Я поспешила. Вы когда-нибудь задумывались, сколько времени без толку тратится на то, чтобы уснуть?

01.05

Вы когда-нибудь задумывались, сколько времени без толку тратится на то, чтобы уснуть? Говорят — «провалился в сон». Провалиться — значит упасть, улететь вниз, причем мгновенно. А я вроде как подползаю к краю сна, униженно умоляя открыть дверцу. Семь минут взбиваю подушку, потом вожусь с покрывалом (Ричард спит, выбросив одну ногу наружу и пришпилив ею покрывало, так что мне остается жалкий краешек). Наконец глотаю снотворное и надеюсь «провалиться».

03.01

Сон не идет от страха, что со снотворным «провалюсь» слишком глубоко, не услышу будильник и опоздаю на самолет. Включаю ночник, открываю газету. Рич с недовольным ворчанием переворачивается на другой бок. На странице «Жизнь за океаном» нахожу продолжение рассказа об американской руководящей даме, которая вышла на работу через четыре дня после рождения близнецов. Даму зовут Элизабет Прыг. Честное слово. Должно быть, в кузинах у нее Ханна Торопыга и Изабель Горячка. «Лиз Прыг стала иконой для работающих матерей, — говорится в статье, — но есть и противники, утверждающие, что материнство будет мешать ее работе».

Тело невольно скрючивается, как от удара. Отдают ли себе отчет такие, как мисс Прыг, что их трудовой героизм служит розгами для битья других женщин?

Увы, я не вправе судить. Сама поспешила выскочить на работу после рождения Эмили. Я ведь не знала… Откуда мне было знать, что жизнь будет внове для меня почти так же, как для моей дочери. Мать и малыш. Они оба — новорожденные. До детей (моя жизнь делится на эру «до детей» и эру «после детей»), когда у меня еще было время по воскресеньям ходить в Национальную галерею, я часто отдыхала на скамеечке перед «Мадонной» Беллини — той, что в лучах солнца, на фоне деревенского пейзажа любуется прелестным младенцем у себя на коленях. Тогда в ее взгляде мне виделась безмятежность. Теперь я вижу усталость и легкое замешательство. «Что я наделала, Иисусе?» — спрашивает Мария у Божьего Сына. Но он сыт, и он мирно спит, уронив пухлую ручонку с синего маминого платья.

В отделе инвестиций «ЭМФ» я была первой сотрудницей, позволившей себе забеременеть. За три месяца до срока предшественник Рода Тэска, Джеймс Энтуисл, вызвал меня к себе и сказал, что не может гарантировать мне место в офисе после возвращения из декрета.

— Только без обид, Кейт. Сама понимаешь, клиенты ждать не станут.

Наш лощеный, начитанный Джеймс. Можно было бы процитировать ему статью закона, но начальство не выносит напоминаний о политике поддержки семьи. (В «ЭМФ» эта политика существует исключительно для того, чтобы было о чем кричать на каждом углу; семьям она не поддержка. Ни одному семейному мужчине не придет в голову на нее опираться, ни одной замужней женщине тем более — если она всерьез относится к карьере.)

— Ребенок не помешает, Джеймс, — услышала я собственный голос.

Шеф что-то пометил в блокноте.

— Зарубежную клиентуру тебе уменьшить?

— Нет, конечно. Откуда мне было знать…

При сроке в тридцать две недели я поехала в больницу Юниверсити-колледж. Стандартный осмотр. Предыдущий я пропустила (конференция в Женеве, нелетная погода). Гинеколог сложил ладони домиком, как кардинал, и заявил, что запрещает мне работать: слишком велико напряжение в период, когда формируется мозг ребенка. О том, чтобы уйти в отпуск, не могло быть и речи — я хотела доработать до самых родов, чтобы потом чуть подольше посидеть дома.

— Я не за вас переживаю, миссис Шетток, — сказал врач, — а за ребенка, которому вы, возможно, нанесете непоправимый вред.

Я так рыдала, выйдя из больницы, что чуть не попала под молочный фургон.

Честное слово, я очень старалась не перетруждаться. Летать мне запретили на восьмом месяце, но дымчатое платье-рубашка помогло продержаться до девятого. К концу срока я уже с трудом влезала в лифт. На фирме ходили анекдоты о моем животе; сотрудники изощрялись в шутках, предлагая даже укрепить полы на тринадцатом этаже. Я хохотала громче всех. При виде меня Крис Бюнс начинал насвистывать «Марш слонов» из мультфильма про Маугли. Мерзавец.

Разумеется, я послушно записалась на предродовые курсы, но так ни разу туда и не попала: занятия начинались в половине восьмого. Пришлось ограничиться ускоренным недельным курсом под руководством некой Бет: вой беременной китихи вместо аккомпанемента, макет таза из плечиков для одежды, младенец, скрученный из чулка. Бет предлагала нам вести беседы «с лоном, что растит младенца» и почему-то приняла за шутку мой ответ, что я «своему лону объявила бойкот и мы не общаемся». Смеялась она — будто лось в колодец трубил.

Ричард возненавидел эти курсы с первого дня, когда ему предложили снять ботинки, зато тренинг с секундомером проводил так рьяно, словно ему предстояло судить Гран-при в Монако.

— Я тебя знаю, Кейт, — приговаривал он. — Ты всех переплюнешь по скорости схваток.

Бет учила нас правильно дышать и обещала, что эти короткие, резкие вдохи-выдохи помогут терпеть боль. Я тренировалась с религиозным фанатизмом. Дышала за рабочим столом, в ванне, в постели перед сном. Откуда мне было знать…

Воды отошли в лифте «ЭМФ», залив безупречные ботинки японского аналитика, который долго, пространно извинялся передо мной. Я отменила ланч с клиентом и на такси отправилась в роддом. В больнице предлагали обезболивающее. Отказалась. Безответственная стерва, поставившая под угрозу здоровье своего дитя, решила таким образом попросить у ребенка прощения, показать ему, что мама на что-то способна. Океан боли становился все глубже, и я все ныряла и ныряла в его плотные, как дерево, воды.

Через двадцать пять часов беспрерывных схваток Рич отложил секундомер и попросил акушерку вызвать врача. Сию же минуту. Лежа на операционном столе, где мне делали кесарево, я слышала голос хирурга: «Не волнуйтесь, ничего страшного, больно не будет. Немного щекотно, как будто в животе полощут белье». Неужели. Мне было так больно, как будто не ребенка, а дерево тянули из меня с корнями. Отчаявшись, один из подручных хирурга залез на стол, оседлал меня и выдернул-таки упрямое создание. Как русалочку из недр морских. А вот и девочка!

На следующий день появились букеты, и самый большой прибыл из «ЭМФ». Подобные вычурно-нелепые композиции могут позволить себе только правительство при открытии мемориала героям войны да финансовая компания из Сити. Палки эрегированного чертополоха пяти футов высотой обрамляли гигантские лилии, от которых моя девочка немедленно начала чихать. Флорист к тому же был туг на ухо и написал на карточке издевательское «Один есть, вперед к свободе» вместо «вперед к другому», как наверняка пожелали мои коллеги. Или нет?

Боже, до чего мне были противны эти цветы, нагло отнимавшие свежий воздух у меня и малышки. Я отдала букет медсестре, и та, перекинув бревна через плечо, увезла их на мотороллере к себе в Харлсден.

Через тридцать шесть часов после операции ночная медсестра — ирландка, гораздо более мягкая, чем ее сменщица, — предложила забрать ребенка, чтобы я могла отдохнуть. «Беречь силы, Катарина, тоже входит в обязанности мамы», — сказала она в ответ на мой бурный протест и унесла мою крошку, без устали молотившую кукольными кулачками за прозрачными стенками своего аквариума.

Я ушла в забытье мгновенно, а несколько часов — или секунд? — спустя проснулась от ее плача. До этого момента я и не догадывалась, что узнаю голос дочери. Узнала, едва услышала. И поняла, что не спутаю ни с каким другим в мире. Она звала меня откуда-то из глубины длинного, мрачно-коричневого коридора. Обеими руками держась за живот, я пошла на зов по компасу, что вам выдают бесплатно в придачу к материнству. Когда доплелась, моя малютка уже притихла, в восторге изучая дешевую люстру прямо над собой. То, что я испытала, словами не передать. Радость, страх, боль, обожание. Кто скажет, где кончается одно и начинается другое?

— Пора бы вам уже ее назвать, — улыбчиво пропела медсестричка. — А то все малютка да малютка. Нехорошо.

Женевьева? Имя красивое, но уж больно длинное для такой крохи.

— Бабушку звали Эмили. Мне было так хорошо с ней.

— Эмили. Прелестное имя, давайте попробуем.

Мы и попробовали. А она повернула головку. И стала Эмили.

Через три недели позвонил Джеймс Энтуисл и предложил мне место в операционном отделе. Ничтожная работа без намека на перспективу. С благодарностью приняв предложение, я положила трубку. Позже его убью. Я их всех поубиваю, но позже. А сейчас надо срочно искупать ребенка.

Прошло еще шесть недель — в общей сложности девять после кесарева сечения, — и я уже сидела за рабочим столом в «ЭМФ». Первое утро страшно вспоминать: мыслями рядом с моей девочкой, я набрала номер офиса «ЭМФ» и попросила к телефону — ей-богу, не вру — Кейт Редди. Мужской голос ответил, что Кейт Редди, если он не ошибается, еще не вернулась из декрета. Он не ошибался. По сути я вернулась разве что через год, а прежняя Кейт, та, что была «до детей», и вовсе исчезла. Но ей удалось гениально сыграть собственное возвращение, так что разоблачить ее смогла бы только другая мать.

Сначала я еще кормила грудью, мотаясь в обеденные перерывы домой на такси, но через пять дней мне приказали лететь в Милан. Выходные превратились в пытку: я старалась приучить Эмили к бутылочке. Уговаривала, умоляла, тыкала соску силой, а в результате выложила тысячу фунтов тетке из Фулхэма, чтобы та оторвала дочь от моей груди. До конца своих дней не забуду душераздирающий крик Эмили и молчание Ричарда, мрачно курившего в саду.

— Проголодается — возьмет соску, никуда не денется, — пообещала тетка. — Лучше наличными, милочка.

Иногда мне кажется, что Эмили не забыла и не простила тот кошмар.

В такси по дороге в аэропорт радио запело голосом Стиви Уандера: «Как это мило…» В самом начале, если помните, звучит детский плач. Миг — и моя блузка пропиталась молоком.

Откуда мне было знать…

Date: 2015-12-13; view: 280; Нарушение авторских прав