Джефферсон

Похоже, единственный путь для нас – вперед.

Возвращаться за припасами на Площадь слишком опасно – на юге могут поджидать конфедераты. Значит, пойдем на север, потом на восток, по мосту Трайборо.

Только сначала подзаправимся на Базаре. Рюкзаки отобрали Призраки, еды у нас совсем мало. К тому же пропало все оборудование ночного видения, а я в потасовке еще и винтовку потерял. Пистолет Питера и карабин Донны вернулись к своим владельцам, но с патронами – беда.

Первое время после Случившегося народ без раздумий стрелял по всему, что движется, как в крутом боевике. Мы не сразу сообразили: делать пули больше некому.

Нам бы разграбить оружейный магазин – боеприпасов было бы море. Увы.

Вашинг хотел наладить собственное производство патронов, но не нашел инструментов. Там нужен специальный пресс, калибры, много всего.

Некоторые ребята подались в лучники, однако на расстоянии в полсотни шагов от стрелы легко увернуться – даже если стреляют из современного блочного лука. А уж в ближнем бою лук и вовсе бесполезен; попробуйте пустить стрелу на лестничном пролете. Не выйдет. Потому-то я и ношу с собой не длинную катану, а отцовский вакидзаси: в рукопашной схватке от него толку больше. Посмотрите «Сумеречного самурая» – поймете, о чем я.

Итак, наша первая остановка – Базар. Когда-то там располагался железнодорожный вокзал, я бывал на нем много раз. Теперь он, говорят, больше напоминает бар на планете Татуин из «Звездных войн». Посмотрим.

Когда наш клан обустроился на Площади, потребность в торговле с чужаками отпала. На нижнем Бродвее мы выращивали овощи, а Умник – настоящий агент Макгайвер! – наловчился мастерить то, чего нам не хватало. Кроме того, Вашинг выступал против дальних походов. Судя по сообщениям редких бродяг и одиночек, в городе было опасно. Базар называли Диким Западом.

Но говорили, там можно достать все – абсолютно все.

Я не слишком верил слухам. У меня есть теория, я называю ее теорией ложного радиуса. Она гласит: правдивость любого сообщения обратно пропорциональна расстоянию во времени и пространстве. То есть рассказ о событии вчерашнем будет достоверней, чем рассказ о событии недельной давности. А описание происходящего в паре километров от рассказчика будет дальше от истины, чем описание происходящего по соседству.

Никто в этом не виноват. Такова человеческая природа. Люди сочиняют, лгут. Приукрашивают воспоминания, чтобы самим оказаться в центре экрана, а мир отодвинуть на линию горизонта – как в видеоигре. Нам трудно мысленно воссоздать то, что происходило даже секунду назад. А уж сохранить четкую, правдивую картинку о событии после того, как оно пройдет сквозь сито расстояния, сплетен, выдумок и недопонимания?.. Невозможно.

Постоянны только перемены.

Донна решила бы, что во мне говорит буддист. Может, она думает – в мою любовь к ней верить нельзя, раз я считаю, что ничто не вечно. Свобода от привязанностей – не лучший спутник близких отношений.

Например, Будда бросил жену и ребенка. Ушел посреди ночи, не попрощавшись. Отнесся к семье как к разменной монете. Мол, все равно потеряю, так зачем переживать?

Меня всегда волновала судьба его сына. Беднягу звали Рахула, что по одной из версий означает «путы, помеха». Наверное, ему, как и всем детям знаменитостей, жилось несладко. «Отец? Да, он – Будда. Да, классно. Наверное. Рос-то я без него».

Однажды я спросил об этом у папы. Тот посмотрел на меня как на чокнутого.

– Ну, ты же буддист, – пояснил я. – Значит, ты тоже бросишь нас с Вашингом и маму?

– Глупости!

– Не бросишь, потому что любишь нас, да? Но это ведь плохо? Ну, любовь – это же привязанность?

– Глупости.

Понимаете, он не смог произнести: «Конечно, я люблю вас». И никогда не мог. Наверное, если бы я приставал дальше, папа ответил бы – спрашивать глупо, и так понятно: он нас любит. Думаю, отец боялся говорить о любви, ведь она делала его уязвимым, слабым. Привязывала к нам.

Вообще многие люди не способны объяснить, что для них в жизни дороже всего. Настоящая трагедия.

Когда отца не стало, я понял то, чего он не сумел мне тогда сказать. Рано или поздно каждый из нас уходит от близких. Уход этот называется смертью.

Все же Будда не должен был отказываться от сына. Бросать детей подло – и мировоззрение тут ни при чем.

Выходим из гостиницы. Оказывается, мы на Сорок четвертой улице – сюда нас вчера пригнал ужас. Светит солнце, воздух свежий.

Поворачиваем на восток, в сторону Пятой авеню. Настороженно оглядываемся.

Без винтовки мне неуютно. Руки сильно укоротились и стали неуклюжими. Я будто голоса лишился. Ведь разговариваем мы теперь с помощью оружия.

Пятая авеню. Закопченная аптека «Дуэйн Рид», канцтовары «Скрепка», магазин бытовой электроники «Лучшая покупка». На маркизе нацарапано:

Не, братаны, лучшая покупка – в моем магазине.

Тоддли, главный зал Базара

На земле – большая стрелка, нарисованная краской: «ПОДОЖДИ УМИРАТЬ! ОСТАЛОСЬ ВСЕГО ДВА КВАРТАЛА!»

Похоже на ловушку из арсенала мультяшного Койота, который вечно гонялся за Дорожным Бегуном. Резко приказываю остановиться и в одиночку, петляя, перебегаю через дорогу. Ребята сначала озадаченно за мной наблюдают, потом несутся следом, корча рожи и повторяя мои зигзаги. Весело им.

Идем дальше по Сорок четвертой. Слева магазин одежды «Брукс брозерс», справа – «Корнелл-клуб».

– Это вроде университет? – спрашивает Пифия.

– Да, – киваю я.

– Ты собирался в него поступать? – интересуется Донна.

– Не-а. Я ходил сюда на разведку зимой. Было жутко холодно. И уныло.

Все смеются.

На углу Питер предлагает двигаться к Базару по Сорок второй – «из эстетических соображений».

– Хочу для разнообразия войти в него не сзади, – поясняет он.

Фраза получилась двусмысленной, и Питер расплывается в улыбке:

– Оба-на! Зашутил.

Сворачиваем направо, на Мэдисон-авеню. Мне повсюду мерещится Скуластый с дружками. Мест для засады тут предостаточно. Строительные леса, входы в метро, низкая крыша на Сорок второй улице.

Донна с Пифией, не замечая опасности, о чем-то шепчутся, хихикают.

Вдали, за вереницей зданий вырастает мой любимый нью-йоркский небоскреб, Крайслер-билдинг. Я всегда страшно расстраивался, когда его взрывали в фильмах. Шпиль сверкает как ни в чем не бывало.

Показалась горстка одиночек – словно муравьи, спешащие к муравейнику. Мы невольно сбиваемся тесней, но они не обращают на нас внимания. Их цель – Базар. Чужаки толкают тачки, магазинные тележки, тащат туго набитые яркие рюкзаки, замызганные до невозможности. Все вооружены, некоторые – огнестрелом. Замечаю пару «глоков», несколько дробовиков, но в основном у них популярная AR-15 в разных модификациях.

Я скучаю по своей винтовке. Надеюсь, это не признак сумасшествия?

Одежда на чужаках из разряда «что под руку попало», ужасно грязная. Раньше я принял бы их за бездомных. Впрочем, все мы теперь в каком-то смысле бездомные. Ближе к Базару народу прибывает. Тут встречаются ребята и понарядней, можно сказать – модники; мелькают костюмы, воинские мундиры. Боевая раскраска лиц, татуировки, бронежилеты, шрамирование.

А на самых подступах к Базару сидят попрошайки.

Таких юных нищих я видел лишь однажды – у Томпкинс-сквер-парка, еще до Случившегося; они, видимо, сбежали из дому. Те ребята балансировали на самом краю социальной пропасти.

Эти – в пропасть уже рухнули. Все мы туда рухнули. «И все стали нищими», – думаю я и покрепче перехватываю гостиничную наволочку, заменившую мой рюкзак. Превратились в бродяг с сумой на плече, в падальщиков. На задворках общества не может быть нормального общества.

Или может? Почему я не встречал побирушек в других местах? Да потому, что никто им там не помогает. Они гибнут от голода или собственной руки, их убивают и даже – Господи, помилуй! – едят. Раз здесь, рядом с Базаром, люди просят подаяния, значит, в них живет надежда на помощь, пусть и совсем слабая. Значит, тут с ними чем-то делятся. Может, общество у нас все-таки есть? Хоть какое-то? Глубокая мысль.

Донна считает меня мечтателем. А я верю в нашу способность все восстановить. И даже сделать лучше, чем было раньше. Донна цепляется за прошлое. Горюет по паршивому утраченному миру. «Айфон» с собой носит – как будто тот однажды зазвонит. «Алле, компания “Эппл” беспокоит. Мы хотим вознаградить вас за преданность. Вы продемонстрировали удивительную верность компании, и вам воздастся».

Бывший вокзал построен из песчаника и украшен колоннами. На уровне второго этажа в углу балюстрады восседает на шаре каменный орел. Он теперь красно-сине-белый, а шар раскрашен под глобус. Над главным входом – большие часы с золотыми стрелками, еще выше – трое богов, безучастно на нас взирающих. О них я знаю из школьной экскурсии. Гермес в крылатых сандалиях, олицетворение скорости; Геракл – сила и мощь; Минерва – покровительница ремесел. Последняя прижимает руку ко лбу, будто у нее мигрень.

Заброшенные улицы вокруг Центрального нью-йоркского вокзала, известного нынче как Базар, превратились в стихийный рынок. После Случившегося я еще ни разу не видел такого столпотворения. Сотни, нет, наверное, тысячи людей. От небольших костров, на которых что-то готовят, вьется дым, тает на фоне громоздких силуэтов пустых офисных зданий. На раскладных столиках под кованым сине-зеленым мостом идет бойкая торговля всякой мелочью. Наверху, перегнувшись через перила, греются на солнышке и весело болтают стайки молодежи – будто тусовщики на балконе.

Кое-где чудом уцелели витрины. За ними – обнаженные безголовые манекены с красноречивыми потеками красной краски на груди. И вывески:

ДРАТЬСЯ – ТОЛЬКО НА УЛИЦЕ

ПУБЛИЧНО ИСПРАЖНЯТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО – ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ПЛАТФОРМАМИ

НЕ ЛЕЗТЬ К ГЕНЕРАТОРАМ

БАРТЕР ЗАПРЕЩЕН

На красных маркизах над витринами надпись: «Банановая республика».

– Не понял, – говорю я. – Бартер запрещен? А как же тогда покупать?

Донна пожимает плечами.

Мы-то рассчитывали обменять часть еды на оружие. Жалко, конечно, но иначе никак.

После Случившегося деньги стали не в ходу. Они больше ничего не значили. Обычные зеленые бумажки. Когда рухнуло правительство, в деньги перестали верить. Скажем так – их прекратили покупать. И правда, какая польза от банкноты? Разве что нос в нее высморкать, если испачкаться не побоитесь.

Вообще-то деньги были неплохой задумкой. Они помогали следить, кто кому сколько должен. Кредиторы не спускали с должника заинтересованных глаз – а ну как пропадет вместе с деньгами? Так что капитализм в каком-то смысле людей соединял. Склеивал их и развивал смекалку: как добиться чего-то от других без применения грубой силы.

А потом случился перекос, и начались проблемы. Одни накопили денег слишком много, у других их оказалось катастрофически мало. Это означало, что вторые должны первым гораздо больше, чем способны заплатить.

Когда же пошла ко дну энергосистема, когда закрылись банки, и в банкоматах не осталось наличности, единственными важными цифрами сделались калории и калибры.

И мы занялись обменом.

Поначалу бартер нас спасал. Но и с ним оказалось сложно. Сколько пар ботинок стоит один матрас? А что, если у владельца вожделенного матраса уже есть ботинки, и ему нужна зубная паста, которой у тебя нет?

Тогда мы придумали систему МОД. Если ты дал мне матрас, а мне нечего предложить взамен, я выписываю тебе МОД – «МОй Долг тебе – один матрас». Своего рода обязательство однажды вернуть долг. Вскоре МОДы стали ходить по рукам – то есть я вручал МОД, скажем, Питеру, а ко мне являлся совсем другой человек. Он дал что-то Питеру, тот «рассчитался» моим МОДом – и я теперь должен платить этому другому. Причем платить, конечно же, не матрасом – хотя начиналось все именно с него, – а эквивалентом предположительной стоимости матраса. Например, парой ботинок. Или еще чем-то.

Началась неразбериха: у каждого ведь свое представление о стоимости матраса, как тут договориться? Стали выписывать МОДы в баллах и даже в долларах – опять появились деньги. Вот только стоимость товара ты ставил на МОДе сам – какую хочешь. Представьте: в обмен на банку консервированного супа вы даете мне МОД на тысячу баллов; приходит другой «покупатель» – и предлагает уже десять тысяч баллов. Однако что с ними делать, с баллами? Они – пшик. Наша песня хороша, начинай сначала.

В конце концов клан решил жить по принципу «ты – мне, я – тебе». Нас не так уж много; усвоить, кому что нужно, не составляло большого труда. Напомнить человеку об оказанной ему услуге или о том, что ты сам перед ним в долгу, – тоже. Это, конечно, затрудняло торговлю с чужаками, но мы и не хотели с ними торговать.

К тому же поначалу, когда умерло сразу много народу, большого дефицита не было. Я имею в виду дефицита материальных вещей. Раньше я не представлял, сколько люди тратят на то, что невозможно пощупать руками. Телефонные звонки, Интернет, развлечения. Развлечения, надо же! Дорогостоящий способ убить время. Вся эта ерунда исчезла навсегда. Но при большом желании ее было чем заменить. Настоящими вещами, имеющими материальное воплощение.

Даже еды сперва хватало. До поры до времени. Как предрекал Вашинг, скоро всему придет конец.

Дефицитное в нашем клане старались распределять честно и поровну. Найденной едой делились. Тех, кого такая система не устраивала, на Площади никто не удерживал.

Может, мы стали коммунистами? Не знаю. Только у нас не ограничивали ничью свободу, никого не ущемляли. Просто заботились друг о друге.

И вот теперь я смотрю на импровизированный гриль: над помойным ведром жарятся выпотрошенные крысы. Над ними вывеска: «ГОРОДСКИЕ МИНИ-КРОЛИКИ. СВЕЖИЕ. ПОЙМАНЫ СЕГОДНЯ УТРОМ! ЧЕТЫРЕ ДОЛЛАРА».

Доллары.

Пахнет вкусно. Я не ел сто лет, вчерашний шоколадный батончик не в счет; желудок корчится и завывает. Моим ребятам не лучше.

– Гм, есть у кого-нибудь деньги? – спрашиваю я.

Вид у всех унылый – деньги мы не используем больше года. Роемся в карманах. Наконец Пифия извлекает мятую двадцатку.

– Пять крыс, пожалуйста, – с ослепительной улыбкой просит она.

Продавец, блондин с сумасшедшими глазами, смотрит на деньги.

– А штамп где? – возмущается он. Потом добавляет, увидев наши непонимающие лица: – А, новенькие. Топайте в билетные кассы, мне некогда.

Он переключается на другого покупателя, который протягивает ему такую же, как у нас, банкноту.

Плетемся в здание вокзала.

За бронзовыми дверями – длинный мраморный пандус, шириной метров пятнадцать. На нас обрушиваются клубы горячего едкого пара. Откуда-то слышен грохот двигателей.

– Дизель, – говорит Умник. – Дизеля не взрываются.

Толпа слоняющихся без дела людей, на удивление спокойных. Никакой привычной настороженности. На нас никто не обращает внимания, словно незнакомцы тут – дело обычное. Мы будто гуляем по улицам прошлого. Я отвык от плотного людского потока, приходится уворачиваться. Руку держу на мече.

– Подрочу за десять баксов. – На меня вдруг налетает девушка.

Я теряю дар речи. Лицо у девушки круглое, приятное. Глаза подведены темно-синим, волосы ярко-розовые. От нее разит духами.

– Или мой парень тебя обслужит, – наступает она.

Молча мотаю головой, стряхиваю с себя ее руки.

– Или мы вместе. Или он – не мой парень. Или он может наблюдать. Мы что хочешь сделаем.

Отталкиваю ее, и мы идем дальше. Вообще-то я пробормотал: «Нет, спасибо», – будто мне пончик предложили. Вид у моих ребят тоже ошарашенный. Мы уже забыли, что за деньги можно купить и это. Иногда деньги – как невидимая когтистая лапа, которая хватает тебя за шиворот и заставляет делать что-то против твоей воли. А иногда ты сам управляешь невидимой лапой и заставляешь других делать что-то против их воли.

Эта девушка здесь не одна – по всему пандусу молодые люди обоих полов пристают к клиентам, прячут полученные деньги.

Спускаемся ниже.

И попадаем в широкий мраморный зал с потолками головокружительной высоты. В огромных люстрах – лампочки, и они светят. По бокам пыхтит с десяток больших дизельных генераторов, каждый размером с машину. «Двадцать пять тыщ», – шепчет Умник. То есть каждый генератор выдает двадцать пять тысяч ватт. Один такой агрегат мощнее всех генераторов нашего клана, вместе взятых. Возле каждого – вооруженная охрана. Ребята в камуфляже, все как на подбор бритоголовые и очень напоминают силовиков прежних времен. Давненько я такого не видел. Камуфляж наводит на неприятные мысли о северных конфедератах.

Главный зал ожидания вокзала. Ступив в него, кажется, будто вновь очутился на улице. Отчасти – благодаря бесконечному, высотой метров тридцать, потолку, выкрашенному в цвет голубого вечернего неба и усыпанному золотыми созвездиями. Отчасти – из-за размеров помещения, которое больше футбольного поля. В одном конце висит гигантский флаг Америки, на удивление целый, если не считать нескольких пулевых отверстий.

Отец часто брал нас с Вашингом на игры бейсбольной команды «Метс». Мы пересаживались с шестой, лексингтонской, линии подземки на седьмую, до Куинса – с зеленой на фиолетовую. И каждый раз выходили на Центральном вокзале, хоть так поездка и получалась в два раза дороже. Мы семенили за папой по залу ожидания и старались не глазеть на толпу – нам, нью-йоркским мальчишкам, не хотелось уподобляться приезжим туристам. Обязательно сверяли свои часы с большими часами в центре зала, над информационной стойкой, – их четыре циферблата, по словам отца, сделаны из опала, – и он покупал нам комиксы. Если хватало времени, папа вел нас вниз, в сводчатое чрево вокзала, поесть в «Устричном баре». Мы с Вашингом становились в разных концах огромной арки, служившей входом в заведение, и с восторгом перешептывались – надо же, как здорово слышно! Под дугообразным кирпичным потолком папа наслаждался устрицами Кумамото, а мы с братом хрустели солеными крекерами – берегли место для стадионных хот-догов.

– Ну, разве не чудесно? – спрашивал отец, ведя нас назад в метро, и взгляд у него слегка затуманивался.

Мы гадали – с чего бы это? Он ведь оставался невозмутимым даже во время пения гимна перед игрой.

Там, где раньше спешили к поездам пассажиры, где глазели на потолок, разинув рот, толпы туристов, теперь видны лишь одичавшие подростки разных мастей. Оборванные и в костюмах, в дредах и в париках, с густым слоем косметики на лицах, вооруженные и безоружные, они переговариваются, машут руками, галдят, поют, танцуют, покупают и продают. Будто кто-то включил на «Ютубе» тысячу видеоклипов одновременно. Гул ощущается каждой клеточкой тела.

Первое впечатление – вокруг царит хаос. Но если присмотреться, замечаешь, что сотни палаток, столов и кабинок – от марокканских шатров до покореженных выставочных стендов – выстроены вокруг центральных часов в некое подобие подковы. В центре пустая площадка, от которой в несколько рядов расходятся магазины. На вывесках – все что душе угодно. Боеприпасы, лекарства, инструменты, вода, консервы, одежда, горючее, косметика, украшения, карты. Главная жизнь кипит вокруг этого центра, а внутри бурлят водовороты помельче. Люди оживленно разговаривают, кто-то целуется, кто-то курит травку, кто-то ест. На ступенях боковой лестницы – группка парней в женской одежде. Выше, на лестничной площадке, играет оркестр, настоящий живой оркестр! На противоположной стороне зала – бывший магазин «Эппл», просторный, яркий, точно космическая церковь. На месте даже логотип компании, хотя теперь на нем написано: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В БОЛЬШОЕ (ЯБЛОКО). УГОЩАЙТЕСЬ».

– Новенькие?

Хозяин голоса – невысокий вонючий парень в черном. Всклокоченная бородка, на шее болтаются защитные очки и противопылевая маска с изображением черепа и скрещенных костей.

– Что? Нет, – отвечаю я.

– Ну конечно! А разглядываете все, как новенькие.

– Тебе-то что?

– Помощь предлагаю, – безразлично пожимает плечами парень.

– Слушай, – встревает Донна. – Мы и правда ничего тут не знаем. – Она улыбается вонючке, как родному. – Я Донна. А тебя как зовут?

– Люди зовут Ратсо. – Он снова пожимает плечами. – Это из фильма «Полуночный ковбой».

– А настоящее имя есть? – спрашивает Пифия.

– Мое имя… для друзей, – подражая британскому акценту, говорит парень. – Что, не смотрели «Лоуренса Аравийского»? Нет? Ну и ладно.

Странный тип.

– Чего ты хочешь? – не выдерживает Питер.

– Я уже говорил. Помочь.

– Почему? – интересуюсь я.

– А почему бы и нет?

– Помочь, значит? – решаюсь я. – Тогда объясни, почему у нас не принимают деньги?

– Разреши взглянуть.

Пифия достает двадцатку. Парень ее хватает, осматривает с обеих сторон и отдает. Мы даже дернуться не успеваем.

– Благодарствую, красавица. Тут штампа нет. Не котируется.

Я в легком замешательстве. Первое впечатление Ратсо о нас подтверждается. Но притворяться знатоками местных обычаев поздно.

– И где нам поставить штамп?

– Нигде, – заявляет Ратсо. – Ну-ка, дай банкноту еще раз, пожалуйста.

Пифия протягивает ему купюру, и он не задумываясь разрывает ее надвое.

– Не котируется, ясно?

Я хватаю его за грудки.

– Эй, не нервничай, – говорит Ратсо.

Если бы вчера на наших глазах сожгли гору денег, мы бы и глазом не моргнули. Теперь же оказалось, что вещи имеют цену, и мы в ярости.

– Могу достать вам денег, – сообщает странный парень. Я его отпускаю. – Есть у вас что-нибудь? Чтобы продать?

– Бартер запрещен, – возражаю я.

– Так я не про бартер. Сейчас покажу. Пойдемте в банк.

Ратсо поправляет лацканы черного пальто и поворачивает в сторону касс. Мы переглядываемся, точно стадо баранов, и покорно топаем следом.

Донна

В общем, этот Базар – большая порция безбашенности с двойным чокнутым соусом.

Могу сказать с порога, Джефферсону тут понравилось. Небось думает: «Вот отсюда, из центра нашего великого мегаполиса, мы и начнем перестройку! Новое общество возникнет, словно феникс, из пепла прошлого!»

О барахолке на заброшенной станции это говорит многое.

Зрелище и правда впечатляющее, прям зоопарк. У Питера глаза на лоб лезут, как в мультиках. Согласна, наряды у некоторых – закачаешься. Ну и девахи! В вечерних платьях, при полном параде, как звезды на красной дорожке. При каждой – то ли приятель, то ли телохранитель, не поймешь. Очуметь. А придурки в камуфляже и с бритыми головами! Бродят, косятся хмуро, копов изображают.

Вон их целая шеренга выстроилась возле касс под мертвым электронным табло с заголовком «Отправление в сторону Нью-Хейвена». Ратсо подводит нас к окошку, перед которым никого нет. За потускневшей медной решеткой сидит кассир – пухлый парень с ювелирной лупой на лбу.

Как ему удалось остаться толстым в нашем постапокалипсисе?! До чего есть хочется… Чужой голос вырывает меня из мечтаний.

Пухлый. Что у вас?

Ратсо. Что у вас? В смысле, на продажу. (Затем кассиру.) Ты с ним потерпеливей, он новенький.

Ратсо вроде ничего парень; по крайней мере шанс я бы ему дала. А Джефферсона он явно напрягает. Хотя для этого особо стараться не надо.

Джефферсон. Дайте кто-нибудь оружие.

Нет, ну жаль, конечно, что ты потерял винтовку, дружище. Только я своей дорожу. Остальные – тоже.

Я. Продай свой самурайский меч.

Джефферсон. Не называй его так, пожалуйста. Это – вакидзаси, он у нас в семье не один век.

Я. А это – карабин, и он в моей семье больше года.

Джефферсон. Тогда продадим мишку, которого ты в библиотеке взяла?

Я. Обкурился?! Это реликвия! Пуха не отдам.

Пухлый. Так, если ничего не продаете, отходите.

Джефферсон (что-то вспомнив). А!

Достает из кармана аптечный пузырек, трясет им.

Пухлый. Что там?

Джефферсон (подходит к окошку, открывает бутылочку и кидает на стойку оранжевую таблетку). Там…

Пухлый (улыбается). «Аддерал». Давненько его не видел.

Он поворачивается назад и кого-то зовет. Из-за спины Пухлого к окошку протискивается тощий паренек в берете; увидев капсулу, радостно вспыхивает и мигом ее грабастает – мы даже пикнуть не успеваем.

Джефферсон. Эй!

Тощий. Проверка.

Рукояткой револьвера, как молотком, он измельчает таблетку в порошок, наклоняется над стойкой и втягивает носом. Поднимает голову. Расплывается в улыбке. Кивает пухлому.

Пухлый. Десять баксов за капсулу. Торг неуместен.

Джефферсон. Хорошо. Значит, двести долларов за двадцать капсул – вместе с той, что ты только что нюхнул.

Тощий (мотает головой). Комиссия банка.

Отдаем им «Аддерал» и получаем сто девяносто баксов.

На банкнотах над головой президента – чудной штамп. Две башни Всемирного торгового центра и надпись: «Помни вечно», выполненная старинными письменами.

Джефферсон. Во как.

Ратсо. Котируются только проштампованные купюры. Остальные конфискуют.

Джефферсон. Кто конфискует?

Ратсо кивает на отморозков в камуфляже.

Умник. На монетах штамп не поставишь, значит, ими не пользуются?

Ратсо. Точниссимо.

Джефферсон. А разве нельзя подделать штамп и напечатать собственные деньги? Достаешь чернила, обычных банкнот кругом полно…

Ратсо. О, лучше не стоит.

Я. Почему?

Ратсо (морщится). Поверь, не стоит.

Умник (Джефферсону). Фиатные деньги.

Джефферсон. Выпускаются при насильственной поддержке государственной монополии. Потрясающе.

Я. Если вы закончили лекцию по высшей экономике, может, займемся делом?

Джефферсон. Хочешь за покупками?

Вообще-то да.

Изучаем столы и палатки вокруг больших часов. Пока ничего не берем, прицениваемся. В глаза торговцам не смотрим. Вылитые туристы на мели.

Джефферсон разглядывает коробки с патронами в палатке под вывеской «Стой, стреляю». Идет дальше, к конкурентам, в «Международный дом смертоубийств» – и вдруг настороженно застывает.

Неужели конфедераты?

Кладу палец на предохранитель карабина.

Но это не опасность. Это – кофе.

Джефферсон как загипнотизированный уставился на сверкающую хромированную кофеварку рядом с кофемолкой. За раскладным столиком для пикника стоит чувак с красным ирокезом, кивает и лыбится Джеффу, типа: «О да, верь глазам своим».

Ирокез. Как раз собирался начать новую банку.

Джефферсон. Нет, без вариантов.

С вариантами. Парень вскрывает серебристую жестянку с кофейными зернами, и наружу вырывается аромат, запечатанный еще до Случившегося. Сует банку Джефферсону под нос. Джефф впитывает кофейный запах, все до единой молекулы.

Ирокез. Эспрессо или капучино?

– С молоком? – недоверчиво уточняет Джефферсон.

Мы обступаем парня, а тот открывает холодильник со льдом – настоящим льдом! – внутри которого красуется аккуратный ряд коробок.

Я (потрясенно). Откуда у тебя лед?

Ирокез. С «Базы “Арктика”», внизу. У них там есть оборудование. А молоко – мой секрет.

Джефферсон, судорожно стискивая в кулаке наличность, смотрит на нас умоляющими глазами несчастного котика.

Я. Вперед. Оставишь чуток.

Джефферсон. А двойной капучино сколько?

Ирокез. У меня все двойное. Два бакса.

Джефф снова оглядывается. Мы киваем. Он протягивает десятку и получает назад восемь долларовых банкнот, на каждой – красный штамп.

Парень с ирокезом – его зовут Кью – засыпает зерна в кофемолку. «“Маззер”», – гордо сообщает он, и Джефферсон уважительно цокает языком. Начинается ритуал приготовления: смолоть, забить, утрамбовать. Наконец Кью устанавливает маленькую штуковину с ручкой в кофемашину.

Джефферсон. Можно… можно мне включить?

Кью (подумав). Давай.

Джефф почтительно щелкает тумблером, и аппарат оживает. Мы молча смотрим, как густая черная жидкость льется в щербатую керамическую чашку.

Джефферсон (самому себе). Цивилизация.

Кью. А вы, ребята, похоже…

Я. Новенькие, да. Не ты первый заметил. Слушай, как тут все устроено? За право торговать платишь головорезам?

Кью. Я плачу банку. Он контролирует Базар. А «головорезы», как ты назвала наших бравых полицейских, на него работают.

Я. И тебе приходится покупать все необходимое только тут, да? Долларами ведь не наешься.

Кью. Ты знаешь, в округе многие принимают банковские доллары, потому что могут потом тратить их здесь. Но мне искать что-то на стороне резона нету. Я живу рядом, в Метлайф-билдинг.

Я (Джефферсону). Как тебе это нравится?

Тот молча от меня отмахивается. Закрывает глаза и смакует кофе.

Питер. И в чем смысл?

Ратсо. В том, что товар продается только за банковские доллары; банк же закупает оптом, а продает в розницу. И контролирует электричество.

Электричество? Ага, шнур от кофеварки заканчивается обычной вилкой, которая вставлена в такую прямоугольную штуку… как же она называется, Умник мне в помощь? От нее идет провод потолще к шестиугольной коробке у входа в зал, а от коробки по проходу змеится толстый кабель – естественно, к огромному генератору с вооруженными охранниками.

Кью (недовольно). Паренек с вами?

Я. Типа того.

Кью. Вот вам мой совет. Остерегайтесь людей-кротов.

Ратсо (с невинным видом). Людей-кротов не бывает.

Джефферсон с глубоким вздохом отрывается от чашки; в ней остался лишь темный кофейный ободок да капельки пены.

– Спасибо, – кивает он Кью. – Всем спасибо, – улыбается нам.

Кью протягивает руку за чашкой, но Ратсо хватает ее первым и быстро вылизывает начисто.

Ратсо. Собирай по ягодке – наберешь корзинку.

Кью. Говорю вам, берегитесь его.

Он забирает чашку, промывает ее мыльной водой из пластиковой бутылки.

Ратсо пожимает плечами и идет дальше. Мы – следом.

О людях-кротах гуляли слухи еще до эпохи Поки – говорили, будто бы в туннелях метро живут бездомные. Да запросто: в Нью-Йорке ужасов хватало, и никто особо не парился. Конечно, классного тоже было много, только чтобы жить счастливо, приходилось закрывать глаза на всякие тошнотворные вещи. Я, например, однажды видела, как один парень свалился со скейтборда – так прохожие кинулись ему помогать, вызвали «Скорую». Но когда те же прохожие замечали, что на земле лежит, ну знаете, бедняк… Они просто шли мимо. Наверно, есть негласное правило: «Протягивай руку помощи лишь таким же, как ты сам».

Так что я не удивлялась: люди живут под землей? Все может быть.

Хотя теперь-то какой смысл? Квартплата нынче любому по карману. Я думала, Кроты – миф Поки. Время от времени ходили рассказы, мол, знакомый знакомого пошел на разведку в метро и не вернулся.

Однако сама я ни разу не видела доказательств их существования. Ни загадочных лучиков света из-под земли, ни чего-то еще.

Ратсо. Так, народ, вам нужны еда и боеприпасы, да? Пошли сюда. Я знаю, у кого есть сухпайки, консервы и все такое.

Я. Слушай, Ратсо.

Ратсо. Да, красавица?

Я. Почему он назвал тебя человеком-кротом?

Ратсо. Я же говорю, людей-кротов нет, всем известно. Он просто не любит наладчиков. Вот и обзывается.

Джефферсон. Наладчиков?

Ратсо. Я помогаю людям. Налаживаю связи. Я – сводник. Свожу спрос и предложение.

Джефферсон. Посредник.

Ратсо. Приземленное определение, но – да. (Останавливается посреди людского потока.) А тот тупица не понимает, что я смазываю колесики торговли.

Питер. Значит, ты – смазка?

Ратсо. Именно. Ваш наивный Старбакс не знает жизни. Думает, эта примитивная экономика работает сама собой. Дудки! Все благодаря таким, как я, которые не жалея сил помогают таким, как вы. Например, я выбил вам хорошую цену за таблетки.

Джефферсон. Ты?

Ратсо. Конечно, я. Обычно банк покупает «Аддерал» по восемь баксов за штуку. Но если рядом я, они ведут себя разумно.

Джефферсон (с сомнением). Ну, спасибо.

Я. Спасибо.

Ратсо. Всегда пожалуйста, Донна.

Джефферсон. И в чем же твой интерес? Что хочешь за свою смазку?

Ратсо. Кто, я? (На лице написано: «И в мыслях не было».) Я делаю это по доброте душевной. Люблю людей. И за свои услуги ничего не прошу.

Мы молчим, и Ратсо добавляет:

– Естественно, любая предложенная вами компенсация будет щедрым пожертвованием на благо других нуждающихся путников, которым я помогу в будущем.

Джефферсон. Ясно.

Он хмурится; видно, хочет послать «наладчика» куда подальше. Смотрит на меня. Я строю умоляющую рожицу и хлопаю ресницами. Джефф вздыхает.

Джефферсон. Ладно. Нас интересует недельный запас провизии на шестерых. Кое-какое снаряжение. Оружие для меня, если денег хватит. И патроны.

Ратсо. Сколько патронов?

Джефферсон. Много.

Ратсо. Правильный подход. Далеко собрались?

Джефферсон. Тебя не касается. Просто помоги все найти.

Денег на такое количество еды, не говоря уж об оружии и патронах, катастрофически не хватает. Ратсо мастерски торгуется, хорошо сбивает цену, только речь все равно о доброй тысяче долларов.

Ратсо выглядит печальным, даже виноватым. Простите, мол, не оправдал. Неожиданно – я почти вижу, как у него над головой вспыхивает лампочка – он загорается: «Идея!»

Джефферсон. Слушаем.

Ратсо (девушке, которая продает сухпаек). Придержишь нам эту цену на часик-другой?

Продавщица. Как получится.

Ратсо. Всего один час? Очень прошу! (Протягивает ей руку.)

Девушка кивает. Жмет ему руку. Ратсо пулей куда-то мчит.

Мы летим за ним – я успеваю заметить, как продавщица вытирает ладонь тряпкой.

Ратсо выводит нас из битком набитых рядов в угол зала, оттуда – мимо темного входа в метро, куда-то вниз по большому пандусу.

Под залом ожидания – еще один этаж. Сводчатые потолки, темный кирпич, рай для клаустрофобии. Дневного света нет вообще, зато горят разношерстные светильники: дежурное освещение, настольные лампы без плафонов, старые галогеновые торшеры, подвесные лампочки; валяющиеся на полу вверх тормашками люстры. Свет и тени со всех сторон, мы как будто в ночном клубе из паршивого рэперского видеоклипа. Вдалеке мигают проблесковые маячки.

Сходство с клубом усиливают бары и рестораны – если можно их так назвать.

Заведения тянутся вдоль стен, каждые шагов тридцать их оформление меняется. Кальянный бар; какой-то «Ашрам “Галактика”» со странным интерьером; розовая забегаловка; а-ля паб «Конец света» с вывеской от руки. Есть даже гей-бар – судя по сплошным мальчикам внутри; называется «Regrette Rien» [6]. Что бы это значило? Питер порывается зайти, но Джефферсон не пускает. Они ведут странный разговор, как в «Звездных войнах».

Питер. Подлетаю.

Джефферсон. Не отклоняйся от цели.

Питер. Они появились сзади.

Я. Вы вообще о чем?

Питер. А, ерунда, крошка.

Раздается рев толпы. Среди криков слышно, как кто-то подвывает – на человека не похоже.

Я. Это что?

Ратсо. А это и есть моя идея.

Он ныряет в море спин и целеустремленно проталкивается вперед.

Не знаю, что там такое, но звуки оно издает кошмарные. Люди злобно вопят, кого-то травят. Доносятся глухие удары, скулеж, яростная музыка.

Я. Мне тут не нравится.

Джефферсон. Опять двадцать пять.

Он сигает в толпу следом за Ратсо.

Date: 2015-12-12; view: 331; Нарушение авторских прав