Джефферсон. Знаю-знаю, она сама решила ехать с нами, мы не могли ее удержать

Я все-таки ее не уберег.

Знаю-знаю, она сама решила ехать с нами, мы не могли ее удержать. Однако факт остается фактом: если бы я все это не затеял, Пифия была бы жива и невредима, дома на Площади.

Виноват не Умник. Он рвется чинить все, что сломано. Ум, наверное, даже обезвреженную бомбу заново соберет, если задачка его заинтересует. Я смотрю на него, он потерял голову от смерти своей – кого? любимой? – и понимаю: о последствиях похода Умник не задумывался.

Да, конечно, мы все умрем, чего переживать-то? Так было всегда, даже до Хвори. Разве до Случившегося кто-то мог похвастать, что будет жить вечно? Нет, люди просто старались не лезть на рожон и найти себе стоящее занятие или, не знаю, отвлекались изо всех сил – лишь бы не думать о конце.

Итак, пора устроить совещание и решить, что делать дальше.

– Не пойму, что мы решаем, – говорит Кэт.

Я не успел ей все объяснить.

– Идти спасать мир или не идти, – отвечает Питер.

– А, – кивает Кэт. – Я с вами.

– Кто тебя спрашивает? – фыркает Донна. – Ты – просто конфедератская шлюха, из-за тебя убили мою подругу.

– Я вам жизнь спасла!

– Точно. Геройский поступок: нашинковала бедного парня, когда он повернулся к тебе спиной.

– Он собирался нажать на курок.

– Чем? – вновь фыркает Донна. – Членом?

– Если она готова разделить с нами все опасности, пусть идет, – роняет Умник.

На этом спору конец: Ум теперь воспринимается как хранитель наследия Пифии.

– Нам пригодится любая помощь, – заключаю я. – Но поговорить я хотел не об этом. Вопрос в том, идем ли дальше?

Первым делом бросаю взгляд на Умника. Тот кивает. Питер смотрит на Донну.

– Господи! – восклицает она. – Джефф, ну чего ты заладил одно и то же?

– Потому что речь идет о ваших жизнях.

Очередное фырканье.

– Простыла? – интересуюсь я.

Интересуюсь, пожалуй, несколько раздраженно.

– Джефферсон, я уже сказала, что пойду, – говорит Донна. – Хватит сто раз спрашивать.

– Ты в покер играешь? – вдруг спрашивает меня Питер.

– Нет, – озадаченно отвечаю я.

– А. Там ведь как? На руках у тебя несколько карт. А ты поставил уже так много, что не можешь сброситься и все потерять. Это называется «вложиться в банк».

– И?

– И вот. Я считаю, мы вложились в банк. Сам подумай: Пифия, Ратсо… столько народу полегло… Не могу я поджать хвост и уйти домой.

Ну да, как-то так.

– Единственный путь – вперед, – подытоживаю я.

– По статистике, не важно, сколько уже поставлено, – впервые поднимает на нас глаза Умник. – Если карты на руках плохие, а ты продолжаешь ставить, просто проиграешь больше.

* * *

По молчаливому соглашению остаемся сегодня в музее. В телах и душах – сосущая пустота.

Разворачиваем и съедаем припасы Пифии. Не могу сказать: «Она бы этого хотела». Глупая фраза. Если Пифия на небесах, ее занимает совсем другое. Просто так будет правильно.

Окончательно меня добил блокнот. Мы роемся в рюкзаке Пифии в поисках чего-нибудь полезного, и оттуда выпадает книжечка с милой пучеглазой зверюшкой на обложке. Я подбираю с земли блокнотик, он раскрывается, и я невольно замечаю надписи: «друзья» и «мой парень». Девичий почерк с завитушками, сердечки над «й».

Протягиваю книжицу Донне. Та прижимает ее к себе и, отвернувшись, начинает плакать.

Увожу всех в мебельные галереи, ребята устраиваются спать. Падают как подкошенные, сил ни у кого нет.

Мне не до сна.

Я отправляюсь искать вакидзаси. А потом долго гуляю по музею, рассматривая старых друзей.

Многих маленьких картин нет, как, впрочем, и большинства золотых изделий. Но смерть по-прежнему подбирается к Сократу на полотне Жака-Луи Давида, Брейгелевы жнецы все так же отдыхают на поле, а солнце, как и раньше, освещает девушку с кувшином кисти Вермеера.

Украсть их нетрудно: провести ножом по краю картины, свернуть холст в трубочку. А когда вернусь домой, повесить над кроватью вместо плаката. Если вернусь, конечно.

Только зачем? Наверное, я должен подумать: «Это бесценное наследие человечества!» или что-то подобное. Должен же хоть кто-то так думать. Но сейчас все кажется неважным, а искусство и подавно. Ну почему я такой?! Что со мной не в порядке? Почему картины всегда волновали меня больше, чем, скажем, Джей-Зи или затяжка марихуаны?

Мы – всего лишь животные.

Но ведь я волновался за Пифию. Мне жаль Умника, который сейчас по ней горюет. Я любил брата.

Любил, как мне казалось, Донну. Или до сих пор люблю. Хотя не понимаю – как же тогда то, что случилось с Кэт? Если я люблю Донну?

Может, дело в том, что Кэт поддалась?

То, чего я давно хотел, о чем гадал, преподнесли мне на блюдечке с голубой каемочкой. Угощайся, Джефф. Все, что с Донной было сложным и недостижимым, оказалось таким простым!

Или, может, это Кэт такая простая.

Я-то ладно, я – парень. Я простым родился.

Может, у нас с Кэт обычные шуры-муры.

Может, она – моя судьба.

Может, мне надо позаботиться о сохранности музея, чтобы люди помнили свои великие творения.

Может, его лучше сжечь и посмотреть, заметит ли хоть кто-нибудь.

Стоя в темной внутренней галерее, я любуюсь натюрмортом с черепом, как вдруг слышу шаги.

– Кто здесь? – кричу.

Нет ответа.

Из темноты совсем с неожиданной стороны выходит Кэт.

– Спасибо, – говорит она. – Что заступился за меня.

– На здоровье.

– Мне было одиноко. – Она смотрит в пол. – Твоим я не нравлюсь.

– Они просто… просто… не привыкли к тебе.

Вообще-то Кэт не выглядит ни одинокой, ни грустной.

– А тебе я нравлюсь? – Она подходит ближе, поправляет волосы.

– Конечно, нравишься.

– Докажи.

– Как?

Кэт смеется и бросает сумку на пол.

Стягивает через голову рубашку.

Я прикрываю рукой фонарь у себя на лбу. А то Кэт в этом ярком свете… Неловко как-то.

В голову ничего не приходит, и я брякаю:

– Кэт, мне тут надо кое-что обдумать…

– Не надо, – отвечает она и целует меня.

Льнет ко мне всем телом. Сердце взрывается.

– Спасибо, что заступился за меня, – с улыбкой шепчет Кэт.

Я роняю все из рук.

* * *

Пол, оказывается, не такой уж и твердый. Не постель, конечно, но все в мире относительно. Кэт мягкая и теплая.

– Мы будто в романе «Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире», – говорю я и тут же об этом жалею.

– Чего? – переспрашивает Кэт.

«Молчи», – подсказывает мозг, но я не могу.

– Про то, как одна девочка со своим младшим братом сбежала в музей «Метрополитен» и стала в нем жить.

– А.

Лежим молча, я ругаю себя за идиотизм.

– Какой у нас план, босс? – произносит Кэт, наматывая на пальчик мои волосы.

– Наш план идти на север, потом на восток, к мосту Трайборо.

– Значит, через территорию конфедератов. Выйдем в северо-восточном углу парка. Эван тебя ненавидит. Он от нас не отстанет.

– Кто такой Эван?

– Тот, кто привел экспедицию на Вашингтон-сквер, – поясняет Кэт.

– А, скуластый парень? И чего привязался?

– Он… – Она отводит глаза.

– Твой парень? – осеняет меня.

Кэт смеется. Невесело.

– Мой брат.

* * *

– Твой брат? – Ко мне наконец возвращается дар речи.

– Наверное, надо было раньше тебе сказать.

– Да, наверное.

Ну да, теперь понятно.

– Не парься, – говорит она. – Эван ищет меня не потому, что волнуется. А потому, что считает своей собственностью. Своей и своих дружков.

Кэт сжимается.

Своей и своих дружков…

– Почему ты не сбежала? – спрашиваю я и только потом понимаю: именно это она сейчас и делает. – Прости.

– Хватит извиняться. Можно подумать, тебе не все равно.

– Не все равно.

– Ты такой же, как все.

– Не такой.

– Такой! Люди – подонки.

Теперь сжимаюсь я. Неловко ерзаю, и Кэт поворачивается на бок, спиной ко мне.

– Не знаю. Может, ты и не такой, как они. Может, другой.

– Да, другой.

Никудышный.

– Возможно.

Помолчав, она вдруг добавляет:

– Эта девчонка, Донна, тебя хочет.

– Не хочет.

– Хочет-хочет, – смеется Кэт. – Изревновалась вся.

Пытаюсь оценить обоснованность этого заявления.

– Не замечал.

– Ты ж парень. Значит, бестолковый. Она мечтает от меня избавиться и хочет тебя.

– Нет. Не хочет. У нее была возможность. Донна не захотела.

– Хм, романтическая история? – Кэт садится. – Все хорошие мальчики уже заняты. М-да.

От этого «м-да», такого снисходительного, в душе вдруг что-то кольнуло. Отголосок потери там, где чувств я уже не ждал.

Кэт встает, сгребает одежду в охапку и уходит в чем мать родила.

– Ты куда?

Тишина в ответ.

Полежав в одиночестве еще немного – за это время я успел два или три раза побиться головой об пол в приступе самоуничижения, – иду к ребятам.

Не удивлюсь, если Кэт сбежала. Нет, вот она, в итальянской спальне с обалденной лепниной, сидит на розовой постели и оттирает влажными салфетками ноги.

Донна с Питером мечут на Кэт презрительные взгляды – та, видите ли, предъявила единоличные права на кровать. Я решаю вмешаться и вношу разумное предложение:

– Девочки будут спать вместе.

– Помечтай, развратник, – вскидывает на меня глаза Донна.

– Я не имел в виду ничего плохого!

– Не нужна мне кровать, – с тяжелым сердцем говорит Кэт.

– Да спи уж на перине, принцесса. – Донна укладывается на пол, головой на рюкзак, и натягивает на себя гобелен вместо одеяла.

Я тоже располагаюсь на полу, хотя от мягкого матраса не отказался бы. Только что-то подсказывает: лучше этого не делать.

Вспоминаю, как лежал рядом с Донной в отеле…

В результате с Кэт спит Умник. Заходит в комнату и запросто ложится рядом.

– Я тебе не мешаю? – ехидно интересуется она.

– Немного. Повернись, пожалуйста, ко мне спиной, – отвечает он.

Засыпаю я не скоро.

Донна

Мы будто в книжке «Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире», только убийств больше.

И ревности. Лучше б я пошла спать куда-нибудь в другое место, но в голове засела мысль: если я уйду, тогда уйдет Питер, а потом Умник – и у Джефферсона будет секс с фифой Кэт.

Хотя секс у них, наверно, уже был. Недавно Джефферсон, весь такой печальный, куда-то побрел; следом Новенькая заявила: «А схожу-ка я в уборную» – и оба долго не показывались. Потом они провернули старый трюк «возвращение в комнату в разное время», я такое тысячу раз на вечеринках видела. Парочка старается вести себя как ни в чем не бывало, но каждый невольно косит глаз на сообщника – удалось ли тому проскользнуть назад тайно, как ниндзе.

Меня жутко бесит такая скрытность Джеффа. С другой стороны, может, я просто не умею проигрывать. Я-то свой шанс проворонила. А с третьей стороны, я уверена, девица – социопатка. Или, не знаю, какая-нибудь нимфо-психопатка с синдромом беглой секс-рабыни. И я не хотела бы, чтобы Джефферсон с ней путался – даже если б у меня не было к нему чувств.

У меня чувства к Джефферсону… Звучит, будто «у меня рак».

Блииииин! Ну почему?!

Видите, это подтверждает мою теорию: сближаться с людьми вредно. Нет, с друзьями – пожалуйста. Друзья могут быть общими, не эксклюзивными. Поэтому с ними не бывает игры с нулевым исходом.

Точно не знаю, что такое «игра с нулевым исходом». Смутно помню из уроков социологии – вроде какой-то облом. Зато в мозги врезался термин «негативная мотивация»: это когда боишься что-то потерять сильнее, чем радуешься, его имея.

Но разве можно потерять то, чего у тебя никогда не было?

Похоже, да. Вот гадство!

Чего я вообще о нем переживаю? Ясно же, его тянет к сексуальной мисс Прости-Господи.

А я не очень сексуальная.

Может, надо было заняться с ним сексом.

Может, я боюсь.

Мальчикам не так страшно. Если что-то не складывается, обычно именно девочки остаются с носом. Или с ребенком.

К тому же, если со всеми подряд спит парень, он считается мачо. Если девушка, она – шлюха. Нечестно.

Странно. Я всегда чувствовала себя одновременно и сильной, и уязвимой. Например, точно знала, что имею власть над мальчиками, даже над мужчинами, причем намного меня старше – потому что у меня было то, чего они хотят. Вот она, сила. Однако уязвимая часть намного больше: если ты девушка, против тебя весь мир. Нас оценивали только по привлекательности, причем с ходу; общество вечно диктовало правила: будь сексуальней, худей быстрее, веди себя так-то, говори то-то. Короче, делай все, чтобы тебя хотело затащить в постель как можно больше народу. Такая вот экономическая модель девушки. Только чем больше постелей ты посещала, тем меньше ценилась. Полная неразбериха.

Но так, похоже, было только до Хвори. Наверное, я должна страшно радоваться апокалипсису. Во-первых, теперь нельзя иметь детей. Во-вторых, исчезли все старшие, и осуждать нас некому. А вместе с ними исчезли журналы, фильмы, реклама с горячими красотками, из-за которых чувствуешь себя ущербной.

И все-таки у нас осталось удивительно много старых привычек. Взять, к примеру, меня. Насчет Кэт. Ловлю себя на мысли: «Настоящая шлюха». Заразные в прошлом были ярлыки. Злюсь и на себя, и на свои взгляды.

Ладно, выхожу из игры. А то проблем не оберешься.

Джефферсон вообще парень необычный. В смысле, слишком правильный. Вот не был бы он мистером Супер-Понимающим-Чутким-Юношей, может, сгреб бы меня в охапку в библиотеке и поцеловал. А то устроил презентацию в «Пауэр пойнт»…

Не знаю. Я ненормальная.

Обычно я такое обсуждаю с Питером, но нам было не до того, все от разных хищников бегали.

Эти мысли бродят у меня в голове, пока я пытаюсь уснуть. Джефферсон лежит недалеко, метрах в трех, хотя с тем же успехом он мог бы быть в другой стране. Как-Там-Ее, уверена, дрыхнет без задних ног в мягкой постельке. А я? Я никак не найду себе места под древним ковром.

Достаю из сумки Пуха и крепко обнимаю.

* * *

На рассвете выбираемся из музея в парк, идем на север. После убийства белого медведя мы почувствовали себя тут главными хищниками, так что морально стало полегче. Правда, по дороге я лихорадочно вспоминаю, какие еще монстры водились в зоопарке. Пумы? Оцелоты? Обезьяны-убийцы?

Перед нами за заборчиком – огромное озеро; водохранилище, кажется. Воды мало, да и та покрыта зелеными водорослями. Надо бы наполнить флягу, бог с ней, с тиной. Но тут я замечаю несколько трупов, прибитых к берегу. Распухшие тела болтаются в воде, над ними кружат вороны, что-то поклевывают.

Изгиб пруда выводит к Пятой авеню. Решаем рискнуть: лучше уж прошагать вдоль границы Конфедерации, чем обойти водохранилище и наткнуться неизвестно на что.

Откровение? Я ни разу не ходила в Гарлем.

Ну да, с расовыми предрассудками в нашем обществе было типа покончено. Обаму вон даже в президенты выбрали. В теории все классно. В смысле, я верю в равенство, и у меня в школе никогда не звучало расистских высказываний. Но это не значит, что мы водили дружбу с чернокожими. У нас было человек пять черных учеников, и они тусовались друг с другом. Народ не горел особым желанием стирать границы и различия. В социальной жизни и так проблем хватает, кому надо ломать собственные предубеждения?

В общем, чем ближе мы к северному краю парка, тем сильней меня грызет смутное беспокойство. Жмусь поближе к Питеру. Понимаю, что бред, но Питер все-таки афроамериканец, или афро-апокалиптический американец, или кто он там – и я надеюсь, он меня успокоит. Мол, дорогая подруга, никто вас не арестует и не отдаст под суд за рабовладение или еще что.

Я. Слушай…

На этом мысли заканчиваются.

Питер делает брови домиком.

Питер. Что, пришла пора обсудить Гарлем?

Я. Что? Нет. Ладно, да.

Питер. Ага. Попробую догадаться. Ты боишься, что белым там будет несладко, и хочешь, чтобы я тебя успокоил?

Я. Угу.

Ну да, он меня раскусил, чего уж притворяться.

Питер. Знаешь, подруга, я ж тебе не телепат какой-нибудь. Откуда я, блин, знаю, как нас встретят?

Я (заикаясь). Я просто думала… может… твои предположения… Или еще что…

Питер. Ладно, предположения так предположения. Вот они. Народ сильно не в духе. Пардон. Ниггеры сильно не в духе.

Злится.

Я. Ясно, ясно. (После паузы.) А с чего вдруг?

Питер. Да с того. Судя по всему, белые решили, что в конце света виноваты черные.

Я. Да ну, я вот так не решила.

Питер. Какая радость!

Я. Ты о рассказе Кротов? О расовой войне, да? Я помню. Только… стреляют пока что в нас.

Питер улыбается.

Питер. Не дрейфь. Поговорю с ними на фене, и все будет тип-топ.

Я. Ты извини, если что. Мне просто страшно.

Питер. Подруга, ни один ниггер не соблазнится твоей костлявой задницей.

Я. Ты ж знаешь, я не об этом!

Питер (качает головой). Не знаю, ясно? Не могу говорить за других. Думаешь, я был типа, как они? Ниггер-гей, который ходил в школу для голубых! Да меня первым сожгут у позорного столба!

Я. Да уж, это точно. (Немного поразмыслив.) А ты попробуй притвориться мужиком.

Питер смеется. Кажется, меня снова любят.

Пока я жалела себя несчастную из-за Джефферсонова увлечения Грудастой, Питеру, наверное, было намного хуже. На Площади ему жилось классно. Геев там хватало, и чужое поведение никого не заботило – лишь бы от общих дел не отлынивал. А тут? Здешнее общество – или как оно у них называется – не сильно похоже на толерантное.

Когда все закончится и мир будет спасен, обязательно найду Питеру дружка.

За водохранилищем парк с востока на запад пересекает дорога, по ней когда-то ездили машины. Вспугиваем стаю бродячих собак. Они что-то грызли – опять трупы; воняют не слишком, значит, умерли недавно. Вокруг валяются стреляные гильзы, но оружия нет. В засаду, наверно, попали. Мы спешим побыстрей убраться с открытого места под деревья на другой стороне.

На некоторых псах до сих пор надеты яркие ошейники. Помню, мы пытались приручить одичавших собак, однако они уже привыкли есть мертвых и бегать от живых, которые охотились за собачьим мясом. Больше всего я жалела тех зверей, что потеряли хозяев, когда были щенками. Пыталась их ловить, чтобы снять ошейник, но они мне не доверяли, улепетывали со всех ног. Песики росли, шею им давило все сильней, и в конце концов они задыхались.

Может, это вроде метафоры – про всех детей, которые не сумели отвыкнуть от прошлого мира. Не знаю.

* * *

Ну вот, дошли. Северо-восточная граница парка. В углу под стенами – много заброшенных грядок. Стебли у растений пожелтели, земля сухая.

Трусим к выходу. Пятая авеню выложена знакомым светлым камнем. За оградой – пустынная площадь, разбитые машины, мусор.

Джефферсон делает шаг на улицу. Старается вести себя как ни в чем не бывало, но выходит не очень – видно, что напряжен. Мы за ним, с открытого пространства поскорей ныряем в проход между домами. Вывески сообщают, что с Дюк-Эллингтон-секл мы свернули на Тито-Пуэнт-уэй.

Теперь нужно пробираться к реке. Здесь самый короткий путь. Меньше десяти кварталов – и мы будем на ФДР-драйв. Оттуда, если дорога свободна, пойдем к мосту Трайборо и по нему – на Лонг-Айленд.

А дальше… Поживем – увидим.

Первые несколько кварталов вокруг тянутся одинаковые, не очень высокие, скучные дома из красного кирпича. На перпендикулярных улицах стоят старые пятиэтажки без лифтов, на первых этажах магазинчики. Небольшие универсамы – местные называют их бакалеей – разграблены и сожжены.

Успеваю подумать: «Кажется, проскочим без проблем», и тут появляются первые люди. На крыльце болтает стайка моих ровесниц.

Чуть не сказала «чернокожих ровесниц». Может, так и надо было – для ясности; но это обычные девчонки, честное слово. Назову их черными, и станет понятно: я считаю их другими, будто они от меня отличаются. Ну, мы же все исходим из того, что принимаем за норму. Я думаю о себе просто как о девушке. Для них же я – белая девушка. Язык умеет ставить ловушки.

Короче говоря, все выглядит очень мирно, как в прошлом. Может, это не их, а нас надо бояться? Вид у нашей компании тот еще: одежда в грязи и крови, в руках оружие, за поясом ножи.

Хотя… Вон у одной девчонки на коленях АК. Металл блестит как-то странно, не пойму… Хозяйка автомата смотрит на меня в упор, и я отвожу глаза.

Идем дальше, не выражаем ни дружелюбия, ни враждебности. Может, пронесет? Когда проходим мимо девушек, они встают и пристраиваются за нами. Одна говорит по рации.

Еще квартал – и наша свита разрастается. Через пять кварталов нас уже окружает человек сто. Выглядят не агрессивными, а скорее, любопытными. Типа, откуда здесь эти идиоты?

И у каждого в руках оружие. У кого АК, у кого пистолеты, у кого вообще что-то непонятное. Причем большая часть арсенала блестит так же странно, как и автомат у девчонки с крыльца – похоже на пластмассу.

Народу столько, что сбежать не получится при всем желании. Нам оставили метра три пространства, не больше. Никто нас не трогает, все просто идут.

Вдруг раздается звук, которого я не слышала уже два года. Пронзительное «виу-виу» полицейских сирен. В голове мелькает дурацкая мысль: «Ура, спасены!»

Спасены, как же. Из-за угла и правда выезжают полицейские машины, но выходят из них, конечно, не копы. Бритоголовые парни со зверскими мордами, ледяными глазами и пулеметами наперевес. Толпа расступается.

Бугай. Ну и чего встали, козлы? Руки, быстро!

* * *

Лицом к машине, голову пригнуть, ноги расставить. Сумки забирают, нас обыскивают.

Я лишаюсь складного ножа и пояса с обоймами. На руках защелкивают наручники. Нас пихают в патрульные машины. Как в кино – одной рукой конвоир держит арестанта, второй пригибает ему голову, чтобы тот не треснулся. Только забота о наших головах – просто ритуал такой, для видимости; эти красавцы плевать хотели на наше здоровье. У них имидж. Типа: «Мы теперь копы и вести себя будем соответственно».

Я оказываюсь на заднем сиденье рядом с Грудастой. Та отодвигается от меня подальше. Чего это с ней? Вид дикий, глаза блуждают.

Я. Ты чего?

Грудастая. Ничего. Готовлюсь.

Я. К чему?

Она сводит глазки в кучку и смотрит на меня.

– С тобой такого не было? Повезло, значит.

Я. Какого «такого»?

Грудастая. О боже. Девственница наивная.

Наверное, она хочет сказать, что нас ждет какой-то ужас. Сердце подскакивает к горлу, становится трудно дышать.

Я-то воображала холодную камеру, пулю в лоб или вариант поэкономней – ножом по горлу.

Смотрю на бритые головы захватчиков. Нас от них отделяет металлическая решетка между сиденьями. Едем вроде на север, хотя не уверена – в голове туман, соображаю плохо. Тупо пялюсь на розовый шрам водителя, там, где заканчивается череп. Под ним на шее пара кожных складок – и плечи.

Страшно.

Грудастая замечает выражение моего лица, смеется.

Однако нас привозят не в глухой закоулок или тюрьму, а в симпатичный красный особняк с цветочными клумбами. На крыльце весело болтают двое: девушка с загадочно блестящим автоматом и здоровяк с очень подходящим ему гигантским пулеметом. При появлении машин разговор замолкает.

Нас вытаскивают на улицу и толкают к ступенькам.

Поют птички. На солнце греется холеный серый кот; когда мы подходим к крыльцу, он трется мне об ноги.

Нас заводят в небольшую гостиную слева от входа и оставляют одних среди пышных старомодных диванов и кресел.

Парень со шрамом. Не пачкайте тут ниче, ясно? И не ломайте. А то ни в жизнь не расплатитесь.

Да уж. В комнате идеальный порядок. Чистые ковры, старые картины на стенах – новые картины на стенах! Значит, где-то есть принтер и электричество. Полированные журнальные столики. Напольные часы лениво отсчитывают секунды.

И миска с яблоками.

Настоящие? Не может быть. Наклоняюсь понюхать.

Грудастая. Ты чего?

Я. Настоящие!

Грудастая. Да пофиг.

В голове у Джефферсона уже заработали шестеренки.

Джефферсон. Дайте я с ними поговорю.

Я. Да ну? А если мы скажем «нет»?

Через несколько минут – я все это время пожираю глазами яблоки – входит девушка и сообщает: «Вас готовы принять», будто у нас встреча назначена.

Вверх по узкой лестнице. Ступени крутые, руки за спиной в наручниках, идти неудобно, и я спотыкаюсь. Охранник со шрамом поднимает меня за шиворот, с улыбкой пожимает плечами.

Идем по коридору, нас заводят в комнату с большим окном. Внизу сад, там цветет дерево.

За столом перед окном сидит красивый чернокожий парень. Чуть ниже среднего роста, но выглядит не малорослым, а скорее, плотным. Волосы аккуратно сбриты, одежда чистая, глаженая: черный пиджак из мягкой кожи поверх хрустящей белой рубашки, штаны-хаки с острыми стрелками, лоснящиеся кожаные ботинки коричневого цвета. Он что, утюжит вещи?! И бреется лезвием?

Шикарные глаза: темно-карие, с длинными ресницами.

Парень отодвигает блокнот, исписанный цифрами.

Он. Я прикажу освободить вам руки, хорошо? Если попытаетесь бежать, придется вас убить. Думаю, вы люди разумные, иначе уже, наверное, погибли бы.

Он кивает охранникам, и с нас снимают наручники. Предлагают стулья.

– Ну, порядок? – говорит парень, когда мы расселись. – Буду с вами любезен и назову свое имя. Солон.

Джефферсон. Законодатель.

Солон (с улыбкой). Верно.

Встретив мой недоуменный взгляд, Джефферсон пожимает плечами:

– Древняя история.

Я. Ты что, его знаешь?!

Солон (смеется). Нет-нет, он имеет в виду не просто древнюю, а древнегреческую историю. Не пугайся.

Грудастая. Давай уже быстрей.

Солон (озадаченно). Что именно быстрей?

Грудастая. Да ладно тебе.

– Она думает, ты собираешься ее насиловать, – произносит пухлая девушка.

Пышка сидит в тени, поэтому я ее до сих пор не замечала. Рядом с ней – худышка с бессмысленным взглядом.

Солон (хмуро). Ты спутала нас с нашими невежественными соседями на юге.

Невежественными?

Грудастая. Чего?

Пышка. Он говорит, что сначала пустит тебе в голову пулю, мисс Штучка, а уж потом…

Грудастая. Не вопрос, лишь бы вы улыбались.

Ее самообладание в такой момент меня даже восхищает.

– Мы не такие нелюди, как ваши конфедераты, – произносит Солон.

И вот тут, сама не знаю почему, я решила: он мне нравится. И я ему верю.

– Мы не из Конфедерации, – открываю я рот. – Мы с Вашингтон-сквер.

Солон бросает вопросительный взгляд на пухлую девушку. Та кивает.

– Думаю, они и правда не конфедераты. В Конфедерации ниггеров нет.

Солон (Питеру). Что скажешь, брат? Как ты связался с этими ребятами?

– Брат? – Питер смотрит Солону в глаза. – Я с тобой не знаком. Мои братья и сестры – вот эти люди. Кроме той чокнутой, – кивает он в сторону Грудастой.

Солон снова смотрит на пышечку и смеется. Та пожимает плечами.

Солон. Как вы сюда дошли? И зачем?

Джефферсон. На вопрос «как» ответить легко. Прорвались через Юнион-сквер, сбежали от каннибалов из библиотеки, выиграли бой на Центральном вокзале, попали в подземку и там умудрились выжить во время конфедератской резни, потом убили белого медведя в Центральном парке.

Солон. Угу. Действительно легко. Теперь вопрос «зачем».

Умник. Хотим спасти человечество.

Солон. Как-как ты сказал?

Джефферсон. На восточной оконечности Лонг-Айленда есть лаборатория. Думаем, там и началась Хворь. Мы идем туда.

Солон. А когда дойдете? Решили, что де– лать?

Джефферсон мотает головой.

Солон. Тогда зачем вам в лабораторию?

Джефферсон. Это лучше, чем просто ждать смерти.

Солон обдумывает ответ.

Солон. Вы можете погибнуть по дороге.

Джефферсон. Ну, сюда же мы дошли.

Солон. Еще не вечер.

Разговор на этом прерывается.

Солон. Передо мной дилемма. Поясню. (Откидывается в кресле.) Не знаю, принимать ли ваш рассказ за чистую монету. Очень уж сложная легенда.

Пышка. Больше похоже на бред собачий.

В ее исполнении это больше похоже на «брееееед сааабачий».

Солон. С другой стороны, кому придет в голову сочинить такую легенду? И с какого перепугу вы вот так запросто явились на нашу территорию?

Я. Вот именно! Идея такая бредовая, что просто обязана быть правдой.

Джефферсон (недовольно покосившись на меня). Послушай, мы не собираемся никого ставить перед э-э… дилеммой. Отпусти нас, мы пойдем своей дорогой, и ты выбросишь эту историю из головы.

Солон. В том-то и дело. Не могу я вас отпустить.

Я. Почему? Нет, я понимаю, мы у вас в плену, конечно. Но почему ты нам не веришь?

Солон. Я-то как раз верю. Но не могу дать вам уйти.

Я. Почему?!

Тут в разговор вступает Умник. И раскладывает все по полочкам. То есть сначала, наоборот, еще больше запутывает, а потом – раскладывает.

Умник. Три-дэ-печать.

Солон секунду выглядит удивленным, затем улыбается.

Солон. Она самая.

Я. Что еще за три-дэ? Очки из кинотеатра?

Умник. Три-дэ-печать. (Поворачивается к нам.) Вы заметили, что оружие есть у всех? И что некоторые его детали не похожи на металлические?

Ну и?

Умник. Так вот, они и правда не металлические. Пластмассовые. Здесь научились печатать пластиковые детали для автоматов и прочего. Настоящая оружейная фабрика. Потому-то на Базаре и скупают «Лего». Агенты Гарлема.

Солон (с улыбкой). Продолжай.

Умник. Металл они тоже покупают – нельзя делать все детали из пластмассы. Она не выдержит давления взрыва.

Солон. Угу.

Умник. И вы где-то берете порох. Или производите сами.

Солон широко разводит руками и смотрит на пышку. Мол, видала? Говорил же я, они – не дураки.

Я раздуваюсь от гордости, но тут пухлая заявляет:

– Потому-то мы и должны вас убить.

Солон. Грубовато звучит, конечно. Хотя в целом… да, так и есть.

Я. Значит, вы делаете оружие. Почему из-за этого нас надо убивать?

Солон. Нельзя допустить утечки информации.

Джефферсон. Если конфедераты пронюхают про оружие, они нападут.

Солон. Именно. А выступать мы не готовы. Пока.

Я. В смысле – выступать?

Пышка. Выступать по всем направлениям.

Доходит до меня не сразу.

Я. То есть вы хотите… захватить власть?

Солон. Меня это не радует. И так проблем выше крыши. Но ситуация требует. На юге конфедераты, на севере пуэрториканцы и доминиканцы. А ресурсы кончаются. Раз у нас есть технологическое преимущество, я должен его использовать. Должен развязать войну, чтобы мы могли жить в мире.

– Ружья, микробы и сталь, блин, – цедит пухлая. – Не мы такие, мир такой.

– Давайте-ка еще раз, – говорит Джефферсон. – Когда у вас будет достаточно вооружения, вы сможете напасть на всех вокруг. Конфедераты, Вест-Сайд, Рыболовы. Однако вы еще не готовы. И боитесь, что мы их предупредим.

– Ну, я не боюсь, ведь вы мои пленники. Впрочем, идею ты понял правильно. – Солон улыбается.

– Но зачем? – Джефферсон вскидывает на чернокожего красавчика глаза. – Какой смысл? Вам сейчас по сколько лет? Семнадцать? Ну, завоюете вы Нью-Йорк. И что? Ваше… счастье продлится всего лишь год.

– Не знаю. Может, и так. Назови это предопределением. Ходом истории.

– Она упомянула книгу «Ружья, микробы и сталь», – вмешивается Умник. – О микробах ты забыл.

– Не забыл, – возражает Солон. – Забудешь тут, как же! Если б не они, мы не оказались бы в таком положении. Так что да, мы по уши в микробах.

Джефферсон. Положение можно улучшить.

Солон. Поясни.

Джефферсон. Если у тебя будет не только оружие, но и лекарство от Хвори, тогда…

Он многозначительно поднимает бровь.

Солон. И кто же создаст лекарство от Хвори?

Умник. Я.

Солон. Ты. После того как все ученые мира от нее умерли, какой-то чудик из Гринвич-Виллидж возьмет и решит проблему?

Умник. Да.

Никакого хвастовства. Просто констатация факта.

Джефферсон. Ну а если нас убьют по дороге, что ж… Хоть попытаемся. Все равно скоро умирать, правильно?

Солон. Но вы можете предупредить конфедератов о нашем нападении!

Джефферсон. Во-первых, конфедератов мы ненавидим не меньше вашего. Они с самого начала на нас охотятся. Во-вторых, отправь с нами кого-нибудь. Твой человек убедится – мы действуем честно.

Солон. Нет, вы ненормальные. Хотите дойти в такую даль живыми? Вы ж мастера влипать в неприятности.

Джефферсон. А мы воспользуемся вашими связями на Лонг-Айленде. Фермерами.

Солон улыбается, будто Джефф сделал удачный шахматный ход.

Солон. Что за фермеры?

Джефферсон. Те самые, которые вырастили яблоки. Фермеры, благодаря которым вы все тут такие здоровые и сытые и потому можете себе позволить заниматься не охотой и собирательством, а новыми технологиями. Я прав?

Солон. Возможно, у нас есть кое-какие договоренности с производителями.

Я. Но не со всеми, да? Вот откуда у конфедератов молоко и свиньи!

Я тоже хочу примазаться к сделке века, я тоже умная.

Солон. Верно. Ничего, это скоро изменится.

Джефферсон. Так что скажешь? По рукам?

Date: 2015-12-12; view: 321; Нарушение авторских прав