Глава 16. Je vous salis, ma rue, pleine de crasse[14]

И тогда он увяз в Париже, как в болоте. Ему понадобилось меньше двух недель, чтобы опуститься душой и телом. Изречение Изольды – клошаром становятся за сорок восемь часов – он превратил в пророчество. Деньги кончались, с квартиры он съехал, перебирался из одной скромной гостиницы в другую. Хозяева косились на него недоверчиво и каждое утро справлялись о его платежеспособности. Безденежье – это тьма невзгод: считаешь гроши, боишься, что не хватит, ощущаешь себя изгоем в своей стране; все это мучило его. Его вещи умещались в одном чемоданчике на колесах.

В тридцать один год он чувствовал себя конченым человеком. Ничто его не интересовало, ни события, ни работа, и еще меньше – женщины, которые пробегали мимо, взмахивая юбками и звонко смеясь.

Мало‑помалу он перестал принимать душ: зачем мыться каждый день, если завтра все равно будешь грязным? То, что ужасало его прежде, теперь казалось нормальным. Собственные запахи были не так уж страшны. Со своими миазмами можно ужиться, это от чужих шарахаешься. Он наслаждался, прея в собственном соку, после стольких лет соблюдения этикета. Решено, по части гигиены он берет годичный отпуск. Успеет еще намыться, когда вернется в общество. Он пытался вновь разжечь свою злость на маргиналов, как подстегивают загнанную лошадь. Безрезультатно.

Если хватало духу, он шел навестить Фредо под Шарантонским мостом. Они неплохо спелись, после того как он попытался его убить. Об этом они никогда не заговаривали. Славный малый Фредо хорошо к нему относился; он даже предложил ему разделить «его скромную хижину». Зла на него бродяга не держал, скорее был недоволен, что Антонен не довел дело до конца, и искренне беспокоился, видя, как опустился его новый друг.

– Ты красивый, мой Тонио, ты образованный, мог бы жить да радоваться. Что с тобой случилось?

– Что‑то пошло не так, сам не знаю что.

Вдвоем они бранили жестокость этого мира и эгоизм людей. В каждом разговоре вспоминали, как Антонен задал взбучку «патронессе». Черт возьми, до чего же ему полегчало! Фредо над ним посмеивался – «это ты маху дал!» – оба хохотали и приходили к совместному выводу: во всем виновата непруха. Легко было валить на нее. Антонен приносил Фредо томики, найденные на улице, на мусорных ящиках. Книга – единственная вещь, которую можно оставить на виду где угодно, никто не украдет. Он читал ему вслух, например, стихи Раймона Кено. Фредо особенно нравились эти строки:

Если ты думаешь,

если ты думаешь,

если, девчонка,

думаешь ты,

что так,

что так,

что так будет вечно

– бездумно, беспечно,

когда бесконечно

улыбки вокруг,

и весна, и цветы,

то знай, девчонка,

поверь, девчонка,

девчонка, пойми:

ошибаешься ты…[15]

Он в шутку спросил, не зовут ли жену Кено Кенуй[16]. Антонен в ответ рассказал ему анекдот, слышанный от Моники, о Жане Кокто: его фамилия, говорил поэт, – множественное число от коктейля. Но больше нескольких строк из любой книги ему прочесть не удавалось. Душа не лежала. Фредо вздумалось приобщить Антонена к бормотухе. Он заставлял его напиваться, хотел, чтобы они оба были «пьяны в стельку, в сосиску». Антонен пил через силу, по доброте душевной, мерзкое кислое пойло, как пьют лекарство. Через несколько минут его выворачивало, и единственным результатом была неотвязная головная боль. Они вместе отправлялись на нищенские рынки в Сент‑Уан и Монтрей, к китайцам, египтянам, курдам, торговались со старьевщиками, перед которыми был разложен на одеялах самый невероятный хлам: щербатая посуда, ржавые ножи и вилки, сломанные коляски, грязные открытки, тряпки, бывшие когда‑то свитерами и кардиганами. Каждый отброс был предметом ожесточенного торга за несколько евросантимов. Фредо учил его избегать мелкой шпаны, местного хулиганья, блатной публики, группок нищей братии с тощими собаками. Это был мир подонков, голодный и злобный: не крестные отцы из предместий, а «крутые парни» из Магриба, с Корсики, из Грузии, Чечни и бывшей Югославии, которые заправляют большими делами, не расстаются с «калашниковыми» и «глоками» и разъезжают в спортивных машинах со сногсшибательными красотками. Это было племя бродяг, всякой твари по паре, те, кто бороздит Европу со своими псами, сбиваясь в банды хищников, ловко поигрывая ножичками и совершая кровавые зверства почти случайно. То были флибустьеры, бандиты с большой дороги, с обритыми наголо головами, с накачанными торсами и тяжелыми ручищами. Но самыми опасными на поверку оказались другие, тощие, и среди них немало демобилизованных солдат, отвоевавших в Боснии, Хорватии, Молдавии, Абхазии: самые крепкие состояли в подручных у крестных отцов 93‑го департамента. Антонен боялся, что один из этих ножей однажды пустит кровь ему, такому явно бесхарактерному, просто за то, что он живет на свете, потому что его лицо кому‑то не приглянется. Вконец оголодав, они с Фредо шли с другими такими же обитателями городского дна в XIII округ, где в мрачном бетонном здании располагалась Армия спасения и можно было съесть краюху хлеба и миску супа, пропев надтреснутым голосом пару гимнов. Одетые по‑клоунски энтузиасты раздавали им Библии.

– Чтобы пожрать, – говорил Фредо, – я бы и в ислам обратился. Если потом еще и выпить дадут.

Он уговаривал своего нового друга поселиться с ним – «сделаю тебе скидку», – но Антонен дорожил своей независимостью и каждый вечер возвращался в гостиницу.

Денег не хватало, и он перебрался за кольцевую дорогу, за Порт‑де‑Пантен, в грязные меблированные комнаты под названием «Митиджа», предназначенные для беженцев и нелегалов, на узкой улочке рядом со стройкой. Через месяц даже за эту конуру платить стало нечем.

И вот однажды утром он оказался со своими скудными пожитками на парижской мостовой у Северного вокзала. Присев на дорожный столбик, он обхватил голову руками. Было начало июля, первая жара. Он вспомнил, как возле парка Монсо два с лишним года назад поджидал клиентов, вспомнил так некстати появившийся пьяный тандем. С того момента все и пошло кувырком. Нет, он никогда никого не убьет, разве что случайно. Он хотел очистить мир, а грязь засосала его. Мы однажды перестаем ненавидеть, не из великодушия, но по лени, потому что ненависть поглощает слишком много энергии. Мы прощаем, чтобы задуматься о другом. Пока он тер пальцами виски, прогоняя головную боль, какой‑то молодой парень, рыжий, кудрявый, с круглыми розовыми щеками, положил на его сумку монету в два евро, пробормотав что‑то по‑английски. Он обернулся к группе туристов обеспеченного вида – отец, мать, две девочки и собака в окружении элегантных чемоданов, – и крикнул в их сторону:

– Is that ок, Daddy? [17]

Ответа Антонен не расслышал, но паренек в бермудах встал рядом с ним и с извиняющейся улыбкой проговорил:

– Just опе photo, please …[18]

Он дождался, пока отец настроил объектив:

– That is fine, Joey, we have y ou with a typical french clochaarde... [19]

– Спасибо, мосье, – сказал парень и вприпрыжку убежал к своей семье, которая уже садилась в такси.

Антонен посмотрел на монетку и, поколебавшись, сунул ее в карман. Тоже деньги. Он убедился, что его бумажник на месте, и тут группа из трех подростков в рваных свитерах с бандитскими физиономиями и сильным восточным акцентом приказала ему убираться:

– Ты, не тор‑р‑рчи здесь, это наша тер‑р‑ритор‑р‑рия.

Они показывали пальцем на компанию человек из десяти, то ли болгар, то ли албанцев, то ли русских, молодых и крепких, которые готовы были прийти на подмогу, если он ослушается. Самый младший, лет двенадцати, не больше, и самый агрессивный схватил сумку Антонена и с воплем отшвырнул ее подальше. В прошлой жизни он бы выдал им по первое число. Теперь же молча покорился: улицы поделены, места забиты. Приходилось уважать законы городских племен.

Он сдал свои вещи в ломбард, в том числе часы и смартфон, остатки былой роскоши, и со скромной суммой денег, с вещевым мешком на плече отправился к Сене осваивать свой новый дом – улицу. Каждый день ему приходилось решать проблемы, чтобы просто выжить: найти, где поспать, что поесть, где уединиться, чтобы справить свои надобности. Он ночевал в чахлых скверах, в канализационных трубах, на пустырях, постелью ему служили картонки. Питался он плохо и нерегулярно, страдал головокружениями, тротуар колыхался под ним, дома сжимались, точно складки аккордеона. Его мучили одновременно голод и тошнота: стоило ему съесть яблоко или бриошь, как его выворачивало. Он страдал морской болезнью, хотя не был подвержен бичу уличного сброда – пьянству. Антонен был своеобразным антропологическим исключением: трезвый клошар. Он пребывал в прострации, поглощенный своими повседневными заботами, утрачивал мало‑помалу чувство времени, изъяснялся нечленораздельным брюзжанием. Он чувствовал, что слился с асфальтом, который стал его второй кожей, врос в тротуар, впечатался как след. Его подкашивали приступы неодолимой усталости, но спать он боялся, чтобы не обобрали. В замкнутом кругу бесплатных столовых и ночлежек он делил ночи с лунатиками, с безумцами, которые бродили голые или в одних трусах, согнувшись пополам, и подолгу смотрели на него, не говоря ни слова. В ночлежках обычным делом были изнасилования. Но его защищала от нападений надежная броня: от него воняло. Зловоние стало для него лучшим щитом. Очень скоро у него завелись паразиты – клопы, блохи, вши. Забывая о дезинфекции, он чесался как одержимый. Однажды он решил поставить перед собой стаканчик с картонкой, на которой было написано: «Спасибо за ваше доброе сердце». Он слушал в метро, как теноры от нищеты с сокрушенной миной исполняют свою вечную песню. Язык у них был плохо подвешен, всегда один и тот же сценарий, чтобы разжалобить простаков. Кто говорил слишком тихо, кто надсаживался. Конкуренция других таких же бедолаг уменьшала выручку каждою. Антонен не мог заставить себя обращаться к пассажирам в вагоне метро, он не мог похвастаться красноречием нищеты. Он стал членом Профсоюза попрошаек, побирушек, собирателей окурков и Протянутых рук. Влился в войско доблестных паладинов, занятых делом чрезвычайно серьезным – саморазрушением. Он больше не видел лиц людей, только подвижный лес ног, брюк, туфелек. Да он и сам стал прозрачным: человек, севший на тротуар, теряет лицо, исчезает с коллективного экрана.

Подавали ему немного. Дамы бросали мелкие монетки, шепча: «Мужайся!» Мальчишки пинали его блюдце ногами. Каждому прохожему, потрясенно смотревшему на него, ему хотелось сказать: «Всего несколько недель назад я был чистым и обеспеченным. Я был таким, как вы. А вы можете стать таким, как я».

Хорошо одетый человек, к которому он протянул руку, остановился и уставился ему прямо в глаза.

– И не стыдно тебе побираться – молодой, здоровый? Вставай и иди работать!

Мало того, он сгреб его за шиворот:

– Убирайся, бездельник, чтоб я тебя больше не видел!

Слова, которые когда‑то произнес он сам, в устах другого человека ошеломили его. Зло, которое он мечтал совершить, вернулось к нему бумерангом. Он был согласен на всё: забей его кто‑нибудь камнями, он бы и глазом не моргнул. Парадоксально, но унижение, презрение рождало в нем своеобразную гордость. Он научился выживать на два‑три евро в день: полбатона, чашечка черного кофе, а остальное находил в мусорных ящиках, воровал в лавках, таскал со столиков кафе. Он допивал воду из стаканов, доедал объедки с тарелок, пока официанты не прогоняли его взашей. Обслуживать его отказывались, даже когда ему было чем заплатить: от него слишком плохо пахло. Он оброс стандартным арсеналом бродяги: тележка из супермаркета, полная хлама; рваный спальник, свернутый тюфяк, скомканное тряпье, пластиковые бутылки. Ничего не имея, он хранил все, даже пустые банки из‑под содовой. Порой он сходился с такими же обездоленными, как он сам, болтунами, выпивохами, неисправимыми раздолбаями. Они читали ему вслух газеты годичной давности, с особенным вниманием прогноз погоды. Однажды он неделю делил скамейку в XII округе с малийцем, который слушал на своем транзисторе только классическую музыку и бормотал:

– Я очень богатый, я миллионел. Я умею ласполядиться капиталом. Вы, фланцузы, челесчул ленивые, нефиг мне тут делать. Извиняйте, забилаю мои капиталы…

Прежде общество неудачников пугало его, он боялся заразиться. Теперь они его успокаивали: есть те, кто пал еще ниже. Эти изгои были когда‑то детьми, полными надежд, они могли бы стать адвокатами, инженерами, талантливыми музыкантами. А теперь они шатались причудливыми когортами по нашим улицам, медленно разлагаясь в городской вони.

Однажды на станции метро «Шанз‑Элизе‑Клемансо», битком набитой туристами, он мельком увидел со спины маленькую девочку с длинной косой, пристроившуюся сзади к японцам, чтобы вытащить бумажник. Он узнал ее по грациозному изгибу руки, змеиным движением вползающей в сумку и извлекающей банкноты, как срывают цветок. Это была она, его маленькая принцесса, с ее неровными зубками, невероятной ловкостью и живыми глазами. Она, его куколка, работала в поте лица, и он, умилившись, взмолился про себя, чтобы японцы безропотно дали себя обчистить. Эта девочка пробудила в нем ностальгию по недавнему прошлому. Он окликнул ее: «Мария Каллас, Мария Каллас!» Она нерешительно обернулась, у нее было столько кличек, как знать, ее ли зовут. Когда же она узнала его, ее лицо исказилось страхом, и она, подпрыгнув, как мячик, пустилась наутек. Он побежал за ней, но она была проворнее и оставила его позади в переходах метро. Он вышел к Большому дворцу, искал ее у очередей на выставки, под деревьями и на аллеях. Он не мог поверить, что она убежала от него. На ее глазах он вздул двух идиотов и отныне был связан для нее только с этим эпизодом насилия. Ищи‑свищи ее теперь. Он так хотел убедить ее, что изменился. Он любил ее как собственную дочь, спас от расправы и не мог смириться, что его любовь не взаимна.

На следующий день он решил покинуть уличный ад и провести остаток лета с Фредериком под автострадой. Была, несмотря ни на что, какая‑то буколическая нотка в этом жилище на границе города, там росла травка, бегали вокруг удравшие из аэропорта Руасси кролики, глаз мог отдохнуть на зелени, да и до Венсенского леса рукой подать. Фредо – жалкий тип, но не более, чем он сам; объединив свои невзгоды, они скрасят одиночество. Он наведет порядок в его бивуаке, наладит быт, научит его начаткам кулинарии. Он поможет ему и тем спасется сам. Вместе они выберутся из нищеты и через год‑другой отпразднуют воскресение! Поход занял у него целый день, потому что путешествовал он, как некогда праздные короли, со всем домом, а у переполненной тележки вдобавок сломалось колесо. У него ничего не было, но и это ничего весило слишком много, и приходилось влачить его, как тяжкое бремя. Когда идешь пешком, Париж, при его длине едва ли в двенадцать километров, становится лабиринтом, каждая улица уходит на века в глубину, расстояния измеряются не в километрах, а во времени. Антонен останавливался каждый час, так он был слаб. Он не ел ничего существенного уже два дня. У лужайки Рейи, полной выехавшей на пикник публики и окруженной деревьями, дышалось легче. Близость леса вносила свежий сельский тон в засилье бетона и каменных фасадов. На деревьях заливались птицы.

Добравшись наконец до места, усталый и голодный, Антонен увидел, что жилище Фредо окружено заградительной лентой. Он громко позвал его, спросил по‑английски тамилов, которые, смутившись, отвели глаза. И тут из машины без опознавательных знаков, припаркованной неподалеку на тротуаре, выскочили двое – два типа в штатском с повязками на левой руке.

– Антонен Дампьер?

– Это я.

– Судебная полиция. Вы арестованы за убийство Фредерика Делавуа.

Не успел он и слова сказать, как на нем защелкнули наручники и втолкнули в машину.