Глава 53

Поднимая грязные брызги, Гефестион под проливным дождем подбежал к царскому шатру. Стража впустила его, и он приблизился к дымящейся, пышущей теплом жаровне. Александр вышел ему навстречу, а Лептина подала сухой плащ.

— Сангала сдается, — объявил Гефестион. — Евмен заканчивает подсчет убитых и раненых.

— Много?

— Увы. От тысячи до полутора. Несколько командиров. И ранен Лисимах, но, кажется, не очень тяжело.

— А у них?

— Семнадцать тысяч убитых.

— Побоище. Они оказали упорное сопротивление.

— Мы взяли множество пленных. А, кроме того, захватили триста боевых колесниц и шестьсот слонов.

Вошел Евмен, совершенно промокший.

— Окончательный итог: у нас пятьсот убитых, из которых сто пятьдесят македоняне и греки, и тысяча двести раненых. Лисимах серьезно ранен в плечо, но, судя по всему, опасности для жизни нет. Есть еще какие-либо распоряжения?

— Да, — ответил Александр. — Завтра отправляйся в два других города, что между Сангалой и рекой Гифасом. Возьми с собой нескольких пленников, пусть расскажут, что случилось в Сангале. Если в этих городах признают мою власть, новых убитых и новой резни не будет. А мы с остальным войском тем временем двинемся за тобой.

Евмен кивнул и, накрывшись плащом, вышел наружу. Весь лагерь озарялся вспышками молний, а гром гремел как будто над самым царским шатром.

— Пойду посмотрю за перемещением пленных, — сказал Гефестион. — Если получится, до ночи зайду еще раз — доложить.

Он приблизился к окружавшему лагерь частоколу, держа над головой щит, и увидел вереницу пленных, тащившихся между двумя рядами педзетеров, неподвижно стоящих под проливным дождем. Два всадника вели их к обширному огороженному участку у западных ворот. За загородкой стояли шатры, способные вместить чуть больше половины всего количества людей. Гефестион проследил, чтобы сначала приют нашли все женщины и дети, а потом велел разместить мужчин, которые в страшной тесноте, мокрые и грязные, сбились в кучу.

Он поднял глаза к небу, затянутому черными тучами. На горизонте непрерывно полыхали молнии. Беспросветное небо, непрестанный дождь. Что это за страна такая? И что-то еще окажется за той рекой, до которой Александр хочет добраться?

В это время среди мчащихся по небу туч мелькнула вспышка, такая яркая, что осветила все окрестности и сам город. Она выхватила какую-то призрачную фигуру: к открытым лагерным воротам поднимался полуголый человек, худой, как скелет. Озадаченный Гефестион приблизился к нему и крикнул сквозь оглушительные раскаты грома:

— Ты кто? Чего тебе надо?

Человек ответил что-то невразумительное, но не остановился. Он продолжал шагать между шатров, пока не оказался перед огромным баньяном, а там сел на пятки, сложил руки на животе, повернув ладони вверх и соединив большой и указательный пальцы правой руки, и замер так, наподобие статуи, под шум дождя.

Чуть подальше Аристандр под навесом маленького деревянного храма, который он велел воздвигнуть для защиты лагеря, приносил овцу в жертву богам, чтобы они прекратили дождь. Вдруг он ощутил сильную боль в затылке и услышал зовущий его издали голос.

Ясновидец быстро обернулся и увидел незнакомца, медленным уверенным шагом идущего через лагерь. Рядом не было никого другого, кто мог бы его окликнуть, и это глубоко озадачило Аристандра. Он вышел, натянув на голову плащ, и тоже направился к баньяну. Гефестион видел, как ясновидец попытался заговорить с неподвижным полуголым индийцем, а потом тоже сел на землю.

Гефестион покачал головой и, все так же держа щит над головой, зашагал к своему шатру, где получше вытерся и переоделся в сухое.

Дождь шел всю ночь. Страшно грохотал гром, молнии освещали деревья и хижины, на краткий миг, похищая их у темноты. Наутро выглянуло солнце, и когда царь вышел из шатра, то перед ним стоял Аристандр.

— Что случилось?

— Смотри. Это он. — Ясновидец указал на скелетоподобного голого человека, сидевшего под баньяном.

— Кто он?

— Тот голый человек из моего кошмара.

— Ты уверен?

— Я сразу его узнал. Он уселся там вчера вечером. И оставался в неизменном положении, неподвижный как статуя, всю ночь под бушевавшей непогодой, не дрогнув, не моргнув глазом.

— Кто он?

— Я спросил других индийцев. Никто его не знает.

Никто с ним не знаком.

— У него есть имя?

— Не знаю. Думаю, это самана, один из их философов мудрецов.

— Отведи меня к нему.

Увязая в жидкой грязи, покрывавшей весь лагерь, они приблизились к дереву и остановились перед таинственным пришельцем. Александру сразу вспомнился Диоген, голый философ, которого он встретил теплым осенним вечером, когда тот лежал, растянувшись перед своей амфорой, и теперь царь ощутил, как от волнения в горле встал комок.

— Кто ты? — спросил он.

Человек открыл глаза и уставился на него горящим взглядом, но не раскрыл рта.

— Ты голоден? Хочешь пойти в мой шатер? — Царь обернулся к Аристандру: — Скорее, пусть придет толмач.

Когда привели толмача, он повторил:

— Ты голоден? Хочешь пойти в мой шатер?

Человек указал на маленькую мисочку перед собой, и толмач объяснил, что бывают такие святые люди, аскеты, ищущие вечного невозмутимого покоя; они живут на милостыню, и им достаточно горстки вареного болотного зерна, ничего больше.

— Но почему он не хочет войти в мой шатер, обсушиться, согреться и досыта поесть?

— Это невозможно, — сказал толмач. — Это нарушило бы его путь к совершенству, к растворению в окружающем, к единственно возможному покою, к единственно возможному освобождению от страданий.

«Панта реи [26], — подумал Александр. — Идеи Гераклита… Все растворяется во всем, и все создается заново в другой»

— Дай ему его пищи, — велел он, — и скажи, что я буду счастлив поговорить с ним, когда он захочет.

Толмач ответил:

— Он сказал, что поговорит с тобой, как только выучит твой язык.

Александр поклонился мудрецу и вернулся в свой шатер. Между тем трубы протрубили войску сбор, и оно двинулось в направлении Гифаса, последнего притока Инда, последнего препятствия на пути к бескрайней глубинной Индии, к Гангу и сказочной Палимботре, на пути к берегам последнего Океана.

Войско углубилось в редкий подлесок, который по мере приближения к реке постепенно становился все гуще. На второй день опять хлынул проливной дождь. Он продолжался весь третий день и четвертый. Индийцы-проводники объяснили, что сейчас сезон дождей и обычно он длится шестьдесят дней. Когда солдаты Александра вышли к берегам Гифаса, река поднялась и замутилась. Царь собрал в своем шатре военный совет. На совете присутствовал флотоводец Неарх, его заместитель Онесикрит, отличившийся в последних операциях по форсированию рек и спуске по Инду из Аорна в Таксилу; а также — Гефестион, Пердикка, Кратер, Леоннат, Селевк, Птолемей и Лисимах. Старой гвардии Филиппа больше не существовало, и командующими всех больших боевых соединений стали бывшие юноши из Миезы.

Присутствовал также союзный индийский царь по имени Фагай, прекрасно знавший местность по ту сторону Гифаса.

Александр начал:

— Друзья мои, мы уже дошли туда, куда никогда еще не заносило ни одного грека. Мы находимся дальше тех мест, где бывал бог Дионис в своих скитаниях. И это — благодаря вашей беспримерной отваге, вашей исключительной стойкости, вашему героизму и героизму ваших солдат. Осталось сделать еще один великий шаг. Мы перейдем последний приток Инда, и больше не останется препятствий нашему продвижению к Гангу и берегам Океана. И там, на берегах Океана, мы завершим наш поход, самый грандиозный из всех, что когда-либо предпринимали люди или боги. Мы воплотим в жизнь величайшую мечту. А сейчас, полагаю, Неарх должен сообщить нам план по форсированию реки, после чего командиры боевых частей изложат свою точку зрения на предстоящий переход.

В это время над шатром прогремел гром такой силы, что все на столе затряслось. Несколько мгновений после этого все молчали, и шум дождя казался неправдоподобно громким.

Птолемей быстро переглянулся с Селевком и заговорил первым:

— Послушай, Александр, мы ли не следовали за тобой? Знай, мы готовы идти за тобой и дальше, идти в грязи, по болотам, среди змей и крокодилов, мы готовы пересечь новые пустыни и новые горы… Мы готовы идти за тобой до пределов земли, но твои солдаты — нет.

Александр изумленно посмотрел на друга, словно не веря собственным ушам.

— Твои солдаты отдали тебе все свои силы без остатка. Им больше нечего отдавать.

— Неправда! — воскликнул Александр. — Они разбили Пора и захватили десятки городов!

— И потому изнемогли. Разве ты сам не видишь? Посмотри на них, Александр! Остановись и посмотри на них! Они бредут под непрерывным дождем, по колено в слякоти, со спутанными бородами, с красными от недосыпания глазами. Ты подсчитывал, сколько их умерло, чтобы воплотить в жизнь твою мечту? Ты считал их, Александр?

Сколько погибло от ран, от незаживающих язв, от гангрены, от змеиных укусов, в пасти крокодилов, от малярии, дизентерии? Истощенные и изможденные, они тащатся к этому отдаленному пределу мира, но им страшно. И боятся они не врагов, не их боевых колесниц и слонов, нет! Они боятся страшной, враждебной природы, неба, постоянно сотрясаемого громами и раздираемого молниями, чудовищ, что ползают в лесах и болотах! Они боятся даже ночного небосвода, когда прямо над головой видят те созвездия, которые в земле их детства клонились к горизонту и почти тонули за ним. Посмотри на них, Александр, они уже не те: их одежды обтрепались, они вынуждены носить рванину или пользоваться одеждами покоренных варваров. У их коней сточились копыта, и они оставляют на земле кровавые следы.

— Я переносил все то же, что и они! Я мерз вместе с ними, испытывал такой же голод и жажду, я страдал от дождей и ран! — крикнул царь, распахивая одежду на груди и показывая шрамы.

— Да, но они — не ты, у них нет твоей энергии, твоей жизненной силы. Они — просто люди. И они измучились, ослабели. Годами они не видят своих семей и с тоской думают о своих женах и детях, которых покинули слишком давно. Подумай о тех, кого ты оставлял в городских гарнизонах, порой наказывая за дезертирство не согласных остаться с тобой. Даже это пугает их: они боятся, что от тебя придет глашатай и велит навсегда поселиться в гарнизоне какого-нибудь забытого передового поста. Верни их домой, Александр, заклинаю тебя именем всех богов, верни их домой!

Птолемей замолк, опустив голову, и все прочие товарищи хранили молчание. Молния со страшным шумом ударила в землю, и потом еще долго грохотал гром, как бой далекого барабана.

Александр подождал, когда он стихнет, а потом воскликнул:

— Выражайся яснее, Птолемей! Бунт? Мое войско пошло против меня? И мои командиры, мои самые близкие друзья заодно с ними?

— Как ты можешь говорить такое? Как можешь ты обвинять нас и своих солдат в таком преступлении? — не сдержался Гефестион, и слова самого дорогого друга заставили Александра вздрогнуть. — Никто не собирается выказывать неповиновения, никто не хочет, чтобы ты действовал против своей воли. Птолемей прав. Если ты хочешь идти дальше, пойдем и мы. Мы — твои друзья, мы поклялись не покидать тебя никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Но твои солдаты имеют право вернуться к своей прежней жизни. Они заплатили достаточно, они отдали все, что могли. Они опустошены, изнурены. Они умоляют нас убедить тебя, что мы и делаем. Ничего больше. Обдумай это. А потом пошли к нам своего гонца, пусть он передаст, чего ты от нас хочешь, и мы сделаем это.

Один за другим они вышли под бушующую непогоду.

На два дня царь закрылся в своем шатре, он ни с кем не встречался и не притрагивался к еде, проклиная судьбу. Даже Роксана, обожаемая жена, пожелавшая, во что бы то ни стало последовать за ним и разделить с ним все опасности и тяготы, не могла утешить его.

— Почему ты не хочешь послушать своих друзей? — сказала она Александру на своем еще не уверенном греческом. — Почему не хочешь послушать тех, кого любишь? Тех, кто ни разу не бросал тебя? Почему не пожалеешь своих солдат?

Александр не ответил, а лишь посмотрел на нее полными отчаяния глазами.

— Значит, для тебя так важно завоевать другие земли? Тебе мало тех, которыми ты уже владеешь? Думаешь, что обретешь счастье, господствуя над другими местами, другими городами, другими богатствами? О Александрос, скажи мне, чего ты ищешь за этой рекой! Скажи любящей тебя Роксане.

Царь издал долгий вздох.

— Мне было пять лет, когда я впервые убежал из дома моих родителей: я хотел добраться до гор, где живут боги. С тех пор мне всегда хотелось увидеть то, что кроется за горизонтом на востоке и на западе, за горами и долами, за светом и тьмой, за добром и злом — за всем.

Роксана покачала головой. Эти слова были слишком мудрены для нее, но она поняла его взгляд и уловила его тоску.

— Пошли, — сказала она. — Я и ты. Пойдем, посмотрим мир за этой рекой.

— Нет, — ответил Александр. — Не в этом моя судьба, не об этом говорили оракулы. Я не могу покинуть мое войско, отказаться от славы… Роксана, я хочу приблизиться как можно ближе к богам, хочу выйти за пределы времени, превзойти всех предшественников. Я не хочу кануть в забвение, когда спущусь в царство Аида.

Жена посмотрела на него потерянно: этот разговор был слишком труден для нее. Однако она чувствовала внутри мужа неодолимую силу, неутолимое желание. Он напоминал мальчика, бегущего к радуге, орла, летящего к солнцу. Она погладила его, нежно поцеловала в лоб, в глаза, в губы и проговорила на своем языке:

— Возьми меня с собой, Александрос, не оставляй меня никогда. Я не смогу жить без тебя.

И она не покидала его ни на минуту, а сидела в сторонке молча, ожидая его взгляда или слова, следя за каждым движением его век, за каждым исходящим из его уст вздохом. Но царь словно окаменел. Он замкнулся в своем непроницаемом мире, плененный мечтами и кошмарами.

Вечером третьего дня, перед заходом солнца, когда он сидел во мраке своего шатра, нечто неожиданное вдруг привлекло его внимание. Перед ним возник индийский мудрец и уставился на него черными глубокими глазами. Царь понял, что пришельца никто не видит: стража не остановила его, и даже Перитас не ощутил его присутствия — свернувшись клубком, пес дремал в углу.

Пришедший ничего не сказал, просто указал рукой на лагерь, но его жест источал грозную силу, которой было невозможно противостоять. Царь вышел и остолбенел: тысячи его солдат стояли вокруг его шатра, с красными глазами, со спутанными, свисавшими до плеч волосами, в изодранных одеждах, с печальным и тоскливым, но твердым взглядом ожидая от него ответа, и Александр, наконец, увидел их и понял. Он ощутил на себе все их страдания.

— Мне сказали, что вы не хотите идти дальше, — крикнул он. — Это правда?

Никто не ответил. Лишь глухое ворчание пробежало по рядам.

— Я знаю, что это неправда! Я знаю, что вы — лучшие солдаты в мире и никогда не пойдете против своего царя! И я решил идти вперед и вести вас дальше, но сначала хотел узнать волю богов и велел совершить жертвоприношения. К сожалению, знамения все время были против этого решения. Никто не смеет бросить вызов воле богов. И потому готовьтесь, воины! Готовьтесь, ибо настал час насладиться тем, что вы заслужили. Мы возвращаемся. Возвращаемся домой!

Не было ни оваций, ни радостных криков — лишь глубокий, глухой гул. Многие плакали безмолвно, и скупые слезы медленно стекали по их жестким бородам. Лица солдат исхудали за восемь лет битв, недосыпания, атак, холода и жары, снега и дождя. Они плакали оттого, что царь не разгневался на них; что он все еще любит их, как детей, и теперь ведет домой. Один ветеран вышел из строя и подошел к Александру:

— Спасибо, — проговорил он. — Спасибо, государь, за то, что ты позволил твоим солдатам победить тебя. Спасибо… Мы хотим, чтобы ты знал: что бы ни случилось, что бы нам ни уготовала судьба, мы никогда тебя не забудем.

Александр обнял его, а потом велел всем возвращаться в свои шатры и готовиться к отправлению. Когда солдаты разошлись, он в одиночестве вышел на берег Гифаса. Тем временем тучи рассеялись, и луч заката зажег великую реку и окрасил багряным далекие очертания Паропамиса, его высокие пики, поддерживающие небо. Царь устремил взгляд на другой берег, на бескрайнюю равнину, расстилавшуюся до самого горизонта, и заплакал, как не плакал еще в жизни. Никогда он не увидит величественного течения Ганга, не пройдет по берегам золотистых озер, распугивая радужных павлинов Палимботры. Слезы текли из голубого, как небо, глаза и из другого, черного, как ночь.