Октябрь 1990 г 2 page

Вы вправе спросить, собираемся ли мы как-то шевелить нашим рубильником. Можем Вас смело заизолировать, мистер Оуэн, — питание будет подключено в ближайшем будущем по выполнении ряда замеров и п. р. о. б* А тем временем просим принять в знак нашей доброй воли этот амперический подарок — месячный заряд калорийной энергии в переменном ассортименте наших постоянных булочек (прилагается).

Искренне Ваш,

А. Даптор (завотделом претензий)

* (после реабилитации от безделья)

* * *

Давным-давно на белом свете короткая прогулка от дома моих родителей по тихим сельским дорогам могла привести вас на опушку леса. Мы жили в таком районе, где самые дальние окраины Бирмингема уже вливались в сельскую местность, в безмятежном респектабельном захолустье, немного роскошнее и благороднее, чем мой отец мог себе позволить. И каждые выходные, обычно воскресным днем, мы втроем отправлялись в этот лес на одну из тех долгих, мягко нелюбимых прогулок, что лишь гораздо позже стали сердцевиной моих самых ранних и счастливых воспоминаний. В наличии имелось несколько разных маршрутов, и каждому присваивалось собственное функциональное (но в те времена — глубоко романтичное и многозначительное) определение: «поляна», «пруды», «опасная тропа». У меня же был один любимый маршрут, и хотя по нему мы гуляли не чаще, чем по остальным, он неизменно манил меня своими (даже в те годы) ностальгическими чарами. Назывался он просто — «ферма».

На нее вы натыкались случайно. Тропинка огибала лес — широкая и утоптанная, но почему-то мало используемая; как бы ни было в действительности, память подсказывает мне именно такую версию событий — это видение рая на земле всегда предлагалось нам очень интимно и в крайнем уединении. А раем на земле эта ферма и была: она возникала перед глазами, когда вы меньше всего этого ждали, после целой череды поворотов, спусков и подъемов, казалось уводивших вас еще глубже в темную лесную чашу, — кучка амбаров и надворных построек из красного кирпича, а в центре — увитый плющом домик невероятного очарования. С одной стороны к дому подступал фруктовый сад, и деревья его пестрели желтевшими плодами, а позднее мы обнаружили, что позади него, за стеной, располагается небольшой огородик, скрытый от глаз: правильные шахматные квадратики грядок разделены гравийными дорожками и миниатюрными живыми изгородями. Но что лучше всего — невдалеке от проволочной ограды, разделявшей общественные земли и частные владения, имелся мутный пруд, в котором бултыхались утки и куда время от времени вперевалку приходил на водопой гусь. В свои следующие визиты сюда мы никогда не забывали прихватить коричневый бумажный пакет с черствыми горбушками, которые я швырял в воду, а иногда в приступе дерзости продирался сквозь проволоку на ту сторону, гуси подходили ко мне и вырывали корки у меня прямо из пальцев.

— Должно быть, это та ферма, которую видно с дороги, — сказал отец, когда мы впервые на нее наткнулись. — Та, мимо которой я езжу на работу.

— Интересно, они держат ланку? — спросила мама. — Наверняка у них дешевле, чем в деревне.

После чего она начала покупать яйца и овощи только на ферме, а вскоре такой порядок приобрел не только практический, но и с неге кий оттенок. Еще раз продемонстрировав талант завязывать дружбу с малознакомыми людьми, моя мама зря времени не теряла и завоевала доверие жены фермера миссис Нутталл, чьи продолжительные и цветистые монологи о муках и радостях буколической жизни означали, что на несложное, казалось бы, предприятие — например, приобретение нескольких картофелин — следует выделять не менее получаса. Чтобы я в таких случаях не успел заскучать, меня представили батраку по имени Гарри — он разрешал ходить за собой хвостиком, а иногда позволял даже кормить чушек или забираться в кабину комбайна. В последующие несколько месяцев экс кур-сии Гарри, казалось, становились все дольше, чаще и подробнее, пока я окончательно не примелькался на ферме — меня узнавали теперь все работники, включая самого мистера Нутталла. Ко всему прочему, как раз тогда мои родители решили, что я достаточно большой мальчик и могу сам ездить на велосипеде по местным дорогам, и я по-настоящему зачастил на ферму. Иногда мама давала мне с собой пакеты сэндвичей, и я съедал их, сидя в саду или у пруда, а потом отправлялся самостоятельно исследовать хозяйственные постройки; никогда не забывал заглянуть к телятам — они из всей скотины были моими любимчиками — или вскарабкаться на кипы сена, сложенные на задах самого большого амбара, где всегда и в любых количествах можно было отыскать тощих и сонных полосатых котов. Я ложился рядом с ними в сено, озадаченный глубочайшей тайной их мурлыканья и загипнотизированный их непроницаемыми полуулыбками, от которых всегда завидовал их снам.

* * *

В то время я был влюблен в одну девочку — Сьюзан Клемент: в школе ее парта стояла рядом с моей. Волосы у нее были длинные и светлые, глаза — бледно-голубые, и теперь, оглядываясь назад, мне кажется, что я ей тоже нравился, только наверняка я этого не знал: я проводил множество недель и даже, наверное, месяцев в томлении по ней, но легче было слетать на Луну, чем подобрать нужные слова, чтобы выразить свои чувства. Правда, я отчетливо помню одну ночь, когда проснулся и обнаружил ее рядом с собой в постели. Ощущение поначалу не показалось незнакомым: в том же году я уже спал в одной постели с Джоан, когда наши семьи отправились вместе в поход; но мне никогда не хотелось коснуться ее, да и чтобы она до меня дотрагивалась, не хотелось; я вообще гнал от себя такую мысль. Однако со Сьюзан я первым же делом понял — чуть рассудка не лишившись от радости, от потрясающей, ощутимой реальности происходящего: она прикасается ко мне, я прикасаюсь к ней, а вместе мы сплелись воедино, слились, перепутались двумя сонными змеями. Казалось, все до единой части моего тела соприкасаются со всеми до единой частями ее тела, казалось, отныне и впредь весь мир будет постигаться лишь прикосновением, и в затхлом тепле моей постели, во тьме за шторами спальни мы можем лишь нежно извиваться, и каждое движение, каждый крохотный порыв друг к другу будут возбуждать новые волны наслаждения, пока мы не начнем раскачиваться взад-вперед, как люлька, а потом я больше не смогу этого выдержать и должен буду остановиться. И остановившись, я проснулся — один и в отчаянии.

Это мое самое раннее воспоминание о сексе и один из трех детских снов, которые я теперь могу припомнить хоть с какой-то точностью.

* * *

Джоан жила на той же улице, через несколько домов от нас. Наши матери подружились, когда были беременны нами, поэтому мы с полным правом можем утверждать, что росли вместе. Ходили в одну школу и даже в нежном возрасте заработали себе репутацию интеллектуалов, что стало еще одним фактором, определившим нашу близость. К этому времени я уже не только в общем и целом решил для себя, что стану писателем, но у меня даже вышла первая книга — ограниченным тиражом в один экземпляр, придуманная, проиллюстрированная и написанная от руки мною лично. В повествовании, щедро усыпанном бодрыми анахронизмами, я пересказывал несколько случаев из практики викторианского сыщика; герой мой, без всякого внимания к ограничениям, налагаемым законами об авторском праве, был вылеплен по образу и подобию персонажа одного из многих комиксов, составлявших основу моего внеклассного чтения. У Джоан также имелись литературные амбиции: она писала историко-любовные романы, обычно касавшиеся судеб той или другой жены Генриха VIII. По моему же мнению — не то чтобы я бывал настолько черств, чтобы сообщить ей об этом, — работа ее была очень незрелой. Характеры обрисованы бледно по сравнению с моими, да и грамматика хромала. Но нам нравилось показывать свои произведения друг другу.

Мы с Джоан часто ездили на ферму мистера Нутталла вместе. Поездка была короткой — не дольше десяти минут — и проходила по совершенно сказочному отрезку дороги: под уклон, но не слишком круто, как раз чтобы немного разогнаться, снять ноги с педалей и лететь вперед, а ветер сечет лицо и свистит в ушах, и в уголках глаз закипают сладкие слезы восторга. Разумеется, обратный путь — совсем иное дело. Обычно приходилось слезать с великов и толкать их. Будучи детьми сознательными — что не очень естественно, как мне сейчас видится, — мы знали, что за нас будут волноваться родители, если мы не вернемся домой через пару часов, а это значило, что наши визиты на ферму поначалу были событиями заполошными и эпизодическими. Мы брали с собой книги, карандаши, бумагу и что-нибудь поесть, но, как правило, от недостатка усердия проводили время с Гарри и животными. В любом случае такими я вспоминаю весну и начало лета 1960 года — еще до того, как мы с Джоан сделали свой исторический шаг и зажили одним домом.

Тут требуется кое-что пояснить. К тому моменту я уже несколько месяцев присматривался к одному пустовавшему коровнику — насколько я видел, претендентов на него не было. С определенной настойчивостью я принялся канючить, и мама через некоторое время уступила: сходила к миссис Нутталл и вежливо осведомилась, нельзя ли мне его как-то использовать.

— Он пишет книгу, — с затаенной гордостью объяснила она, — и ему нужно такое место, где было бы мирно и покойно.

Миссис Нутталл, судя по всему, быстро передала эту информацию своему супругу, на которого известие произвело такое впечатление, что он взял это дело под свою личную ответственность; и когда я приехал на ферму в следующий раз и потянул на себя тяжелую створку на ржавых петлях, то в темном интерьере коровника обнаружил, что мое новое убежище оборудовано письменным столом (в реальности, скорее всего, ненужным верстаком) и небольшим деревянным табуретом, а голая лампочка, свисавшая на шнуре со стропил, укрыта выцветшим зеленым абажуром. И это оказалось только начало. В течение лета я переместил в этот мрачный приют все любимые книжки и рисунки из своей спальни; миссис Нутталл снабдила меня двумя вазами и регулярно пополняла в них запасы ирисов и хризантем; а Гарри даже умудрился починить импровизированный гамак, присобаченный к стене в углу коровника двумя крепкими гвоздями — подразумевалось (довольно опрометчиво, если хотите знать мое мнение), что гвозди способны выдержать вес моего тела в лежачем положении. Короче говоря, я приобрел новое жилище, и мне казалось, что большего счастья на свете не бывает.

Но вскоре мне суждено было обнаружить — бывает. Однажды утром в самом начале школьных каникул я прибыл к коровнику и увидел, что под створку ворот подсунут белый конверт. Адресовано мне — подписано отцовским почерком. То было мое первое письмо.

* * *

Ассоциация жителей фермы Нутталл

Кудах-тах-плаза,

Птичий двор,

Зобишр

19 июля 1960 г.

Уважаемый мистер Оуэн.

Могу ли я выразить от имени всех наших жителей, насколько в восторге мы от того, что Вы предпочли обосноваться в незанятом коровнике мистера Нутталла.

Известие об этом всколыхнуло радостью всю ферму. Некоторые из нас даже покрылись гусиной кожей и не могут сдержать животного нетерпения, дожидаясь возможности хотя бы на цыпочках осмотреть ваше новое жилье. Коровы только и м-мусолят эту новость, а лошади просто бьют копытом, предвкушая знакомство с новым соседом.

Сначала Вам может показаться, что некоторые птицы не особо высокого полета при виде Вас странно хохлятся или чрезмерно кудахчут. Но не забывайте, пожалуйста: многие обитатели нашей фермы не настолько образованны, как Вы, — прямо скажем, не могут произнести ни бе, ни ме, ни кукареку. Я надеюсь, что Вас не смутит свинское поведение или ослиное упрямство некоторых Ваших соседей.

Не стесняйтесь и залетайте поболботать в любое удобное для Вас время — мы с моими женами очень любим гостей. Иногда в этом птичьем гомоне жить очень неприятно, а запах здесь бывает как в настоящем свинарнике.

Искренне Ваш,

Петр Петушек

(Почетный Павлин).

* * *

Следующий сон, который я помню, — самый короткий из трех, но он был так ярок и жуток, что я орал во весь голос, пока отец не прибежал из спальни меня успокаивать. Когда он спросил, что случилось, я мог пролепетать только, что мне приснился кошмар: надо мной склонялся какой-то человек и так пристально всматривался мне в лицо, что я решил — он собирается меня убить. Отец присел на край кровати и начал гладить меня по голове. Через некоторое время я, видимо, уснул.

Я мог бы, наверное, сказать ему еще одну вещь, только в то время и сам ее не очень понял, а потому сон показался мне таким страшным. По правде говоря, человека этого я узнал — то был я сам. Я сам, только старше, смотрел на себя маленького, и лицо мое изуродовала дряхлость, изрезали морщины боли — как древнюю маску.

* * *

Одним из увлечений отца была фотография. У него имелись ящичный фотоаппарат в кожаном чехле и самодельная вспышка, а лабораторию он устраивал в ванной — залеплял окошко черной бумагой и наливал в раковину проявитель, но однажды не подрассчитал и сжег всю эмаль. После этого мама запретила ему пользоваться ванной. А до того он успел приехать на ферму мистера Нутталла и запечатлеть на снимках нас с Джоан на вершине нашего домашнего блаженства.

Да, мы с ней теперь жили вместе. Или, по крайней мере, писали вместе, ибо я с опаской согласился на сотрудничество: мой викторианский сыщик должен был перенестись в эпоху Тюдоров, чтобы распутать одно загадочное убийство по просьбе самого Генриха VIII. (Весь этот сюжет, насколько я припоминаю, был, в сущности, вдохновлен «Машиной времени», которую в то время отец мне как раз читал на сон грядущий.) Для этого у миссис Нутталл был выпрошен еще один табурет, и мы с Джоан сидели друг напротив друга, сочиняли свои главы и передавали их друг другу по верстаку, а в перерывах дышали свежим воздухом и искали вдохновения, гуляя по миниатюрному садику. Что и говорить — предприятие оказалось безуспешным: историю мы так и не дописали, а когда через двадцать с лишним лет вспомнили о ней, то так и не смогли сказать, что стало с рукописью.

Тем не менее именно в тот краткий период нашего творческого партнерства отец сделал свой снимок. На нем мы запечатлены в характерных позах: Джоан сидит, нетерпеливо выпрямившись, лицо озарено доверчивой ухмылкой, а я наполовину отвернулся от объектива, к губам поднесен карандаш, а голова склонена под весьма задумчивым углом. Отец сделал два отпечатка и подарил нам. Много лет, как Джоан мне потом рассказывала, она держала свой снимок в тайном ящичке рядом с самыми дорогими сокровищами. Я же повесил фотографию у себя в спальне, и вскоре она потерялась — это часто бывает с детскими вещами.

* * *

Аукцион-Банк Лтд.

Счетные палаты,

Барыш-стрит, Шиллингам

23 июля 1960 г.

Уважаемый мистер Оуэн.

Мы с большим интересом узнали, что Ваше денежное содержание на карманные расходы недавно выросло на 6 пенсов в неделю. С увеличением Вашего недельного дохода до 3 шиллингов, нам представляется. Вы должны быть заинтересованы в тех новых возможностях, которые мы предлагаем своим экономным вкладчикам.

Например, мы могли бы порекомендовать сберегательный счет «Золотое дно». Пакет предложений подразумевает минимум инвестиций и максимум роста. Один из наших клиентов, открывший подобный счет лишь в прошлом месяце, уже подрос чуть ли не до 6 фунтов и 6 даймов.

Если же Вам это не по нутру, то как сельскому жителю мы можем сделать Вам Особое Предложение: «Свинка-Копилка». Мы предоставляем свинку и прорезь. Вы — наличные. Экономить Вы теперь сможете не только на колбасных обрезках: в конце года Вам удастся скопить больше чем 1 фунт сальца, и одно это выведет Вас за бюджетные рамки «подопытного кролика». Вкладывать же придется лишь шесть пенсов в неделю — мы не предлагаем Вам рисковать в биржевой игре.

Кстати, как один из наших самых уважаемых вкладчиков. Вы имеете право вступить в Клуб членов банка, который собирается после дождичка в четверг в таверне «Поле чудес» на вечера капитальных развлечений и изысканной кухни. Если Вам по вкусу капуста, дрожжи или просто зелень, мы с радостью разместим у себя и Вашего поросенка.

Ваш должник и доходяга,

Мидас Хват

(управляющий).

* * *

И еще один сон я помню очень четко — он приснился несколько лет спустя, когда мне стукнуло пятнадцать. В среду, 27 марта 1968 года, ранним утром мне приснилось, что я лечу на маленьком реактивном самолете и вдруг без всякой видимой причины начинаю пикировать к земле. У меня в ушах до сих пор звучит тихий гул двигателя, неожиданно захлебнувшийся кашлем, я до сих пор вижу возникшую из ниоткуда стену густой серой тучи. Плексиглас кокпита вдруг громко лопается, и меня обсыпает осколками, они секут мне руки и плечи, а порыв ветра больно отшвыривает меня к задней стене кабины — и мы падаем, несемся вниз с невероятной скоростью, а сам я пуст внутри, тело мое — полая оболочка, рот открыт, и все, что во мне было, осталось где-то позади, наверху, в небесах, а грохот оглушителен, жутко воет двигатель и ревет ветер, но в этой какофонии я все равно слышу свой голос, ибо повторяю одну фразу — то ли себе, то ли какому-то слушателю где-то не здесь, — ровно и без всякого выражения я повторяю снова и снова: «Я падаю. Я падаю. Я падаю». И вот — окончательный визг металла, пронзительный скрежет раздираемого на части фюзеляжа, и самолет наконец разлетается в разные стороны миллионом обломков, а я свободно падаю вниз, стремительно погружаюсь, ничем не скованный, и между мною и землей ничего нет, лишь синее небо, и я вижу очень ясно, как земля рвется мне навстречу: очертания континентов, острова, большие реки, ширь водных пространств. Мне уже не больно, я уже не боюсь, я уже забыл, каково это — чувствовать боль и страх; я просто замечаю, что тень земли начинает поглощать нежную синеву неба, и этот переход из синевы в черноту постепенен и очень красив.

А потом я просыпаюсь — не в дрожи, не в поту, не зову отца, а просто ощущаю спад чудовищного напряжения, даже какое-то сожаление: вокруг — тени так хорошо знакомой мне спальни, за шторами — безразличная ночь. Я поворачиваюсь на другой бок и несколько минут тихо лежу, а потом проваливаюсь опять — на сей раз в прозрачный и ясный сон без сновидений.

Два дня спустя, в пятницу утром, за завтраком отец передал мне номер «Таймс», и я узнал, что погиб Юрий Гагарин, а с ним — его второй пилот, что их двухместный тренировочный реактивный самолет разбился под Киржачем именно тогда, когда мне приснился тот сон[64]. Последний раз голос Юрия слышали, когда он, пытаясь направить самолет в сторону от населенного пункта, спокойно сообщил: «Я падаю». Сначала я этому не поверил, пока сам на следующий день не увидел в газете фотографию того здания, в котором для прощания выставили его прах, — Центральный дом Советской Армии; вокруг него по траурным улицам вилась колонна людей — по шестеро в ряд, длиной три мили.

* * *

… Si vous dormez, si vous revez, acceptez vos reves. C’est le role du dormeur…

На пол упал конверт. Поскольку ничто другое с постели меня поднять не могло, я немедленно спустил ноги с кровати и кинулся за ним в прихожую. На нем стояла марка почтового отправления первого класса, и оно было адресовано «Мистеру Оуэну, Эск.» — элегантным паучьим почерком. Решив не бегать на кухню за ножом, я нетерпеливо и грубо вскрыл конверт большим пальцем, прошел с ним в гостиную и приступил к чтению нижеследующего послания. Изумление мое росло с каждой фразой.

Уважаемый мистер Оуэн.

Эта короткая, слишком поспешно составленная записочка должна послужить извинением и выступить своего рода пропозицией.

Сначала — извинения. Я совершил — и поспешу в этом первым признаться — ряд преступлений против Вашей собственности и Вашей личности. Мое единственное оправдание — в действительности моя единственная претензия на Ваше милосердие и прощение — заключается в том, что я всегда и неизменно действовал из соображений человечности. Вот уже много лет я интересуюсь делом мисс Табиты Уиншоу, чье долгое и незаконное заключение считаю одной из самых шокирующих несправедливостей, с которыми сталкивался за всю свою профессиональную карьеру. Соответственно, когда из объявления, размещенного Вами в «Таймс» я узнал, что Вы предпринимаете собственное расследование обстоятельств, имеющих некоторое отношение к данному делу, любопытство мое сразу разгорелось.

Вы должны простить некоторую эксцентричность, мистер Оуэн (или, если позволите, Майкл, ибо должен признать, что, прочтя два Ваших превосходных романа, я ощущаю, что мы с Вами — старые и близкие друзья), — итак. Вы должны простить некоторую эксцентричность, как я уже сказал, старому чудаку, который, вместо того чтобы обратиться к Вам непосредственно, предпочел прощупать территорию заблаговременно в соответствии со своими старыми и проверенными методами. Должен признаться, Майкл, что это именно я взломал контору Ваших замечательных издателей и умыкнул Вашу рукопись; это я преследовал Ваше такси на следующий день; это я, желая вступить в личный контакт с Вами с целью заверить Вас в моих самых благих намерениях, приблизился к Вам около ресторана в Баттерси и был почтен — хоть и несколько удивлен при этом — получением подарка в виде суммы в двадцать пенсов от Вашей очаровательной спутницы (чек на вышеозначенную сумму Вы найдете приложенным к сему посланию); и это я, как Вы наверняка уже догадались, следовал за вами из ресторана, своими старыми ногами пытаясь не отстать от Вас, и наконец, прискорбно не рассчитав, напугал вышеупомянутую спутницу, о чем весьма сожалею, в тот самый момент — если верить моей интерпретации всей ситуации, — когда Вы с ней намеревались перейти к отношениям восхитительнейшей близости.

Способны ли Вы простить такой предосудительный перечень достойных всяческого порицания актов поведения? Мне остается лишь надеяться, что моя нынешняя искренность отчасти послужит покаянием.

А теперь, Майкл, что касается пропозиции. Мне представляется ясным, что мы с Вами, как независимые агенты, в наших соответствующих расследованиях достигли определенного предела. Пришло время объединить наши усилия. Позвольте мне заверить Вас, что в моем распоряжении находится большое количество информации, способной помочь Вам в Вашей работе, и я с готовностью ею поделюсь. Со своей стороны взамен я просил бы Вашего разрешения взглянуть только на один предмет, а именно: клочок бумаги, упомянутый в первых эпизодах Вашей восхитительной хроники, записку, нацарапанную Лоренсом Уиншоу, которую Вы описали с изяществом и точностью, столь характерными, если можно так выразиться, для Вашего повествования в целом, как «всего-навсего записку, нацарапанную Лоренсом своему дворецкому: хозяин просил подать ему легкий ужин в кабинет». Я полагаю, этот клочок бумаги — который я некогда собственноручно и тщетно пытался добыть, но по необъяснимому капризу Судьбы он, судя по всему, теперь оказался в Вашем владении, — обладает сущностной значимостью для подтверждения здравомыслия и невиновности мисс Уиншоу; что он, иными словами, должен содержать некое закодированное значение или же ключ, ранее ускользавший от понимания — я полагаю. Вы не поймете это превратно — человеком, вероятно не обладающим широтой и разнообразием моего опыта в подобных делах.

Мы должны встретиться, Майкл. Другого варианта здесь просто нет. Мы должны условиться о рандеву, и время терять нам нельзя. Могу ли я сделать Вам дерзкое маленькое предложение касательно предполагаемого места нашей встречи? От моего внимания не ускользнуло, что в следующий четверг в галерее «Нарцисс» на Корк-стрит (владелец коей — Родерик Уиншоу, как Вам наверняка хорошо известно) будет проводиться предварительный показ — в полном соответствии со спецификой галереи — неких, без сомнения, безвкусных новых живописных работ, принадлежащих кисти юного представителя мелкой аристократии. Как мне представляется, мы можем быть уверены, что притягательность подобного события не окажется для лондонских cognoscenti [65] столь великой, чтобы два незнакомых между собой человека не смогли опознать друг друга в образовавшемся скоплении народа. Я буду там ровно в семь тридцать. С нетерпением жду удовольствия от Вашего общества, а с еще большим трепетом предвкушаю зачин того, что я бы счел плодотворным и сердечным профессиональным сотрудничеством.

Письмо заканчивалось простым «С искреннейшим уважением» и витиеватой подписью

[Финдлей Оникс]

(детектив).

Родди

Фиби стояла в углу галереи, где и провела последние четверть часа. Бокал прилипал к пальцам, а вино нагрелось, и пить его было неприятно. До сих пор никто не остановился с нею поговорить и даже не засвидетельствовал ее присутствие. Она чувствовала себя невидимкой.

Тем не менее трое гостей были ей знакомы. Например, она узнала Майкла, хотя встречались они только раз, да и то больше восьми лет назад, когда он только собирался приступить к работе над биографией Уиншоу. Как он поседел. Вероятно, не помнит ее, а кроме того — занят беседой с совершенно седым и весьма разговорчивым пенсионером, который только и делал, что отпускал грубые замечания о картинах, едва войдя в галерею. Так, еще Хилари, но это ладно. Им все равно друг другу сказать нечего.

И наконец, разумеется, сам Родди. Фиби уже несколько раз ловила его виноватый взгляд и видела, как он в панике отворачивается. Значит, на мировую идти не собирается. Неудивительно: она и на открытие-то пришла лишь затем, чтобы ему стало неловко. Однако наивно было думать, что это ей чем-то поможет. Неловко в первую очередь стало ей самой, пока она наблюдала, с какой легкостью Родди лавирует среди друзей и коллег, болтает, сплетничает. Фиби твердо знала: им всем отлично известно, кто она и в какой отдаленной вероятной связи состоит с галереей. От одной этой мысли у нее вспыхнули щеки. Но она выдержит. Она справится. Лишь покрепче сожмет бокал и выстоит.

В конце концов, этот вечер не угрожает ничему — по сравнению с теми волнами унижения, что обрушились на нее, когда она впервые вошла в эти двери больше года назад.

* * *

Фиби рисовала всегда — сколько себя помнила, — и талант ее с ранних лет был очевиден для всех, кроме нее самой. На каждом родительском собрании учитель рисования превозносил ее до небес, однако его коллеги редко могли подкрепить его восторги — ее академическая успеваемость в целом разочаровывала. Закончив школу, Фиби не нашла в себе силы духа поступить в колледж искусств, а пошла учиться на медсестру. Через несколько лет друзьям удалось убедить ее, что это ошибка, и она проучилась три года в Шеффилде, где ее стиль быстро изменился. В один момент перед нею простерлась бесконечность неожиданных свобод: за несколько жадных, невероятных недель она открыла для себя фовизм и кубизм, футуристов и абстрактных экспрессионистов. Писать пейзажи и портреты она уже умела, а теперь принялась творить плотные, беспорядочные холсты, заполненные несочетающимися деталями и пронизанные очарованием физических подробностей. Приходилось пользоваться малопривлекательными источниками вроде учебников по медицине, альбомов по зоологии и энтомологии. Впервые в жизни она начала много читать, и в «пингвиновском» издании Овидия нашла источник вдохновения для первой серии больших полотен, отразивших течение, нестабильность и неразрывность человеческого и животного миров. Не осознавая этого, ибо в тот период Фиби не позволяла ничему отвлекать себя от творческого возбуждения, она постепенно ступала на опасную территорию, ибо направлялась к столь немодной точке слияния абстрактного и образного — между декоративностью искусства и его понятностью для публики. Ей суждено было стать непродаваемой.

Но прежде чем она в этом удостоверилась, начались спады: сначала кризис веры, а затем в конце второго курса она и вовсе бросила учебу и вновь ушла в медсестры. Несколько лет Фиби не писала, а когда все же взялась за кисть, в ней вспыхнули новая страсть и настойчивость. Фиби сняла половину студии в Лидсе (где теперь и жила) и уходила из нее только спать. Начались небольшие выставки — в библиотеках, центрах образования для взрослых. Были и случайные заказы — правда, ни один по-настоящему не увлекал и не будил воображения.

Один из ее шеффилдских преподавателей, с которым она время от времени выходила на связь, как-то раз пригласил ее выпить и спросил, не пора ли уже показать работы каким-то лондонским галереям. Чтобы облегчить процесс, он предложил свои рекомендации: Фиби могла обратиться в галерею «Нарцисс» на Корк-стрит и упомянуть его. Она преподавателя поблагодарила, но весьма осторожно: у нее имелись некоторые сомнения насчет его предложения. Влияние на Родерика Уиншоу, коим так хвалился этот преподаватель, среди ее однокашников было расхожей шуткой — они так и не смогли найти этому влиянию никаких подтверждений. С Родди преподаватель ходил в одну школу — это правда, но ничто не доказывало, что их дружба была хоть сколько-нибудь тесной или что в последующие годы знаменитый арт-дилер хоть как-то стремился поддерживать эти отношения. (Например, когда его пригласили прочесть в колледже лекцию, он о ней начисто забыл и так и не появился.) Тем не менее возможность казалась реальной, Фиби любезно предложили шанс, и отказываться большого смысла не было. На следующее утро Фиби позвонила в галерею, поговорила с бодрой и отзывчивой секретаршей, и на следующую неделю ей назначили встречу. Несколько дней она отбирала слайды своих работ.