Глава 14. Леонид Хоботов подавил в себе желание поехать следом

Леонид Хоботов подавил в себе желание поехать следом. Он ощутил, что несколько охладел к Болотовой.

Теперь его куда больше привлекали те двое, которые остались за столиком у самого окна.

«Она сама ко мне придет. Она же на мне и славу, и деньги зарабатывает, без меня она никто».

К столику почти беззвучно подъехала двухэтажная каталка, на которой стояли горячие блюда.

– Борис, ты извини, конечно, у нас все расстроилось. Наш друг и дама покинули компанию, остались мы вдвоем. Нам только две порции.

– Ничего страшного, не волнуйтесь, вот за тем столиком только что заказали такое же блюдо, как и вы. Думаю, они будут только рады, что заказ исполнен так быстро.

– Что ж, хоть кому-то этим расставанием мы доставили радость, – грустно усмехнулся Забродов, наливая в рюмки водку.

Пить вместе уже не хотелось ни ему, ни Штурмину.

Лев Штурмин хоть и уважал Забродова, но всегда чувствовал его превосходство, а потому становился молчалив. Вот если бы рядом сидел кто-то еще, тогда другое дело, а Забродов, сам не желая этого, подавлял его.

– Ты, Лев, правильно сделал, что согласился. В командировки тебе все равно придется ездить, от этого никуда не убежишь, но реже. Жена довольна будет.

– Если бы не жена, то честно тебе скажу, на твое место не пошел бы.

– Зря. Когда пробудешь на полигоне с месяц, войдешь во вкус, почувствуешь – это твое. Тебе понравится.

– Если бы, – Штурмин, не отрываясь, смотрел на полную рюмку водки и вращал ее в пальцах, – Мужик ты опытный, именно это и нужно.

– Не умею я жить, как ты, Илларион. Хотел бы, да не получается. Вот если бы после какой-нибудь бездари пошел инструктором, то – с легкой душой. А тебя все вспоминать станут, со мной сравнивать, а я до тебя не дотягиваю.

– Прибедняешься, Лев. Меня же все чудаком считают.

– Нет, что ты, Илларион!

– Я же знаю, за моей спиной иногда пальцем у виска покрутят, забывают, что у каждого своя жизнь, свои методы. Ты, небось, тоже недоумеваешь, мол, зачем мне книжки, которые дома уже ставить некуда, зачем мне знакомства с антикварами?

– Честно сказать, всегда этому удивлялся.

– Ну, так вот. Лев, придешь на мое место, и станут тебя со мной сравнивать. У тебя-то никаких порочащих увлечений нет, за твоей спиной никто пальцем у виска крутить не станет.

– В нашей конторе порочащих увлечений ни у кого нет, на службу бы не брали.

– Это точно.

– Я же вижу, Илларион, не хочется тебе сейчас со мной сидеть, вид у тебя, словно на поминках.

– Брось, Лев, – не очень-то убежденно произнес Забродов и постарался улыбнуться.

Но Штурмин сам, будучи правдивым, чувствовал фальшь и у других.

– Тебе одному побыть хочется, так ведь?

– Да, – согласился Забродов.

– И мне хочется. Зачем друг друга мучить? Выпьем по рюмке, доедим и двинемся отсюда, каждый в свою сторону.

– Наверное, ты прав, – согласился Забродов.

Они чокнулись, но выпили не до дна, лишь по маленькому глотку.

Забродов сидел и думал:

"В самом деле, Штурмину стоит побыть одному.

Принял он решение, можно сказать, сгоряча, под давлением. Теперь должен свыкнуться с ним, взвесить все «за» и «против», понять, что его жизнь меняется к лучшему. И мешать ему в этом не стоит".

Затем он исподтишка глянул на Штурмина и приметил, тот не спешит есть.

"Ага, скорее всего, жена отпустила его до самого позднего вечера, и теперь ему не хочется, как дураку, прийти засветло. А куда он пойдет? Пригласить к себе?

Так это вновь сидеть и молчать, смотреть друг на друга. Он может и здесь посидеть. Выпивка есть, закуски тоже хватает".

– Знаешь, Лева, если появятся какие-нибудь вопросы, приходи, расскажу, помогу. Если надо, приеду сам, проконсультирую. А теперь.., приятного тебе аппетита, – он хлопнул по плечу Штурмина.

– Спасибо, Илларион.

В отличие от Мещерякова, у Штурмина не было комплексов. Он не полез за деньгами, когда Забродов рассчитывался с официантом, знал, что у Иллариона семьи нет, в быту он аскетичен, деньгами не дорожит.

А вставь слово, мол, заплачу, обидится.

– Счастливо, – Забродов, уже подходя к двери, взбросил руку, сжав ее в кулак.

Такой же жест сделал и Штурмин, причем быстро, механически. Это была не рисовка на публику. И Забродов, и Штурмин могли бы общаться жестами, находясь в километре друг от друга, рассматривая собеседника в бинокль. Они бы могли долго беседовать одними жестами, мимикой, как глухонемые. Иногда Штурмин удивлялся этому. Такому общению никто не учил, оно приходило с опытом само, и почти все, прошедшие спецназ ГРУ, участвовавшие в боевых операциях, владели этим искусством.

Пройдя мимо окна, Забродов еще раз напомнил о себе, стукнув в толстое витринное стекло костяшками пальцев и широко улыбнувшись Штурмину. Тот поднял рюмку и подмигнул Иллариону, мол, за твое здоровье.

На том и расстались.

" Забродов не стал заходить домой, ему захотелось пройтись, прогуляться по улицам, дать хоть какую-то нагрузку ногам, потому как сегодня зарядки его лишила Болотова. А секс, хоть и отнимает много энергии, но он не зарядка, не работа, а удовольствие, как считал Забродов. И он пружинистой походкой двинулся по улице, минуя один квартал за другим.

Штурмин, отхлебнув маленький глоток водки, вновь поставил рюмку на стол. Пить одному не хотелось.

«Не алкоголик же я какой-нибудь! Хотя Варвара и уверена, что я пьяница. Но говорит она так потому, что никогда настоящих пьяниц не видела. Ей со мной повезло, всегда домой сам приходил, никогда ей меня в постель укладывать не приходилось. Сам раздевался, сам умывался. И утром никогда на головную боль не жаловался. Единственная слабость, так это после пьянки с утра на минералку тянет, целый литр выпить надо, чтобы в норму придти. А интересно, вода из айсберга лучше помогает, чем минералка?»

Лев Штурмин посмотрел на пустые места возле себя, где совсем недавно сидели его друзья. О Забродове и Мещерякове он вспомнил с теплотой, а вот Наталью, хоть она ему и понравилась, сразу после ее ухода невзлюбил.

"Забродову везет. Красивых баб с собой водит, и до сих пор не женился. Мало того, что красивые, так еще и умные. Про чистую воду, про айсберги знают… А вот толку с такой бабы, кроме разговоров, наверное, никакого. Она точно, ни черта готовить не умеет, в отличие от моей Варвары, разве что яичницу. А моя Варвара из ничего ужин приготовить может. Бывало, придешь, друзей с собой приведешь, кажется, дома ни черта нет, а она через пятнадцать минут, глядь, полный стол накрыла! И откуда что берется, из дому же не выходила!

Она у меня волшебница, добрая волшебница. Интересно получается… – рассуждал Штурмин, сидя за столом, – когда жены нет, думаю о ней с теплотой, слова хорошие придумываю, а приду домой – язык словно к небу прилип, или того хуже, не удержусь, какую-нибудь гадость да скажу".

Официант убрал пустую посуду, но на столе еще оставалось много закуски. Да и водки в графине было почти до половины. Штурмин, поняв, что теперь рисоваться ему не перед кем, расстегнул верхнюю пуговицу и поудобнее устроился на мягком диване.

"Музыку включили бы, что ли, – подумал он, но не стал напрягать официанта. – Все, делать больше нечего. Согласие я дал, не станешь же слово назад забирать.

Побуду Забродовым. Правда, из меня такого инструктора, как он, не получится. Он – ас, а я кто? Начнут сравнивать – и не в мою пользу. – И тут же он нашел положительное в таком раскладе. – Значит, появится стимул к росту".

И он уже увидел себя в мыслях на полигоне ГРУ перед строем новичков, которых предстоит научить уму-разуму, сделать из них настоящих бойцов, вложить в них все то, что известно ему самому.

Штурмин сидел с рюмкой водки в руке, от которой отпил глоток, его мысли были далеко. Они то кружились вокруг полигона, то вдруг оказывались в Таджикистане или в Югославии, в общем, там, где он побывал в последние год или два. Единственное, что его радовало, – он до сих пор жив, его не зарезали и не убили, не сбросили в пропасть, а бог дал ему возможность вернуться в Москву. Он сидел и улыбался.

– Извини, браток, можно присесть? А то за другими столиками компании.., несимпатичные.

Штурмин вернулся на землю и огляделся. И в самом деле, кафе уже заполнили люди и только его стол, рассчитанный на шесть персон, был занят с одного утла. Перед ним стоял широкоплечий бородатый мужчина в твидовом пиджаке поверх свитера. Длинные волосы, борода, огромные руки лежали на синей льняной скатерти. Мужчина опирался о край стола.

– Я ненадолго. Кофе выпить, съесть чего-нибудь…

– Кому ты помешаешь? Садись, – легко Штурмин назвал незнакомца на «ты».

По комплекции они были схожи, по годам ровесники, но короткая стрижка и длинные седоватые волосы кардинально меняли первое впечатление от них. А в остальном сходство было разительное. Если бы Лев Штурмин отпустил длинную шевелюру и недели две не брился, он бы наверняка был похож на Хоботова как родной брат.

Подошел Борис и хотел возмутиться, предложить новому посетителю устроиться где-нибудь в другом месте, ведь как-никак, Штурмин был знакомым Забродова, и именно Илларион оставил его здесь, за своим столом.

– Я не против приютить его здесь, – спокойно сказал Лев.

Официант пожал плечами:

– Что желаете?

Заказав кофе и салат. Хоботов посмотрел на Штурмина. Тот поглядывал на рюмку с водкой.

– Я бы тоже с удовольствием выпил.

– Так в чем проблема? Выпей, – сказал Штурмин и, взяв чистую рюмку, двинул ее к собеседнику.

– Нет-нет, я за рулем.

– А жаль, – сказал Штурмин, – сидел с друзьями, а они вдруг разбежались. Случается и так… Словно ветер налетел, подхватил их, а я остался один. Сижу, как дурак, в кафе, а в графине еще…

– Вижу, вижу, понимаю, – Хоботов крякнул.

Тут же взял сигарету и закурил. Закурил и Штурмин, вернее, он раздавил в хрустальной пепельнице предыдущий окурок, еще тлевший, прикурил новый.

– Отмечали?

– Давно не виделись.

– Понятно. А у меня.., вот.., неприятности, – сказал Хоботов, – работа застопорилась, и ни туда, ни сюда. Бьюсь над ней как рыба об лед, и ничего не выходит.

– Что за работа? – безо всякого интереса осведомился Штурмин.

– Скульптор я.

– Скульптор? – удивился Лев.

Такие профессии, как художник, скульптор, музыкант раньше существовали за кругом интересов Штурмина. А тут такой день случился, сперва искусствовед Болотова умные вещи говорила, затем скульптора занесло и, судя по всему, мужик он толковый, сильный.

А силу в мужчинах Штурмин уважал, наверное, больше, чем какие-либо другие качества. Это и расположило его к Хоботову.

– А что ты такое делаешь? Памятник, что ли, на могилу?

Хоботов сидел, и его пальцы, словно кусок пластилина, сминали и разминали толстую жестяную пробку от напитка.

– Одну работу пообещал. А надгробия я не делаю, это то же самое, что музыканту на похоронах играть. Лабух какой-нибудь согласится, а настоящий мастер – нет.

– Почему?

– Так заведено. Вообще-то, ты" наверное, спортсмен? Тренер, да?

– В общем-то, да, – признался Штурмин, хотя сказал это довольно уклончиво, могло быть и так, и эдак.

– Смотрю, мужик ты сильный.

– Чем-чем, а силой, бог не обидел.

Официант принес кофе и салат. Хоботов ел с аппетитом, а Штурмин выпил рюмку водки. Теперь она пошла легко, ведь как-никак, появилась компания.

Говорить можно было вполне откровенно о делах житейских, настолько откровенно, как говорят попутчики в поезде, которые понимают, что эта встреча единственная и больше никогда не повторится, что жизненная дорога их свела. Волей случая они оказались в одном вагоне, в одном купе, а дорога их разведет. Они сойдут на разных станциях и уже никогда в жизни не встретятся и вскоре о встрече забудут. А вот душу в разговоре облегчат. Только постороннему человеку можно легко раскрыться и выплеснуть все то, о чем ни друзьям, ни близким не расскажешь.

И Штурмин как-то сам того не примечая, может, согретый алкоголем, а может, сильно перенервничал, не успел как следует выговориться с друзьями, рассказал Хоботову о многом. Естественно, он умолчал о том, кто он, где работает, в каком звании служат, и кто те, с кем он сидел за одним столом. С другой стороны, он вполне мог говорить и о них, потому как скульптор со звучным именем Леонид их не видел и, скорее всего, больше никогда не увидит.

– Так вот, все хотят, чтобы я занял должность и взялся учить молодых. А я, честно говоря, боюсь. Ответственность просто зверская, вдруг, что не так, кто будет отвечать? И не перед начальством, не подумай, не перед ним. Я начальства никогда не боялся и не. боюсь, тяжелее – перед собой.

Хоботов участливо кивал, а его руки с сильными толстыми пальцами и короткими ногтями уже разорвали пробку на четыре части, и теперь он шуршал острыми железками, перекатывая их в ладони, как ребенок перекатывает гладкие морские камешки, отполированные прибоем.

– Наверное, правильно. У меня тоже самое, хотя и с другой стороны.., но все проблемы в жизни схожи.

Если работать холодными руками, без охоты, без переживаний, без сердца, а одним умом, то ни хрена не получается. Глина холодная, мрамор мертвый. Ты вот правильно говоришь, настолько мертвый, что надгробие напоминает. А если с душой, с нервами, тогда все живое. Сейчас я одну штуку делаю, никому еще не показывал, вещь тяжелая… Бьюсь, бьюсь… И вот, уже кажется, вот, он, вот он, конец уже вижу, а на утро гляну – все не то. И опять ломаю.

– А что ты хоть делаешь?

– Это словами не расскажешь. Это надо видеть.

Если бы скульптуру или картину можно было рассказать словами, то на хрен они кому были нужны! В музее одни таблички болтались бы: «Самсон, разрывающий пасть писающему мальчику» или «Геракл», «Давид» – такие таблички и висели бы. А люди деньги платят за то, чтобы скульптуры смотреть, не таблички читать.

– Справедливо говоришь, хоть и путано.

– Вот я, – заговорил Хоботов, положив кулаки на стол и подавшись вперед, – я сразу вижу – где с душой сделано, с нервами, а где – халтура, за голые деньги. Ненавижу все эти памятники вождям, колхозницам, крестьянкам, пролетариям, царям – это такая дребедень, такая вонь, что я даже на улицу выхожу, голову не поднимаю. Как увижу такой памятник, так мне кувалду хочется взять и голову ему отбить.

– У меня тоже иногда такое желание возникает.

Когда вижу, кто-то что-то плохо делает.., тоже, знаешь ли, не за деньги работаю…

– Но платят-то тебе хоть хорошо? – спросил Хоботов.

– Какое там хорошо! Но на жизнь хватает, не жалуюсь. А жене все мало. Ну, да это ее дело, бабское, а у меня работа мужская, как и у тебя. Люблю мастеров, кто душу в свою работу вкладывает.

– Слушай, поехали ко мне, я тут совсем недалеко живу. Поговорим с тобой, ты мне душу разбередил.., и так выпить захотелось.

– Пей.

– Я же на машине, – напомнил скульптор, – здесь не бросишь, стоянки нет.

– Недалеко живешь?

– Двадцать минут на тачке, там у меня мастерская.

Кстати, ты был когда-нибудь в мастерской у скульптора?

– Никогда не был, – признался Штурмин. – Был только в мастерских, где надгробия делают, своим родителям заказывал и друзьям.

– Тогда поехали. За тебя рассчитаться?

– Брось, Леонид, за все, как говорится, уплачено.

– Уплачено, заплачено, – скаламбурил Хоботов, – если что, деньги есть. И выпивки у меня в мастерской хватает. Поехали.

Штурмин, ничуть не стесняясь, хотел собрать отбивные в салфетку, но Хоботов его остановил:

– Погоди, – и подозвал официанта. – Послушай, любезный, нам с собой закуски какой-нибудь сделай.

Запакуй и это, пожалуйста.

– Нет вопросов, – сказал официант.

Как ему показалось, и бородатый вполне может оказаться знакомым Забродова, а обижать постоянного клиента ему не хотелось.

– Пару минут подождите. Спиртное нужно?

– Этого у нас хватает, – широким жестом предупредил желание официанта скульптор.

Через пять минут с большим бумажным пакетом, теплым на ощупь. Хоботов и Штурмин садились в машину. Та даже качнулась, когда два силача заняли переднее сиденье. Ехали, как обещал Хоботов, недолго.

Вскоре машина свернула во двор мастерской.

Когда Лев Штурмин переступил порог, то его поразил сам объем здания. Он никак не мог поверить, что огромное помещение, по величине сопоставимое с небольшим спортзалом, занимает только один человек.

И это даже не его квартира, а лишь мастерская, куда он приходит работать, под настроение.

– Красиво у тебя, – с искренним восхищением, когда зажегся свет, пробормотал Штурмин. – А потолок действительно стеклянный? – майор ГРУ стоял посреди мастерской, запрокинув голову и глядя на угасающее небо.

– Да, стеклянный.

– А дверь у тебя большая, машина въехать может?

– На то и рассчитано, чтобы скульптуру вывезти"

Не станешь же ее по частям распиливать?

Штурмин осторожно присел на кожаный диван. Он-то ожидал приехать в какой-нибудь грязный подвал, где мебелью служат старые стулья да лавки, он ожидал увидеть стол, сколоченный из грубых досок, а здесь все дышало изяществом и, в то же время, мощью. Полки стеллажей настланы из дубового бруса, стойки покрашены в черный цвет, пол – из широких сосновых досок, покрыт лаком и подметен до зеркального блеска. В середине мастерской стоял станок, на котором высилась скульптура, накрытая уже подсохшей мешковиной.

Прежде чем доставать спиртное, Леонид Хоботов взял пульверизатор и сбрызнул мешковину.

– Чего ты? – спросил Штурмин.

– Нельзя, чтобы глина высыхала, а то скульптура растрескается.

Штурмину хоть и не терпелось посмотреть на скульптуру, но он не торопил Хоботова. Нужно будет, сам покажет.

– Ну, что, сперва посмотришь, над чем мучусь, а потом выпьем – или наоборот?

– Покажи сначала, – Штурмин поднялся и шагнул к станку.

– Стой здесь, ближе не подходя. Скульптуру сперва издали смотреть надо, потом подойдешь, когда первое впечатление получишь, – и Хоботов одним рывком ловко сдернул мокрую мешковину, она, как приспущенное знамя, тяжело легла на пол.

Штурмин ожидал увидеть что-нибудь привычное – обнаженную женщину, которую в мыслях уже называл «голой бабой», русалку, дельфина, ну, в конце концов, лошадь. Но то, что предстало перед его взором, было неожиданным и в то же время немного знакомым. Он никак не мог припомнить, где видел подобное, не совсем такое, но все же близкое – трое сильных мужчин и гигантская змея.

– Ну, что скажешь? – Хоботов присел, откинув край пальто, на валик дивана.

Штурмин не спешил говорить. Прищурившись, обошел скульптуру со всех сторон.

– Где-то я видел похожую, только где, черт его знает!

– Когда? – тут же спросил скульптор.

– Наверное, в школе, а может, в музее, когда на экскурсию водили, а может, когда учился в…

– Это «Лаокоон», – веско сказал Хоботов.

Слово тоже сидело где-то в подсознании, вбитое туда навечно.

– Ла-о-коон? – по слогам проговаривая лишенное смысла слово, произнес Штурмин. – Пусть себе и Лаокоон. Но ты же сам говорил, что табличка – дело десятое? Все-таки здорово, есть жизнь.

– Что, поражает?

– Поражает. У меня аж под ложечкой засосало.

Знаешь, я смерть не раз видел – есть она в твоей скульптуре! Это вот.., как связанный, рвешься, рвешься, а вырваться не можешь. И понимаешь, что вырваться не удастся, а рвешься. Потому как человек хитро устроен, он, и умирая, стремится быть свободным, стремится выжить.

– И выпить стремится, – внезапно весело сказал Хоботов. – Твое мнение для меня дороже всех статей. Ты не специалист. Если тебя проняло, то и других достанет.

– Такое достанет, это уж точно. Не ожидал.

– А что ты ждал увидеть?

– А… – махнул рукой и усмехнулся Штурмин, – думал баба голая будет или конь.

– С яйцами блестящими, что ли?

– Пусть себе и с яйцами. А тут ты, конечно… Уважаю, – произнес Штурмин настолько искренне и обезоруживающе, что Хоботов не смог скрыть улыбку.

Такая реакция ему и была нужна. Но как всякий мастер, он понимал, работа еще не окончена, и слишком много разговаривать о ней нельзя, вредно, как и смотреть на нее.

– Я ее еще не закончил.

– А что здесь заканчивать?

– Много, много работы. Начать всегда проще, чем завершить. Это тяжело, – размахивал руками Хоботов, – очень тяжело, поверь мне. Помоги накрыть.

Они вдвоем подняли тяжелую мешковину, и под руководством Хоботова аккуратно, чтобы не повредить скульптуру, спрятали ее под влажной тканью.

– Помоем руки и за стол. Выпьем. Хороший у меня сегодня вечер.

– У меня тоже вроде бы ничего, – признался Штурмин, – как-никак, решение принято.

– И правильно сделал, – поддержал его Хоботов, – хотя и не понял толком, на что ты там согласился. Детей тренировать, что ли?

Они вдвоем, стоя плечом к плечу, помыли руки.

Если бы кто-то смотрел на них со спины, то наверняка бы заметил, что Штурмин на полголовы выше Хоботова, а вот в плечах они примерно одинаковы.

Помыв руки, Штурмин вышел в мастерскую, сел на валик дивана и увидел у ног кусок скрученной арматуры – той, которую завязал Хоботов. Вышел и Хоботов, с подвохом посмотрел на Штурмина, который вертел в руках, разглядывая с разных сторон рифленый прут толщиной в палец.

– Это что такое? Головоломка?

– Как-то со злости скрутил его в бараний рог. Бывает иногда такое…

– Можно? – спросил Штурмин.

– Что можно?

– Развязать.

– Если сможешь, то попробуй.

У Льва Штурмина даже жилы вздулись на короткой шее, когда он разгибал прут.

Наконец он выдохнул:

– Вот, вроде ровный.

– Ты смотри, разогнул! Из моих знакомых этого бы никто не сделал. Слабые.

– А ты сам откуда, кстати? – спросил Штурмин.

– Родом? Так я с Волги, так сказать, потомок бурлаков.

– С Волги? Так и я же с Волги. Вот откуда у нас сила, земляк. Ну, давай пить будем.

Выбор был в баре богатый. Но Штурмин всем напиткам предпочитал водку. Водка была в литровой граненой бутылке. Они распаковали то, что завернул им заботливый официант, разложили на журнальном столике, поставили два простых стакана. И Штурмин, сам не зная, почему, скорее всего, поддавшись азарту соревнования с Хоботовым, выпил сразу целый стакан, причем сразу, на одном дыхании. Хоботов тут же налил еще. Уступать Штурмину не хотелось, особенно после того, как он сумел развязать железный узел, завязанный скульптором.

Закусили, закурили. Посмотрели друг на друга.

– А ты силен. Ты на самом деле тренер? И чему ты учишь?

– Всему, – сказал Штурмин. – Учу людей выживать.

– В смысле?

– Не деньги зарабатывать учу, а выживать в экстремальных условиях. И убивать учу.

– Чтобы учить, надо самому уметь. Я правильно кумекаю?

– Правильно, – кивнул Штурмин, ему все больше и больше нравился этот здоровенный бородач, говоривший без экивоков, напрямую, причем все, что приходило в голову.

– А тебе-то самому убивать приходилось?

– Хороший вопрос, – сказал Штурмин. – А ты как думаешь?

– Если учишь, то, наверное, и сам умеешь?

– Вот ты и ответил за меня.

– Многих убил?

– Лучше не спрашивай, все равно не отвечу, потому, как не считал.

–А я знаю, скольких убил.

–Ты? – и Штурмин улыбнулся. – Что, тоже повоевать пришлось, в Афгане, небось?

– Не совсем там. Лучше не спрашивай, – почти повторив фразу Штурмина не ответил на вопрос Хоботов.

Мужчины с еще большим уважением посмотрели друг на друга.

– Выпьем, чтобы не убивать?

– Давай, – сказал Хоботов немного ледяным с металлическими нотками голосом и налил по полному стакану.

– Леонид, не гони коней. Я-то выпить много могу, но зачем?

– И я могу выпить много, – сказал Хоботов, – меня никто пьяным никогда не видел, под заборами не валяюсь.

– И меня тоже.

Мужчины незаметно для себя перешли ту черту, за которой начинается пропасть, и стаканы идут мелкими пташечками, не застревая в горле и не раздражая слизистую. Жидкость просто вливается, а как глотается, не замечаешь.

– Ты не будешь против, – сказал Штурмин, – если еще бутылку из твоих запасов возьмем?

– Бери хоть все. Для того и стоят, чтобы с хорошим человеком выпить.

– Один, случается, пьешь? – спросил Штурмин.

– Случается и пью. Иногда так заработаюсь, что потом не уснуть, и самое лучшее снотворное – стакан водки или виски.

– Виски?

– Виски я люблю, – мечтательно проговорил Хоботов" – и ты мне этот напиток не порочь.

– Самогонка самая настоящая, я пробовал.

– Ты его плохо распробовал, – сказал скульптор и полез в бар, загремев бутылками.

Искал рьяно, но оказалось, что есть водка, есть коньяк, есть вино, а виски нет – только пустые бутылки.

Штурмин рассмеялся:

– Ищешь как алкоголик заначку с утра – рьяно.

– Нет, гостя хочу угостить. У меня целый ящик стоит, я оптом закупаю. Сейчас, – и он отправился в комнатку, служившую кабинетом.

Из-за письменного стола он вытащил запечатанный картонный ящик и тут же разорвал его, именно разорвал, а не распаковал. Взял две бутылки, как бы взвешивая их в руках и прикидывая, сможет ли уговорить полтора литра. Решил, что вдвоем – смогут.

Когда Хоботов вышел к Штурмину, то увидел того сидящим с газетой в руках. Газеты лежали на нижней полке журнального столика. Скульптор тут же остановился, с его лица смело улыбку. Штурмин читал отчерченную маркером заметку из раздела криминальной хроники, в которой говорилось о маньяке, душившем сильных мужчин. Было там сказано о слесаре и о таксисте.

– Вот оно, виски – благородный напиток. Шотландский, отличный, сейчас попробуешь, – Хоботов выдернул газету из рук Штурмина и бросил ее на диван. А затем, высоко держа бутылку, стал наливать в стаканы.

* * *

Маша Хоботова добралась до мастерской отца на автобусе. Те деньги, которые он дал ей в прошлый раз, девушка истратила очень быстро. Она купила себе ботинки, а матери перчатки. Остальные ушли неизвестно куда – испарились: на кофе, на вино, на сигареты.

И теперь она нуждалась в улучшении финансового положения, то есть в подпитке. А так как деньги ей взять было негде, кроме как у отца, то она и приехала к его мастерской. Уже издали Маша увидела свет в окнах и даже обрадовалась.

«Работает папашка, денежки зарабатывает. А когда папашка работает, он не пристает с расспросами, сунет денежку и вытолкнет в дверь».

Особо любезничать с отцом ей не хотелось, все-таки разные они были люди, и если говорили больше десяти минут, то обязательно ссорились. Уже приготовив радостную улыбку для встречи с отцом, она подошла к двери. Но затем любопытство взяло верх, и Маша заглянула в окно, уцепившись пальцами за край жестяного карниза.

– Вот же, черт! – сказала Маша. – А отец-то не один, и не с женщиной.

«Если бы с женщиной, дело решилось бы просто: вошла, получила деньги и тут же, чтобы не мешать, удалилась».

А отец мало того, что был не один, так еще пил свой любимый напиток – виски. Маша знала, в такой момент лучше ему под руки не соваться, денег не получишь, а нагоняй устроит по полной программе, припомнит все. А этого девчонка не любила.

– Вроде, много уже выпили, – глядя на стол, пробормотала она и посмотрела на циферблат огромных наручных часов, где не было ни одной цифры, а только стрелки.

«Денег на пару чашек кофе у меня хватит. Пойду, потусуюсь в какой-нибудь кафешке или барчике, а потом вернусь».

И она, развернувшись, перепрыгивая через лужи, через грязные шумящие ручьи выбралась из двора.

«Будь ты неладен, папашка, только ботинки из-за тебя перепачкала! А шузы классные, сто пятьдесят баксов отдала. Таких ни у кого нет в классе, только у меня, да еще у Катьки похожие. Правда, ее – сотку стоят, а Катька врет, что двести. Я то цену ее шузам знаю, а она – моим».

Маша добралась до первого попавшегося барчика, но что-то он ей не понравился. Слишком уж много было там народа, слишком много небритых здоровенных парней в турецких куртках, от которых, как знала Маша, пахнет сырой или даже мокрой кожей. Она нашла другой барчик, метрах в ста пятидесяти от первого, там народу было поменьше. Она вошла, осмотрелась. Затем, улучив момент, когда мужчина слез с высокого табурета и направился в туалет, забралась на его место и постучала по барной стойке.

Подошел бармен:

– Вам чего?

– Добрый вечер, – буркнула Маша. – Мне спички.

– И все?

– Еще кофе, – буркнула девушка и, вытащив из кармана пачку сигарет, быстро прикурила.

Когда мужчина в сером плаще вернулся с мокрыми руками из туалета, его место оказалось занято. На табурете сидела худощавая девчонка.

– Это… – начал мужчина.

– Что это? – буркнула Маша. – Чего пристаешь?

Я не съемная.

– Место мое.

– Твое место? Где табличка, папаша, что место это твое?

– Какая табличка?

– А, да ты колхозник, не знаешь, что табличку надо ставить, мол, пошел в туалет пописать, место не занимать.

Мужик смутился. Такого он от девчонки-переростка не ожидал услышать. К тому же посетители уже обращали на них внимание.

А Маша, чувствуя себя в центре внимания, раздухарилась еще больше.

– Ходят такие… Маньяк ты, наверное, сексуальный!

Девочку увидел, и с мокрыми руками к ней лезет. Руки бы вытер! Или тебе носовой платок дать? Своего, небось, нет.

Мужик зло заворчал и сунул руки в карманы. Еще пару секунд, пару резких фраз, и он как цепной пес бросился бы на эту девчонку. Но вокруг захохотали.

Поведение девчонки посетителям бара понравилось.

– Платок покажи, батя, – послышался голос из угла. – Покажи!

– Пошли вы все! Вот молодежь!

Мужчина взял портфель, стоявший у высокого табурета, сунул его под мышку и быстро ретировался.

– Где мой кофе? – громко, голосом победителя крикнула Маша.

– Несу, несу, не кричи, не на вокзале! Это там можно шуметь и выпендриваться, а здесь веди себя прилично.

– Так я же ничего, просто дед ко мне клеиться начал, а лысые пескоструйщики не в моем вкусе.

– Какие в твоем вкусе? – бармен подвинул чашку с дымящимся кофе.

– Да вот такие, как ты, мне нравятся, в белых рубашках и с бабочками.

– Ну, спасибо, – бармен подобрел, ив не ожидал услышать комплимент. – Может, тебе сахару бросить?

– С сахаром я не пью, – щелкнув языком, сказала Маша, – сахар – белая смерть.

– Колеса, извини, не подаю.

– А мне колеса и не нужны, я не наркотка.

– Но кофе – это наркотик, – напомнил бармен, – легкий, но наркотик.

– А мне легкий и нужен, надо немного возбудиться. У меня сейчас разговор готовится с моим папашкой, ой, какой не простой.

– Успеха тебе. Он сюда придет, что ли?

– Еще не хватало! Если б он сюда пришел, он бы здесь все разворотил как бульдозер, мол, почему ребенку курить разрешаешь и коньяк в кофе льешь.

– Я тебе коньяк не лил.

– Это мне понятно, что ты не лил. А он скажет!

Тогда доказывай, что ты не лысый.

Бармен понял, лучше прекратить любезничать с обозленной девчонкой.

«Вот, стерва малолетняя! Злющая, как змея подколодная, которой на хвост наступили. Фыркает, шипит, того и гляди, в бедро зубами вопьется!»

Бармен взял сигарету, повертел ее в пальцах, причем повертел так ловко, как художник вертит карандаш, положил на место. Курить ему не хотелось.

А Маша пила кофе. Наконец чашка оказалась пустой, и девчонка перевернула ее вверх дном, а затем семь раз звонко щелкнула пальцами. Подняла чашку резко и принялась рассматривать черное пятно гущи, образовавшееся на тарелочке. Она вертела его и так, и этак, силясь понять, на что оно похоже.

– Иди сюда, – позвала она бармена, – смотри, что это?

– По-моему, гуща кофейная.

– Я и без тебя знаю, что гуща кофейная. На что она похожа?

– На клубок какой-то.

– Какой еще клубок? Где ты видел клубок с ногами?

– Тогда.., на паука.

– На паука похоже. А ты знаешь, к чему паук?

– Что я тебе, астролог или цыган, чтобы разгадывать твои ребусы?

– Но ты, как профессиональный бармен, должен делать это легко, играючи.

Бармен еще раз скосил глаза:

– Паук, и все.

– А медведя видишь?

– Какого медведя?

– Не белого, естественно, а бурого. А может, и гризли, хрен его знает. Но я вижу медведя.

– Где?

Маша провела пальцем:

– Вот он, из-за тебя все испортила. Точно, был медведь. Паук – он к доброй вести, а медведь… Не знаю, к чему, но, наверное, к деньгам. Так что из-за тебя я кучу денег потеряла.

– Хочешь сказать, за кофе платить не станешь?

– Нет, за кофе заплачу. За удовольствие платить надо, это первая заповедь.

– Чья?

– Моя, – сказала Маша.

– А я думал…

– Мне плевать, что ты думал, – Маша положила деньги, раздавила окурок о смазанную кофейную кляксу, теперь уже напоминавшую только клубок, и, легко спрыгнув с табурета, ушла из кафе.

«Наверное, гость уже свалил, папашка один, вот тут я его и возьму тепленького. Пусть раскошеливается, нечего жмотом быть. Ушел из семьи, оставил дочь.» пусть теперь подпитывает, если не духовно, то хоть финансово".

Она вошла во двор мастерской. В окнах горел свет.

Маша решила заглянуть, ушел ли гость. Мужчины сидели и, судя по лицу отца, было понятно, он изрядно пьян и не в духе. Одна бутылка виски уже стояла у ножки журнального столика, вторая на столе – пустая наполовину.

"Вот бы вас сейчас ментам сдать, пьяниц несчастных! Но они только уличных пьяниц забирают… Вроде бы виски вам осталось с полбутылки выпить, пойду еще чашку кофе опрокину, полюбезничаю с барменом.

Парень он ничего, мне такие нравятся. Не наглый".

На чашку кофе денег еще хватало. Она направилась уже знакомым маршрутом и через дверь увидела, что ее место не занято.

"Словно я табличку повесила: «Место не занимать, ушла в туалет!» – самодовольно подумала Маша.

А в это время Леонид Хоботов согнул прут арматуры в скобу, сделав его похожим на букву "Г", и стоял, опираясь на него, как на клюку.

– Да врешь ты все, Леня, – говорил Штурмин, даже не оборачиваясь к Хоботову, – навыдумывал всякой ерунды. Поменьше газет читать надо.

– Да точно я тебе говорю, это все про меня написано.

– А может, про меня? У меня тоже руки сильные.

– Нет, это не про тебя, про тебя еще напишут. Я их всех задушил.

Штурмин засмеялся, по-детски, беззлобно. Наконец он понял, что крепче Хоботова, хоть и начал раньше, смог-таки его перепить, если тот несет околесину.

– Проспишься, тебе с утра стыдно станет, что такой хренотени мне наговорил. Нашел чем хвастаться, будто ты маньяк, людей душишь, и кресты на затылках вырезаешь! – Штурмин наколол на вилку холодную телятину, макнул ее в горчицу и, держа вилку в руке, как священник держит свечу, сказал:

– Все это бред, Леонид. Ни одному слову твоему не верю. Выдумки творческого человека – вот что это.

– Я говорю тебе, следующая заметка в газетах о тебе будет!

Штурмин неторопливо повернулся. В голосе Хоботова что-то показалось ему подозрительным – словно скульптор мгновенно протрезвел. Лев Штурмин посмотрел на кусочек мяса, неровно испачканный в горчицу.

И в это время Хоботов бросился на него, держа прут как пику. Стальная рифленая проволока, срезанная сваркой под углом, вошла Льву Штурмину в левую сторону груди. Не задев сердце, острие вышло, разорвав ткань пиджака, чуть выше диванного валика. Вилка застряла во рту Штурмина.

Хоботов громко захохотал, прутом опрокидывая майора на пол. Штурмин хрипел, силясь что-то сказать, а Хоботов уже вцепился ему в горло. Единственное, что успел сделать Штурмин, так это ударить вилкой Хоботова в плечо. Но что такое вилка по сравнению с сильными пальцами, могучими, как слесарные тиски, сошедшимися на шее!

– Ну, что, теперь веришь? Веришь? – выкрикивал Хоботов.

Глаза Штурмина закатились, язык вывалился изо рта. Он несколько раз дернулся, наконец, замер.

– Ну, вот, все. Я тебя задушил, я сильнее тебя!

Хоботов бросился к окнам и задернул в мастерской все шторы. Затем выдернул прут и обшарил у мертвого карманы. Он нашел портмоне, в котором лежали деньги и документ с фотографией, с печатью.

– Майор ГРУ? – Хоботов повертел головой, словно бы отгоняя назойливую муху. – Ничего себе! А я-то думал, чего ты такой здоровый. Так ты оказывается, в самом деле убийца, профессиональный убийца!

А я всего лишь любитель, и смог тебя завалить. Мне даже работать захотелось. Правда, с тобой предстоит развязаться как можно скорее. Дождаться ночи и вывезти отсюда. А завтра тебя найдут. Остался последний росчерк.

Хоботов взял нож, которым совсем недавно резал мясо, и вырезал на затылке Штурмина большой крест.

Крови уже натекло изрядно, и Хоботову пришлось повозиться. Он завернул тело Штурмина в толстый целлофан, перевязал веревкой, затем открыл яму, в которой хранилась глина, и подумал:

«Черт, возни много – доставать, если я его туда затолкаю, весит он немало. Лучше, под стеллаж».

Он вытащил пару скульптур и засунул мертвого Штурмина под стеллаж. Затем поставил скульптуры и задернул шторы. Протер шваброй пол. Подошел к столу и выпил несколько глотков виски. А затем сбросил свитер. Оставшись в майке и джинсах, принялся лепить. Руки стали послушными, пальцы не делали лишних движений, они приближали шедевр к завершению.

«Ну, ну, еще немного», – шептал скульптор, когда дверь открылась, и он краем глаза увидел на пороге дочь.

– Тебе чего?

– Привет, добрый вечер. Ты один?

– Один.

На столе стояли бутылки, два стакана.

– Видишь, я работаю?

– Вижу.

Хоботов развернул станок так, чтобы дочь не видела, над чем он работает.

– Тебе деньги нужны?

– Ага, – сказала Маша.

– Возьми в моем пиджаке, во внутреннем кармане.

– Сколько можно взять?

– Сколько совесть позволяет.

Маша подошла, запустила руку в карман. Там было триста долларов шестью купюрами по пятьдесят.

– Если я половину возьму, не обидишься?

– Возьми две сотни и проваливай, я работаю.

– Слушаюсь, папа, – Маша быстро покинула мастерскую, удивившись щедрости отца.

«Даже не вспомнил, что несколько дней назад уже финансово подпитывал оставленную семью. Странный он какой-то, но, наверное, не от доброты. А может, денег у него куры не клюют, вот и дал. Все равно, деньги не пахнут», – и Маша, перепрыгивая через лужи и ручьи, на этот раз не боясь запачкать свои новые шузы, побежала к стоянке такси. Но тут же подумала:

– Деньги-то надо обменять на российские, деревянные, родные, так сказать. Эх, была бы мелочь зеленая.., жаль, не стрельнула у него и рублей, дал бы точно. А что все деньги не взяла, это правильно. Возьми я все, он наверняка запомнил бы, а так заработается, забудет и подумает, что истратил. Глаза то у него сейчас, как у сумасшедшего, огнем горят – одержимый.

После трех часов за полночь Хоботов неохотно бросил работу.