Аккуратный юноша

Еще долго после своего австрийского злоключения Антонен Дампьер шарахался на улицах от встречных старух: все они казались ему реинкарнацией хозяйки, преследующей его, чтобы вновь умереть у него в постели. Если порой, в порядке искупления, он помогал пожилой особе нести покупки, то исподволь выспрашивал, не бывала ли она в Австрии. Во сне ему снова виделись старушечьи объятия, руки, сжимающие его, точно путы, приоткрытый рот. Всякий раз, заводя интрижку с молодой девицей, он попадал в тенета старого кошмара, просыпался среди ночи с криком, уверенный, что лежащая рядом женщина умерла и держит его в плену, и безжалостно ее будил. Большинство убегали наутро как ошпаренные. О случившемся с ним он никогда никому не рассказывал.

За это время он стал риелтором в агентстве по элитной недвижимости «Урбалюкс» в Маре, получив экономический диплом и диплом юриста. Работал с отдачей, но и с осторожностью. Он был помешан на чистоте и предавался этой страсти, точно любимому виду спорта или боевым искусствам: душ он принимал по два‑три раза на дню, а свою квартирку в квартале Монторгей содержал в почти безукоризненном состоянии. Его любимым времяпрепровождением в выходные было посещение хозяйственных отделов супермаркетов: он восхищался изобретательностью производителей моющих средств и никогда не уходил без солидного запаса всевозможных аэрозолей, жидкостей и порошков. Вместо того чтобы складировать все это под раковиной, он завел специальный шкафчик в спальне, который запирался на ключ. Он хранил бутылочки с жавелевой водой и нашатырем, как другие хранят марочные вина, в металлическом ящичке, под надежной защитой от сырости и огня. Его последней покупкой за бешеные деньги на eBay был миниатюрный, величиной с ладонь, беспроводной пылесос с детектором обнаружения мусора.

Каждый год он нанимал приходящую уборщицу, специально чтобы подловить ее. Он устраивал в комнатах бардак, уходил на два‑три часа и возвращался, когда его не ждали. И начинался сеанс унижения: он чуть ли не с лупой высматривал грязь в углах, потеки на посуде, темные следы под чашками, мутный налет на стаканах и отсылал ее, часто в слезах, с суровым приговором: неумеха. Он гордился, преподав урок. Уборка – понятие обманчивое. Квартира безупречна лишь на первый взгляд. Пройдитесь с микроскопом по всем плоскостям: слои пыли покрывают мебель и паркет, девственная белизна выглядит серой. Одежда в комодах обычно сложена кое‑как. У Антонена же было безупречно все, до самого последнего ящика. Что с лица, что с изнанки. Человек чист не потому, что больше не грязен: это первый этап на пути искупления. Его двухкомнатная квартира благоухала морозной свежестью.

Единственный сын, Антонен потерял обоих родителей в автокатастрофе, когда ему исполнился двадцать один год. Его отец, инженер‑строитель, был из левых, ностальгирующих по СССР, коммунист в душе, больше по убеждениям, чем по принадлежности. Мать, преподавательница французского и активная феминистка, постоянно донимала мужа критикой слабых мест реального социализма. Этот спор они вели много лет.

– Разве можно свести христианство к инквизиции? – протестовал отец.

– Дурак, – фыркала мать, – религия никогда не обещала рая на земле.

Их гибель на национальной автостраде Дижон‑Понтарлье – отец не пропустил грузовик – показалась сыну форменным издевательством. Он получил хорошее воспитание, никогда ни в чем не нуждался. Но эта родительская оплошность так его разочаровала, что он не мог горевать.

Антонен был юношей уравновешенным, но подверженным приступам неукротимого гнева. Про таких говорят: кулаки наготове. Ему случалось ударить без всякой причины, на улице или в метро, человека, чье лицо ему не нравилось. Каким‑то чудом его ни разу не побили, но всё впереди. Отец и мать претили ему своей систематической недисциплинированностью. У них не было решительно ничего общего, кроме беспорядка, который они за собой оставляли, предоставив единственному сыну убирать за ними. Иначе говоря, с девяти лет он стал слугой своих родителей – добровольным слугой. Так он выказывал им сыновнюю любовь. Вечером, когда он возвращался из школы, со стола были еще не убраны остатки завтрака, постели не застелены, мусорное ведро переполнено. Он приучил себя вставать утром на полчаса раньше, чтобы навести в доме порядок. Ему случалось даже накрывать на стол, а потом и готовить для всех обед. Он огорчал своего отца, со страстью начищая ваксой его ботинки, и ошеломлял мать, представлявшую его как новый тип мужчины, который с малых лет приобщился к самой неблагодарной работе: натереть полы, вымыть посуду, пришить пуговицу, аккуратно выгладить белье, не подпалив ткань. Он умел даже гладить прямо на человеке, в случае срочности, помещая смоченную водой тряпицу между тканью и кожей. Антонен с детства обладал обостренным обонянием и постоянно обнюхивал себя в «стратегических» местах, хоть гигиену соблюдал безукоризненную. Его мать говорила тогда: Ангелок обезьянничает. Она была феминисткой не только на словах: независимость свою она демонстрировала во всем. Она крутила несколько романов одновременно, отринув буржуазную верность, копируя свою личную жизнь с модели Сартра и Бовуар. Муж обличал ее декадентские нравы и аморальность обеспеченной дамочки. Это был еще один, куда более мучительный, повод для ссор. Дойдя до ручки, она бросала ему:

– Заведи любовниц, тебе это пойдет на пользу.

Не выдержав нападок, он уходил и запирался в своей комнате. Увы, безнадежно моногамный, он даже не пытался изменять. В них столкнулись два варианта левизны: политика и анархия. Коллективная эмансипация или индивидуальная. Преобразование общества или распущенность нравов. Не раз, лет до десяти, мать Антонена, когда не успевала договориться с няней, брала его с собой в холлы гостиниц, где встречалась со своими мимолетными любовниками. Она оставляла его под опекой портье – за скромное вознаграждение, – с горой комиксов. Вечером, дома, он должен был говорить отцу, что они ходили по магазинам, и тот делал вид, будто верит. Лгал он легко, но от взгляда «старика», взгляда побитой собаки, ему делалось не по себе. Позже он слышал отголоски разражавшихся в гостиной сцен. Адюльтер был для его матери гигиеной души, правом, завоеванным в нелегкой борьбе с мужским превосходством. Сама она, впрочем, отвергала этот допотопный термин – по ее собственному выражению, она «порхала». Ничего личного против мужа она не имела, лишь провозглашала свою свободу, отыгрываясь за века порабощения. Чтобы успокоиться во время семейных ссор, Антонен расстилал и застилал свою постель до тех пор, пока голоса не стихали и муж с женой не мирились, утомившись, на ложе, в котором давно не водилось ничего супружеского. После этого он, в свой черед, приходил в ярость. Тогда родители запирали его в чулане без окон, полном ненужных вещей, которые он бил и ломал все до единой. Потом они заставляли его все убрать. Отец ставил матери в вину мягкотелость сына: что за занятия – вязать, шить да подметать? Она ему – типично мужские вспышки гнева. Ирония в том, что агрессивность досталась ребенку от родительницы, от нее и только от нее он унаследовал эти припадки ярости. Его родители побывали однажды на Кубе, с профсоюзной делегацией Сент‑Уана по приглашению Гаваны. Отец был шокирован разрухой, мать же не переставала клеймить Фиделя, настоящего «фашиста» пошиба Муссолини или Франко, с сальсой в придачу. Но вечерами она уходила танцевать одна и возвращалась на рассвете, пропахшая табаком, алкоголем, мужским потом. Отец приходил в ужас, когда молодые люди перешептывались при виде их, свистели вслед его супруге, называли ее Guapa [1]и подмигивали. Эта неделя в тропиках стала одним из худших кошмаров его жизни. Случалось также, что мать, брошенная очередным воздыхателем, искала утешения у супруга и плакала на его плече целыми днями, как маленькая девочка, у которой отняли игрушку. Его отец, убежденный активист, не вписался в 1960‑е и 1970‑е годы; когда другие исповедовали свободную любовь, уезжали автостопом в Катманду, он печатал листовки и рьяно защищал линию Москвы. Он растратил молодые годы на беспорочную верность Центральному комитету, упустил свое лучшее время. И он наверстывал упущенное, слушал «Флитвуд Мэк», «Грейтфул Дед», «Ху», «Пинк Флойд», «Кинкс», затягивался порой косячком, смотрел в режиме нон‑стоп фильмы Годара, Полански, Вуди Аллена, Феллини, Антониони, запоем читал ситуационистов, философов Венсенской школы. Это было даже трогательно – курс ниспровержения задним числом. Когда он врубал на полную громкость Боба Дилана или Дженис Джоплин, его жена ехидно спрашивала:

– Опять твоя стариковская музыка?

По словам близких друзей, ко времени аварии они были близки к разводу: мать, недовольная своей судьбой, только и ждала удобного случая бежать из супружеской тюрьмы. Она влюбилась в профессора философии из Нанта, последователя Делеза, который мог предложить ей более интересную, более насыщенную жизнь. Не исключено, что отец, который был за рулем, намеренно проигнорировал стоп‑сигнал. Эти двое взрослых, проповедовавшие сыну свободу, честь и справедливость, своим личным примером перечеркнули каждую из этих ценностей. Антонен чувствовал себя мячиком для пинг‑понга, которым перебрасывались родители. Он сохранил от их ссор одну уверенность: энергия – женское качество, слабость – мужское.

У левых родителей часто вырастают дети‑консерваторы: их воспеванию бунта малыши следуют буквально и в результате выворачивают их уроки наизнанку. Старики призывали к отказу от табу? Их отпрыски становятся пуританами. Напуганный примером отца и матери, Антонен очень рано решил поставить крест на политике и на любви. Первая, понял он, делает человека идиотом, вторая сбивает с пути. Зато он сохранил от их воспитания вкус к двоичной системе. Его отец делил человечество на эксплуататоров и эксплуатируемых, мать на фаллократов и их жертв, он же разделил его на чистых и нечистых. Они все трое были манихеями. Антонен не хотел пускать на самотек свою жизнь, он хотел ее упорядочивать. Каждую минуту он чувствовал себя ответственным за порядок или хаос в своем мирке. Ему случалось просыпаться ночью, чтобы поставить ровнее стул, расправить складку на занавеске. Как другие дети заглядывают под кровать, боясь притаившегося там чудища, так он высматривал в темноте малейшую перемену обстановки вплоть до теней. Непарный носок в стиральной машине, хлебная крошка, валяющаяся на полу бумажка – все это были нарушения порядка, за которые он краснел.

Ему претил физический контакт с людьми в общественном транспорте. В любой толпе зрело зерно тлена, и это портило поездку. От свинтусов, дышавших в лицо, его тошнило. Он мечтал о магнитном обнюхивателе у входа в метро, который не пропускал бы дурно пахнущих пассажиров. Ребенком в часы досуга, в доме, где они жили, у Порт‑де‑Баньоле, он любил стирать белье соседям за скромную плату. Они выставляли для него за дверь пакеты с тряпьем, прилагая подробный список. Он возвращал вещи в тот же вечер, еще теплыми от утюга. Отец говорил: кончится тем, что ты откроешь прачечную. Чистота была его крестовым походом, всю свою жизнь он подчинил этой подспудной мании. Другие выходят в море, отправляются в дальние края, он же сжигал свои корабли, орудуя веником и тряпками. Но Зло возрождалось, всегда возрождалось. Искоренив грязь, он порой ударялся в слезы, радуясь эфемерной победе и сознавая, что война заранее проиграна.

Его начальником в агентстве был красавец‑мужчина, голландец по происхождению, с благородным лбом римского императора, Ариэль Ван Хейфнис. Этот меланхоличный бизнесмен презирал свою работу, считая ее лакейской, – он предпочел бы руководить художественной галереей, музеем, может быть, даже симфоническим оркестром. Типичный случай предпринимателя, запоздало подцепившего культурный вирус. Это не мешало ему держать в ежовых рукавицах пятнадцать человек, работавших под его началом. Он владел искусством полупохвал, недомолвками сводя на нет комплименты. Своих сотрудников он жалел, если они работали с удовольствием. Сам он позиционировал себя философом недвижимости: он продавал не квартиры, а пространство персонального расцвета. Будучи сторонником фэн‑шуй, китайской доктрины, проводящей параллель между циркуляцией земной энергии и меридианами человеческого тела, он никогда не показывал дом или квартиру, не процитировав Конфуция, Будду, Марка Аврелия, Кришнамурти. В каждом жилище он стремился обнаружить притаившуюся легенду, тайную мечту. Тесные квартирки на седьмом этаже без лифта он описывал как каюты лайнеров, сулил морской круиз, погружение в океан посреди города. В торгах ему не было равных, и от этой смеси алчности с высокой духовностью Антонену делалось не по себе. Ариэль придумывал сказочный Париж, таивший в себе множество параллельных судеб. Каждая улица обладала своим романтическим секретом, за каждой дверью дремал незнакомый мир. Он блестяще составлял объявления о продаже, изобретая новые концепты: кухня‑столовая без стульев, где едят стоя для облегчения пищеварения; этическое окно, медитативный кабинет, трансцендентальная зала, – которые интриговали потенциальных покупателей. Он продавал здания поэтажно, с максимами одна другой лучше на каждую жилплощадь. Просторная и светлая квартира в Бельвиле становилась скандинавским лофтом с горячей водой в чанах, инуитским ковром, эскимосским иглу. Он предлагал ее со слоганом: станьте дикарем у себя дома! Виллы в Нормандии и Иль‑де‑Франсе предназначались аристократам духа, «экологически ответственным», и превращались в роскошные фермы с экологически чистым огородом, солнечным обогревом, ветряными двигателями в саду. У каждого клиента он спрашивал его астрологический знак, в том числе и по китайскому гороскопу, льстил их тяге к естественному, заботился о планете.

Ариэль носил серые или синие костюмы, роскошные ультраплоские часы на запястье, полускрытые рукавом. Он свято верил в достоинство галстука и не расставался с ним даже летом, в самую жару. Он походил на певца Брайана Ферри, кумира 1980‑х, элегантного солиста британской группы «Рокси Мьюзик». В меру эксцентричный, он также состоял в ЛЗММ, Лиге защиты медведок метро, вымиравших с тех пор, как закон против курения лишил их основной пищи – никотина, который они высасывали из брошенных на пути окурков. Ариэль стремился идти в ногу со временем: преданный душой и телом высоким технологиям, фанатичный приверженец компьютера, он не брал в руки бумажных газет и читал новости только с экрана. Но был у него, в глазах Антонена, один серьезный недостаток: он вел рассеянный образ жизни. В часы досуга он бегал за женщинами, не пропуская ни одной юбки. Это был его невроз. Особую слабость он питал к вдовам. Траур так шел им. Он заговаривал с ними в церквах, на отпеваниях, представляясь другом усопшего. С апреля по сентябрь он прогуливался по кладбищам, вкушая контраст весны и лета с погребальными процессиями. Солнце призывало провожающих жить, покуда не положат в свой черед в землю. Он следовал за катафалками, оказывая знаки внимания безутешным вдовам, и через несколько недель или месяцев они, не устояв, мешали горе с изменой почившему в бозе супругу, столь скоро забытому. Этот опыт убедил его в неблагодарной человеческой природе. В своих рейдах к покойникам он часто встречал строго одетую, немного чопорную даму, которая не пропускала ни одного погребения и промокала глаза шелковым платочком, наблюдая за процессией. Она тоже подцепляла вдовцов прямо у раскрытой могилы. Однажды она, приподняв вуаль, заговорщицки подмигнула ему. Что до законной супруги Ариэля, высокой голландки, белокурой и роскошной, с густым акцентом – она могла в любой момент явиться в агентство, чтобы застукать мужа с поличным. Антонен плел небылицы, объясняя временное отсутствие ее супруга.

Ариэль начинал официантом в парижском кафе, откуда был уволен за неуместные комментарии: будучи полиглотом, он мог хоть кого отговорить от трапезы. Разубеждая клиентов, он хаял кофе с молоком, смерть для печени, кока‑колу, яд для слизистых оболочек, мог десять минут разглагольствовать по поводу какого‑нибудь сэндвича с ветчиной, указывал на погрешности в диете, рекомендовал или не рекомендовал те или иные вина, распространялся о вреде твердых и мягких сыров. Короче говоря, английские, испанские, немецкие туристы, желающие вкусить французской кухни, шарахались от него и уходили голодными. Он скрупулезно считал калории и в ресторане делил свою порцию надвое, чтобы не толстеть. Он мог бы оставлять еду на тарелке, но нет – один вид ее был дня него оскорблением. Если официант медлил убрать излишки, он под шумок перекладывал их вилкой в пластиковые пакетики. Зрелище было неаппетитное. Политически он был левым, по крайней мере, до дня выборов, когда его рука сама собой опускала в урну бюллетень кандидата от правых. Он не мог иначе. После этого он вновь становился убежденным прогрессистом, и его друзья были ему под стать: экс‑леваки из богатых, образумившиеся «анфан террибли», дедки в джинсах, шестидесятилетние старички в прикиде рокеров. Каждый вечер он приходил поболтать с Антоненом, опекал его как родного сына, хотел вылепить по своему подобию, только сетовал, что тот так мало интересуется прекрасным полом. Скабрезные намеки оскорбляли стыдливость молодого человека. При всей своей сдержанности Ариэль пускался порой в откровенности, от которых Антонену становилось не по себе:

– Знаете, я, как все, глупо боюсь старости. Почему столько мужчин и женщин ищут все новых партнеров? Да чтобы обмануть время: новое тело – это оплот против смерти, короткая победа над дряхлением. Моя первая жена, ныне покойная, была божественным созданием, в прошлом манекенщицей. На моих глазах ее длинные ноги мало‑помалу покрывались целлюлитом – так плющ съедает растрескивающийся под ним мрамор. Мне стало страшно.

Ариэлю хотелось быть одновременно Казановой, Жаном Нувелем[2]и Франсуа Пино[3], равно как и безусловным хозяином элитной недвижимости. Каждую неделю он боялся, что жилищный пузырь лопнет и хлынут лавиной дурные новости. Еще он подумывал создать в Париже соколиную охоту для истребления голубей, разрушающих камень своим едким пометом. С восторгом воображал он полчища хищных птиц: соколов, ястребов, сарычей, атакующих в небе голубок и вяхирей. С некоторых пор, признался он Антонену, у него небольшая проблема со зрением. На всех мужских головах ему мерещились кипы. Он всматривался в лысины в поисках следа от круглой шапочки. Даже на головах Папы и святых ему виделось черное блюдечко поверх волос. Он уже показался окулисту, который его успокоил, и собирался посетить психотерапевта.

– У меня есть на этот счет две гипотезы: либо я, сам того не зная, еврей, и мое подсознание возвращает меня к корням. Либо я провидец, и все эти люди принадлежат к народу Моисееву. Представляете, Антонен, что, если Бенедикт XVI еврей и я один это вижу? Вот была бы сенсация!

Date: 2015-12-12; view: 306; Нарушение авторских прав