Хозяйка Дома Риверсов 31 page

— Элизабет? — изумилась я. — Моя девочка?

Алхимик подал мне стакан эля и произнес:

— Кто такая Элизабет?

— Моя дочь. Вот только странно, почему я вдруг подумала о ней.

— И у нее есть кольцо в виде короны?

— В моем видении это было не просто кольцо в виде короны; это кольцо символизировало нашего короля. И моя дочь надела это кольцо на палец!

Отец Джеффрис ласково улыбнулся.

— Вот это действительно загадка.

— Но я ничего загадочного в самом видении не нахожу, — возразила я. — Я совершенно отчетливо видела, как моя дочь с улыбкой надела на палец кольцо, служившее символом английской короны.

Накрывая зеркало покрывалом, алхимик поинтересовался:

— Значит, вы понимаете, что это означает?

— Я думаю, что моя дочь окажется очень близко от королевского трона, — неуверенно ответила я, невольно ломая голову над загадкой, предложенной мне волшебным зеркалом. — Но как это возможно? Она ведь замужем за сэром Джоном Греем, у них уже есть один сын и скоро родится еще один. Как может моя Элизабет надеть на палец корону Англии?

— Мне это тоже совершенно непонятно, — кивнул алхимик. — Но я непременно над этим поразмыслю и, возможно, снова вас сюда приглашу.

— И все же, как могло это кольцо в виде короны оказаться на пальце у моей Элизабет?

— Порой наши видения бывают весьма неясными; мы и сами не в силах расшифровать их. Судя по всему, это одно из таких видений. Тут, безусловно, кроется какая-то тайна. Я стану молиться Господу; надеюсь, Он поможет мне разгадать смысл увиденного вами.

Я кивнула. Когда мужчина хочет сам раскрыть некую тайну, лучше спокойно предоставить ему эту возможность — пусть сам ищет ключик. Я не стану помогать ему, ведь умных женщин никто не любит.

— Вы не могли бы теперь последовать за мной и вылить в литейную форму некую жидкость? — попросил меня алхимик.

Мы с ним вышли в соседнюю комнату, и он, сняв со стены какую-то фляжку, слегка встряхнул ее и вручил мне. Я взяла ее обеими руками и почти сразу почувствовала, как быстро она нагревается в моих горячих ладонях.

— А теперь лейте, — велел он и указал на маленькие формочки, стоявшие на столе.

Я осторожно наполнила каждую из них серебристой жидкостью из фляжки, вернула ее алхимику, и он тихо пояснил:

— Некоторые процессы требуют обязательного участия женщины. Известно, что многие важные алхимические открытия были сделаны мужем и женой, работавшими вместе. — Он кивнул на висевший над огнем котелок, из которого тянулся змеевик. — Например, этот метод дистилляции был изобретен женщиной и назван в ее честь.

— Но у меня-то никаких особых знаний и умений нет! — воскликнула я, отрицая даже дарованные мне, хотя и не слишком значительные способности. — А если у меня и бывают видения, то их посылает Господь, и мне самой они обычно неясны.

Алхимик предложил мне опереться о его руку и повел к дверям.

— Я понимаю вас, — отозвался он. — Я побеспокою вас только в том случае, если не сумею сам выяснить то, о чем так просила меня королева. И вы совершенно правы, скрывая тот свет, что прячется в вашей душе. Этот мир не способен понять умную, образованную женщину; таких женщин он просто боится, как боится и умелых мастеров, и талантливых ученых. Мы все вынуждены заниматься своим делом втайне. Даже теперь, когда страна особенно нуждается в советах и мнениях умных и образованных людей.

— Королю лучше не станет! — вдруг выпалила я, словно кто-то против моей воли дернул меня за язык.

— Нет, не станет, — печально согласился алхимик. — Но мы должны сделать все, что в наших силах.

— И то видение… та темница в Тауэре… я ведь видела…

— Да, и что же вы видели?

— Я видела его! И кто-то еще стоял с ним рядом, загораживая окно, и от этого там было совершенно темно…

— Вы думаете, он встретит свою смерть в Тауэре?

— Но я видела не только короля. — Мне вдруг захотелось все ему выложить. — У меня было такое ощущение, не знаю уж почему, словно там был и кто-то из моих собственных детей! Один из моих мальчиков. Возможно, даже два. Да, я это видела, и меня с ними не было, так что я не могла это предотвратить! Я не могла спасти короля, и детей своих я тоже спасти не могла! Они все войдут в Тауэр, но уже не выйдут оттуда!

Он ласково коснулся моей руки и промолвил:

— Мы сами творим собственную судьбу. Вы, возможно, вполне сумеете защитить своих детей; мы, возможно, еще сумеем помочь королю. Но не забывайте своих видений; возьмите их с собой в церковь и помолитесь там; и я, конечно, тоже стану молиться Господу нашему, надеясь, что разгадаю смысл ваших видений. Вы расскажете королеве все, что видели?

— Нет, — отрезала я. — Ей и без того хватает печалей, а ведь она еще так молода. И потом, разве я могу что-то сказать наверняка?

— Ну, что вы видели? — не выдержала Маргарита.

Мы с ней пешком возвращались домой, по-прежнему никем не узнанные, по темным, но все еще людным улицам Лондона. Мы крепко сцепили руки на тот случай, если нас толкнут или разъединят в толпе, а свои сияющие волосы Маргарита прикрыла капюшоном.

— Этот противный алхимик не пожелал со мной делиться! — пожаловалась она.

— У меня было три видения, и ни одно из них ничего хорошего не сулило, — сообщила я.

— И какие же это видения?

— Незнакомое мне войско вело сражение, поднимаясь по склону холма. Еще я видела мост, который рухнул под тяжестью тел, и люди попадали в реку, и это было ужасно.

— Вы думаете, дело все-таки дойдет до сражений? — осведомилась королева.

— А вы думаете, что нет? — сухо ответила я.

Она кивнула, признавая мое здравомыслие.

— Я, пожалуй, даже хочу войны, — заявила она. — Я не боюсь сражений. Я ничего не боюсь! А что еще вы видели?

— Маленькую комнату в глубинах Тауэра, и как там погас свет.

Помолчав, она заметила:

— Но в Тауэре полно маленьких комнат, и для многих там навсегда гаснет свет.

И тут мне показалось, будто кто-то коснулся ледяным пальцем ямки у меня на шее под затылком. И я вдруг подумала: «А что, если кто-то из моих детей окажется в Тауэре и однажды на рассвете обнаружит, что в его темнице померк свет, ведь единственное узкое окошко-бойницу заслонил своей спиной некто огромного роста?» Однако вслух я произнесла:

— И больше я ничего не видела.

— Но вы же говорили, что у вас было три видения.

— Ах да. Еще я видела кольцо в виде короны, скорее всего, английской короны. Это кольцо находилось глубоко под водой, а потом его вытащили.

— Кто вытащил? — заинтересовалась она. — Это была я?

Я крайне редко обманывала Маргариту Анжуйскую. Я действительно любила ее и поклялась быть верной ей и ее Дому. Но я бы ни за что не назвала ей имя своей прекрасной дочери — ведь в моем видении именно она, моя Элизабет, держала в руках кольцо, означавшее корону Англии.

— Лебедь, — брякнула я первое, что взбрело в голову. — Какой-то лебедь достал клювом корону Англии.

— Лебедь? — прошептала она. — Вы уверены?

Она даже остановилась прямо посреди улицы, и какой-то возчик грубо закричал на нас, чтобы мы убирались с дороги. Мы поспешно отскочили в сторону, и я подтвердила:

— Да, это был просто лебедь.

— Но что же это значит? Вам ясно, что это значит?

Я покачала головой. Я назвала лебедя только потому, что не хотела даже упоминать о своей дочери. И теперь, как это часто бывает, одна ложь потянула за собой следующую.

— Но ведь лебедь — символ наследника Дома Ланкастеров, — напомнила мне Маргарита. — Ваше видение означает, что мой сын Эдуард займет королевский трон!

— Видения никогда не дают полной уверенности…

Но она уже не слушала. На лице ее сияла улыбка.

— Ну как вы не понимаете? Лучшего развития событий и представить нельзя! Ради сына король может и отойти от дел. А я уже догадываюсь, какой путь мне предстоит! И я буду двигаться только вперед! Этот лебедь — мой мальчик, мой принц. И я сделаю все, чтобы посадить Эдуарда на английский трон!

Даже позволив начаться одному из самых противоречивых и опасных заседаний, какие когда-либо имели место в парламенте, даже призвав туда троих магнатов, которые, кстати, привели с собой собственные армии, король тем не менее пребывал в радостном расположении духа и в гармонии с самим собой и со всеми окружающими. Он был абсолютно уверен, что любые, даже самые сложные проблемы лучше всего решать в обстановке любви и доброжелательства. Сам он, впрочем, участия в решении этих проблем принимать не желал и собирался прибыть на заседание, когда все уже завершится, затем лишь, чтобы благословить противоборствующие стороны. Он как бы отстранился от всего того, что творилось в Лондоне, и хотел спокойно помолиться за установление мира в стране, предоставив другим спорить и высчитывать, во что может обойтись подобное соглашение, угрожать друг другу и даже чуть ли не кидаться в драку. И все же стороны сумели в итоге прийти к некоему согласию.

Маргариту вывел из себя отказ ее супруга заниматься своими прямыми обязанностями и командовать собственными лордами; ее бесило то, что Генрих готов вступать в переговоры лишь с Господом Богом, в реальности предоставляя другим улаживать вопросы безопасности и спокойствия в стране.

— Как он мог призвать их в Лондон, а сам удалиться в часовню и попросту бросить нас? — вопрошала она, глядя на меня. — Как можно быть таким глупцом и заключать подобный половинчатый мир?

Это действительно был половинчатый мир. Все в парламенте поддержали предложение о том, что йоркисты обязаны уплатить штраф, поскольку осмелились пойти в атаку, видя перед собой боевой штандарт самого короля, и они действительно согласились уплатить большие штрафы наследникам тех ланкастерцев, которые погибли на поле боя. Однако штрафы эти они выплатили все теми же «палками» — то есть ничего не стоящими векселями, выданными королевским управляющим делами, но совершенно бесполезными; и ланкастерцы не смогли не принять эти «палки» в расчет, ведь это было бы равносильно признанию, что в королевской казне нет ни гроша. Это была блестящая шутка и одновременно тяжкое оскорбление, нанесенное королю. Впрочем, йоркисты пообещали построить в честь павших часовню в Сент-Олбансе и поклялись хранить мир. Хотя никто, кроме разве нашего короля, и не надеялся на то, что кровавая междоусобица, тянувшаяся из поколения в поколение, прекратится с помощью подобных сладких речей да букета никуда не годных векселей. Все остальные видели, как память о погибших заваливают грудами лжи, а убийство прикрывают бесчестьем.

Покинув свое священное убежище, король объявил праздник вселенской любви — в этот день все мы должны были идти рука об руку, чтобы Господь простил нам все былые грехи.

— И лев тогда возляжет рядом с ягненком, как и говорится в Библии, — пояснил мне Генрих, — разве вы этого не понимаете?

О да, я отлично все понимала! Я понимала, что нашу столицу раздирают различные фракции, что вот-вот разразится война, что сыну Эдмунда Бофора, потерявшему отца при Сент-Олбансе, приказано шествовать рука об руку с графом Солсбери, но они постараются даже пальцами не соприкасаться, поскольку руки у них в крови. А сразу за ними будет вышагивать граф Уорик, убийца Бофора, истинного отца принца Эдуарда. И Уорик соединит руки с герцогом Эксетерским, который тайно поклялся, что никакому прощению не бывать. А сам король при этом будет прямо-таки светиться от счастья, ведь эта кощунственная процессия, согласно его мнению, продемонстрирует людям единство пэров и их готовность служить английской короне. Ну а за королем последует королева Маргарита.

Так оно и было, и лучше бы Маргарита шла совсем одна, как это и подобает королеве. Стоило мне увидеть ее, как я это поняла. Однако Генрих велел ей идти рука об руку с герцогом Йоркским. Вероятно, он хотел показать всему свету их примирение и дружбу. Но ничего не получилось. Всем было ясно, что они остались непримиримыми врагами. Ни о какой доброй воле их поведение не свидетельствовало; было очевидно, что Маргарита — отважный игрок, принявший участие в смертельно опасной игре, что она отнюдь не королева мира, стоящая выше всех и всяческих фракций, но королева воюющая, и ее главный враг — герцог Йоркский. Из всех безумств, совершенных в тот день «всеобщего прощения и примирения», когда все — и мы с Ричардом в том числе — шествовали рука об руку друг с другом, это безумное распоряжение короля грозило наихудшими последствиями.

Вестминстерский дворец, Лондон, зима 1458 года

Мир, отмеченный «днем вселенской любви», длился всего восемь месяцев. Летом я оставила двор и произвела на свет очередного ребенка — дочку, которую мы назвали Кэтрин. Как только девочка достаточно окрепла и привыкла к кормилице, мы вновь покинули Графтон. Некоторое время мы гостили в Гроуби-Холле у нашей старшей дочери Элизабет, которая как раз родила второго сына.

— Как же семейство Греев должно благословлять тебя! — воскликнула я, склоняясь над колыбелью. — Еще один ребенок, да к тому же мальчик.

— Можно подумать, они действительно будут мне за это благодарны, — поморщилась она. — Своего Джона я очень люблю, но его мать… Она только и делает, что жалуется!

Я пожала плечами и предложила:

— Возможно, вам с Джоном пора перебраться в свой собственный дом? Хотя бы один из тех небольших особняков, которыми владеют Греи? Может, в Гроуби-Холле просто не хватает места для двух хозяек?

— А может, и мне следовало бы вместе с вами отправиться ко двору? — ответила Элизабет. — Я могла бы стать фрейлиной у королевы Маргариты и жить с тобой.

— В настоящее время двор не самое приятное и спокойное место, — заметила я, покачав головой. — Даже для фрейлин королевы. Мы с твоим отцом просто вынуждены туда вернуться, но я с ужасом думаю о том, с чем мне там придется столкнуться.

Когда мы прибыли в Лондон, двор прямо-таки жужжал от всевозможных слухов. Королева требовала от графа Уорика выполнить практически нереальную задачу — обеспечить полную безопасность движения английских судов в проливе; однако же командование крепостью Кале она поручила сыну Эдмунда Бофора, юному герцогу Сомерсету, а это семейство все йоркисты воспринимали как своих заклятых врагов.

В общем, Уорику предстояло решить весьма сложную проблему, а вознаграждение за проделанную работу отдать своему сопернику. Уорик, разумеется, отказался. И теперь, как и предупреждал мой муж Ричард, королева надеялась поймать его в ловушку, назвав изменником. В ноябре она публично уличила Уорика в пиратстве — в использовании своих кораблей вне порта Кале, — и парламент, объединившись с ее сторонниками, приказал графу явиться в Лондон и предстать перед судом. Уорик прибыл и гордо выразил желание самому себя защищать; этот храбрый молодой человек действительно умело противостоял им всем, боровшись в одиночку со многими своими врагами. Ричард, выйдя из зала заседаний, отыскал меня — поскольку я, естественно, поджидала его поблизости, — и рассказал, что Уорик громко выкрикивал в лицо судьям ответные обвинения, а потом заявил, что сама королева нарушила и предала соглашение, достигнутое в «день вселенской любви».

— Он был в ярости, — говорил Ричард, — обстановка в зале так накалена, что дело вполне может дойти до драки.

И как раз в этот миг раздался громкий удар по двери зала, где заседал совет. Ричард сразу прыгнул вперед и выхватил из ножен короткий меч, а свободной рукой прикрыл меня.

— Жакетта, ступай к королеве! — велел он.

Но выбежать из приемной я не успела: путь мне преградили люди с гербами герцога Бекингемского на воротниках; они вломились в двери с мечами наголо и мгновенно заполнили все пространство.

— Берегись! Сзади! — быстро шепнула я мужу.

Я отпрянула к стене, а эти люди двинулись на нас; Ричард поднял меч, намереваясь обороняться. Однако же на нас они даже не взглянули, а устремились в зал; охрана герцога Сомерсета в дверях оказывала им сопротивление, не пуская внутрь. Это вооруженное нападение было явно спланировано заранее. Двери зала совета были распахнуты настежь; оттуда с боем вырвался граф Уорик, окруженный своими людьми. Рубка началась уже и в зале совета, и теперь нападающие искали возможности прикончить Уорика. Ричард вдруг резко отступил назад, спиной притиснув меня к стене, и прошипел:

— Стой и молчи!

Уорик, размахивая мечом, точно боевым топором, храбро ринулся на врага; он колол и рубил, точно на поле брани, и его люди не отставали от него ни на шаг. Я видела, как один из них, нечаянно выронив меч, в ярости даже ногами затопал. А через упавших просто переступали, не пытаясь им помочь и стремясь во что бы то ни стало сохранить оборонительное кольцо вокруг своего предводителя: было совершенно очевидно, что эти люди готовы и умереть за него. Зал был слишком тесен для вооруженной схватки, противники налетали друг на друга и толкались. И вдруг Уорик, пригнув обнаженную голову, провозгласил: «За Уорика!» — это был его боевой клич — и бросился вперед. И его небольшой отряд, слившись в единое целое, пошел в атаку. Им вскоре действительно удалось прорваться; люди Сомерсета и Бекингема преследовали их, как гончие псы оленя. Где-то за дверями слышался топот ног и рев негодования — это королевская стража хватала и удерживала людей Бекингема.

Ричард отступил от стены, взял меня за руку, поставил перед собой и убрал меч в ножны.

— Я не сделал тебе больно, дорогая? — спросил он. — Прости, но я был вынужден так грубо поступить.

— Нет, все хорошо… — Я задыхалась от пережитого потрясения. — Но что это было? Что происходит?

— Полагаю, это была задумка нашей королевы; это она послала двух герцогов закончить то, что начали их отцы. В общем, перемирие закончено. И конец ему, видимо, положил именно Уорик, обнажив меч в пределах королевского дворца. Теперь он, наверное, сбежит обратно в Кале. Короче, здесь пахнет предательством и изменой, и нам, пожалуй, надо отправиться к королеве и выяснить, что ей самой об этом известно.

Когда мы добрались до покоев Маргариты, дверь в ее личные апартаменты была закрыта, а фрейлины собрались в приемной и, разумеется, вовсю сплетничали. Они кинулись было к нам с вопросами, однако я отмела их в сторону и постучалась, громко назвав себя. Маргарита из-за двери разрешила нам с Ричардом войти, и я обнаружила, что молодой герцог Сомерсет уже там и что-то нашептывает ей на ушко.

Увидев мое потрясенное лицо, она бросилась ко мне.

— Жакетта, неужели вы тоже там были? Вы не ранены?

— Ваша милость, на графа Уорика было совершено нападение прямо в зале совета, — решительно сообщила я. — И совершили его люди с гербами Бекингема и Сомерсета.

— Но не я, — дерзко, как мальчишка, вставил двадцатидвухлетний герцог.

— Зато ваши люди и по вашей команде, — вмешался мой муж, стараясь говорить ровным тоном. — Это противозаконно — обнажать меч в пределах королевского дворца. — Он повернулся к королеве: — Ваша милость, все думают, что это было сделано по вашему приказу. Что в зале совета было совершено в высшей степени вероломное нападение. Что это чистой воды предательство. Ведь считается, что примирение было достигнуто. И вы дали свое королевское слово. Это бесчестно. Уорик станет жаловаться и будет совершенно прав.

Маргарита вспыхнула и быстро взглянула на герцога, но тот лишь плечами пожал.

— Уорик и не заслуживает достойной смерти, — легкомысленно обронил он. — Ведь это он самым недостойным образом убил моего отца!

— Ваш отец погиб в сражении, — твердо произнес Ричард. — В честном бою. Уорик попросил у вас прощения, и это прощение было ему даровано, а потом он оплатил строительство часовни в честь вашего отца. Мне кажется, все поводы для недовольства были устранены, и Уорик, как мог, постарался расплатиться за гибель герцога Сомерсета. А вы организовали вооруженное нападение в стенах королевского дворца, где всем по закону гарантируется полная безопасность! Как королевский совет будет отправлять свои функции, если, присутствуя на заседаниях, наши пэры рискуют собственной жизнью? Разве осмелятся теперь прийти на совет лорды-йоркисты? Да и любой другой человек, если там с оружием в руках нападают даже на пэров? Разве станут честные люди терпеть подобное беззаконие?

— Так он сбежал? — обратилась королева прямо ко мне, игнорируя дерзкие слова Ричарда; судя по всему, только это и имело для нее значение.

— Да, — ответила я.

— Полагаю, он доберется прямиком до Кале, и тогда у вас будет еще один могущественный враг в хорошо укрепленной крепости и на чужом побережье, — с горечью сказал Ричард. — И я осмелюсь утверждать, что ни один из сотен ваших южных городов не может считаться достаточно защищенным от возможного нападения с моря. Мало того, взяв флот Кале, Уорик вполне способен подняться вверх по Темзе и обстрелять из артиллерийских орудий Тауэр; во всяком случае, теперь он, вероятно, считает себя вправе это сделать. Так что зря вы нарушили договор с ним, ваша милость, зря подвергаете всех нас серьезной опасности.

— Но он всегда был нашим врагом, — заметил герцог Сомерсет. — Задолго до этого заседания.

— И все же он был связан условиями перемирия, — стоял на своем Ричард. — И клятвой верности королю. Он свято почитал данную им клятву. А это нападение на него в зале совета освободило его от всех клятв и обязанностей.

— Хорошо, тогда мы покидаем Лондон, — распорядилась королева.

— Это не решение вопроса! — взорвался Ричард. — Создав себе такого врага, вы не можете надеяться, что единственное спасение — это убежать отсюда как можно дальше. Где вам будет безопасно? В Татбери? В Кенилуорте? В Ковентри? А может, вы уже готовы расстаться с вашими южными графствами? Неужели Уорику достаточно всего лишь ввести туда свои войска? Или, согласно вашим планам, можно отдать ему и Сэндвич, как ему только что, по сути дела, отдали Кале? А может, вы и Лондон ему отдадите?

— Все равно, я забираю с собой сына и уезжаю! — Маргарите нечего было возразить моему мужу, и она резко от него отвернулась. — А потом я соберу верных мне людей, вооружу их, и пусть Уорик только посмеет высадиться на побережье Англии! Моя армия будет уже поджидать его, и уж на этот раз пощады ему не видать! Он заплатит за свои преступления!

Военная кампания, лето — осень 1459 года

Казалось, королева одержима некой непонятной идеей. Она увезла с собой в Ковентри весь двор, а заодно и самого короля. И Генрих не сумел ей противиться, настолько он был озадачен провалом устроенного им перемирия и внезапным, прямо-таки стремительным переходом к войне. А Маргарита, презрительно воспринимая советы быть осторожней, прямо-таки чуяла собственную победу и страстно к ней стремилась. Она въехала в Ковентри во главе пышной процессии, и жители кланялись ей, словно она и впрямь была единственным и всеми признанным правителем страны.

Никогда еще англичане не видели такой королевы. Она велела преклонять пред нею колено, как перед королем. Она в одиночестве восседала на королевском троне. Она руководила мужчинами и отдавала приказания лордам, она требовала неукоснительной уплаты налога от всех жителей всех графств страны, она игнорировала традиционный способ комплектации королевского войска, когда каждый лорд приводил свой отряд, состоявший из «его людей». В Чешире она сама собрала армию и назвала ее «армией принца», а своих солдат одела в форму с изображением лебедя. Командиров же она называла «рыцарями лебедя», обещая, что они займут в армии и государстве особое место, когда победят в тех сражениях, которые наверняка не за горами.

— Между прочим, дети лебедя носили золотые воротники, а их мать вовсю старалась, чтобы они ни в коем случае не походили на лебедей, и прятала их, пока они окончательно не превратились в лебедей; и все они, кроме одного, потом к ней вернулись, — напомнила я Маргарите. Мне было не по себе из-за ее внезапной любви к этой эмблеме и из-за того, что она вдруг вызвала к жизни старинное предание. — Эта сказка не имеет никакого отношения к принцу Эдуарду.

Принц поднял на меня глаза и просиял одной из своих внезапных светлых улыбок.

— Лебедь, — повторил он.

Маргарита научила его этому слову. И вышила серебряными нитками двух лебедей у него на воротнике.

— Но вы же говорили, что видели, как английскую корону унес лебедь, — сказала она.

И я невольно покраснела, вспомнив свою спонтанную ложь, с помощью которой хотела скрыть то, что привиделось мне на самом деле — как моя дочь Элизабет со смехом надевает себе на палец кольцо в виде маленькой короны.

— Но ведь я предупреждала, ваша милость, что это вполне может ничего и не значить. Это было подобно сну наяву.

— И все равно я буду править Англией! Даже если для этого мне самой придется стать лебедем!

В сентябре мы перебрались в замок Эклс-Холл, находившийся в пятидесяти милях к северу от Ковентри. Теперь мы еще меньше напоминали королевский двор — скорее уж настоящее войско. Многие фрейлины вернулись в Лондон или разъехались по домам, а их мужей наша воинственная королева призвала в свою армию. Некоторым, правда, удалось удержаться в стороне от всего этого, но очень немногим. У всех немногочисленных фрейлин, что по-прежнему путешествовали по различным замкам вместе со мной и королевой, мужья были в армии, и армия Маргариты быстро росла. Во время переездов мы теперь более всего походили на армейский обоз, пребывающий на марше вместе с войском. Король тоже постоянно был с нами, как и принц; оба они каждый день выходили на плац и участвовали в смотре, поскольку Маргарита набирала все больше новых рекрутов. Она расселяла их в различных строениях внутри замковых стен и в палатках, разбитых в окрестных полях. Она также призвала на помощь верных ей лордов и познакомила их с маленьким принцем. Ему было всего шесть лет, но он с большим достоинством объезжал на маленьком белом пони ряды воинов, в седле держался очень прямо и послушно выполнял любой материнский приказ. А король, выйдя к воротам замка, поднятой вверх рукой благословлял тысячное войско, вставшее под его знамена.

— Это что же, французы? — удивленно спрашивал он у меня. — Неужели мы собираемся взять Бордо?

— С Францией мы пока что не воюем, — успокаивала я его. — И, возможно, этой войны нам удастся все-таки избежать.

Командование королевской армией было поручено старому Джеймсу Туше, лорду Одли, а его помощником назначили лорда Томаса Стэнли. Лорд Одли доложил королеве, что йоркисты собирают войска по всей Англии и приняли в эту огромную армию всех своих вассалов; их общая встреча назначена в Ладлоу, фамильном замке Йорков, расположенном почти на границе с Уэльсом. А граф Солсбери со своим войском должен был выйти из замка Миддлхэм на севере Англии и двигаться на юг, в Ладлоу. Лорд Одли клялся, что мы сумеем перехватить Солсбери, когда тот будет следовать мимо нас, спеша присоединиться к другим предателям-йоркистам. В нашей армии уже насчитывалось около десяти тысяч человек; еще несколько тысяч должен был привести с собой лорд Стэнли. А у Солсбери войско было вполовину меньше, так что, особенно если застать его врасплох, ему грозило неминуемое поражение. И теперь он шел навстречу собственной гибели, однако даже не подозревал об этом.

Мне казалось весьма мрачным занятием — наблюдать, как мужчины проверяют оружие и доспехи, а потом строятся перед боем. Мой зять сэр Джон Грей на красивом боевом коне возглавил довольно большой вооруженный отряд своих вассалов, преодолев вместе с ними двухдневный путь от родного дома. Прибыв в Эклс, Джон жаловался мне, как сильно плакала Элизабет, когда он уезжал, и я поняла: мою дочь наверняка обуревали дурные предчувствия. Она умоляла мужа не ходить на войну, и леди Грей даже велела ей удалиться — попросту прогнала, точно противную надоедливую девчонку.

— Может, мне надо было остаться с ней? — сомневался Джон. — Хотя, по-моему, это мой долг — воевать на стороне короля и королевы.

— Согласна с тобой. Надо исполнять свой долг, — повторила я затрепанную фразу, которой жены провожают на войну мужей, а матери — сыновей. — Нет, я действительно уверена, что ты поступил совершенно правильно, Джон.

Королева назначила его командиром своей кавалерии. А Энтони, мой любимый сын и наследник, вдруг тоже явился прямиком из Графтона и выразил недвусмысленное намерение непременно сражаться рука об руку с отцом. Ричард и Энтони должны были начинать битву в конном строю, а затем спешиться и продолжать, скорее всего, врукопашную. Мысль об участии моего сына в подобном мероприятии вызывала у меня такую дурноту и страх, что я даже есть не могла.

— Ничего, я везучий, — храбро заявил Ричард. — Ты же знаешь, милая, какой я везучий! Ты сама провожала меня на добрую дюжину боев и прекрасно знаешь, что я всегда возвращался к тебе целым и невредимым. А мальчика я буду держать при себе; надеюсь, он унаследовал от меня ту же везучесть.

— Ох, не говори так! Не произноси этого вслух! — Я приложила ладонь к губам мужа. — Не надо искушать судьбу! Боже мой, неужели вам так уж обязательно туда ехать?

— Как и всегда — пока в нашей стране окончательно не воцарится мир, — ответил мой муж.

— Но ведь король вам этого не приказывал!

— Жакетта, ты что, просишь меня стать предателем? Или хочешь, чтобы я тоже носил на плаще белую розу Йорка?

— Нет, конечно же, нет! Я просто…

Он нежно обнял меня.

— Просто что? Просто ты не в силах видеть, как Энтони идет навстречу опасности?

Я пристыженно кивнула и прошептала с тоской:

— Мой сын…

— Твой сын теперь стал мужчиной, а жизнь настоящего мужчины всегда связана с опасностью, как зима и снег, как весна и подснежники. Наш Энтони — храбрый молодой человек, и, по-моему, он научился у меня быть мужественным. Так что не учи его быть трусом, ладно?