Хозяйка чужого дома 4 page

– «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…» Не об этом ли ты?

– Резюмируем: ты изобразила вечное движение, жизнь в ее развитии, борьбу и единство противоположностей…

– Хватит, хватит, а то я сейчас возгоржусь!

– Нет, правда, Елена, – улыбаясь, ласково поинтересовался Игорь, – неужели ты и вправду не знаешь, что хочешь выразить своим рисунком?

– Да, так бывает. Потом, – позже, не сразу – до меня доходит. А иногда мне кто‑нибудь объясняет смысл того, что получилось. Вот как ты сейчас…

– Почему так? Ведь творец, приступая к замыслу, должен четко представлять…

– Потому что чувство иногда идет впереди мысли, – перебила его Елена. – Это не только художников касается, а и всех прочих людей. Вот ты… У тебя душа и мозги всегда в ладу?

– Нет, – легко сознался Игорь. – Лара говорит, что я сам не знаю, чего хочу. Ей довольно часто приходится решать за меня.

– А на работе?

– О, там другое дело! Там душа не нужна, всякие сантименты даже вредны. Бухгалтерия в чистом виде.

– А я творю душой… – вздохнула Елена, не печально, не радостно, а как‑то отрешенно взмахнув ресницами, и в первый раз Игорь подумал, что она, наверное, очень славное существо, только характер у нее какой‑то… изломанный, что ли.

Холодный дом постепенно наполнялся теплом. Костя, румяный, с блестящими, как зеркала, глазами, сидел у печки и маленькими глотками прихлебывал коньяк.

Лара расположилась рядом, усевшись на низенькой скамеечке, и листала старый альбом.

– Вот это как раз мой дедушка на какой‑то там профсоюзной конференции. А вот бабка на теплоходе «Русь». Ничего старушка?

– Хороша… В молодости все хороши. А где же ты, Костя?

– Листай, листай дальше, тут все по порядку!

Лара уже давным‑давно привыкла, что все восхищаются ею. Она знала, что и Костя не является исключением, недаром сегодняшним утром он чуть не поцеловал ее. Грех небольшой, но… постепенно смутное недовольство стало накатывать на нее.

– Вот это, кажется, ты, да?

– Угу, в возрасте трех лет. Этакий купидон…

– Похож…

– Ларочка, а ты не хочешь хлебнуть? Очень тонизирует.

– Меня тонизировать не надо, я в речку сегодня не лазила. Костя, и что вдруг тебе в голову взбрело с купанием? Ведь апрель еще не кончился!

– Я сошел с ума! – Он радостно и безнадежно развел руками. – Мне надо было что‑то сделать, чтобы загасить пожар внутри. Пусть и ледяной водой, чтоб до самых костей пробрало, чтоб хоть чуть‑чуть отпустило.

– Кости у Кости… – задумчиво проговорила Лара что‑то вспомнившееся из детства. Наконец до нее дошел смысл сказанного соседом, и она решительно заявила: – Я не хочу слушать ни про какой пожар.

– А о чем же говорить? – умоляюще спросил тот.

«Какого черта он на меня так смотрит? Никакой совести нет! Ведь женатый человек, жена его где‑то тут, за стеной. Кстати, где она шляется, почему за мужем не смотрит? Хотя за Костей бесполезно смотреть, он все по‑своему делает, его не остановишь… вот как сегодня, еле из речки вытащили. Ну и упрямец при всем внешнем добродушии… Гарик не такой. Гарик – как воск в руках. Впрочем, неизвестно, что хуже». Лара остановила поток своих мыслей и ответила на вопрос:

– Не знаю.

– Лара, я чувствую, ты не хочешь об этом говорить, но я‑то… Я не говорить об этом не могу. Ты только выслушай!

Она уже догадывалась, что он хочет ей сказать, и произнесла чуть ли не с мольбой в голосе:

– Костя, не надо.

Но того было уже не остановить.

– В первый раз я увидел тебя возле нашего дома. Ты, наверное, не помнишь, мы еще не были тогда знакомы…

– Костя! – предостерегающе воскликнула Лара.

– Это было точно сон, галлюцинация. Потому что в первый момент я не поверил своим глазам – таких красивых не бывает! А потом я узнал, что ты живешь напротив, встречался с тобой в лифте, здоровался, говорил какие‑то ничего не значащие банальности, а внутри меня что‑то происходило…

– Любовь с первого взгляда? – откровенно раздраженно усмехнулась Лара.

– Да, – кротко согласился Костя. – Что хочешь со мной делай, только я не могу…

– А Елена?

– При чем тут это?! Ну при чем тут это?

– «Это» – ты так про родную жену говоришь? – возмутилась она. – Хорошо, а как же тогда Игорь?

– Игорь – отличный парень.

Лара с треском захлопнула семейный альбом, пыль полетела в разные стороны.

– Больше ни слова о любви, – холодно произнесла она. – Еще один намек на чувства – и ты меня больше не увидишь.

– Ладно, я сказал тебе обо всем, что чувствую, думаю, теперь ни слова… Молчи, грусть, молчи!

Лара положила альбом на стол и вышла на крыльцо. Солнце медленно скатывалось к горизонту, стало прохладно. Игорь и Елена сидели на лавочке молча, глядя на закат.

«Какая тоска!» – подумала Лара и вздохнула.

– Что ты? – ласково спросил Игорь, уловив вздох жены. – Садись рядом. Такой закат…

Но Ларе сейчас оказалось не до красот природы. Мысли неслись в ее голове, как летящий к пропасти табун.

«Этот человек просто от меня не отстанет, – думала она с опаской. – С его‑то упрямством, пробивной силой, энергией… Ночевать с ним в одном доме! Впрочем, мы и так живем в одном доме, но здесь… Места здесь полно, не в одной же комнате с хозяевами мы уляжемся спать. Но за одной стеной. Как глупо! Нет, он не доведет ситуацию до абсурда, не полезет ко мне – фу, какие гадкие мысли! – будет лишь думать обо мне. Да, я уверена, он будет думать обо мне – как я там, за стеной. А я не хочу, чтобы он обо мне думал! Какой темный и густой здесь ночной воздух. Здесь вообще все чужое, странное, неприятное. И эта высокомерная Елена…»

Лара села рядом с мужем, потом встала, опять вздохнула. «Только он родной, только он самый любимый, мой мальчик с золотыми кудрями!»

– Что такое, Лара? Что с тобой? – встревоженно спросила Елена. – Что‑нибудь не так?

– Мне как‑то не по себе…

– Лара, я тебя не узнаю, – испуганно произнес Игорь. – Ты, наверное, на солнце сегодня перегрелась.

– Наверное… Гарик, я хочу домой!

– Что случилось? – теперь всерьез испугалась и Елена. – У тебя что‑нибудь болит?

– Ничего не болит. Просто я хочу домой.

– Костя, Костя! – закричала Елена. – Лара хочет домой!

Костик выскочил на крыльцо, все еще кутаясь в тулуп.

– Лара хочет домой? – огорченно спросил он. – Но мы же договорились… Почему?

– Мне плохо, – чуть не плача, пожаловалась она. – Я не могу в чужом доме… Мне страшно! Все хорошо, правда, все хорошо, вы очень славные ребята, и дача замечательная, дело только во мне… Я не могу в чужом доме!

– О господи! – прошептал Игорь, с изумлением глядя на жену.

– Качалин, это ты напугал ее!

– Что?…

– Да, ты ее напугал, полез в ледяную речку, чуть не утонул, заставил нас всех волноваться!

Костя сбросил тулуп и бухнулся перед Ларой на колени. Настоящие слезы текли из его глаз. Похоже, хмель не вполне еще выветрился из его головы. И только что выпитый коньяк так подействовал.

– Прости меня, я во всем виноват… – глухо забубнил он, пытаясь поймать Ларину ногу в кокетливом спортивном ботинке и поцеловать ее.

Лара взвизгнула и отскочила назад.

– Совсем спятил! – возмутилась Елена и ткнула в бок мужа своим острым кулачком. – Безобразие.

– Что делать будем? – уныло спросил Игорь. Все трое смотрели на Лару с печальным, тревожным выражением.

– Отвезите меня назад, – прошептала она.

– Но это невозможно! – всплеснула руками Елена. – Костя лыка не вяжет, у меня тоже алкоголь в крови… Завтра!

Солнце уже почти опустилось за лес, последний багровый луч освещал небо. В прохладном воздухе носился какой‑то пух, пахло дымом из трубы, зацветшей черемухой, речным илом.

– Я не хочу завтра! – отчаянно прошептала Лара. – Я хочу сейчас…

Костик уже рыдал в голос, но на него перестали обращать внимание.

– Вы говорили, здесь где‑то рядом станция и на электричке до дома всего час езды? – вдруг спросил Игорь.

– До станции минут двадцать пешком, – растерянно ответила Елена. – Неужели вы и вправду собрались ехать?

– А что делать… – развел руками Игорь, и все опять с отчаянием и недоумением посмотрели на Лару.

– Ладно, довезу вас до станции.

– Не надо! – замотала головой Лара. – Елена, это опасно, тебя могут остановить, лишить прав или что там такое… Всего двадцать минут пешком! Мы прекрасно дойдем сами, еще не поздно. Мне очень неловко. Вы только с Костей не подумайте, что это из‑за вас, все было прекрасно! Просто нервы у меня расшатались.

Елена объяснила дорогу и все рвалась их проводить, хотя бы пешком. Но Игорь не позволил.

– Ты нужна мужу, – сурово произнес он. Костя в это время пытался подняться с колен.

Всю дорогу до станции Игорь молчал и лишь только тогда, когда они оказались в электричке, сказал, пожимая плечами:

– Что на тебя нашло, Лара? Слишком много пива?

Она ничего не ответила. За окном мелькал темный, уже ночной лес, тускло светили фонари. Кто‑то в конце вагона под гитару пел песни: «Не плачь, Маша, я здесь, не плачь – солнце взойдет, не прячь от бога глаза, иначе как он найдет нас…»

В голове Лары проносились смутные фразы, обрывки сегодняшних разговоров. «Тебе бы, Качалин, бодигардом работать…»; «Я не поверил своим глазам, таких красивых не бывает!»; «Молчи, грусть, молчи…»; «Чем мужчин завтра кормить будем?…»

– Тоска! – сказала она, не отрывая взгляда от окна, а про себя подумала: «Он огромный, высокий, словно герой боевиков, бесшабашный. И, кажется, немного глуповатый, что, впрочем, свойственно для всех людей, крупных телом. Пишет о счастье…» Лара не замечала, что муж смотрит на нее пристально, с тревогой.

«Они так странно выглядят рядом… – плавно текли ее мысли. – Впрочем, противоположности всегда тянутся друг к другу. Но все равно… Я помню, она положила ему руку на плечо – какая‑то паучья лапка, особенно на его мощном бицепсе. Муж и жена, совсем разные. Нет, я не должна думать об этом, я никогда не думала о других мужчинах, тем более так – с точки зрения физиологии. Может быть, сказываются гены моей матери, всю жизнь мечтавшей о мужчине, который одной рукой может раздавить камень в песок? Ох уж эти первобытные гены – с тех самых времен, когда человек охотился на мамонта, и счастье женщины зависело только от силы ее партнера. Да, от его силы зависело все – и возможность съесть кусок мяса, и родить здоровых детей, и не беспокоиться о врагах… Как странно я рассуждаю. Ведь в наше время все по‑другому! Но почему я думаю о его теле, о его спине, руках, пальцах… Как странно, что этими самыми пальцами он нажимает на клавиши пишущей машинки, ими бы пятаки гнуть – на спор. Неужели он прикасается к Елене? Он же может раздавить ее, словно мотылька, лишь брызги разлетятся в разные стороны! Какая гадость мне лезет в голову…»

– Гарик, а вдруг я сошла с ума? – Лара наконец оторвалась от ночного пейзажа за окном. – Я не понимаю, что сейчас со мной происходит.

Как ни странно, ее вопрос успокоил мужа, тревога исчезла из его глаз.

– Иди ко мне, – он сел рядом с ней, обнял. – С тобой все хорошо. Вот видишь, ты опять улыбаешься… Только сумасшедшие уверены в том, что с ними все в порядке, а нормальные люди способны сомневаться в здоровье своего рассудка. Ты устала. Да, я только сейчас понял: ты просто устала.

– Но я вроде бы…

– Нет, ты устала – от переезда, от смены обстановки, всего ритма жизни, от новых знакомств… Началась обратная реакция.

– Еще утром я была такой счастливой, мне все нравилось, меня радовала предстоящая поездка… Семейство Качалиных черт знает что сейчас обо мне думает!

– Усталость приходит неожиданно, именно тогда, когда кажется, что все уже в порядке. Немного сдали нервы, ты раскапризничалась – но ничего страшного!

– Правда? – Лара зарылась носом в его волосы. – От тебя пахнет лесом и костром…

– Вообще, Ларка, ты мне кажешься самым нормальным и здоровым человеком на свете. Тьфу‑тьфу‑тьфу, чтоб не сглазить, вот, стучу по дереву. С тобой все в порядке, я не помню даже, когда в последний раз у тебя был насморк…

– Вот, – она для убедительности шмыгнула носом. – Сейчас насморк! У речки было очень свежо, и ветер дул какими‑то порывами…

– Свежо! – засмеялся Игорь. – А этот медведь полез в воду… Я уверен, что он тоже из той породы железных людей, к которым никакая хворь не пристает, что бы они ни делали…

Лара промолчала. Она ни за что бы не призналась мужу, что думала сейчас о Косте. Тем более она ни за что не призналась бы, что Костя чуть ли не в любви к ней признался… Впрочем, почему «чуть ли»? Кажется, именно признался. Но это дурь, блажь, все очень скоро пройдет, некоторым мужчинам свойственна влюбчивость. «А я не влюбчивая, – успокоенно подумала она. – И, слава богу, Игорь может быть уверен во мне. Гелла, дурочка, смеется, считает меня чуть ли не фригидной, но просто она не знает, что такое настоящая любовь…»

– Ты замечательный! – Лара еще крепче обняла мужа. – Только ты можешь так успокоить, и никто другой.

– О каких это других ты говоришь? – с притворной суровостью спросил Игорь.

* * *

Федор Максимович Терещенко родился в Тюмени, в семье рабочего и учительницы.

Он был способным и честолюбивым ребенком. В те далекие времена, когда карьера зависела от общественной активности, он самозабвенно занимался пионерской, а потом комсомольской работой. И приехав после школы покорять Москву, он стал комсомольским вожаком в институте нефти и газа, а попросту – в «керосинке», где же еще учиться мальчику из города нефтяников. Связей с родиной он не терял, да и родина его не забывала, несколько раз о нем писали в местной газете как об одном из лучших сынов города. Тем более что после института он вернулся домой, работал по специальности много и не менее самозабвенно, чем занимался своим общественным ростом.

В скором времени его вернули в Москву – представлять интересы отрасли. И Москва опять оказалась к нему благосклонной.

Еще в институте он женился – на славной серьезной девочке из Харькова, которая тоже мечтала покорить мир и нести добро людям. Впрочем, о служении людям ей пришлось вскоре забыть, поскольку на свет появились одна за другой сразу три девочки Терещенко – Аня, Вика и Людочка, такие же славные и белобрысые, как их мама. Это было иное служение, не менее почетное, чем профессиональный рост, и не менее трудное, поэтому Федор Максимович разрешил своей жене сидеть дома с детьми, а не гореть на производстве. Он искренне любил свою семью и ради ее счастья был готов свернуть горы. Они жили хорошо. Федор Максимович постоянно разъезжал между Москвой, Тюменью и другими городами, где нефтедобыча стояла на первом месте, как‑то целый год жил в Баку, где в друзьях у него было полгорода – человеком он был милым и честным, что ценилось во все времена. Словом, все в семействе Терещенко было прекрасно и замечательно, как в известных отечественных книгах и фильмах, шедеврах соцреализма.

Младшей, Людочке, было два года, когда разразилась перестройка. Именно разразилась – как война или революция. Так считал Федор Максимович, который любил все основательное и постепенное. Стало голодно, холодно и страшно, и только благодаря его обширным связям и знакомствам семья не бедствовала, но сознание того, что теперь все их хрупкое благополучие зависит целиком и полностью от него, очень изменило Федора Максимовича. «Если не я, то кто же?» – сказал он себе, с новыми силами бросаясь в работу. Именно в работу, а не в карьеру – хотя у него в то время имелась возможность сделать себе громкое имя, занявшись политикой. Но политику и прочие словеса он разлюбил, решив раз и навсегда, что живой рубль важнее.

Подошли либерализация и приватизация, появилась возможность создавать частные предприятия, чем Федор Максимович не замедлил воспользоваться. Он с двумя своими друзьями создал фирму по переработке нефтепродуктов сначала в Тюмени. Потом они наладили контакты с поставщиками сырья и открыли представительства в Москве и других городах. Словом, он запустил огромный маховик, который постепенно начал набирать обороты, ибо в опыте и желании работать Федору Максимовичу, кажется, не нашлось бы равных.

Он был одним из первых «новых русских», но не таким, какими рисуют их анекдоты. Конечно, было все – издержки конкуренции, жульничество партнеров и его собственное, впрочем, не особо страшное жульничество – ибо в начале карьеры ему приходилось обманывать немножко государство, а не каких‑то конкретных людей. Красный пиджак, золотая цепь, посещение саун с девочками, безумно дорогие застолья, мобильник у всех на виду – все это, конечно, тоже было в его жизни, но в очень небольшом количестве и очень короткий промежуток времени, постольку поскольку – лишь как дань моде. Федор Максимович являлся человеком неприхотливым, ни желудок, ни прочие органы не имели большой власти над его душой, поэтому позже, когда в моду вошли совсем иные ценности – традиции, семья, вера и тому подобные моралите, – он оказался на высоте. Он был образцом семьянина и православного, довольно приличную сумму тратил на благотворительность – простой народ его любил.

В новый век он вошел уверенной, спокойной походкой – один из генеральных директоров крупной нефтеперерабатывающей компании. Процветание собственного дела и всей России в целом – на первом месте, а затем – истовая забота о дочерях, культурный отдых: зимой в Альпах, летом на Кубе, помощь сиротам и малоимущим и прочие прелести жизни «новых русских».

Двух старших дочерей к тому времени он выдал замуж – Аню за известного футболиста, а Вику за популярного режиссера. Людочка готовилась поступать на юридический. Жена благоустраивала быт, между делом регулярно посещая салоны красоты и дамские клубы, с возрастом врожденное благородство все сильнее проступало в ее чертах… Словом, для Федора Максимовича не существовало ничего такого, что мешало бы ему спать по ночам.

Однажды на юбилей супружеской жизни он отправился в антикварный салон, который на время открыли в известной галерее, где выставлялись работы современных художников. Он слышал, что там можно купить сервиз кузнецовского фарфора, о котором давно мечтала жена.

Сервиз он приобрел довольно быстро, мимоходом прихватив каких‑то бесполезных, но очень милых безделушек – старинную записную книжку в тисненой коже с тоненьким карандашиком, прикрепленным золотой цепочкой к корешку; перламутровые запонки; простенький, но чрезвычайно милый перстенек с агатом, который принадлежал одной из фрейлин царского двора, расстрелянной после революции вместе с царской же семьей; сердоликового слона, лет которому не менее двухсот… Федор Максимович уже давно не думал о том, сколько он тратит денег. Покупал то, что было ему необходимо или просто нравилось, в чем была своя прелесть. Он вдруг вспомнил прежние времена, когда ребенком жил в одном из бараков на окраине Тюмени – запах хозяйственного мыла, которым стирала мать, скудную обстановку их комнатенки, – и ему стало грустно и почему‑то смешно. «Кто бы мог подумать…» – мелькнула в его голове мысль. Он еще немного поглазел на соблазны антикварного салона, а потом решил побродить по выставке. Федор Максимович как интеллигентный человек не был чужд искусству, помог нескольким творцам осуществить их планы. С финансовой точки зрения, конечно.

Медленно он бродил по лабиринтам галереи, там, где выставлялись художники, останавливаясь перед одними картинами и равнодушно скользя глазами по другим. Минут пять постоял перед каким‑то пейзажем, изображавшим зимний лес, вздохнул…

На третьем этаже, уже порядком устав, Федор Максимович оказался в небольшом зале, на стенах которого висели произведения графики. Подобные картины, выполненные то ли углем, то ли карандашом, никогда его не привлекали, он признавал за настоящее искусство только то, что создано маслом или акварелью. Но вдруг он замедлил шаг, ироничная улыбка заиграла в уголках его губ.

«Бред какой‑то! Но что‑то в этом есть, определенно», – подумал он удивленно. Старая скомканная газета, перекати‑полем летящая по тротуару… забитый травой и мусором водосток, изображенный с очень близкого расстояния, словно автор, опустившись на корточки, скрупулезно вырисовывал каждую травинку и размокший сигаретный фильтр, прилипший к решетке водостока… облупленная трансформаторная будка с надписью «Спартак – чемпион»… кованая железная ограда, сквозь которую тянулись к солнцу ветки деревьев, словно в вечной мольбе… Сюжеты этих картин были нелепы и неожиданны, как будто художник, создавший их, не отрывал взгляда от земли, рисуя все, что валялось на ней, а людей для него не существовало.

Федор Максимович, все еще усмехаясь, прочитал подписи под картинами и оглянулся. За столиком в стороне сидела миниатюрная бледная девушка со светло‑пепельными волосами, собранными на затылке в пучок, в бледно‑лиловом шелковом платьице – воплощение декаданса и меланхолии.

– Вы автор? – подошел к ней Федор Максимович. – Вы – Качалина?

– Ага, – равнодушно ответила девушка.

Глаза у нее были такого небесно‑голубого оттенка, что Федор Максимович невольно залюбовался. Повисла пауза. Художница смотрела на посетителя выставки спокойно и доброжелательно, и Федору Максимовичу даже стало немного неловко под прицелом этого голубого огня.

– А работы ваши продаются? – неожиданно для самого себя спросил он.

– Пожалуйста, – великодушно предложила она. – Вот только те, что помечены красными кружочками, уже проданы, а все остальное…

– Терещенко. Федор Максимович, – представился он.

– Елена, – чуть наклонила в ответ голову девушка.

– Вот что, Аленушка, я сейчас еще разок взгляну…

– Нет, нет, – вновь подняла она на него глаза. – Не Аленушка. Елена.

– Не понял… – осекся он, но тут же сообразил: – Впрочем, понял. Только Елена, да?

Художница его смущала, раздражала и привлекала одновременно. Но чем, он пока не мог бы объяснить. Елена! Выскочка и зазнайка, как и все художники, не может без выверта…

Он протянул ей свою визитку – она едва пробежала взглядом по золотым тисненым буквам и, не меняя выражения лица, вручила ему свою. Так состоялось их знакомство, неожиданное в первую очередь для Федора Максимовича, – ибо картины Качалиной были совсем не в его вкусе, а сама художница раздражала. Он еще некоторое время смотрел ее работы, все ожидая, что наступит наконец долгожданный и неизбежный момент разочарования, когда он вздохнет с облегчением и уйдет отсюда, но момент этот почему‑то не наступал.

Перед его глазами мелькали странные мелочи, на которые никто никогда не обращает внимания, в которых ничего на первый взгляд и нет – лишь изображенный с фотографической точностью мусор, старые дома с пустыми окнами, ветхие деревянные лестницы, ведущие в черные подвалы, и еще какая‑то ерунда. Федор Максимович тем более стремился поскорее уйти из зала галереи потому, что многие из картин художницы Качалиной напоминали ему его убогое детство. От изображенных ею заброшенных улиц пахло хозяйственным мылом и затхлым подвальным духом, едва разбавленным тонким ароматом ромашки, растущей в трещинах на асфальте. Что‑то непроизвольно тронуло его сердце, и просто так уйти он не мог.

– Я выбрал несколько картин, – произнес он твердо, опять подходя к художнице, сидевшей в высоком вертящемся кресле в непринужденной великосветской позе. – Договоримся о цене?

– Сколько дадите, – спокойно сказала Елена.

– А продешевить не боитесь? – усмехнулся он.

Она пожала плечами.

– Я думаю, примерную цену вы знаете, – серьезно сказала она.

– А вы мне нравитесь! – засмеялся Федор Максимович. – Я не жадина…

– И я, – перебила она его.

– Так вот… – он назвал сумму – ни одна черточка на лице Елены не дрогнула. – По рукам?

– По рукам.

Федор Максимович уже хотел бросить эффектную фразу – дескать, заверните покупку, поскольку раньше всегда сразу получал то, что хотел. Но сейчас дело оказалось не таким простым. Он расплатился, расписался в каких‑то бумажках, только с получением картин, сказали ему, придется подождать до окончания выставки.

– А не пропадут? – неловко пошутил он.

– Тогда я верну вам деньги, – пожала плечами Елена. – После закрытия выставки картины пришлют вам, Федор Максимович.

– Странные темы, какие странные темы… – помахал он рукой в воздухе. – Что‑то в этом есть, но что – не понимаю.

– Советую вам картины повесить в коридоре. Не в спальне, не в гостиной – именно в коридоре. У вас есть коридор? А то, знаете, у многих сейчас, по новой моде, одна большая зала, без перегородок.

– Есть, – кивнул он. – Я человек старомодный, без коридоров и всяких прочих закутков не могу, иногда мне надо спрятаться, словно улитке. Впрочем, я собирался разместить ваши творения в своем офисе.

– Это еще лучше, – вдруг оживилась Елена. – Для офисов хороша именно графика. Белые стены и все такое…

– Стены там у меня не белые, – покачал головой Федор Максимович, – а светло‑кремовые. А впрочем, разница небольшая… Приходите ко мне, может быть, удастся создать долговременное сотрудничество. Здание большое, есть где развернуться художнику.

– Заманчиво… – вздохнула она. – Но, наверное, в ближайшее время не получится. Я переезжаю, это такая морока.

– Далеко?

– В ближнее Подмосковье.

– А своей мастерской у вас нет?

– Увы. Вот именно затем и переезжаю, там у меня будет комната под мастерскую – большая, светлая…

* * *

Резкие майские холода перечеркнули ту безмятежную идиллию, которая царила в городе весь апрель. Люди закутались в теплую одежду, посуровели лицами, улицы опустели, любители пива покинули бульвары и перекочевали во всевозможные бары и кафе – сидеть на пронизывающем ветру мало удовольствия.

Лара бежала по утренней ледяной Москве и шепотом кляла опоздавшую электричку, которая, ко всему прочему, еле тащилась, то и дело останавливаясь и пропуская идущие мимо составы. А на десять часов к ней снова записалась Сидорова, та самая противная капризная тетка.

Она опоздала на полчаса – влетела в салон румяная, с дрожащей улыбкой на лице, на душе муторно, тяжело. Мадам Носкова бросила, проходя мимо с кислым видом:

– Опаздываете, Ларочка, вас давно ждут…

Клиентка сидела в кресле и пустым, ненавидящим взглядом таращилась в зеркало.

– Ну наконец‑то! – взорвалась она, увидев входящую парикмахершу. – Сегодня вы от меня чаевых не дождетесь, милочка. Сколько ждать вас пришлось. Черт знает что такое, просто безобразие!

– Прошу прощения… – выдохнула Лара, стремясь унять дрожь и в руках. – Очень холодно, пальцы заледенели…

– Не из‑за холода же вы опоздали, милочка? – поджала губы клиентка, откидываясь назад, и принялась высказывать свои пожелания: – Мне как обычно, только верх чуть пышнее. И сделайте еще такие колечки игривые на висках, как у Кармен… Ой, только не прикасайтесь к шее своими ледяными руками!

А днем, как назло, клиентов почти не было – видимо, у людей не возникало желания наводить красоту в такую плохую погоду. Лара пила кофе в компании Геллы.

– Я очень поправилась, – ворчала Гелла тоскливо. – Два лишних килограмма за неделю! Это все из‑за погоды. Проклятая весна… Депрессия… Сижу дома и ем конфеты. Шоколад успокаивает нервы.

– Проклятая весна, – повторила Лара эхом. – Мне тоже как‑то не по себе.

– Я же говорю – весна, межсезонье!

– Я все думаю об одном человеке…

– Влюбилась, да? – всплеснула руками эмоциональная толстушка Гелла. – Ведь влюбилась!

– Что ты такое говоришь… – утомленно отмахнулась Лара. – Я не могу влюбиться. Я другому отдана и буду век ему верна. Но этот человек сидит у меня в мозгах, словно заноза. Понимаешь, он в меня влюбился… – Она понизила голос до шепота, словно где‑то рядом бродил невидимой тенью Игорь.

– И немудрено! Ты – королева.

– Ох, Гелла… Мне кажется, я его очень обидела. Он теперь бог знает что обо мне думает!

– А ты?

– А я не хочу, чтобы он обо мне думал. Вообще!

– Кто он?

– Да какая разница…

Вкус у кофе был горьким, Лара морщилась, отхлебывая из чашки.

– Ларка, определенно что‑то с тобой происходит! – восторженно и тоже шепотом заявила Гелла. – Ты какая‑то не такая. Я тебя не узнаю!

– А что? – Лара невольно взглянула в зеркало.

– Ты другая. Нет, правда. Нечто вроде легкого помешательства в тебе проглядывает.

– Я тебя умоляю!

На душе было по‑прежнему муторно, тяжело, слегка кружилась голова. Лара знала, что всему виной холодный май, но когда она вышла в салон и вдруг увидела Костю, ей на мгновение показалось, что она и вправду сошла с ума.

– К тебе пришли, Лара! – крикнул томный Вадик и, пробегая мимо, шепнул полушутя, полусерьезно: – Может, познакомишь? Этакий Добрыня Никитич…

– Костя? – Она попыталась изобразить на лице легкое удивление. – Как ты здесь оказался?

– Я к тебе записался, – Качалин был серьезен и бледен, темные лохматые волосы вились по плечам.

– Но я же тебя предупреждала: я не занимаюсь мужчинами.

– Ларочка, он настоял! – крикнула из своего закутка Людмила Савельевна. – Сказал, что он твой сосед и вы договорились. Он правда твой сосед?