Январь 1991 г

Я взял мензурки с апельсиновым соком и отнес в кабинетик. Фиона пила медленно и благодарно; я оставил ей половину своего. Она заметила, что я чем-то расстроен, и спросила, в чем дело.

— Только что привезли какого-то парня. Без сознания и вообще довольно плох. Меня это как-то пришибло.

Фиона сказала:

— Прости меня. Ужасно так начинать Новый год.

Я сказал:

— Не говори глупостей.

Она слабела прямо на глазах. Допив сок, откинулась на спину и разговаривать уже не пыталась — пока не появилась медсестра.

— У нас есть прогресс, — радостно сообщила она. — Санитарка пытается найти вам кровать, и, как только у нее это получится, вас перевезут в палату, а доктор Бишоп даст вам антибиотики. Наш дежурный врач доктор Гиллам сейчас очень занята, поэтому посмотрит вас только утром.

На прогресс все это походило не слишком.

— Но кровать ищут уже больше получаса. В чем проблема?

— Нам сейчас всего не хватает, — ответила сестра. — До Рождества закрыли несколько хирургических палат, и дальше все посыпалось, как в домино. Много хирургических пациентов пришлось положить в терапевтические палаты. У нас есть график свободных кроватей, но его нужно постоянно обновлять. Мы, правда, думали, что есть одна незанятая, послали санитарку проверить, а на кровати уже кто-то лежит. Все равно — вам недолго ждать осталось.

— Прекрасно, — произнес я мрачно.

— Однако есть проблема.

— Вот как?

Повисла пауза. Было заметно, что медсестре неудобно об этом говорить.

— Ну, в общем, дело в том, что нам нужен этот кабинет. И я боюсь, вас придется отсюда переместить.

— Переместить нас? Но вы же сами сказали, что нас некуда перемещать.

Оказалось, есть куда. Они вывезли каталку Фионы в коридор, поставили мне стул, чтобы я мог сидеть рядом, и снова оставили нас в покое. На поиски кровати ушло еще полтора часа. В этот промежуток времени врачей нам больше не попадалось: и постоянный стажер, и неуловимая доктор Гиллам были очень заняты, насколько я понимал, новым больным — человеком, которого я наполовину узнал: похоже, его удалось вернуть к жизни. Когда за Фионой пришли санитарки, было уже почти два часа; Фиона выглядела беспомощной и испуганной. Я крепко сжал ей руку и поцеловал в губы. Очень холодные. И посмотрел, как ее увозят прочь по коридору.

* * *

Медсестры настаивали, чтобы я поехал домой и немного отдохнул, но я оказался способен выполнить только первую часть инструкции. Физически я был на грани полного измождения, поскольку всю дорогу от больницы шел пешком и добрался до дому где-то около четырех утра. Но спать хотелось меньше всего на свете: я знал, что в трех или четырех милях от меня в темной палате Фионе тоже не спится: пустым взглядом она упирается в потолок. Почему же ее так долго не могли положить? После того как я нашел Фиону на коленях у гардероба, понадобилось больше пяти часов, чтобы определить ее в больницу; за это время ее состояние явно ухудшилось. Но в халатности медперсонал, насколько я видел, обвинять нельзя: вся атмосфера в больнице была проникнута каким-то неистовым напряжением: «Делаем все, что можем». Почему же так долго?

Я лег, не раздеваясь, не задернув шторы. Ведь такая простая вещь — кровать; по крайней мере, я всегда так считал. Насколько я помнил, за всю жизнь я лишь десяток раз, наверное, не спал на той или иной кровати. В больницах же кроватей должно быть навалом. Для того они и существуют, больницы: просто комнаты, где стоит много кроватей. Да, моя вера в медицину никогда не отличалась твердостью. Медицина бессильна излечить множество заболеваний, но я и подумать не мог, что группе высококвалифицированных врачей и медицинских сестер окажется так сложно переместить больную из одного места в другое: с каталки на кровать. Кто же ответствен за такое положение дел? (Да, Фиона, я по-прежнему верю в заговоры.) Кто тайно заинтересован в том, чтобы усложнить этим людям и без того непростую жизнь?

Мне велели перезвонить в больницу около десяти утра. Нужно ли сейчас сообщать кому-то? Я встал, сходил в квартиру Фионы за ее записной книжкой. Сплошь имена, которых я ни разу от нее не слышал, а под заднюю обложку всунуто письмо с датой: март 1984 г. Вероятно, большинство людей из этой книжки не имели от Фионы никаких вестей лет шесть, а то и семь. Один из них, надо полагать, — ее бывший муж, утвердившийся в вере христианин. Насколько я знал, они друг с другом не разговаривали с самого развода, поэтому его втягивать нечего. Фиона всегда тепло отзывалась о своих сотрудниках, вероятно, следует им позвонить. Но их, конечно, все равно не будет в городе еще пару дней.

Фиона была одинока — очень и очень одинока. Мы оба с ней…

Стол у меня в гостиной был до сих пор накрыт для ужина при свечах. Я все убрал, а потом стал смотреть, как над Баттерси чахло занимается заря Нового года. Когда совсем рассвело, я подумал было принять душ, но удовольствовался двумя чашками крепкого кофе. Перспектива трехчасового ожидания приводила меня в ужас. Я вспомнил мать: как ей удавалось коротать пустые дни, пока отец лежал в больнице. У меня скопились какие-то старые газеты, поэтому я собрал их по всей квартире и сел отгадывать кроссворды. Почти моментально решил с полдюжины тех, что попроще, потом увяз в одном огромном: там требовались словари, справочники и тезаурус. Отвлечься, конечно, не удалось, но все же лучше, чем сидеть просто так. Я продержался до без двадцати девять, потом позвонил в больницу.

Меня соединили с медсестрой, сообщившей, что Фиона до сих пор выглядит «совсем неважно», но я могу навестить ее, если хочу. Я грубо шваркнул трубкой о рычаг, даже не поблагодарив сестру, и едва не сломал себе ногу, когда мчался вниз по лестнице.

* * *

Палата была переполнена, но стояла тишина: большинство пациентов скорее умирали от тоски, чем всерьез болели. Фиона лежала рядом с ординаторской. Сначала я ее не узнал, поскольку нос и рот ей закрывала кислородная маска. Из руки торчал шланг капельницы. Пришлось похлопать ее по плечу, чтобы она поняла, что я здесь.

— Привет, — сказал я. — Я не знал, что тебе принести, поэтому принес виноград. Не очень оригинально.

Фиона сняла маску и улыбнулась. Губы у нее слега посинели.

— Он без косточек, — добавил я.

— Потом поем.

Я взял ее за руку — ледяная — и подождал, пока она сделает еще несколько глотков кислорода.

Фиона сказала:

— Меня переведут. В другую палату.

Я спросил:

— Почему?

— Интенсивная… терапия.

Я изо всех сил постарался, чтобы на лице не отразилась паника.

Фиона сказала:

— Утром они со мной… все сделали. Растянулось на целый час. Кошмар.

Я спросил:

— Что сделали?

Она сказала:

— Пришла доктор Гиллам. Дежурный врач. Очень приятная, но будто… на что-то очень злится. Заставила их сделать мне рентген. Прямо сразу. Пришлось сесть на кровати… под спину сунули пластину. Потом — вдохнуть. Ужас. Потом анализ крови на газы — никак не могли найти артерию. Вот. — Она показала мне запястье с точками от уколов. — Наверно, с первого раза не… смогли нащупать.

Я спросил:

— Когда тебя переводят?

Она сказала:

— Наверно, скоро. Я не знаю, почему задержка.

Я спросил:

— А тебе сказали, что не так?

Она покачала головой.

Доктор Гиллам позвала меня в отдельный кабинет. Сначала спросила, не ближайший ли я родственник, и я ответил, что нет, просто друг. Потом: сколько мы с нею знакомы, — и я сказал, что четыре месяца, а она спросила, есть ли у Фионы семья, и я ответил, что нет, только, может быть, какие-то дядья или кузены, о которых мне ничего не известно. Потом я спросил, почему Фиона так внезапно заболела, и доктор Гиллам рассказала мне все, начиная с пневмонии. Фиона подхватила где-то сильную пневмонию, и организм ее не смог с нею бороться как полагается. Объяснение крылось в рентгеновских снимках (и, разумеется, в истории болезни, до сих пор запертой в каком-то шкафчике): на них ясно видны крупные образования в центре грудной полости. Фактически — лимфома. Это слово для меня не значило ничего, поэтому доктор Гиллам объяснила, что это разновидность рака, причем на нынешней стадии — довольно запущенная.

— Насколько запущенная? — спросил я. — То есть еще ведь не поздно с нею что-то сделать, правда?

Доктор Гиллам была женщиной высокой, черные волосы коротко острижены, а за маленькими очками в золотой оправе скрывались поразительные глаза — карие и воинственные. Прежде чем ответить, она хорошенько подумала.

— Если бы мы добрались до нее чуть раньше, шансы были бы выше. — У меня сложилось впечатление, что она что-то от меня скрывает. Как и Фиона, я почувствовал непонятную и тщательно маскируемую ярость. — Сейчас же, — продолжала она, — уровень кислорода у нее в крови упал критически низко. Единственное, что мы можем, — перевести ее в блок интенсивной терапии и тщательно за нею присматривать.

— Так чего же вы ждете?

— Ну, здесь все не так просто. Понимаете, для начала…

Я уже знал, что она скажет дальше.

— …мы должны найти ей кровать.

* * *

Я просидел в больнице, пока кровать не нашли. На сей раз мероприятие заняло лишь около получаса. Потребовалось несколько телефонных звонков, и результат, похоже, зависел от того, что двумя или тремя кроватями ниже по цепочке нашли одного пациента, вышвырнули из палаты и заставили ждать в холле, пока не выпишут окончательно. После чего Фиону опять увезли, и тут уж я сделать ничего не мог. Я отправился домой.

Никаких медицинских справочников у меня не было, но словарь, который я взял с полки, чтобы решить кроссворд, лежал на столе, поэтому я посмотрел слово «лимфома». Там говорилось лишь, что это «опухоль, обладающая структурой лимфатической железы». Звучало не очень жутко, но, очевидно, именно от нее у Фионы все эти месяцы болело горло и повышалась температура; от нее иммунная система чуть ли не отказала вообще и не сдалась первой же попавшейся инфекции. Я снова посмотрел на это слово; я смотрел на него так долго, что оно утратило всякий смысл и превратилось в тупое скопище букв. Как может такое маленькое, такое случайное дурацкое словцо нанести такой вред? Как может оно (но этого же не произойдет) уничтожить живого человека?

Этого не произойдет.

Незаконченный кроссворд вдруг показался банальным и стал мне противен, я скомкал газету, опрокинув остывший кофе — вторую чашку. Принес из кухни тряпку, вытер — и тут меня внезапно охватила маниакальная страсть к уборке. Я принялся драить стол, протирать полки и кидаться на раковину. На помощь я призвал металлические мочалки, губки, «Пледж», «Жиф» и «Уиндолин». Причем делал все с такой яростью, что с подоконника начала слезать краска, а с кофейного столика — полировка. Но даже этого мне показалось недостаточно. Всю мебель из гостиной я выволок в прихожую и пропылесосил ковер. Выдраил ванную и начистил все краны, зеркала и фурнитуру. Отскоблил унитаз. Потом прошел по квартире с двумя большими черными мешками для мусора и собрал все старые журналы, пожелтевшие газеты, ненужные записки и всевозможные клочки бумаги. Остановился я, только дойдя до нераспечатанного пакета — бандероли с книгами от «Павлин-пресс»: в приступе нелепого, чуть ли не истерического любопытства я разорвал его и посмотрел на три томика. Мне хотелось увидеть то, что меня хоть как-то развеселит.

В пакете лежала тоненькая брошюрка, озаглавленная «Архитектурные красоты Кройдона», гордо представлявшая, согласно анонсу на обложке, «три черно-белые иллюстрации». «Плинтусы! Плинтусы! Плинтусы!» преподобного Дж. У. Чечевиджа обещали быть «самым доступным и юмористическим произведением, вышедшим из-под пера автора, признанного международным авторитетом в своей области». Третья книга, судя по всему еще один том военных мемуаров, называлась несколько загадочно: «Я был Сельдереем».

Но я не успел придать этому никакого значения — зазвонил телефон. Я отшвырнул книгу и кинулся к нему. Звонили из больницы. Они подключают Фиону к искусственному легкому, поэтому если я еще хочу поговорить с нею, я должен приехать немедленно.

* * *

— Произошел коллапс кровообращения, — объяснила мне доктор Гиллам. — Мы давали ей концентрированный кислород, но в кровь он все равно поступал недостаточно. Нужно попробовать вентиляцию. Но как только ее подключат к аппарату, она не сможет разговаривать. Вот я и подумала, что сначала лучше вам с нею повидаться.

Но Фиона все равно уже почти не могла говорить.

Она сказала:

— Я не понимаю.

И:

— Спасибо, что пришел.

И:

— Ты устал.

И:

— Что стало с лазаньей?

Я сказал:

— У тебя все будет хорошо.

И:

— Тебе удобно?

И:

— Врачи здесь очень хорошие.

И:

— У тебя все будет хорошо.

Разговор как разговор, ничего особенного. Наверное, ни в одном нашем разговоре вообще ничего особенного не было. Чуть не написал сейчас — «особенно особенного». Кажется, я разваливаюсь на куски.

* * *

Мне сказали, что подключить искусственное легкое и поставить все капельницы займет часа полтора, а после я смогу вернуться в палату. Какое-то время я просидел в «комнате родственников» — достаточно функциональном зале ожидания с жесткими стульями из черного пластика и подборкой газет и журналов — качественнее, чем можно было ожидать. Сходил за чашкой кофе, умудрился найти столовую, кажется предназначенную скорее для персонала, чем для посетителей, но никто, похоже, не возражал, когда я уселся за столик. Просидел какое-то время там — выпил кофе, сжевал два с половиной батончика «Фрут-энд-нат». Затем кто-то остановился у моего столика и поздоровался.

Я поднял голову. Медсестра, все утро ухаживавшая за Фионой.

— Как она? — спросила сестра.

— Ну, сейчас они подключают ее к искусственному легкому, — ответил я. — Наверное, это значит, что все довольно серьезно.

Ее реплика была уклончива:

— За ней будут очень хорошо ухаживать.

Я угрюмо кивнул, и медсестра уселась напротив меня.

— А как вы себя чувствуете?

Об этом я на самом деле не думал. Через секунду или две, к собственному изумлению, я ответил:

— Я точно не знаю. Если уж на то пошло — злюсь.

— Не на доктора Бишопа, я надеюсь?

— Нет, ни на кого конкретно. Наверное, на судьбу, но вот только в судьбу я не верю. На цепь обстоятельств, наверное, которая привела… — И тут меня поразило, что ее вопроса я на самом деле не понял. — А почему я должен злиться на доктора Бишопа?

— Ну, видимо, было бы лучше, если б ей вчера ночью все-таки дали антибиотики, — с сомнением в голосе произнесла она. — Может, ей хоть стало бы легче. Разницы по большому счету, конечно, никакой…

— Постойте, — сказал я. — Я думал, именно это ей и сделали. То есть мне сказали, что ей дадут антибиотики.

Тут я понял, что до нее стало доходить: говорить этого вовсе не следовало. Она предполагала, что я уже знаю.

— Послушайте, — сказала она. — Мне нужно в палату…

Я вышел за нею в коридор, но на мои вопросы она больше не отвечала, поэтому я перестал их задавать — а потом заметил в окно доктора Гиллам, в перчатках и зимнем пальто она шла к стоянке. Я поспешил к главному выходу и перехватил ее, когда она нашаривала в кармане ключи от машины.

— Можно с вами поговорить? — спросил я.

— Конечно.

— Я не хочу вас задерживать, если у вас рабочий день уже кончился…

— Ничего. Вы что-то хотели узнать?

— Да, хотел. — Я помедлил. Похоже, тактично подойти к этому не получится. — Это правда, что доктор Бишоп ночью забыл дать Фионе антибиотики?

Она спросила:

— Где вы об этом услышали?

Я спросил:

— Вы поэтому злились сегодня утром?

Она сказала:

— Наверное, лучше будет, если мы зайдем куда-нибудь и чего-нибудь выпьем.

В тот день были банковские каникулы, все пабы закрыты. Мы находились на каких-то мрачных задворках юго-западного Лондона. В конце концов удалось найти только унылое и бесцветное маленькое кафе, еще более жалкое оттого, что всем декором своим оно было призвано обманывать доверчивых посетителей, считавших, что заведение входит в известную сеть предприятий быстрого питания. Кафе именовало себя «Жареные куры Нантакета».

— Я думала, что кофе достался мне, — сказала доктор Гиллам, отхлебнув из картонного стаканчика. Мы поменялись.

— Нет, должно быть, это чай, — ответил я, с сомнением проверив содержимое. Меняться обратно мы не стали — совершенно бессмысленно.

— Вчера вам крепко досталось, — начала она, немного подумав. — Сказать по правде, то, что вам пришлось пережить, неприемлемо. Но боюсь, что извиняться мне не за что, поскольку такое случается постоянно и могло произойти где угодно.

— Я не совсем… этого ожидал, — сказал я, не до конца понимая, к чему она клонит.

— Я работаю врачом последний месяц, — внезапно объявила она.

Я кивнул, сбитый с толку больше прежнего.

— У меня будет ребенок.

— Поздравляю.

— Я не имею в виду, что я беременна. Это означает только, что почему бы мне не завести ребенка сейчас, пока я буду решать, что делать дальше. Дело в том, что я больше не могу выносить эту работу. Слишком угнетает.

— А зачем вообще вы стали врачом, — спросил я, — если вас угнетают болезни?

— Болезни — не единственное, с чем нам приходится бороться.

— А с чем еще?

Она задумалась.

— «Вмешательство», наверное, будет лучшим словом. — Но это определение она сердито отмела. — Простите, я не хотела превращать это в политическую лекцию. Мы должны говорить о Фионе.

— Или о докторе Бишопе, — сказал я. И повторил свой вопрос: — Это правда?

— Дело в том, — она подалась ко мне, — что козлов отпущения искать бессмысленно. Он дежурил двадцать шесть часов. И кровать нашли, как только смогли. Я пришла в ужас, когда утром узнала об этом, но не могу даже сказать вам почему. Как я уже говорила, такое происходит постоянно.

Я попробовал переварить услышанное.

— Так… в смысле, о каких последствиях мы здесь говорим?

— Трудно сказать. Мне кажется, пневмония могла бы и не пойти таким путем, каким пошла.

Если бы Фиону сразу определили в палату и вчера ночью дали антибиотики.

— Послушайте, если вы хотите сказать, что ее жизнь… — Мне не хотелось произносить это вслух — от этого все могло бы стать реальным. — Ее жизнь в опасности из-за чьей-то халатности…

— Я не о халатности говорю. Я говорю о людях, которым приходится работать в таких условиях, в каких работать уже невозможно.

— Но ведь кто-то должен сначала создать такие условия!

— Решение о закрытии палат приняли менеджеры.

— Да, но на каком основании?

Доктор Гиллам вздохнула.

— Это люди, которые не чувствуют никакой личной ответственности за больницу. Их пригласили со стороны, чтобы они вывели сальдо бухгалтерских книг. У них краткосрочные контракты. Если они сделают баланс к концу финансового года, получат премию. Все просто.

— И какой гений все это придумал?

— Кто знает? Какой-нибудь министр кабинета, государственный служащий, гуру-академик, заседающий в правительственном комитете.

В голове немедленно вспыхнуло имя: Генри. Я спросил:

— Так это, значит, единственное соображение — финансовое?

— Не всегда, — горько улыбнулась доктор Гиллам. — Несколько дней назад закрыли еще одну палату. И знаете почему?

— Я вам поверю, что бы вы ни сказали.

— Военные потери.

— Но мы же ни с кем не воюем, — сказал я, не очень веря своим ушам.

— Ну, кто-то, очевидно, считает, что скоро начнем, если Саддам не уберется в свою нору. Эта больница — одна из тех, которую отвели для наших храбрецов на фронте.

Ничего другого мне не оставалось — только поверить ей, сколь непостижимым бы все это ни казалось. Но мне очень не понравилось, что нас заставляют принимать эту войну как должное: откуда оно вообще взялось, это беззаботное представление о том, что война неизбежна? Короче говоря, ко мне она не имеет никакого отношения — за тысячи миль от меня, на противоположном краю света: по другую сторону (а значит, еще дальше) телевизионного экрана. Как же я мог ни с того ни с сего согласиться, что война замыслила что-то против Фионы, вторглась в ее безупречную жизнь? Будто по телеэкрану поползли трещины, кошмарная реальность вдруг просочилась в наш мир, будто сам этот стеклянный барьер, как по волшебству, стал жидким, и, сам того не осознавая, я Орфеем-сновидцем пересек этот поток.

Всю свою жизнь я пытался найти способ оказаться по другую сторону экрана — с того самого сеанса в кинотеатре Вестон-супер-Мэр. Значит ли это, что мне наконец удалось?

* * *

Доктор Гиллам предупредила насчет искусственного легкого. Меня не должно тревожить то, что я увижу. Болтливая медсестра весьма профессиональной наружности привела меня в палату — как и раньше, я поразился контрасту с остальной больницей. Все здесь казалось тихим, современным и клиническим. Рядом с каждой кроватью стояли дорогие на вид аппараты. Мигали и пульсировали огоньки, и подсознательно я улавливал некий электрический гул — он странно успокаивал. Я прошел мимо рядов кроватей, не глядя по сторонам. Мне казалось, смотреть на других больных — наглость.

Была ли женщина, которую я увидел в тот вечер, действительно Фионой? Она совершенно не походила на ту, что неделей раньше ездила со мной в Истбурн, и даже на ту, что сидела в постели и улыбалась, дожидаясь нашего торжественного новогоднего ужина. Сейчас эта женщина больше всего напоминала жертву на алтаре. Будто ее опутал клубок хищных змей.

Там были:

кислородная трубка, выходившая изо рта; ее ребристые суставы расходились буквой Т; трубка, входившая в артерию на шее; трубка, засунутая в артерию на запястье; трубка, выходившая из мочевого пузыря; температурный зонд на пальце; капельница с жидкостью; капельница с антибиотиками; масса проводов, трубок, насосов, скоб, кронштейнов, клейкой ленты, шнурков — и все это было подсоединено к ящику, сплошь покрытому рукоятками и шкалами.

Фиона была под общим наркозом и не двигалась. Глаза оставались открытыми, но вряд ли она сознавала происходящее.

Я спросил, слышит ли она меня. В глазах что-то шевельнулось — если мне только не померещилось. Я сказал:

— Не нужно ни о чем волноваться, Фиона. Доктор Гиллам мне все объяснила, и я теперь все понимаю. Похоже, я был прав. Я был прав, а ты — нет. Я больше не верю в случайности. Чему угодно есть объяснение, и всегда кто-то оказывается виноват. Видишь ли, я выяснил, как ты сюда попала. Ты здесь из-за Генри Уиншоу. Забавно, правда? Он хочет, чтобы ты была здесь, потому что ему противна мысль о том, что его деньги и деньги таких, как он, можно использовать, чтобы ты сюда никогда не попадала. Все на самом деле очевидно. И не очень трудно понять — как в детективных романах. Дело открыто и закрыто. Теперь нам нужно только схватить убийцу и отдать в руки правосудия. Остальную семейку — тоже под суд, пока не поздно. У них все руки в крови. У них это написано на лбу. Нескончаем список тех, кто погиб из-за Марка и его непотребной торговли. Дороти убила моего отца — тем, что кормила его всей этой дрянью; Томас повернул в ране нож, когда отцовские деньги испарились, а ведь они были так нужны. И Родди с Хилари свою лепту внесли. Если воображение — кровь людей, а мысль — кислород, то его работа — перерезать артерии, а ее — сделать так, чтобы от шеи и выше мы все были мертвы. И вот они сидят дома и жиреют, а мы — мы все здесь. Наши предприятия разваливаются, работы исчезают, деревни задыхаются, больницы рушатся, дома у нас отбирают, наши тела отравляют, мозги — отключают, и весь чертов дух этой нации раздавлен и никак не может отдышаться. Я ненавижу Уиншоу, Фиона. Посмотри, что они сделали с нами. Посмотри, что они сделали с тобой.

А может, я ничего этого и не говорил. Сейчас уже трудно вспомнить.

* * *

Я сидел на черном пластиковом стуле в «комнате родственников» и пытался читать газету, но так устал, что, видимо, задремал. И приснился мне очень странный сон: больница превратилась в декорации фильма, а я сидел в темном кинозале и смотрел на себя на экране: там я держал Фиону за руку и разговаривал с ней. Такие сцены, как я понимаю, очень редко бывают увлекательными, и через некоторое время я встал, прошел по своему ряду к проходу и отправился искать бар, где меня обслужила доктор Гиллам. Напитокя проглотил залпом, а потом уселся на черный пластиковый стул в углу бара и начал клевать носом. Через некоторое время я проснулся — надо мною стояла Джоан и приветливо улыбалась: она меня узнала. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это не сон. Передо мной действительно стояла Джоан — здесь, в «комнате родственников», прямо передо мной.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Ох, Майкл. — Она опустилась на колени и обняла меня, — Как приятно тебя видеть. Столько времени прошло. Столько лет.

— Что ты здесь делаешь?

Она рассказала, что замужем за Грэмом, а Грэм — тот самый человек, которого привезли сюда ночью без сознания. Благодаря утренним заботам доктора Гиллам и доктора Бишопа теперь он вне опасности, и его, наверное, скоро выпишут. Вероятно, мне следовало бы изумиться всем этим откровениям, но я устало понял, что не в силах отвечать. Даже когда она рассказала, что Грэма чуть не убили из-за того, что он снимал документальный фильм о Марке Уиншоу, у меня это не вызвало ни смеха, ни гнева. Я просто мысленно поставил мелом еще один крестик против этого семейства в своем и без того солидном списке претензий. Я рассказал ей о Фионе, и на глаза Джоан навернулись слезы. Она кинулась обнимать меня снова и говорить, как ей жаль, но мне было не до нее. Нужно было продержаться еще немного. Поэтому я начал ее расспрашивать: чем занимается, что хочет делать дальше. Похоже, занималась она тем же, но теперь вернулась в Бирмингем. Жили они с Грэмом совсем рядом с теми местами, где мы с ней выросли. Все это совершенно не отпечатывалось у меня в сознании, к тому же мысли мои блуждали, и я задал Джоан очень глупый вопрос: я спросил, почему все это время она ни разу не попыталась со мной связаться.

— Майкл, — ответила она. — Мы пытались, но похоже было, что ты спрятался от всех. Сначала тебя хотела найти я, потом Грэм. Ты не отвечал на письма, ты не брал трубку. Что мы могли сделать? А когда я спрашивала о тебе у твой мамы, она просто отвечала, что ты стал немного странным, и у меня сложилось впечатление, что вы с ней больше не видитесь.

Я спросил:

— Ты встречалась с моей матерью?

— Время от времени. Не так часто, как хотелось бы.

— А как часто?

— Домой к ней я почти не захожу, — вздохнула она. — На самом деле глупо — мы живем совсем рядом. Но разумеется, я видела ее два дня назад. Мы оба ее видели.

— Вы оба? С какой стати?

— Она была у моих родителей на Рождество. Тебе же это прекрасно известно, Майкл, и не пытайся делать вид, что слышишь об этом впервые. Тебе приглашение тоже передавали — как обычно, — но ты, конечно, не появился.

Что там говорить — я действительно слышал об этом впервые.

— Она не сказала почему?

— Нет. — Джоан повернула ко мне голову — в ее глазах сквозил мягкий упрек. — Послушай, я же знаю, почему ты не хочешь меня видеть. Из-за того, что случилось в Шеффилде, правда? Но ведь это было сто лет назад, Майкл. Теперь мы оба можем об этом забыть.

Я ввдел, что Джоан хочется лишь утешить и успокоить меня, и вовсе не ее вина в том, что само ее присутствие здесь, в этой больнице, оказывало совершенно противоположное воздействие: такой невозможный, уродский поворот событий еще больше сбил меня с толку. За последние восемь лет Джоан совсем не постарела: то же круглое, доверчивое, открытое лицо; полнота, которую она несла очень легко; затаенная нахальная невинность, готовая явиться неожиданной ухмылкой. Все это прошло мимо меня.

— Между вами что-то произошло, Майкл? — спросила она. — А ты изменился, знаешь? Выглядишь намного старше. Ничего, что я так говорю?

Но это правда. Я тебя с трудом узнала. Сначала даже здороваться не хотела — не думала, что это вообще ты. Между вами что-то пошло не так? Я слышала о твоем папе — такая жалость. Я же знаю, как близки вы с ним были. Хотела тебе даже письмо написать или как-нибудь… Должно быть, ты ужасно переживал. Это все из-за него, Майкл? Между вами все разладилось из-за него?

* * *

Джоан попала в яблочко — от этого никуда не деться: я действительно выглядел старше. Вот и Патрик это заметил. Может быть, я льстил себе в тот вечер, когда ко мне впервые зашла Фиона, а я смотрел в кухонное окно и пытался вообразить, каким ей кажусь. Или же это события последних суток сказались так ужасно? В чем бы ни было дело, когда я посмотрел на себя в зеркало мужского туалета в тот вечер, я едва поверил своим глазам. Передо мной было лицо, явившееся мне в кошмаре больше тридцати лет назад: лицо старика, изуродованное дряхлостью, изрезанное морщинами боли — как древняя маска.

* * *

В два часа ночи в «комнату родственников» заглянула медсестра и разбудила меня. Спал я крепко. Сестра ничего не сказала, а я не спрашивал, зачем она пришла. Просто двинулся за ней по коридору.

Подойдя к палате, она, правда, что-то сказала, но я не помню, что именно. Перед тем как открыть дверь, она помедлила и спросила:

— Вы крепко спали, правда?

А когда я не ответил:

— Вам принести кофе?

А когда я не ответил:

— Черного, покрепче?

Затем толкнула дверь и ввела меня в кинозал. Там было очень тихо. Остальные зрители, похоже, спали. Я прошел за шатким лучом ее фонарика и сел в одном из первых рядов. Потом она ушла.

Изображение на экране не изменилось. Там по-прежнему была эта женщина, Фиона, — она лежала среди трубок, приборчиков и капельниц. Смотрела прямо перед собой, не двигаясь. Рядом с нею сидел Майкл, ее любовник, ее друг или как там еще ему хотелось себя называть. Держал ее за руку. Долго никто из них не произносил ни слова.

Затем он сказал:

— Ты ведь не собираешься умереть у меня на руках, правда?

Сказал он это очень тихо. На самом деле я не уверен, произнес ли он это вообще. Такие вещи всегда говорить странно.

Еще одно долгое молчание. Я немного поерзал на сиденье. Надеюсь, не будет слишком скучно. Как правило, мне не нравятся сцены у смертного одра.

Затем он сказал:

— Ты слышишь меня?

Еще одна пауза.

Затем он сказал:

— Наверное, «спасибо» — вот самое главное, что я должен сказать. Ты была ко мне так добра.

После этого пошла какая-то сентиментальщина. Голос его дрожал, он начал лепетать что-то невнятное. Я многого не понимал вообще, а потом он начал ссылаться на какой-то секрет, который не хотел ей открывать: что-то связанное с китайским рестораном, чего он ей так и не объяснил как полагается.

Он сказал:

— Теперь еще не поздно рассказать, да? Тебе ведь по-прежнему интересно?

Лично я думаю, что к этому моменту слышать она уже не могла. Такова моя теория. Но он все равно продолжал. Настырный такой парень.

Он сказал:

— Тогда был вечер пятницы. Мы заказали столик на двоих, на восемь часов. Мама приехала около пяти. Мне показалось, что она чем-то раздражена. Ясное дело — долгий путь проехала и все такое, но штука была не только в этом. Поэтому я спросил ее, не случилось ли чего, и она ответила, что случилось: она должна мне кое-что сказать, сообщить какую-то новость и не уверена, как я ее приму. Я спросил, что за новость, а она сказала, что, наверное, будет лучше, если мы подождем до ресторана. Так мы и сделали.

Ну а ты же знаешь, какая толчея бывает в «Мандарине» — особенно в пятницу вечером. И в тот день там было битком. Заказ долго не несли, но мама во что бы то ни стало хотела дождаться главного блюда, а уж тогда она скажет все, что должна сообщить. Очень нервничала. Я тоже очень нервничал. Наконец мама набрала в грудь побольше воздуху и сказала, что я должен кое-что узнать о своем отце. Она собиралась мне это сообщить с самой его смерти, но ей не хватало мужества — она же знает, как я его боготворил, из них двоих он у меня всегда был самым любимым. Я, разумеется, стал отрицать, но это было правдой. Когда я был маленьким, он мне писал все эти письма — целиком выдуманные, где было полно всяких глупых шуток. Первые письма в моей жизни. Мама никогда и ни за что бы такого не сделала. Поэтому да, правда — он действительно был у меня любимым. Всегда.

И тут она начала мне рассказывать, как они познакомились — сначала ходили в один бадминтонный клуб, потом он много месяцев за нею ухаживал и просил выйти за него замуж, а она все время отказывала. По большей части я все это уже знал. Не знал я того, почему она наконец согласилась. Причина в том, что она была беременна. От другого человека. Уже три или четыре месяца, и когда она спросила, женится ли он на ней и поможет ли воспитывать ребенка, он ответил, что да.

Поэтому я спросил: «Ты мне хочешь сказать, что человек, которого все эти годы я называл папой, вообще не мой отец? Что он не имеет ко мне никакого отношения?»

И она ответила: «Да».

Поэтому я спросил: «Кто еще об этом знал? Все знали? Его родители знали? Именно поэтому они не хотели с нами общаться?»

И она ответила: «Да, знали все, и да, именно поэтому его родители не хотели с нами общаться».

Как ты можешь понять, мы оба к тому времени забыли о еде. Мама плакала. Я срывался на крик. Даже не знаю, почему я вдруг разозлился; может, просто потому, что гнев — самая простая эмоция. Как бы то ни было, я спросил: раз такое дело, не могла бы она изыскать возможность и все-таки сообщить мне, кто мой настоящий отец, если подобная просьба не покажется ей слишком обременительной. И она сказала, что его зовут Джим Фенчёрч, и она видела его два раза в жизни: один раз в доме ее мамы в Нортфилде, а второй — примерно десять лет спустя. Он был коммивояжером. Она как-то раз сидела дома одна, а он позвонил в дверь, чтобы продать хозяйке пылесос, и через некоторое время они поднялись наверх, и там все и случилось.

В этот момент на экране появилась медсестра, похлопала Майкла по плечу и поставила чашку кофе на тумбочку у кровати, но он, похоже, ничего не заметил и продолжал говорить мягким и монотонным шепотом. Руку Фионы он сжимал уже довольно сильно. Медсестра не ушла — лишь отступила на несколько шагов и осталась стоять в тени и слушать.

— Тут я уже начал выходить из себя. Стукнул по столу так, что палочки упали, и сказал: «Ты легла в постель с торговцем? Ты легла в постель с человеком, который зашел, чтобы продать тебе пылесос! Зачем ты это сделала? Зачем?» И она ответила, что не знает: он был так обходителен, так любезен с нею, да и симпатичный к тому же. У него были красивые глаза. Как у тебя, сказала она. И вот когда она это сказала, я понял, что с меня хватит. Я заорал: «Нет! Нет у меня его глаз! У меня папины глаза!» И она ответила: «Да, все так и есть — у тебя глаза твоего отца». Тогда я встал из-за стола и вышел — только ты же знаешь, как близко друг к другу стоят столики в «Мандарине», — но я был так зол и так спешил, что ударился о стол той парочки, опрокинул их чайник и не остановился, не извинился, ничего. Просто вышел на улицу и не обернулся посмотреть, идет мама за мною или нет. Выскочил на улицу, но домой не пошел — вернулся в квартиру лишь через много часов, где-то после полуночи. Матери к тому времени там уже не было. И ее машины у дома тоже не было, а в н y i p и она оставила мне записку, которую я так и не прочел. А через несколько недель прислала мне письмо, которое я так и не вскрыл. С тех пор от нее — ни единого слова. А я после того вечера сидел в квартире и по-настоящему даже наружу не выходил и ни с кем не разговаривал два, а то и три года.

Он умолк. А после голос его звучал совсем тихо:

— Пока ты не пришла.

И еще тише:

— Вот теперь ты все знаешь.

Медсестра шагнула вперед и положила руку ему на плечо. Она прошептала:

— Боюсь, ее уже нет, — и Майкл кивнул, склонил голову, весь скорчился в себя. Наверное, он плакал, но мне кажется, он просто очень устал.

Так он просидел минут пять. Потом сестра заставила его отпустить ладонь Фионы и сказала:

— Вам, наверное, лучше пойти со мной.

Он медленно поднялся, взял ее под руку, и они вместе сошли с экрана, за левый обрез кадра. Я видел его в последний раз.

Что же до меня, я остался сидеть на своем месте. Я не собирался двигаться, пока не пошевелится Фиона. На этот раз из кино уходить не имело никакого смысла.