Трансформация восприятия болгар российскими участниками войны

Важным и довольно сложным вопросом, который трудно обойти вниманием при изучении последней 12-й по счёту русско-турецкой войны сквозь призму воспоминаний её современников, является проблема восприятия русской армией местного населения в районах ведения боевых действий. Стоит отметить, что эти отношения, чаще всего, представлены в мемуарах участников событий многосторонними и неоднозначными явлениями, носящими как позитивные, так и негативные моменты.

На наш взгляд восприятие болгарского народа русскими участниками войны 1877 – 1878 гг. нужно рассматривать как достаточно сложное явление, так как в те времена оба народа по существу только начинали узнавать друг о друге. К началу конфликта лишь немногие российские современники знали болгар настолько, чтобы судить и относиться к ним более или менее объективно. В историографии прошлых лет отношения между русскими и болгарами почти во все времена представлялись, как очень добрые и братские. В качестве примера можно привести цитату одного историографического труда прошлых лет: «Народы России и балканских стран издавна были связаны узами тесной дружбы»[371]. Другое упоминание оставил Ц. Генов: «Вряд ли нужно говорить, что болгарский народ был стратегическим союзником России в этой войне»[372]. Он же считал, что два братских народа связывали между собой уже тогда «глубокие племенные и культурные связи, исторические судьбы»[373].

В целом, соглашаясь с такой позицией исследователей, хотелось бы отметить, что современники этой войны по-разному рассматривали взаимоотношения русских и болгар в этом конфликте. В их воспоминаниях, наряду с бесспорным преобладанием позитивных моментов, можно найти случаи корыстного, зачастую недоверчивого отношения болгар к русским и наоборот. В связи с этим было бы интересно выявить изменения в представлениях российских участников конфликта о встречавшемся на пути болгарском населении. Тем более, что данная проблема ещё не получила своего освещения в историографии. Мы располагаем немногочисленными сведениями об изначальных представлениях русских воинов о болгарском населении, прямых упоминаний весьма мало: болгары являлись «естественным» союзником России и, скорее всего, всё её население по умолчанию воспринималось как дружественное. На войне российские участники событий узнали много нового о болгарах. То удивление, с которым они воспринимали это новое, косвенно выявляет и их начальные представления о болгарском народе.

Есть основания полагать, что бедственное положение болгар в начале войны было несколько преувеличено в изначальном восприятии российских воинов – причём, во многом благодаря российской прессе, активно реагировавшей на балканские события. Вот, например, лаконичное упоминание из одного более позднего историографического труда о последствиях Апрельского восстания 1876 г.: «Вести об этих постигших болгар бедствиях, размер и распространение коих были отчасти преувеличены молвой и печатью, взволновали общественное мнение в Европе вообще, а в России в особенности»[374]. И.В. Преображенский в своей работе уверенно озвучивал подобные преувеличения: «За Дунаем войска наши должны были действовать в разорённой местности. Военные события превратили страну, богатую природой, в пустыню, где баши-бузуки истребили целые деревни, перерезав и разогнав жителей, не оставив камня на камне. В такой стране, где истреблены были все признаки цивилизации, Государю предстояло жить наравне со всеми, под открытым небом, в палатке или в полуразрушенных мазанках»[375].

Важную и значительную роль печати в ознакомлении русского общества с положением дел в Болгарии накануне и во время русско-турецкой войны и формировании соответствующего общественного мнения отмечали исследователи Н.И. Цимбаев, А.А. Улунян, Л.И. Ровнякова[376].

Судя по всему, немалую роль в формировании образа разорённого болгарина сыграло освещение российскими прессой Апрельского восстания 1876 г. Во время тех событий материалы о зверствах в Болгарии активно печатались практически всеми российскими газетами[377]. Как следствие, по замечанию современника событий писателя П.Д. Боборыкина «турецкие экзекуции в Болгарии вызвали взрыв негодования даже в нашем простом народе»[378].

В работе Л.И. Ровняковой можно найти сведения того, что вышеназванный образ мог постепенно формироваться в обществе задолго до изучаемых нами событий. Например, о бедности болгарских крестьян, находящимся под тяжким разорительным гнётом турок и греческого духовенства, повествовалось в нескольких статьях журнале «Современник» за 1860 г.[379] и газеты «Голос» за 1865 г.[380]

Если же перейти к зафиксированным нами начальным представлениям о болгарах, то довольно чётко их обозначил в своих воспоминаниях военный корреспондент, участник сербско-турецкой войны 1876 г. Н.В. Максимов: «Постоянные рассказы о болгарских бедствиях, появляясь в печати ещё задолго до объявления войны, возбуждали наши нервы. Искренно доверяя всему, что писалось в газетах о болгарах, за неимением возможности проверить передаваемые факты на деле, помню, как все мы явились в Болгарию, рассчитывая встретить в ней голодающий, разорённый, не имеющий собственного крова народ, влачащий самую жалкую жизнь, исполненную всевозможных лишений и бедствий. “Так было до войны, – думали мы, – что же будет тогда, когда мы перейдём Дунай и погоним турок из Европы?” Мы, конечно, имели основание предполагать, что с этого момента турки вырежут всю Болгарию и не оставят там камня на камне. “Мы будем свидетелями самого ужасного насилия, самых грубых и диких грабежей и разбоев, – говорили в армии. – Посягательство на имущество, честь и жизнь – вот что, собственно, ожидает наших братьев-болгар!”»[381].

Известный писатель и критик А.В. Амфитеатров оставил фактически прямое упоминание об эволюции представлений о болгарах у части современников: «Когда...наши отцы, дяди, старшие братья понесли свои буйные головы за болгарскую свободу...мы знаем, какое удивление, близкое к разочарованию, постигало участников этого крестового похода, по прибытии их в угнетённую Болгарию. Ждали видеть людей нагих и босых, без крова, без пищи, разорённые сёла, вытоптанные поля, цепи, трупы, эшафоты. Вместо того, видели тучные пажити, виноградники, долины роз и богатого мужика-скопидома, который волком смотрел на освободителей и драл с них втридорога за каждую курицу, за каждый стакан вина, за каждый кусок хлеба»[382]. Последнее предложение литератора не лишено преувеличения – по крайней мере, по вопросу болгарской «жадности» (и её причин) мнения участников тех событий существенно разнятся.

Следствием подобных представлений было изначально дружественное отношение российских воинов к «братушкам». Например, прапорщик болгарского ополчения, этнический болгарин Стефан Кисов упоминал в своих воспоминаниях как ещё в Бухаресте «к подъярёмным братушкам (ополченцам) русские солдаты относились сердечно и покровительственно…». «Мы накажем ваших извергов! коли Царь Батюшка послал нас на бусурман, так мы уж отомстим за Ваши муки» - говорили тогда солдаты[383]. По свидетельству Кисова подобных «вышеописанным сценам было много; во всех таких сценах бросалось в глаза сердечное и искреннее отношение русских солдат к ополченцам»[384].

Исходя из вышеназванных ожиданий бедственного положения «братушек», немудрено, что довольно сильную трансформацию претерпели, прежде всего, представления прибывших на театр войны современников о благосостоянии болгарского народа. Так, С.П. Боткин отмечал своё впечатление от болгар ещё в июле 1877 г.: «За чаем был разговор о том, как турки разоряют болгар; я не могу сомневаться в справедливости этих рассказов, но должен признаться, что до сих пор сам не мог в этом убедиться; здесь в Белой народ смотрит очень богато обставленным: какая масса скота, хлеба, да какого! – ведь в одном колосе можно насчитать до 50 зёрен крупного размера. В нашей могилёвской губернии крестьяне сравнительно с здешними – нищие; какие у здешних крестьян лошади, волы!»[385]. В.В. Верещагин упоминал в подобном ключе: «Велико было, однако удивление наших войск, когда они нашли всюду сравнительное довольство, благосостояние, и чем дальше, тем больше чистоту, порядок в домах, особенно городских, полные житницы, закромы, набитые всяким добром! Невольно явилась и стала высказываться мысль, что мы напрасно “кроем чужую крышу, когда своя хата течёт”…»[386].

Ещё в июле 1877 г. М.А. Газенкампф писал в своём дневнике: «…у нас уже теперь заметно общее разочарование в болгарах, от самых высших сфер до простых солдат. Во-первых, – не оказалось пресловутого разорения, а напротив, такое благосостояние, до которого, повторяю, русским крестьянам как до звезды небесной далеко»[387]. В другой части дневника он упоминал о гостеприимной «совсем нетронутой» деревне Иванче, жители которой «очевидно – зажиточны. Хлеба, фуража, скота, разной птицы – вволю»[388]. Позже полковник сделал вывод, что «в материальном отношении – болгарам могли бы позавидовать не только наши, но крестьяне и горожане всей Европы: такое у них изобилие и богатство»[389].

А.Н. Пыпин признавая факт сравнительной зажиточности болгарских селян, корил военных корреспондентов за вызванные этим фактом скоропалительные сомнения в необходимости освобождения Болгарии: «не одних наших, но и других корреспондентов, попавших в первый раз в Болгарию, удивило замечательное благосостояние сельского населения. Простодушные корреспонденты, очевидно никогда не читавшие ни одной книги о Болгарии, ожидали встретить болгар забитыми нищими и увидеть, что “угнетённый” болгарин жил так, что ему очень мог бы позавидовать не только бедный русский крестьянин, но и западный. В сёлах видели вообще значительное довольство, опрятные дома, прекрасные поля, огороды, виноградники, фруктовые сады, стада и т.д. Мелькала мысль, нуждаются ли болгары в освобождении?…но усомниться в необходимости освобождения ещё раз было примером нашего незнания…Благосостояние болгар…свидетельствовало только о трудолюбии народа, которое умело достичь благосостояния несмотря на все неблагоприятные условия, и о благодатной природе страны, богато вознаграждающей труд. Но остаётся факт, что если болгарин владеет своим достоянием, то это не больше, как счастливый случай, так как его ничто не обеспечивает от грабежа и всякого насилия»[390].

Сестра милосердия Е.В. Духонина отнеслась к увиденному материальному состоянию болгар с таким же пониманием, как и А.Н. Пыпин, осмотрев в июле 1877 г. окрестности Тырнова: «Изо всего видно, что Болгары живут гораздо лучше самых богатых наших крестьян…При виде всего этого богатства, невольно рождается вопрос: кого мы пришли спасать? где же угнетенные Болгары? не по ошибке ли мы попали в Болгарию? Но таким представляется дело под влиянием лишь первого впечатления; если же проверить кажущееся, то придёшь к другим выводам. Были ли притеснены Болгары Турками? Конечно, тысячу раз да! Турки не отняли у Болгар только того, что не в силах были отнять, а именно климата, плодородной земли и трудолюбия, но за то все нравственные святыни их были попраны Турками, и как не содрогнуться, когда вспомнишь, что богато наделенные от природы Болгары были обречены так долго на невежество под гнетом турецкого ига. При такой обстановке каждый Болгарин вечно дрожал за существование себя и семьи и знал, что спасти жизнь, избегнуть ссылки и заточения можно было, только откупившись деньгами у алчных агентов Турецкого правительства. И вот нажива, приобретение и накопление богатства составляли цель существования Болгар в течение пятивекового рабства, а благодатные условия природы, то-есть климат и почва, вместе с трудолюбием Болгар, помогли им дойти до того благосостояния, которое теперь нас поражает»[391].

Офицер 5-й гвардейской конной батареи М.Ч. (чьё полное имя история не сохранила) занес в свой дневник мнение о болгарах некоего ординарца, «сметливого» драгунского унтер-офицера, который обратился к автору со своими впечатлениями: «Эти болгары, ваше благородие, добрый народ. Как они теперича стараются из-за хлебопашества, и скотины сколько держат, и порядок какой у них на полях! Если их от турки ослобонить, богатая из них губерния может выдти»[392].

Известный своей храбростью ординарец М.Д. Скобелева, казачий офицер П.А. Дукмасов во время торжественной встречи болгарами в деревне Горные Раховицы определил благосостояние «этого глухого уголка Болгарии» весьма оригинальным образом – по шелковым женским одеждам[393]. Офицер лейб-гвардии казачьего полка С.П. Полушкин упоминал, что «жирные поля, великолепные фруктовые сады, огромные стада овец и всякого рогатого скота», свидетельствовали «о полном благосостоянии братушек»[394]. А.Н. Рагозин заметил, что «не смотря на позднее, осеннее время, кругом замечалось полное благосостояние и даже война не много нарушила его. Земли в этой благодатной стране много…»[395]. Военный писатель, полковник Г.И. Бобриков оставил свое мнение: «Болгарская провинция в действительности не бедна. Она могла бы даже процветать, если бы всякого рода административные поборы ограничивались бы тем размером налогов и податей, какой определен законом»[396].

Генерал-майор Ф.М. Депрерадович по-разному отзывался о материальном положении болгар. Вот, например, как он описывал дорогу от Систово до Иваничи: «…тучные хлебородные нивы, чистенькие, хорошо устроенные деревеньки, укутанные роскошной зеленью садов – всё свидетельствует о благосостоянии и достаточности жителей»[397]. Совсем не такое описание он давал усадьбе священника в Хайнкиое: «Дом содержится чисто, но во всём прогладывает крайняя бедность; во дворе нет даже сарайчика для скота, да и скота-то не имеется, всего пара свиней, да десятка два кур»[398]. Несмотря на приведённый случай, генерал подтверждал зажиточность населения в других местах: «Богатые села влево от дороги к подошве Малых Балкан…целые сады роз свидетельствуют о неистощимых богатствах и благосостоянии этого цветущего уголка Болгарии»[399].

В.И. Немирович-Данченко, в своём дневнике в начале призывал современников не преувеличивать богатство болгар. Описывая свой путь от Порадима к Боготе в октябре 1877 г., через местность, страдающей уже несколько недель от эпидемии оспы, писатель отмечал бедность встречаемого населения и их жилищ[400], и вопрошал: «Где это хваленое богатство несчастных, о котором столько кричат у нас? Посмотрите, что ест болгарин. Разумеется, торжественно разъезжая здесь в качестве начальства, да останавливаясь у чорбаджиев, немудрено, судя по ним, заключать о чрезвычайном богатстве болгарского населения. После войны, когда улягутся ее жгучие впечатления и холодная, неподкрашенная правда выступит на передний план, мы услышим свидетельство людей более беспристрастных. Тогда, может быть, и «замечательное богатство» болгар будет никому не завидно»[401].

Несмотря на такое пессимистическое начало, описание болгарских селений меняется по мере продвижения Василия Ивановича в сторону Софии. Согласно его упоминанию в деревне Чаир-Киой «уже нет землянок. Богота последняя деревня, где народ роется в земле и строится в ней. Ралиево, Ени Баркач, Чаир-Киой, Горный и Дольний Дубняки и некоторые села к Софии состоят из домиков даже с некоторой претензией на удобства. Везде самое лучшее здание – училище. Часто церкви нет, а училище прекрасное. Куда нашим не только сельским, но и уездным школам до такого простора и такой роскоши»[402]. Описывая находящееся в центре Дольнего Дубняка сельское училище – «большой двух-этажный кирпичный дом, который сделал бы честь любому из наших уездных городов», – В.И. Немирович-Данченко заключает, что «у нас и в городах училища хуже этого»[403]. В дальнейшем корреспондент продолжал характеристику западно-болгарских селений в том же превосходном духе: «Прекрасные хаты, окруженные широкими дворами, садики, обезлиствевшие теперь, большие амбары и сараи, и ни малейшего намека на землянки…»[404]. Несмотря на подобные заявления, Василий Иванович критиковал доходящие до фронта «неблагоприятные отзывы петербургской печати о болгарах, которые будто бы нам не сочувствуют, грабят войско на высоких ценах за все, отказываются продавать многое и т.д. и т.д.». Во всем этом корреспондент видел «слишком много раздражения и слишком мало правды». «Мы преувеличиваем богатство болгар…» – заключал автор[405].

Из всех участников войны, упоминавших о материальном состоянии болгар, лишь немногие прямо или косвенно подтверждали бедность болгарского населения. Например, П.А. Гейсман полагал, что, являясь «самою деятельною и трудолюбивою частью земледельческого населения» в районе балканского театра войны, болгары «могли бы быть весьма зажиточными и даже богатыми, если бы их не грабило соседнее мусульманское население с тур. властями во главе»[406]. Возможно о том же думал рядовой лейб-гвардии гусарского полка П.П. (чьё полное имя история не сохранила), рассуждая о состоянии Орханиэ: «Не знаю, долго ли стояли мы в этом городке, но помню, что Орхание скорее походил не на город, а на наше село. Видна была бедность во всём!»[407].

Не менее любопытно будет рассмотреть восприятие участниками войны реального отношения к ним болгарского народа в русско-турецкую войну. Историки совершенно справедливо отмечали имевшие место радушные встречи болгарским населением русских войск, многочисленные факты помощи местных жителей русской армии и героизм болгарских дружинников[408]. Обо всём этом неоднократно упоминали и непосредственные участники боевых действий[409]. Наличие многочисленных свидетельств радушного и гостеприимного отношения к войскам в Болгарии признаём и мы.

Однако в историографии сложно встретить упоминания и оценку фактов недоверчивого, сдержанного, а порою даже корыстного отношения болгар к русским воинам во время рассматриваемого конфликта. Между тем, в мемуарах участников русско-турецкой войны подобные свидетельства приводятся в количестве не меньшем, чем зафиксированные факты позитивных взаимоотношений представителей русской армии и болгарского народа. В свою очередь тон многих сообщений очевидцев может указывать на произошедшую за время войны значительную трансформацию образа болгар в восприятии значительной части российских современников. Например, С.П. Боткин описывал в своих письмах то, о чём многие современники либо умалчивали, либо не задумывались: «…А попроси у него солдатик вина или хлеба, так один ответ: – “нема!” Нет, не за этих людей проливаем мы кровь, а за будущих, за правнуков теперешних. Мы трудимся за идею христианства. Посмотрю, что будет дальше; своими же глазами я мог видеть только то, что турки угнетали культуру этих несчастных полудиких людей, мозги которых, очевидно, целые века не всеми своими частями работали равномерно. Восторг, с которым якобы встречают болгары русских, существует больше на бумаге корреспондентов; я не вижу нисколько этого восторга; мне даже кажется, что эти якобы восторженные встречи при наших въездах – искусственно подготовлены». Здесь доктор приводит, на наш взгляд, не совсем уместное свидетельство как в одном селении 13-летняя девочка, увидев русских убежала к воротам своего дома и стала лаять на них. Как писал по этому поводу доктор: «мы с трудом могли только понять, что матери дома нет и чтобы мы убирались». Из этого случая Сергей Петрович делал своеобразный вывод, что у болгар к русским «доверия, как видно, нет»[410]. Странно, что доктору, профессионалу своего дела не пришла в голову мысль о возможных мотивах болгарской девочки. Ведь неизвестно в каких условиях она росла и воспитывалась.

Другой приводимый им пример заслуживает большего внимания: происходят «случаи в роде того, как на днях целый транспорт больных был брошен на дороге болгарами, которые отпрягли своих волов и ушли с ними в поле, ссылаясь на то, что вол, простоявши без корма сутки у перевязочного пункта, дойти до Булгарени не может»[411]. В другом письме в октябре 1877 г. С.П. Боткин подвергал сомнению необходимость освобождения болгар: «Неужели ещё мало крови, мало несчастья, мало бедствия? Кому всё это нужно? Несчастным братушкам, которые чуть не с ненавистью глядят на нас, посылая нам проклятия и самые скверные пожелания?!..»[412].

Заключая свою мысль об отношении к русским войскам болгар, доктор, по нашему мнению, не совсем справедливо ставил под сомнение ценность разведывательных услуг болгар (считая, что они были в отношении более полезными для турок) и отмечал неприветливость этого народа[413]. «Какое абсолютное было незнание той страны, в которой мы теперь гноимся!» – замечал медик[414].

Однако здесь же С.П. Боткин попытался объяснить подобное поведение болгар, единственный раз оправдывая их в своих письмах: «Конечно, другой вопрос, кого винить в этой неприветливости; разумеется, всего меньше – болгар; виноваты турки, а потом и мы, с постоянной нашей помощью, которая приносила болгарам пока больше вреда, чем пользы. После какой турецкой войны участь болгар улучшалась? Я не знаю»[415].

Когда В.В. Верещагин после излечения своей раны в Румынии отправился на Шипку, то, «наслышавшись о торжественных приёмах наших войск в городах и селениях по всей дороге», ему «странно было встретить столько сосредоточенности, сдержанности, прямо недоумения со стороны жителей; на ночлег пускали неохотно, получить корм себе и лошади было трудновато, после долгих просьб и торга». Здесь же художник пытался объяснить причины многих подобных «недоразумений». По его мнению, они «крылись, конечно, в разнице характеров северных и южных славян – насколько первые, русские и поляки, например, экспансивны, сообщительны, откровенны, на столько же вторые сдержаны и себе на уме»[416].

В развитие темы Василий Васильевич писал: «Обратная, хорошая сторона наших: незлобивость, добродушие, откровенность, решительно не были оценены непривычными к таким качествам в управителях болгарами, хотя и продолжавшими называть нас “братушками”, но смотревшими нехорошо, исподлобья, совершенно замкнувшимися от нас в своих тесных, набитых ребятами конурах»[417].

Помимо вышеизложенного в воспоминаниях современников присутствует информация о не всегда участливом отношении болгар к вопросам транспортной помощи и снабжения русской армии, а порою можно найти сведения и об откровенном стяжательстве и расчётливости некоторых представителей местного населения. В Болгарии русские войска столкнулись с проблемой перевозок, которую частично удавалось разрешать посредством найма болгар и их транспортов. Н.И. Свешников упоминал о таких болгарах, которых нанимали для перевозки вещей[418]. Вместе с тем, он замечал, что «братушки, несмотря на то, что им платилось по три франка в день за каждую подводу, ехали вообще неохотно: они боялись всегда, что русские, также как и турки, не заплатят денег»[419]. Также он приводил случай с перевозкой тела убитого в бою полковника Преображенского полка Стрезова: «Мы простояли здесь двое суток, и, наконец, денщик с казаками пригнали нам пять пар волов с болгарами. Болгары сначала было отнекивались, но, поощрённые хорошею наградою полковницы, сделали все нужные приспособления»[420]. Похожий пример Н.И.Свешников приводил и со снабжением войск, когда солдаты не сошлись с болгарскими селянами по вопросу о цене двух быков[421].

Д.А. Озеров упоминал как в начале перехода колонны Н.Н. Вельяминова через Балканы зимой 1877 г. болгары, вёзшие за отрядом 20 больших саней на волах, «вероятно боясь, чтобы у них не отняли волов, оставили сани, а сами с волами скрылись»[422]. В.М. Вонлярлярский упоминал, что в Тырнове за грабеж солдат ожидало строгое наказание и «братушки воспользовались этим обстоятельством и драли за всё втридорога»[423].

Унтер-офицер А.В., отправившийся на войну вместе с прочими гвардейцами в августе 1877 г., упоминал: «Дорогой попадались болгарские деревушки…Болгары, сидя у своих кишт (изб) грязные, оборванные, на просьбу дать воды, махали головами “нема братушка…”ныц” нема”. Бог им судья. Но они поступили со своими освободителями подло. Вода часто была под рукою, стоило только зачерпнуть. Вообще во многих случаях они проявляли низкую благодарность к этим сереньким русским солдатам, страждущим из за них же»[424]. Отношение к болгарам у этого участника войны не изменилось и позже: «Так шли простые, бесхитростные люди на смерть, – они не кричали громко о подвиге, о том, что ценою своей жизни они покупали свободу неблагодарным братьям»[425].

О корысти болгар упоминали и некоторые представители генералитета. Например, довольно однозначно об этом отзывался П.Д. Зотов в своём дневнике зимой 1877 – 1878 гг.: «Ближайшее знакомство с болгарами располагает к ним всё менее и менее. Я в этой нации не нахожу никаких симпатических черт: они весьма сходны с евреями, отличительная черта – это страсть к наживе денег, и эксплуатируют они нас же, своих спасителей»[426]. В развитие темы он отмечал: «У болгар такое же начальное устройство в торговле, как у евреев, и никто не сможет продавать дешевле определённой таксы, дороже же брать дозволяется. Нас они эксплуатируют всеми зависящими от них средствами; цены на всё поднимают невероятно высокие и деньги от нас принимают по курсу, ими намеченному: двугривенный, например, до сих пор ходил по 6 галаганов, т.е. 15 коп., а с сегодняшнего дня болгары назначили ему цену всего 5 галаганов, т.е. 12 ½ копеек, и мы этому подчиняемся»[427].

Наконец, во многом исходя из вышеизложенного, генерал Зотов фактически ставил под сомнение необходимость войны за освобождение болгар: «Мы великодушны до смешного, настоящие дон-кихоты. Накануне собственного государственного банкротства, мы на два года, а может быть, и более, останавливаем внутреннее развитие всей нашей жизни, торговлю, промышленность, жертвуем новые сотни миллионов и жизней десятков тысяч людей для восстановления полной независимости Румынии и освобождения болгар от тур. ига, а эти наши protégés третируют нас как побеждённых, эксплуатируют нас и делают нам всякие пакости»[428].

Ф.М. Депрерадович, в целом относясь к болгарам скорее нейтрально чем враждебно, также не в лучших красках отзывался о щедрости балканского народа: «Расставшись с кандибой приналёг на хозяина дома, побуждая его достать мне каруццу до Трново, что и было сделано с большими затруднениями, да и то только благодаря щедрой уплате за постой по предъявленным аптекарским счетам; вообще несмотря на наружные изъявления дружбы и любви к нам русским, выражающиеся одним характеристичным словом “братушка”, в денежных с нами расчётах братушки, как видно, себя не забывают»[429].

Наконец, В.П. Мещерский, прибывший в конце войны в Константинополь, оставил в воспоминаниях откровенно негативное мнение о болгарах: «угнетало сознание, что все те жертвы Русского народа были принесены для создания какой-то громадной Болгарии, и т.к. войска стояли в Сан-Стефано уже с ощущением омерзения к этим братушкам, требовавшим деньги даже за стакан свежей воды для утоления предсмертной жажды русского солдата, то нельзя было себе представить как мало нравственного удовлетворения внеслось в душу русского солдата после объявления Сан-Стефанского мира и как много вселилось в неё горького разочарования»[430]. Нам думается, что при очевидной тенденциозности и преувеличенности данного высказывания, всё-таки нельзя отрицать возможность корыстного поведения в отношении русских солдат некоторой части болгарского населения.

Некоторые современники, пытавшиеся понять подобные случаи недоверия и корысти со стороны болгар, полагали что причиной им послужила боязнь местных жителей перед возможностью турецких репрессий. Так, С.П. Боткин отмечал, что болгары «большой радости и гостеприимства русским…не показывают, – вероятно, боятся турок»[431]. Довольно справедливо оправдывал болгар по этому поводу В.В. Верещагин: «Надобно прибавить ещё неуверенность, бывшую у болгар в том, что на этот раз русские братушки доведут дело освобождения от господства турок до конца и что снова не случится того, что бывало после прежних наших войн с турками, когда заключивши более или менее выгодные условия для себя и выговоривши на бумаге забвение вин для всех туземцев, зарвавшихся в деле оказания помощи нашим войскам и сопротивления своим – мы уходили, фактически предавая наших сторонников гневу и ярости турок, вымещавших своё бессилие перед нами на них, их семьях, их имуществах». «Несмотря на все наши уверения, – продолжал Василий Васильевич, – в том, что турки на этот раз будут окончательно лишены власти над страной, – особенно, когда первые успехи наши сменились неудачами, – Болгары побаивались, по старому опыту, что опять дело не дойдёт до этого и им придётся ограничиться реформами турецкого образца»[432]. Упоминая о народных встречах русских войск в Тырнове и Адрианополе, художник писал: «какие-то стихийные, бесспорно искренние, конечно, только по недоразумению могли они изгладиться из сознания и даже переродиться во временную неприязнь»[433].

В.В. Воейков упоминал: «В некоторых деревнях, вблизи которых стояли Турецкие войска, радость при встрече наших войск сменялась часто огорчением, когда Болгары узнавали, что мы скоро уйдём, что это только разъезд или рекогносцировочный отряд. Они боялись мщения туркам за наше посещение и за их радушие к нам, чему бывали нередко примеры. Часто Болгары из таких деревень, собрав свой скарб и навьючив им всех своих животных, уходили с нами вместе»[434].

А.Н. Пыпин, критикуя легкомысленные заявления многих корреспондентов, писал: «…мы…слушали отзывы, что болгары относятся к русским не всегда с этим дружелюбием, что, напротив, они становятся недоверчивы, не только не делают встреч, но отдаляются от русских и держат себя “двусмысленно”. Тупоумные корреспонденты (за немногим исключением) не понимали, отчего болгары не подносят к им цветочков и не угощают их. Страшные факты начали разъяснять истину: когда после Плевны русские войска очищали ту или другую местность...тогда и для наших наблюдателей стало делаться понятным, что для болгар идёт речь о жизни и смерти. В каждом месте, которое было занято и потом оставлено русскими, произошли страшные, нечеловечески гнусные репрессалии, которыми турки мстили за фактические или предполагаемые сочувствия к русским. Со времени отступления русских из-за Балкан совершается непрерывное истребление болгарского народа»[435]. Характеризуя необычайно радушные приветствия русских войск в начале войны, учёный считал восторг болгар вполне естественным: «...ещё не думалось о том, что дело только начато, что ещё предстояла трудная борьба, с возможными переменами счастья и неизвестным концом. Ни приходившие, ни встречавшие не думали о завтрашнем дне»[436]. Тем не менее, А.Н. Пыпин всё же допускал в своей статье мысль о том, что разные болгары по-разному относились не только к русским войскам, но и к прежнему турецкому владычеству[437].

Вместе с тем, в отношении местного населения к русским войскам В.В. Воейков усматривает одну важную деталь: «Вообще Болгары встречали нас очень радушно, в особенности где мы появлялись в первый раз. В местах же где проходили часто наши войска, они были уже не так радушны и на вопросы, нет ли того или другого, они отвечали: “Нема, братушка, хичь…нема! Турцы сичко земал”, и щёлкали при этом по обыкновению ногтём о зубы, что должно было означать знак неоспоримой правды, и это нам напоминало шиш! Это весьма понятно: надо же было им самим чем-нибудь питаться, а раздав всё пришлось бы голодать»[438]. К сожалению, не все современники относились к этим вынужденным поступкам болгар с таким пониманием как улан В.В. Воейков. Священник, благочинный 3-й гренадерской дивизии В.В. Гурьев в своём письме с тетра войны от 18 октября 1877 г. подмечал ту же эволюцию на примере отношения болгар одного селения к русской армии: «Неприветливо встречают нас братушки – Болгары и по весьма простой и резонной причине: в течение нескольких месяцев проходят здесь чуть не ежедневно и целыми тысячами то Русские, то Румыны и немилосердно обирают Болгар: смотреть за всем нельзя, да в походе и не церемонятся. И приходится бедным терять и те крупицы которые уцелели от Турок»[439].

Н.А. Епанчин также отмечал, что болгары не всегда имели возможность угощать и радушно принимать русских солдат: «…отношение жителей к нам, их “освободителям”, было разное. Они радушно, даже восторженно встречали нас, но особого гостеприимства оказывать нам не могли, так как не имели много запасов – турки при отступлении забирали всё, что могли. Это не все должным образом понимали, и часто можно было слышать нарекания на “братушек” за их по отношению к нам, “освободителям”, скаредность»[440].

Казачий офицер А.В. Квитка писал о прохождении его воинской части через г. Мачин в конце июня 1877 г. после переправы через Дунай: «…не так мы надеялись входить в этот городок, который считали почти своим, так давно уже мозолил он нам глаза. Жители встречали и провожали нас радостными приветствиями, но мы для них не победители, не избавители, те прошли уже в первый день. Мы же просто те братушки, которых нужно много, много, чтобы прогнать всех турок из Болгарии»[441]. Надо заметить, что в последующих своих записях Андрей Валерьянович отзывался о болгарах в сугубо негативном свете. Т.е. не исключено, что упомянутая встреча в Мачине могла явиться началом трансформации личных представлений автора о болгарском народе. Например, немного позже о посещении одной болгарской деревни офицер пишет: «Денщики добыли десяти яиц и чахоточную курицу, за которые братушки содрали с нас 10 франков»[442].

Дневник С.П. Полушкина интересен тем, что в нём автор, по-разному отзываясь о болгарах, вынес общее благоприятное впечатление от балканского народа и даже пытался оправдать возводимые на последнего обвинения. Так, донской казак, повествуя о широко освещённой современниками встрече в Тырнове командующего Дунайской армией и российских войск, подмечал: «Интересно, то, что болгары зазывали к себе в дома безразлично всех русских и радушно предлагали им свой кров и угощение, какое только могли выставить по своим средствам»[443]. Позже, пребывая в одном из селений в окрестностях Горного Студеня (недалеко от Плевны), Степан Павлович оставил о тамошнем населении почти противоположное мнение: «С болгарами жили довольно недружно, да и трудно было – здесь они были какие-то грубые и жадные; бывало дощечка понадобится, так ведь у него валяется, а попробуйте взять, чуть с ножом не погонится, а уж как драли с нас, упаси Боже!»[444]. Ещё позднее офицер составил общее впечатление от болгар: «А сколько раз мне приходилось выслушивать самые неодобрительные, почти злобные отзывы о братушках-болгарах, и если бы я вздумал перечислять причины, вызвавшие подобное нерасположение, или вздумал бы составить лексикон нелестных эпитетов, заранее говорю, не хватило бы ни бумаги, ни времени. Помимо всевозможных анекдотов, рассказываемых так охотно, к сожалению, существует масса действительно совершившихся фактов более неприятных. Но если доискаться, что называется до корня небылиц и былиц, то, право, братушки окажутся менее виновными, чем кажутся с первого взгляда»[445].

Справедливости ради нужно отметить, что многие современники считали сами русские войска во многом виноватыми в ухудшении отношения к ним болгар. Так, Н.П. Игнатьев как и многие вышеназванные очевидцы событий оправдывал проявившиеся со временем настороженность и скупость болгар постепенным истощением их припасов из-за проходящих по стране войск: «Опасаюсь, что события у нас собьют болгар с пути, мною им указанного. Уже и теперь проявляются безобразия своевольства. Первые эшелоны войск наших встречаются везде как избавители. С каждым новым эшелоном болгары заметно охлаждаются: у них отнимают коров, волов, птицу, продукты (недавно казак отрубил в Систове руку болгарину, защищавшему своего вола), врываются в дома, ухаживают за дочками и жёнами и т.п. Болгары жалуются, расправы не находят. Того и смотри, будут молить Бога, чтобы поскорее избавил от избавителей»[446]. В другом своём письме к жене дипломат отмечал: «Болгары продолжают, несмотря на все мои старания, обращаться лично ко мне по всем предметам, в особенности же с жалобами на войска»[447].

В.В. Верещагин упоминал с иронией о негативных моментах поведения русских солдат и их недовольстве болгарами: «С самого начала сильно увлёкшись, по обыкновению, делом освободительной войны, мы решили спасать, так спасать во всю: казаки стали спасать от бегавшей и летавшей живности, молодые военные не прочь были спасать от старых угрюмых мужей. Удивлялись, что пыль восторженных приёмов скоро стихал, и даже за угощение начинали просить расплаты, неблагодарные! Что за чёрствость! за всякую провизию и фураж требуют деньги, да ещё не малые, лихвенныя, а женщины просто чуть не отвёртываются от красавцев-спасителей»[448]. Далее художник писал в том же ключе: «Сладость освобождения от турецких чиновников-взяточников, вызвавшая первые восторги, тотчас…сменилась сдержанностью и недоверием, как только выражения симпатий и дружбы стали сопровождаться шареньем в чердаках и подвалах, самовольною косьбою сена и хлебов, вскрытием запасов про чёрный день и т.п. Чем дальше, тем хуже, отношения обострялись обвинениями, с одной стороны, в тупости и неблагодарности, с другой – в излишней вольности, по всем частям…»[449]. Василий Васильевич ещё упоминал о негативном влиянии на взаимоотношения с болгарами «добродушно дерзкой несдержанности нашего языка: “подлец, такой-сякой” нередко слышались в обращении спасителей к спасаемым»[450].

Упомянутые факты В.В. Верещагин подтверждал одним существовавшим у казаков принципом: «”Что твоё – моё” широко практикуется казаками в чужой стране и они твёрдо уверены, что так должно быть, “что так устроено самим Богом и волтерианцы напрасно возстают против того”»[451]. Улан В.В. Воейков упоминал о негативном поведении войск лишь однажды, когда неизвестные солдаты украли буйвола у болгар[452].

С.П. Боткин в отличие от вышеупомянутых современников положительно отзывался в письме о поведении русских солдат: «Не нужно думать, чтобы наши солдатики держали себя очень распущено; конечно, они стянут какого-нибудь гуся, курицу, баранишка, но это все одиночные случаи, да и живность-то эта здесь ни почём – очень её много: значит, не много воровали, несмотря на то, что сотни тысяч войск здесь прошли»[453]. О подобных «одиночных случаях» доктор упоминал действительно нечасто[454].

А.В. Квитка также не верил в массовое обирание российскими частями местного населения. Будучи отправленным в начале 1878 г. в одно из селений для разбора жалоб местных жителей на реквизиции российскими уланами соломы без выдачи квитанций, Андрей Валерьянович с негодованием отзывался о болгарах: «Пришлось опять разносить братушек за выдуманные кляузы на наших солдатиков. За них вступился мой старый знакомый генерального штаба П. Рыбкин – он ценил болгар, будучи в отряде генерала Радецкого и видя их на Шипке. Может быть, они там себя и хорошо показали, т.к. хвалили и болгарскую дружину, но мне, по большей части приходилось встречаться с типами мало симпатичными, мародёрами и кляузниками»[455].

Ф.М. Депрерадович, с видимым сочувствием относясь к постоянно обираемым болгарам, боящимся как турок, так и русских казаков[456], вместе с тем оправдывал и последних за производимые ими изъятия у населения фуража и припасов: «На мои упрёки и замечания, что таким разбойничьим поведением они срамят доброе имя русского солдата, козаки стали, в свою очередь, жаловаться на болгар: “помилуйте, ваше высокоблагородие, от них добром ничего не получишь! день-деньской маешься в разъездах, приедешь в селение, всё на запоре и нигде не пускают!” – тоже пожалуй резон!»[457].

А.В. Верещагин приводил в воспоминаниях пример, когда даже при радушных приёмах отдельные казаки из его отряда недолюбливали болгар. Так, «расторопный урядник» Панчох считал болгар «неблагодарным» народом, готовым примкнуть к тому, кто победит. Сам брат живописца не понимал «за что» Панчох и ещё донской есаул недовольны болгарами. В связи с этим он вопрошал: «Неужели братушки ещё мало нас угощают? кажется, можно быть довольным». Верещагин-младший приводил также неприятный случай, когда вышеупомянутый урядник, рассердившись на болгарина за то, что у того внезапно и громко заревел осёл, свалил бедное животное наземь вместе с седоком «при громком хохоте казаков»[458].

Примечательно, что отдельные современники особо отмечали недоверие к русским войскам некоторых пожилых болгар. С одной стороны, это можно объяснить привычкой жить с турками и традиционным консерватизмом людей старшего возраста. Другие объяснения можно найти в воспоминаниях современников. Так, В.В. Верещагин, подселённый в Систово к одной пожилой паре, писал о ней следующее:

«Хозяевами оказалась очень древняя болгарская чета, образом жизни, привычками, пожалуй и тайными симпатиями подходившая ближе к туркам, чем к своим воинствовавшим теперь болгарам…к удивлению нашему, они относились с немалым недоумением и недоверием ко всему творящемуся в их городе и даже как будто вздыхали по старозаветному турецкому режиму и своему прежнему благополучию, с ним связанному.

И то сказать, мы много раз особенно в два последние столетия, взывали к их братским симпатиям, по мере надобности пользовались ими и потом снова оставляли население на ярость турецкого гнева, жестоко платившего за эти симпатии. Наши старички – хозяева, помнившие безжалостную турецкую расправу после прежних войн, охотно вели с нами дружеские разговоры, соглашались в том, что они нам “братушки”, но оставались себе на уме, выжидая, что будет дальше»[459].

В.В. Воейков также отмечал, как они поселились в окрестностях Орхании в деревне Лежаны в доме одного болгарского семейства. В этом доме «была весьма древняя старуха, помнившая ещё поход Русских при Николае I, в 1828 г., и не особенно лестно отзывавшаяся о них. Когда на её разговоры о ходе военных действий, мы ей стали рассказывать, что мы скоро перейдём Балканы, возьмём Филипополь, Адрианополь, а потом Константинополь, и освободим их, и что скоро у них будет свой князь и т.д.», женщина с иронией стала вспоминать как «направили Московы с царём Николаем» в войну 1828 – 1829 гг., изымая у населения кур и буйволов[460].

Нужно отметить, что помимо вышеуказанных примеров отношения к российским войскам многих современников смущали также другие моменты поведения болгар, а некоторые вообще не слишком утруждали себя обоснованием своего негативного отношения к этому народу. Так, А.Н. Пыпин писал об одном таком современнике: «Мы помним, что на первых же порах один корреспондент заявил, как известную вещь, что болгарам «вообще» не следует «очень доверять», что так будто и поступают русские военные начальники. Не можем придумать, как после такого “вообще” корреспондент понимал всю войну, начатую именно за этих болгар…военные начальники “вообще” могут очень многим не доверять…Тайна плана дунайской переправы была так скрываема, что, кажется, даже командиры корпусов не знали ни места её, ни времени»[461].Н.П. Игнатьев упоминал в письме к жене, что «видел Лорю» – графа Н.Н. Толстого – который ругал «болгар (как и другие петербургские), что они ничего не стоят, и пророчит мир через 15 дней»[462].

Участники русско-турецкой войны часто упоминали в своих мемуарах о присвоении болгарами турецкого имущества, грабеже и убийствах мусульман. Надо заметить, что многие современники оценивали такие поступки с явным негодованием, вряд ли серьёзно пытаясь осмыслить всю величину накопившегося антагонизма между болгарским и турецким населением Балкан. Так, С.П. Боткин писал, что болгары, «пользуясь отсутствием турок, начали убирать хлеб и с их полей, и конечно с тем, чтобы воспользоваться чужим добром»[463]. Доктор приводил в своих письмах короткий разговор с местным жителем, который, по его мнению, украл турецких лошадей. Боткин отмечал, что «во время разговора болгарин торопился закрыть свои ворота, вероятно думая, что братья-славяне у него что-нибудь оттягают»[464]. Сергей Петрович также с негодованием отмечал случай когда болгары поссорились из-за турецкого добра[465].

Улан В.В. Воейков, относившийся к болгарам в целом довольно хорошо, тем не менее, акцентировал внимание на присвоениях ими турецкого имущества. Он писал: «В брошенных Турками домах Болгары тотчас же поселялись и ставили на дверях крест, углём или мелом, а с своего дома стирали, уверяя, что это дом его, а тот Турецкий»[466]. По схожей процедуре болгары присваивали турецкий скот. Улана также, видимо, неприятно впечатлило разграбление дома одного бедного цыгана, со слов болгар являвшимся турецким шпионом[467]. Офицер уланского полка В.Ф. Ореус отмечал, как по занятии его частью местечка Бежаново возвращались «в селение болгары и преспокойно располагались в чужих домах…»[468].

А.В. Квитка проезжая со своим отрядом оставленную жителями-мусульманами татарскую деревню, отмечал, что «следующие за русскими войсками болгары немного оставят из покинутого мирными жителями имущества. При мне два болгарских семейства обшаривали дома бежавших сельчан и накладывали на арбы всё, что попадалось на глаза. Я не препятствовал им, затрудняясь решить, правы ли они в данном случае или нет»[469].

Офицер конно-артиллерийской батареи Н.А. Адрианов упоминал как болгары, «странствуя по нейтральной полосе, отнимали у встречающихся турок лошадей, волов и имущество, ссылаясь на то, что турки тоже самое делали с болгарами перед войной. С обиженным турком посылался разъезд; от болгарина отбирали чужое имущество; а его самого, после чувствительного внушения, отпускали с пикета с советом более не самоуправничать»[470].

Ф.М. Депрерадович, судя по тону своих воспоминаний неплохо относившийся к болгарскому народу, вместе с тем, также неоднократно отмечал виденные им выплески накопившегося антагонизма болгар к туркам: «у подошвы малых Балкан горело несколько деревень…“А это турецкие сёла горят! Верно русские, как проходили, подожгли!” отвечал с невозмутимым хладнокровием проводник. Но плохо верилось в русский поджог; – выводил собственное заключение Фёдор Михайлович, – вероятнее же, что похозяйничали сами болгаре, пропитанные чувствами мести и неудержимой ненависти к туркам»[471]. В другой раз, генерал-майор приводил упоминание как в одном из селений болгары чуть не убили находившегося в его отряде пленного турецкого солдата[472]. В своих воспоминаниях автор приводит также восприятие расправ над турецкими башибузуками коменданта Казанлыка Павла Попова – последнему была явно не по нраву роль палача, однако ему приходилось удовлетворять требования болгар о казни «отличившихся» в прошлые времена башибузуков[473].

В.М. Вонлярлярский отмечал, что за Балканами по дороге к Филиппополю «на дороге попадались…группы вооружённых болгар, которые вероятно собрались на мародёрство, или просто искали своих бывших угнетателей, желая, в свою очередь, поживиться на их счёт»[474]. А.В. Квитка в конце войны в Забалканской Болгарии был так поражён жестокой местью болгарских вооружённых групп своим прежним угнетателям, что называл первых не иначе как «болгарскими башибузуками». Его подробные наполненные искренним возмущением воспоминания на эту тему свидетельствуют о том, что Андрей Валерьянович не ожидал увидеть столь сильную разницу в антагонизме к туркам в северной и южной Болгарии (эта специфика восприятия турок в разных частях страны будет подробнее рассмотрена ниже по тексту). За Филипполем по пути автору встречались многочисленные неприятельские трупы и «вооружённые болгарские башибузуки, не уступающие турецким в зверстве. Они бродили, как стаи волков, за поиском добычи и не брезгали по пути ограбить мёртвых»[475]. Чуть позже в своих записках офицер отмечал: «Дорога вся усеяна трупами бежавших турецких сельчан. Это было дело болгарских башибузуков мародёров»[476]. Здесь мы опустим некоторые подробности авторских описаний по этическим соображениям и приведём концовку его рассказа: «Ужас этого зрелища нельзя описать. На лицах наших солдатиков глубокое сострадание смешивается с озлоблением на тех хищников, которые были способны на такие деяния – не сдобровать бы им, если бы они попались в руки этих смирных и добродушных на вид мужичков-воинов»[477]. Наверное, не сразу автор пришёл к следующему своему заключению от всего увиденного: «Количество трупов по дороге увеличивалось, преобладали женщины. Это настоящая междоусобная война, где побеждённого ожидала одинаковая участь, с какой бы он ни был стороны»[478].

Н.П. Игнатьев описывал картину занятия Систова после переправы русских войск через Дунай: «В мечетях и домах турецких все окна были выбиты, листки Корана разметаны по улицам, и вещи растасканы болгарами тотчас после бегства мусульманского населения. Это – радикальное разрешение вопроса о Болгарии. Болгары мстили своим угнетателям, пользуясь тем, что мы ещё не приняли в свои руки управление»[479]. В более позднем письме дипломат упоминал, как с занятием Плевны «болгары стали грабить тур. лавки»[480].

Современники в своих мемуарах и письмах неоднократно приводили факты того, как болгары первыми начинали грабить и убивать турок с приближением наших войск. Причём, видно, что большинство современников относилось к такому самоуправству негативно. Так, В.А. Сухомлинов упоминал об уничтожении болгарским населением Тырново его второй турецкой части с наступлением русских войск[481].

Н.П. Игнатьев писал летом 1877 г.: «Надо сказать правду, что болгары нас часто компрометируют: за Балканами отряды Гурко ходили в разных направлениях для порчи дорог железных, для открытия турецких сил и т.п. Как только появлялись на горизонте наши казаки или драгуны, как тотчас болгары бросались на местных турок и зажинали их дома. Пылающие деревни мусульман означали путь, пройденный нашею кавалериею. Когда она удалялась, турки тотчас же возвращались и отмщали на болгарах своё унижение и разорение, перерезывая всё христианское население. Дело в том, что болгары становились храбрыми и кровожадными в надежде, что они обеспечены нашими войсками, не рассчитывая на временное лишь появление последних. При враждебности двух сожительствующих элементов населения нам не следовало бы иначе входить в болгарское селение, как окончательно для ввода управления и охранения населения. Беда та, что в войне нынешней преследуется столько же военная цель, как политическая, а таланта не хватает у исполнителей совместить одну с другою…Я доложил…государю, подав мысль, что главнокомандующему необходимо на основании царской прокламации напомнить болгарам их обязанности и призывать их к мирному сожительству с мирными мусульманами. Опасаюсь, что…болгарские жестокости разожгут народную фанатическую войну между турками против нас, и тогда будет только плохо»[482].

В.М. Вонлярлярский подтверждал подобные факты: «во время первого набега генерала Гурко за Балканы, болгары были уверены, что мы скоро займём Константинополь, возмутились, вырезали в Калофере всё турецкое население и разграбили их дома. Вслед затем, когда генерал должен был отступить, то турки заняли снова этот город и, в свою очередь, вырезали всех болгар и разорили их жилища: “око за око!”»[483].

М.А. Газенкампф пытался обобщить подобные действия болгар в рамках всего конфликта, но в то же время оправдывал их: «Надо правду сказать, что турки во время войны ни разу не начинали свирепствовать над болгарами сами, а всегда лишь в отместку за болгарские неистовства над мусульманами. Болгары так ненавидят турок, что тотчас начинают их грабить и резать везде, где только появятся наши войска. Ненависть страшная, и причина её – 400-летнее бесправное рабство…Ужасна…полная необеспеченность: сегодня богат, а завтра, по приказу любого мусульманина, не только нищ, но и мёртв. Этим вполне объясняется и страстная ненависть к туркам, и горячее стремление к освобождению от мусульманского ига»[484]. Ф.М. Депрерадович, увидев сцену избиения ротмистром болгарина за то, что тот ударил турка, негодовал на офицера за совершение подобных действий в присутствии сражавшихся за болгар войск, предполагая к тому же, что турка местный житель, вероятно, ударил «не без причины»[485].

П.Д. Зотов подтверждал по-своему вышеупомянутые факты: «В Осман-Базаре уничтожен тур. квартал, видно, что не турки, а болгары жгут и уничтожают города»[486]. Он также упоминал, что болгары в отличие от турок плохо повиновались перемирию от 19 января 1878 г.[487]

В.В. Верещагин, в целом хорошо относившийся к болгарам, отмечал между тем их заговоры против турок в прежние времена: «У меня и в мыслях нет не только восхвалять, но даже оправдывать излишества турецкого режима, понимающего право покорителя в старом, средневековом его смысле и дозволяющего себе пускать в ход очень сильные средства усмирения строптивых, до поголовной резни включительно.

Но, помимо того, что средства, практикуемые англичанами, справедливо ставимыми во главе цивилизации, нисколько не лучше, не гуманнее, надобно сказать, что болгары, справедливо рвавшиеся воротить свою политическую свободу, вели постоянные, неустанные заговоры против турецкого владычества, заговоры далеко не платонические, так как, время-от-времени, то тут, то там проявлялись серьёзные брожения и даже вспыхивали восстания»[488].

Подобные факты подтверждали и историки. Так, К.И. Дружинин отмечал, что вражда «среди населения значительно затрудняла действия наших войск: едва мы занимали какое-нибудь селение, болгары начинали притеснять и грабить мусульман; как только мы его оставляли и в него приходили турки, так начиналось обратное явление – грабёж и притеснение, а часто и кровавая расправа с болгарами»[489].

Некоторые современники, лично наблюдая или узнавая от других о негативных моментах взаимоотношений русских войск с болгарами, видели в этом следствие отсутствия достоверных сведений о Болгарии у большинства участников освободительного похода. Примечавшие данное обстоятельство современники совершенно справедливо, по нашему мнению, критиковали власть предержащих за бездействие в данном направлении образовательной политики. Так, В.В. Верещагин возмущался слабым изучением экономического положения болгар: «Нет сомнения, что представление наше о положении болгар перед войной было ошибочное. Если бы в высших школах наших преподавание велось не поверхностно, шаблонно, только для выполнения программы, а консульства наши, не строя из себя дипломатов, занимались собиранием сведений об экономическом положении народонаселений, то мы знали бы, что болгары живут несравненно зажиточнее русских и что стеснение их политической свободы в значительной степени выкупается обеспеченностью в материальном, если можно выразиться, в хлебном отношении, чего нельзя сказать о большей половине России»[490].

А.Н. Пыпин справедливо замечал, что «с самого начала, как только события коснулись почвы балканского славянства, появились признаки незнания или просто грубого невнимания к чужой народной личности, которому ничего не стоит тотчас выступить с обвинением и враждой. Истолкователями событий являлись корреспонденты, большей частью те же самые, которые столь неудачно разъясняли нам события прошлогодние. К сожалению, большинство их и на этот раз не показало больше понимания; трудно было заметить, чтобы это большинство приготовились к своему делу, хоть бы прочитавши что-нибудь о стране, о народе и его истории. Большей частью, это были питомцы той мелочной литературы, которая разрослась у нас в последние годы, как бурьян и, забывши лучшие предания, стала податлива на воинственную похвальбу, самодовольство и, при ничтожестве собственных политических понятий, смело судила и рядила о чужих народах…»[491]. Историк-славист отмечал также: «Наше знание славянства вообще, и южного в том числе, до сих пор крайне ограниченно в обществе; самый интерес к славянству возникает только теперь, тогда как до сих пор знакомство с ним было уделом немногих специалистов и любителей, работавших в чисто научном смысле. Если нынешний интерес к славянству не окажется мимолётным и скоропреходящим, то изучение славянства должно бы, по-видимому, возбудить сильное любопытство общества, потому что, в самом деле, в будущем развитии южного славянства для нас может представиться не только нравственный, но и практический интерес»[492].

Одним из немногих корреспондентов, не попавших под критику А.Н. Пыпина, являлся Н.И. Немирович-Данченко. В своей книге он, наряду с упомянутыми современниками, справедливо отмечал незнание современниками русско-турецкой войны освобождаемой страны: «…в самом деле, не странно ли, не дико ли, что, проделав всю эту колоссальную эпопею 77 – 78 годов, потратя на неё много жертв, расплачиваясь до сих пор и финансовыми, и иными кризисами, мы так-таки и не свели более тесного знакомства с Болгарией, Сербией и Черногорией. И теперь, когда война окончена, так же как и тогда, когда она начиналась, в нашей печати, в нашем обществе, в славянских и иных комитетах слышатся самые противоречивые сведения о Болгарии, о болгарах. Одни, преимущественно бывшие интенданты и люди интендантского склада вообще, с пеною у рта набрасываются на этот народ, точно он виноват в наших ошибках, в нашем легкомыслии; другие возводят его настолько в идеал, что, кажется, для полного социально-политического совершенства нужно вынести несколько столетий тяжёлого гнёта и рабства, отдать своих жён и дочерей в турецкие гаремы, затем подвергнуться своеобразной освободительной культуре нагаек и затрещин. Нет трезвого взгляда, потому что нет точных сведений о народе и стране. Где соберутся трое – там и три взгляда, одинаково легкомысленных, одинаково беспутных!..»[493].

С. Кисов также не лучшим образом характеризовал общий уровень информированности об освобождаемом народе даже среди офицерского корпуса русской армии: «До какой степени некоторые офицеры имели смутное понятие о Болгарии в те времена, может послужить примером следующий факт: в 1876 г., когда мы, офицеры из болгар, приготовлялись отправляться в Сербию мой батальонный командир майор Потемкин, недавно прибывший из северных губерний, задал мне между прочим следующий вопрос: “Скажите пожалуйста, кто вашим болгарским князем и много ли у вас войска?” когда же я ему объяснил о положении Болгарии, он воскликнул: “Аа! значит вы совсем рабы!”»[494].

Надо заметить, что вышеприведённые свидетельства очевидцев событий об отсутствии у большинства участников освободительного похода ведений о Болгари б отстства очевидцев событий об отстутсвии достоверных ими го отряде пленного турецкого солдата, из чего достоверных сведений о Болгарии вполне соотносятся с известным фактом усиления взаимного интереса двух народов, имевшего место как раз в годы войны и ближайшие десятилетия накануне конфликта, т.е. сравнительно поздно. Например, исследователь Е.П. Львова, комментируя факт обстоятельного внимания учёных к культурным связям России и Болгарии периода болгарского национального возрождения до 70 – 80-х годов XIX в., объясняла такой особой интерес тем, что «именно в период болгарского Возрождения и русско-турецкой войны, в результате которой Болгария получила долгожданное освобождение от турецкого ига, особенно укрепляется и углубляется взаимный интерес русского и болгарского народов»[495].

При всём вышесказанном, стоит отметить, что отношение болгарского населения к русской армии было неодинаковым в разных частях Болгарии. Так, Н.И.Свешников сравнивал в мемуарах встречу их отряда в двух западно-болгарских городах: «Жители Самокова – народ воинственный: все они ходили с оружием, заткнутым за широкими кушаками. Здесь мы приняты были тоже ласково, но всё-таки того радушия, какое нам было оказываемо в Софии, мы не встретили: хозяин дома, где мы остановились, был не прочь поживиться на наш счёт»[496].

П.Д. Зотов в своём дневнике различал отношение к освободителям дунайских (равнинных) и балканских болгар (горцев). «Балкан. болгары заметно отличаются и по физиономии и по развитию от плоскостных, которые вполне напоминают наших хохлов, и здесь как-то замечается большая солидарность интересов. Беспрестанно нам встречаются партии, человек в 5 – 10 и более, идущих из родных мест в Плевно, чтобы убедиться, что этот пункт в наших руках, это доказывается расспросами их, действительно ли вся турецкая армия с самим Османом взята в плен»[497].

Данное мнение косвенно подтверждается письмами С.П. Боткина и Н.П. Игнатьева. Так, первый, особо критично отнёсся в начале войны к дунайским болгарам: «…здешние болгары, повидимому, мало терпели от турок; они говорят с резким турецким наречием и почти ничего не понимают по-русски, как, напр., интеллигентные классы народонаселения – священники, учителя и пр.»[498]. Об этой же части болгар он писал в другом письме: «…апатия и равнодушие болгар к русским показывают тоже, что эта часть по крайней мере Болгарии не очень чувствует турецкий гнёт; впрочем, может быть, болгары боятся, что турки снова сюда явятся и будут душить их за сочувствие к русским. До сих пор братья-болгары для меня не симпатичны»[499].

Н.П. Игнатьев в свою очередь упоминал о тёплом отношении населения гор Стара-Планины к русским войскам: «Прибалканские болгары вели себя отлично, помогали нашим войскам всячески, выставили 3 тыс. чел. для разработки дороги, женщины убирали раненых и ходили за ними. В Габрове устроили – частными пожертвованиями и с личным уходом жён знатнейших и первых людей города – больницу на 200 чел.»[500]. А.В. Квитка, участвуя в зимнем походе русской армии в Забалканскую Болгарию, отмечал тёплую встречу войск населением Филлипополя: «…здешние болгаре выказывали нам большое расположение, из чего вытекало взаимное удовольствие»[501]. Подобное свидетельство приобретает немалую ценность, ввиду того, что упоминал его очевидец, в целом довольно критично воспринявший реальный образ болгарина.

Возможная причина такой разницы в отношении к войскам содержится у А.Н. Пыпина, который упоминал, что в плане необеспеченности от грабежа и насилия «Дунайская Болгария вообще, кажется, поставлена была несколько лучше в этом отношении или по близости европейского соседства, влиявшего на турецкие порядки, или от меньшей густоты мусульманского населения. Здесь жизнь и собственность райи были, по-видимому, больше обеспечены, чем в Румынии и Македонии, Боснии и Герцеговине; хотя и здесь расселение между болгарами черкесов было истинным бедствием»[502].

В своих воспоминаниях современники войны оставили также характеристику болгар мусульманского вероисповедания – помаков. П.А. Гейсман отмечал, что «часть…болгар, исповедовала магометанскую веру, вследствие чего относилась к нам столь же враждебно, как и природные Турки»[503]. В.М. Вонлярлярский оставил упоминание, как один «отуречившийся» болгарин бежал вместе с прочим мусульманским населением с приближением российских войск[504]. В мемуарах ординарец приводил историю охоты, устроенной сыном великого князя Николая Николаевича под Адрианополем и в которой приняли участие несколько сотен арнаутов и помаков, «т.е. отуречившихся, принявших мусульманство, болгар». Когда из-за присутствия сына главнокомандующего приказали убрать оружие, наутро из 700 арнаутов и помаков осталось 400, «так как не все согласились положить оружие, обиделись и отказались участвовать в облаве»[505].

В.А. Сухомлинов, перейдя через Балканы со своим отрядом, характеризовал мусульманское население южной Болгарии в довольно неприглядном свете: «Среди населения было много “помаков” – болгар, принявших ислам. Эти ренегаты не внушали к себе доверия, хотя охотно предлагали свои услуги проводников…Тем не менее…и с проводниками из помаков мне удалось провести наш партизанский отряд…»[506]. Отсюда видно, что болгары помогали русским войскам вне зависимости от вероисповедания, что для последних, напротив, было не всегда безразлично.

По разному воспринимали современники присущие болгарскому народу характерные черты, оценивали его внешний тип. Например, С.П. Боткина, вообще сильно критиковавшего болгар в своих письмах, не устраивал даже общий антропологический и психологический тип этого народа: «Не знаю, что будет дальше, но до сих пор болгары не выдерживают моей симпатии: что за глупые физиономии с черепами редькой кверху!…я не видел таких лиц, которые бы меня примирили с этой нацией»[507]. В другом письме доктор приводил не менее субъективную критику[508].

Ф.М. Депрерадович оставил в своём дневнике и воспоминаниях поистине разноречивый образ болгарина. Например, на страницах дневника он оставляет самый лестный отзыв о балканском народе: «Из всего того, что мне пришлось слышать от очевидцев со дня приезда в Болгарию, из всего того, что пришлось затем наблюдать и видеть лично, я вынес самое приятное впечатление о национальном характере болгарина.

Честный, трудолюбивый, чрезвычайно способный и вместе с тем прекрасный семьянин и хозяин, болгарин представляет нам положительно идеальный тип сельского жителя: прибавьте к этому трезвость и бережливость, присущие этой национальности, и вас не будет удивлять видимое на первых порах поражающее благосостояние тех местностей, которых не коснулись бедствия военного времени. Совокупите же теперь все эти качества с чувством глубокого, беззаветного патриотизма, которое составляет высокую духовную сторону этого замечательного характера, и вы по неволе должны преклониться и воздать должное, заслуженное уважение»[509].

Позже в своих мемуарах он оценивает чистоплотност