Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
В лифте
Дом был старый, и лифт в нем – допотопный. Прямоугольная шахта лифта располагалась в колодце серпантина лестничных пролетов. В отличие от современных, скрытых в теле здания, она смотрелась стыдно нагой, как старушка в дореволюционном купальнике на пляже. Чтобы зайти в лифт, надо было нажать на ручку железной двери на этаже, затем распахнуть створки‑ставни собственно дверей лифта, проследить, чтобы сверху на них опустилась горизонтальная перекладинка, и только затем нажимать на кнопку. Когда входишь в лифт, пол с характерным «грюк!» слегка опускается, сантиметров на пять. На отсутствие «грюк!» и проседания пола я не обратила внимания, потому что вместе со мной в лифт вошел мужчина. Я работаю в школе, преподаю русский язык и литературу в пятых и шестых классах. Тысячу раз на классных часах, посвященных основам личной безопасности, говорила детям: «Никогда не входите в лифт с незнакомыми мужчинами! Никогда!» – Вам на какой этаж? – спросил мужчина, стоя вполоборота и протянув руку к пульту на стене. – На четвертый. – Мне выше. Кажется, это четвертый, – надавил он на кнопку. Сомнения понятны: над пультом надругалась рука варвара, кнопки были сожжены, обуглены, расплавлены, цифр на них не различишь. Не исключено, что я отлично знаю этого варвара. «Панкина работа», – подумала я. Гриша Панкин – наказание, исчадие 6‑го «Б». Моя, классного руководителя, головная боль. Да и всех учителей от одного слова «Панкин» начинает бить мелкая дрожь, а в глазах загорается недобрый огонь. Гриша неуправляем. Во время урока он может нахально свистеть, бросать бумажки, щипать девочек, передразнивать учителя. Если его вызывают к доске, то ответ превращается в представление под хохот класса. Панкин глух к крикам (уж на него орали, будь здоров!), бесстрашен и злобен. Однажды, выйдя из себя, учитель ботаники схватила Гришу за ухо и потащила к выходу из класса. Панкин извернулся и вцепился зубами ей в руку. До крови прокусил, перевязку пришлось делать. Только на первый взгляд кажется, что в арсенале учителя много способов воздействия на детей. В действительности дисциплина держится на страхе и уважении учеников к учителям. Когда эти две составляющие отсутствуют, как в случае с Панкиным, то начинаются хаос, брожение в массах, урок превращается в мучение. Ну что делать с хулиганом? Кричать на него – как об стенку горох. В угол поставить? А он не хочет, не желает в углу стоять! Насильно не удержишь! Выгнать из класса? О, это – мечта! Только ведь учитель отвечает за здоровье ученика и его благополучие во время своего урока. В пятнадцатой школе выгнал учитель буяна с урока, тот пошел шляться по улице, попал под машину. Учителя – под суд. Никому не хочется из‑за Панкина в тюрьму садиться. Конечно, есть главный рычаг воздействия на ребенка – родители. Кто с ними обязан дело иметь? Классный руководитель, то есть я. На меня все шишки, обиды коллег, призывы что‑то делать. Отца у Гриши Панкина нет, воспитывает его мать. Очень странная женщина. После общения с ней невольно приходит мысль о легком аутизме, то есть неспособности входить в эмоциональный или вербальный контакт с людьми. Мать Панкина, Елизавету Григорьевну, в школу вызывали: я – бессчетное количество раз, завуч и директор – неоднократно. И никто не сумел расшевелить ее, заставить переживать, нормальной человеческой реакции не добились. Смотрит не в глаза, а по диагонали, в угол у тебя за спиной. Отвечает односложно: да, нет, да, нет. Педагоги в разговорах с мамашей не напирали на то, что Панкин у нас уже в печенках сидит. Речь вели о благе самого ребенка. – Вы понимаете, что если Гриша не изменится, не начнет уважать интересы других людей, не усвоит, что для достижения любой цели надо потрудиться, то мальчика ждет печальное будущее? – Да. – Вы знаете, как воздействовать на своего сына? – Нет. – Давайте подумаем вместе. Что Гриша любит? Что его интересует, увлекает? Молчание. – Может, спорт? – Нет. – Рисование, шахматы, автомобили? – Нет. – Но вас‑то он любит, уважает? – Да. – Готов ли он, чтобы вас не расстраивать, изменить поведение? – Нет. – Послушайте! Вы отдаете себе отчет, что ваш сын растет антисоциальным элементом, что он может стать бандитом, преступником? – Да. – Надо же что‑то делать! Молчание, взгляд в угол. С таким же успехом можно общаться с замороженной рыбой или со статуей. Когда‑то я свято верила в педагогику, поклонялась педагогическому богу, который внушал своим апостолам (учителям), что в пастве (учениках) изначально заложены прекрасные качества, впоследствии исковерканные жизненными обстоятельствами. Поэтому ученик дерзит и хулиганит, а в глубине души он – ангел. Задача учителя – убрать вредные напластования, дать ангелу кислород, пробудить к жизни. Но у Панкина Гриши мне не удавалось обнаружить маленькой щели к заточенному ангелу. В разговорах с глазу на глаз, которые могли бы стать душевными, Панкин наглухо замыкался, точь‑в‑точь как его мамаша. Насупленный, колючий, злой мальчишка, сгусток отрицательной энергии в крепкой броне – не достучаться, не доцарапаться, не добиться. Два года я стояла за баррикадой, защищающей Гришу Панкина от коллег‑учителей. Говорила, что мы не нашли к нему ключика, что нельзя, стыдно расписываться в педагогической беспомощности. Но после двух лет мучений баррикада рухнула, я была вынуждена признать поражение, сдаться, поднять руки. Тридцать учеников 6‑го «Б» должны получать знания и навыки, а не страдать из‑за одного негодяя. Педагоги, на мизерной зарплате, больше на энтузиазме, на ответственности перед будущим детей работающие, не должны последние нервы тратить на паршивую овцу – Панкина. Решено было перевести Гришу Панкина в специнтернат для детей с отклонениями, с задержкой в развитии. Попросту – к дебилам. Потому что в интернат для детей‑преступников Панкин не проходил – не было судебных дел или приводов в милицию. Хотя ему самое место среди заключенных! Привлекли психологов, составили заключение, кучу бумаг оформили. В дом, где жил Панкин, я пришла, чтобы его мамаше объяснить на пальцах: либо вы переводите сына в другую школу, либо мы отправляем его в специнтернат. Последний всплеск сочувствия к Грише. Поймет ли его мать, что надо хватать документы и бегом нести их в другую школу? Ведь интеллектуально Гриша не кретин и не дебил, по письменным работам у него твердая тройка, чуть напрягся бы, и верным хорошистом или даже отличником стал. А мы его – к олигофренам! Одного ребенка на заклание ради блага остальных трех десятков. Справедливо? Тысячу раз я задавала себе этот вопрос. Но ответ не находила. Потом решила: мать Панкина, Елизавета Григорьевна, – вот кто обязан ответить. С ней состоится разговор. И даже если Елизавета Григорьевна опять останется безучастной, не стану себя казнить. Сделала все, что могла. Лифт дернулся и пополз вверх. Поднялся на несколько метров, снова задергался и остановился. – Только этого не хватало! – воскликнул мужчина, мой попутчик. Повернулся ко мне. Симпатичный, даже импозантный, как заметила бы моя подруга – учительница химии и большой знаток мужского пола. Русые с рыжинкой борода и усы, густые и аккуратно подстриженные. А на лбу – глубокие залысины. Кого‑то напоминает… Не артиста… Кого‑то важного и забытого… Владимир Ильич Ленин и последний российский царь Николай в одном облике. Точно! У меня привычка отыскивать сходство в лицах. Повторяемость черт внушает иррациональную надежду на познаваемость людей. Стоит изучить типы, и ты легко будешь ими манипулировать. Но повторялись только взрослые человеческие особи, перевалившие за тридцатилетний пик. Дети не дублировались никогда. Дети – это вечное чудо. Что за мысли лезут в голову в подобных обстоятельствах? Застрять в лифте с незнакомым мужчиной! Он давил на кнопку, на которой предположительно должно быть написано – «вызов». Безрезультатно. Маленькая, десять на пять сантиметров, решетка над пультом – динамик, микрофон, или как его, способ связи с диспетчером, – оставалась мертвой. Мужчина стал давить, чертыхаясь, на все кнопки подряд. С тем же успехом. Мы были наглухо закупорены в допотопном лифте, отрезаны от связи с внешним миром, что стало ясно после нескольких минут упражнений с кнопками. – Надеюсь, не страдаете клаустрофобией? – спросил обладатель ленинско‑царской бородки. – Нет. «А у вас эффекта кабины, надеюсь, не наблюдается?» – подумала я. «Эффектом кабины» в студенчестве мы называли состояние невыносимой потребности бежать в туалет по маленькому, которое накатывало в лифтах. Вполне объяснимо: маленькая кабина вызывала желание, справляемое в туалете, – такой же по размеру комнатке. Все, как у собак Павлова. – Вы здесь живете? – продолжал расспросы мужчина. – Нет. – У вас есть сотовый телефон? – Нет. – Дьявол! И мой сдох, забыл вчера зарядить аккумулятор. Что же делать? Идиотская ситуация! Послушайте, перестаньте смотреть на меня как на насильника! Я не собираюсь вас… домогаться, – не сразу подобрал он слово. Мне стало неловко за подозрительно‑настороженный вид. – Вы тоже не местный? – Работаю в фирме, которая устанавливает пластиковые окна, стеклопакеты. В квартире на шестом этаже ремонт, я туда направлялся, чтобы сделать замеры. Здесь раньше, наверное, были коммуналки, теперь их расселяют, большие квартиры приобретают богатенькие. Гриша Панкин с матерью жил как раз в коммуналке, в узкой и длинной, похожей на пенал, комнате. Если их квартиру расселят, то замена школы будет вполне логичной. – Давайте знакомиться, раз такое дело. Меня зовут Виктор. – Елена. – Спасение утопающих, как и спасение замурованных… Ну, что, Елена, будем пытаться выбраться? – А как? – Сломав, к чертовой бабушке, этот лифт. Ну не сидеть же нам в нем до конца света? Виктор встал на цыпочки (он был невысокого роста) и принялся поднимать планку, которая удерживала вверху створки дверей. Планка не поддавалась, пальцы Виктора соскальзывали, не удавалось крепко захватить деревяшку. – Подвиньтесь! – Я стала рядом и тоже начала отдирать планку. – А мы не рухнем вниз? – Вряд ли. Да и падать не высоко, по‑моему, до второго этажа мы не доползли. Через несколько минут общими усилиями мы сломали‑таки запор планки, распахнули створки дверей. Лифт застрял на подъезде к лестничной площадке. Пол располагался на уровне моего подбородка. Если бы кто‑то открыл металлическую дверь лифта на этаже, он бы увидел две головы у себя под ногами. Точно футбольные мячи или арбузы, закатившиеся под столешницу. – Что дальше? – спросила я. – Надо звать на помощь. – Начинайте. – Э‑гэ‑гэй! – откашлялся и раскатисто крикнул Виктор. – Люди! Кто‑нибудь! Народ! Помогите! Мы застряли! Он кричал минут пять, устал. Потом я заступила на вахту. – Ау! – тянула с подвываниями, задрав по‑собачьи голову. – Ау! Товарищи! Вы слышите меня? На помощь! Придите! Ау! Никто не откликнулся и не пришел нас спасать. Народ точно вымер. Или сидел за дубовыми дверями квартир, не слышал воплей о помощи. – Бесполезно орать, – горестно вздохнул Виктор. – Надо ждать, пока хлопнет дверь, кто‑то выйдет из квартиры или войдет в подъезд. Ждать пришлось больше часа. Уселись на пол, подстелив газеты, которые Виктор вытащил из своего портфеля. Виктор спросил, что занесло меня в этот дом. Хотела отделаться односложным ответом, но слово за словом подробно рассказала про Панкина. Надо было поддерживать беседу, сидеть молча на полу лифта совсем уж неловко, а «детская» тема универсальна. – Безотцовщина, – сделал вывод Виктор. – Некому мальца пороть. – Бить ребенка – это не метод. – Отличный метод, проверенный. «Педагогическую поэму» читали? Конечно, читали. И с чего у Макаренко начались успехи? С того, что он отвалтузил своих беспризорников. Как шелковые стали. – У вас есть дети? – Дочери четырнадцать лет. – Вы ее наказываете ремнем? – Во‑первых, девочки – другая статья. Во‑вторых, тоже надо в строгости держать. Недавно заявляет: хочу пирсинг сделать. Три дырки в ушах и пупок проколоть, серьгу повесить. Я вот так кулак, – Виктор показал наглядно, – поднес ей к носу и сказал: будешь под папуаса подстраиваться, я тебе все ребра пересчитаю. – Помогло? – А как же! Как все нормальные девушки, сделала по одной дырке на ухо. Я сережки подарил золотые с красными камушками… как его?.. с рубинчиками. – Носит? Простой вопрос заставил Виктора задуматься. Он почесал макушку, развел руками: – Вроде. – Скажу вам как педагог, ежедневно имеющий дело с подростками. Если ваша дочь носит старомодные золотые сережки с рубинчиками, значит, либо она – исключительно сильная личность, выдерживающая насмешки подруг с пирсингом, либо задавленная страхом перед вами несчастная девочка. – А ведь точно! – почесал бороду Виктор. – Не видел у нее в последнее время моих сережек. – Что и требовалось доказать. – Между прочим, у вас самой дети есть? – Двое. Сыну десять. А дочери… Не успела договорить, как хлопнула, железно звякнула дверь подъезда. Мы одновременно вскочили на ноги. Кричали, перебивая друг друга: – Сюда! На помощь! Мы застряли! Пожалуйста, помогите! – К лифту! Подойдите к лифту! Кто там? Эй! Спасайте! И замолчали вместе, прислушиваясь. Раздался звук дерганья за ручку двери лифта. После нескольких попыток дверь распахнулась. Нашему взору предстали старенькие кроссовки и потрепанные края джинсов. Их обладатель присел на корточки и уставился на головы пленников. – Елена Петровна? – Панкин! Гриша! Легок на помине! Не успела ничего сказать, как Виктор приказал: – Пацан! Быстро! Пулей лети к диспетчеру ЖЭКа и скажи, что мы застряли. Гриша на него ноль внимания. – Елена Петровна, а чё вы тут делаете, а? – Шла к твоей маме, – вынуждена была честно признаться, – но, как видишь, лифт сломался. – А зачем вам моя мама? – Гриша! Не думай, я не собиралась на тебя жаловаться… – Да что вы антимонии разводите? – перебил Виктор. – Кому сказано? Лети… – Гриша, позови, пожалуйста, свою маму. – Теперь я перебила Виктора. – Ее дома нет. – Гришенька, она дома. Я разговаривала с ней два часа назад, предупредила о своем визите. Это было очень неудобно: разговаривать с мальчиком, сидящим на корточках, когда твоя голова находится на уровне его ступней. – Слушай, ты, мелкий! – встрял Виктор. – Тебе русским языком сказано: позови взрослых! Двигайся! – Ага, сейчас! – выпрямился Гриша. – Разбежался! Мы увидели удаляющиеся кроссовки. – Что вы наделали! – тихим злым шепотом проговорила я. – Как с ним разговаривали! Никуда он не пойдет и никого не позовет! – То есть как это? Он что, больной? – Битый час вам рассказывала, какой это сложный ребенок. – Да нет! – в сомнении покачал головой Виктор. – Сейчас он кого‑нибудь приведет. – И не надейтесь! Через десять минут томительного ожидания стало ясно, что я абсолютно права, никто не спешил нас вызволять. – Этот Гриша у меня получит! – обещал Виктор и постановил: – Будем сами вылезать. – Как? – Дверь открыта. Я приседаю, вы становитесь мне на плечи, распрямляюсь – выкарабкиваетесь наружу. Потом меня вытаскиваете. На мне была юбка. Мягко говоря, не та одежда, чтобы становиться на плечи незнакомому мужчине. Поэтому я выдвинула встречное предложение: – Давайте наоборот? Я вас поднимаю. – Восемьдесят килограммов живого веса? – в сомнении покачал головой Виктор. Еще десять минут ему понадобилось, чтобы уговорить меня принять его план. Как назло, в подъезде более никто не появился. Да и мне стало уже не до стеснения, только бы выкарабкаться из ловушки. Когда Виктор меня поднял (нечто цирковое, акробатическое), я плюхнулась животом на пол лестничной площадки. Виктор схватил меня за лодыжки и с силой послал вперед. Проехала пузом (то есть новым бежевым костюмчиком) полметра, собрала грязь. Встала на ноги. Какое же это счастье – быть свободной! Попытки вытащить из лифта Виктора кончились полным крахом. Присев, захватывала его кисти, тянула, но Виктор даже ступни не отрывал от пола. – Зови на помощь, – перешел Виктор на «ты». – На шестом этаже, квартира семнадцать, должны быть ремонтники, мужики. Почему‑то по лестнице я бежала, точно минуты промедления могли пагубно отразиться на сокамернике. – Пойдемте! Скорее! – призывала двух мастеров в пыльных комбинезонах. – К вам должен был прийти инженер по окнам. Так вот! Он застрял в лифте. Я с ним тоже, но он меня вытолкнул. Пожалуйста, пойдемте! Строители смотрели на меня, взлохмаченную, перепачканную, с удивлением, кажется, ничего не поняли из моей сумбурной речи, но все‑таки послушно отправились оказывать помощь. И они вытащили Виктора не на раз‑два‑три, а с трудом! Каждый держал двумя руками кисть Виктора, тянули, чуть суставы ему не выдернули. Виктор ногами перебирал по сетке, помогал. «Какое вранье!» – подумала я, вспоминая сцены из фильмов, где герои, вывалившись из небоскреба, держатся одной рукой за карниз, а потом, легко запрокинув ногу, перекидываются внутрь здания. Или висят над пропастью, пальчиком ухватившись за выступ, подбегает субтильная девушка и с картинным смазливым напряжением, одной рукой (!) спасает героя. В подобные сказки никогда более не поверю. Кино! – Спасибо, мужики! – поблагодарил Виктор строителей. – Сейчас я к вам приду. Дело одно есть. В какой квартире эта шпана живет? – спросил он меня. – Зачем вам? – Вы говорили, на четвертом этаже? Пошли! И стал подниматься по ступенькам. Я потрусила следом, продолжая спрашивать, что Виктору нужно от мальчика. На площадке четвертого этажа Виктор двумя большими пальцами резко показал на квартирные двери справа и слева. – Которая? – Эта, – кивнула на правую. – И все‑таки, Виктор, не понимаю, что вы задумали. Боюсь, вы можете… – Не бойся! – перебил Виктор. – Сейчас мы справедливость будем восстанавливать. На двери сбоку был прикреплен листочек с фамилиями в столбик: «Глазовы – 1 зв. Воробьяненко – 2 зв. Панкина – 3 зв. Лазарь – 4 зв.» Виктор, не обращая внимания на инструкцию, давил на кнопку, не убирая пальца. Был слышен пронзительный, как у старых трамваев, звонок за дверью. Открыла мать Панкина. – Здравствуйте, Елизавета Григорьевна! Мне нужно с вами поговорить, а это… это… – не знала, как представить Виктора. – Педагог Макаренковской школы, – ухмыльнулся он и, оттеснив Елизавету Петровну, шагнул в квартиру. Можно было не спрашивать, какая дверь из шести по сторонам коридора вела в комнату Панкиных. Та, что открыта. К ней Виктор и направился. Остановился в проеме, мы с Елизаветой Григорьевной маячили у него за спиной. В конце длинной, гробообразной комнаты, напротив двери располагалось окно. Возле него стоял стол, накрытый старенькой скатертью. За столом сидел Гриша и ел из глубокой тарелки кашу. – Ну, здравствуй, голубь! – почти весело произнес Виктор. – Чё? Чё надо? Вы кто? – Твоя утерянная совесть. Давно ты ее потерял, щенок? Да вот нашлась! Сейчас будет тебя уму‑разуму учить. Снимай штаны, Гриша! Мальчик испуганно вскочил: – Вы чего? Вы чего? Виктор сделал несколько шагов вперед. С ужасом я увидела, поняла по движению локтей, что он расстегивает ремень, вынимает его из брюк. Гриша тоже, как завороженный, наблюдал за действиями Виктора. В тесной узкой комнате мебель располагалась по стенкам, и передвигаться можно было только по тропинке в середине. Поэтому мы выстроились в затылок: Виктор, я, Елизавета Григорьевна. – Снять штаны! – гаркнул Виктор. Очевидно, его лицо было не менее грозным, чем тон. Потому что Гриша стал спускать джинсы, пролепетал: – И трусы? – Трусы можешь оставить, – позволил педагог Макаренковской школы. – Да что же это такое! – возмутилась я. – Немедленно прекратите! Не позволю! Хотела броситься вперед, но мешала Елизавета Григорьевна. Она повела себя более чем странно. Не дала мне протиснуться, вдруг схватила меня за талию, удержала: – Пусть, не мешайте! Родная мать приветствует экзекуцию над собственным ребенком! Где это видано? – Да вы! Вы! – задохнулась я от негодования и неожиданно бросила в лицо Панкиной то, чего ни при каких обстоятельствах нельзя было говорить. Даже после длительного заточения в лифте: – Вобла замороженная! Спирохета, а не мать!.. Извините, пожалуйста! Похоже, Елизавета Григорьевна оскорблений не услышала, она напряженно смотрела через мое плечо и крепко держала меня за пояс. – Отпустите, в конце концов! Что вы себе позволяете! Нет, клещами уцепилась. Пока я безуспешно пыталась вырваться, за моей спиной что‑то происходило. Как Виктор захватил Гришу, я не видела. Бросив сражаться с чокнутой мамашей, вывернула голову. Гриша был зажат под мышкой Виктора, лицом к двери. Рука экзекутора взлетала вверх и опускалась, сложенный вдвое ремень хлестал мальчика ниже спины. Гриша тихо, по‑девчачьи пищал. Виктор приговаривал с каждым ударом: – Будь человеком! – (Хлесть удар.) – Будь человеком! – (Хлесть.) – Не будь гадом!.. Как ни была я шокирована происходящим, мой услужливый учительский ум вспомнил, что в Англии во многих школах разрешены физические наказания детей. И статья одного тамошнего педагога, воспевавшего кнут как действенное воспитательное средство, вспомнилась. Но в статье настойчиво, с апелляцией к детской психике подчеркивалось: хлестать розгами нужно конкретно, чтобы ребенок точно знал, за что страдает. Разбил стекло футбольным мячом – за стекло получи. Удрал с уроков – получи за самоволку. Не хочешь кашу есть – захочешь. А Виктор порол Гришу неконкретно! В общем! – Будь человеком! – (Хлесть.) – Ты не пуп земли! – (Хлесть.) – Уважай других! Я поймала себя на абсурдном желании подсказать Виктору: «Это тебе, Гриша, за биологию! Это – за русский и литературу! Это – за математику!..» Но ничего подобного, естественно, не произнесла. Воскликнула гневно: – Виктор! Прекратите немедленно! Оживилась Гришина мама. На вид субтильная, Елизавета Григорьевна оказалась весьма крепкой физически. За пояс выволокла меня в коридор, там привалилась спиной к двери, не позволяя проникнуть в комнату. Спасти мальчика от избиения! Прекратить казнь! – Вы в своем уме? – Что вам нужно? – вопросом на вопрос ответила Елизавета Григорьевна. – Зачем пришли? – Там, – показала я пальцем на дверь, – бьют вашего сына! Это – уголовное преступление! И мы с вами, как не оказывающие помощь страдающему ребенку, тоже несем ответственность! – Что вам нужно? – повторила Елизавета Григорьевна. Подобным тоном плохо воспитанные люди обращаются к непрошеным гостям. Значит, она видит во мне досадную помеху? Ну и пожалуйста! На меня навалилось усталое раздражение. Опустила глаза – запачканный костюм, такое впечатление, что меня на животе волокли по пыльному асфальту. Почти так, собственно, и было. «Идите вы все к лешему! – подумала я устало. – Нравится тебе, что сына избивают? На здоровье! Семейка!» Заговорила быстро, забарабанила, как Оля Сидорова из 5‑го «А». Девочка обладала феноменальной способностью заучивать огромные куски текста из учебника, выстреливала их с пулеметной скоростью у доски. Но стоило задать ей отвлеченный вопрос, терялась, испуганно хлопала глазами. – На вашего сына подготовлены бумаги для перевода в школу для детей с отклонениями психики. Настоятельно рекомендую не доводить до этого. Заберите документы в конце года и переведите его в другую школу. Таков мой совет. – Все? – Все. – До свидания! – До свидания! Я ответила автоматически, не успела изобразить на лице, как отношусь к ее грубости, прямо сказать, хамству, как Елизавета Григорьевна скрылась за дверью комнаты. И тут я остолбенела от услышанного. Экзекуция, очевидно, закончилась. И отчетливо прозвучало предложение Елизаветы Григорьевны: – Не хотите чаю? Конец света! Это она Виктору? Выставить учителя за дверь и привечать постороннего человека, который лупит ребенка! Мое остолбенение длилось недолго, через минуту я вышла из квартиры.
На следующий день рассказала в учительской о происшедшем. Реакция коллег была точно такой, как и моя. Панкин заслуживает быть выдранным, но бить ребенка недопустимо! И никакого тут нет противоречия. Мало ли что тебе хочется! Ты – культурный, воспитанный человек, педагог и обязан держать свои эмоции в узде. У нас не Англия! Самое поразительное – Панкин присмирел. Не превратился в идеального тихоню, но уже не срывал уроки. Напоминал обезвреженную бомбу, из которой вытащили взрыватель. На радостях учителя математики и английского поставили ему «четверки» в годовых контрольных. Мать Панкина документы забрала, их квартиру расселили, они переехали в другой район.
|