцепления и конкатенации (concurrence and concatenation) — женевский лингвист признавал лишь существование второй — функцию временной последовательности. Несмотря на то. что сам ученый в общем-то понимал фонему как структуру, составленную из различных дифференциальных признаков (éléments difterentiels des phonemes), он поддался таки традиционному верованию в линейное строение языка «qui exclut la possibilité de prononcer deux éléments à la fois», «который исключает возможность одновременного произнесения двух элементов» ¹⁰.

Для того, чтобы разграничить эти два вида структурных отношений, названных нами комбинацией и селекцией, Ф. де Соссюр решил, что первый из упомянутых нами видов соотносит элементы in presentia (в наличии): он связывает два или несколько реально присутствующих элемента и реальном языковом ряду, в

¹⁰ F. de Saussure, Cours de Linguistique generale. 2nd ed. (Paris, 1922), pp. 68 f. и 170 f.)

то время как второй вид «объединяет элементы in absentia (в отсутствии), в мнемоническом, воображаемом ряду». Другими словами, селекция (и, соответственно, субституция) управляет единицами сочетаемыми в коде, но не в реальном сообщении, в случае же комбинации единицы сочетаются и в коде, и в сообщении или только в реальном сообщении. Адресат воспринимает данное высказывание (сообщение) как комбинацию, составленную из отдельных частей (предложений, слов, фонем, и т.д.). выбор которых осуществляется из всех возможных компонентов языкового кода. Части, способные объединяться в контекст образуют отношение смежности, в то время как в субститутивной конфигурации знаки сочетаются в зависимости от степени сходства между ними, охватывающего эквивалентность синонимов и общего ядра антонимов.

Эти две операции (смежности и сходства) обеспечивают для каждого отдельного языкового знака две группы т.н. интерпретантов (этот весьма удачный термин ввел в употребление Чарльз Сандерс Пирс) ¹¹.