Внутри и снаружи

Я качу на велосипеде по Мишн-стрит, направляясь в район Сома. День в разгаре, на улице довольно жарко, но, проезжая мимо гей-баров с садомазохистским уклоном, я вижу парней в полновесных кожаных прикидах мачо. Должно быть, им приходится нелегко в такой жаркий денек, но, судя по всему, именно в этом и заключается весь смысл. Эта часть города плоская: ее создали люди, насыпав землю на гниющие остовы кораблей, так что ощущение здесь совсем иное, чем в центре города, даже если до него рукой подать. Я останавливаюсь, чтобы посетить выставку в «Центре Йерба-Буэна», на которой представлены работы, созданные в Оклендском арт-центре «Креативный рост». Это объединение художников с умственными или психологическими отклонениями. Меня, как большого любителя всего, что обычно называют «аутсайдерским», некоторые их работы восхищают.

Входящая в это объединение художница по имени Джудит Скотт одержима оборачиванием предметов нитками и тесемками, она создает коконы размером почти с человека — впечатляющие, волнующие и немного жутковатые. Гигантские тотемы, талисманы, которые, по-видимому, обладают загадочной силой личных амулетов.

Джудит Скотт, «Без названия», 2001, предоставлено арт-центром «Креативный рост»

Другой художник, Дуайт Макинтош, создает рисунки, которые при внимательном изучении оказываются сотканными из множества слоев изображений — как последовательные снимки движущегося объекта, они прозрачны и наложены друг на друга. Они похожи на кадры из старых мультиков: там, если персонаж бежит очень быстро, одновременно можно увидеть десятки ног, что обозначает скорость. В графике Макинтоша друг на друга наложено столько изображений рук и ног, что поначалу сложно сказать, какое именно движение запечатлено, чем занимается нарисованный персонаж. Затем смысл медленно проступает на поверхность: ага, вот рука, а это… ой, это пенис. Они все мастурбируют. Причем, похоже, со сверхзвуковыми скоростями.

Дуайт Макинтош, «Без названия», 1995, предоставлено арт-центром «Креативный рост»

Термин «аутсайдер», используемый в мире искусства, означает: «мы не уверены, что эти произведения уместны здесь, они отчасти наивны, художник не обладает должной техникой, но на это стоит взглянуть». Иногда это подразумевает еще и то, что автор — самоучка и, по всей вероятности, сумасшедший. Во всяком случае, эти люди не способны вести нормальную социальную жизнь (хотя то же самое можно сказать о многих из нас).

На стене неподалеку вывешены черно-белые фотографии художников, входящих в объединение «Креативного роста». Некоторые из снимков трогают меня за душу. Не представляя, как выглядят сами авторы, только будучи взволнован их работами, я мысленно ставлю их на одну доску с лучшими художниками нашего времени. Объективно оценивая качество их работ, я не вижу ни малейшей разницы между их творениями и шедеврами художников мейнстрима — за единственным исключением: на этой выставке нет ни единой работы, которая отражала бы замкнутый мир искусства и бурлящие внутри него драмы. Невелика потеря. На самом деле я вижу в этом положительный момент, хотя некоторые из работ, посвященных такой саморефлексии, бывают действительно забавными. В любом случае я почти ожидал, что художники будут выглядеть «нормально» — или по меньшей мере не сильно будут отличаться от других людей искусства, которых я знаю.

И все же фотография Джудит Скотт, страдающей синдромом Дауна, заставляет меня осознать, что многие из этих художников никогда не смогли бы полноценно функционировать в системе галерей и музеев.

Предоставлено Леоном Боренштейном и арт-центром «Креативный рост»

Вот, значит, что относит их к «аутсайдерам». Эти люди могут не иметь возможности рассказать нам о своем творчестве так, как мы ждем этого от профессионального художника, — не то чтобы многие профессиональные художники с легкостью могут описать свою работу, но профессионалы, как минимум, чувствуют, где именно их картины находят свое место, как они вписываются в наш общий мир, к какому сегменту арт-рынка принадлежат, и могут поддержать разговор об этом. Мы считаем само собой разумеющимся, что работа профессионального художника отделена от его личности: не обязательно знать о любовных похождениях Пикассо, о его психологических заскоках и маниях, чтобы его картины доставили удовольствие. Впрочем, в случае «Креативного роста» и некоторых других «аутсайдеров» может показаться, что для множества людей личная информация о художнике необходима для того, чтобы оценить его работы, судить о них, попытаться их понять. То обстоятельство, что они — самоучки, «психи», росли в хижине на краю болота или работают днем уборщиками, отчего-то считается существенным. Джексон Поллок работал уборщиком в нью-йоркской начальной школе и, вероятно, стянул оттуда немало красок, но медные таблички в музеях не атрибутируют его как уборщика. В то время как профессиональные художники склонны дистанцировать себя и свою жизнь от собственной работы, Джудит, по-видимому, связана с нею настолько интимными, крепкими связями, что многие профессионалы могут только позавидовать ей.

Некоторые профессионалы говорят, что были бы рады стереть эту грань и работать на территории между жизнью и искусством, как некогда призывал Боб Раушенберг. Ребята из «Креативного роста» никогда не покидали эту пограничную зону, но для них она — глубокая пропасть, из которой нет выхода.

Сопоставление этих художников с профессионалами мира искусства порождает вопрос: что есть рассудок? И не помогает ли дисфункция психики становлению творческого импульса? Лично я так не думаю, хотя миф о сумасшедшем (гениальном) художнике жив и поныне, вспомните хотя бы Ван Гога. Мне кажется, эти вопросы, эта дихотомия между замыслом и результатом не имеют к творчеству никакого отношения. Для меня пятно на тротуаре или пузырь изоляционной пенки могут иметь эстетическую ценность не меньшую, чем работы Франца Веста, например. Просто одни стоят на музейных постаментах, а другие оказываются выброшены за ненадобностью. Мое определение хорошего произведения искусства, боюсь, довольно широко и не задается фактами биографии его автора. По мне, произведению искусства порой вообще не нужен автор. Мне все равно, кто или что создало его. Для меня искусство — это ниточка, которая протягивается между предметом (каким угодно предметом) и глазом наблюдателя (или его сознанием). И авторство здесь ни при чем. Мне не нужно пролистать чье-то резюме, чтобы оценить созданный этим человеком шедевр. Но, должен признать, порой биография художника, если она мне известна, что-то добавляет к моей оценке, влияет на мое восприятие.

Если вам свойственно выводить лихорадочные каракули на клочках бумаги, как время от времени поступает чрезвычайно успешная художница Луиза Буржуа (если взять наиболее очевидный пример), становится ли ваша работа лучше аналогичных картин ребят из «Креативного роста» из-за того, что вы относитесь к ней объективнее, чем они? Быть может, каракули становятся искусством, когда их создание — плод сознательного намерения? Становятся ли они лучше оттого, что вы сознаете, что рисуете каракули, но вместо этого могли бы при желании выполнить рисунок в какой-либо другой манере? Лично я не думаю, будто кто-либо может объективно сказать, какая из двух работ лучше или хуже другой. Я не знаю способа провести подобную оценку. Разумеется, Луиза Буржуа занимается и другими видами творчества, что может внести некое различие (для некоторых, во всяком случае), но лично я вижу между ними лишь одну разницу: надо полагать, Луиза приняла сознательное решение выводить свои каракули, она задумала их именно такими — и мы предполагаем (довольно смелое предположение), что на их изготовление художницу не толкал какой-то подсознательный импульс. Предположение и впрямь весьма смелое, особенно в ее случае, потому что Луиза вечно вздыхает о своем злосчастном детстве: так, может, она нуждается в этих своих каракулях не меньше, чем ребята из «Креативного роста»?

И действительно важный вопрос: какая разница, даже если так и есть?

Лично мне ключевым понятием в дихотомии «внутри и снаружи» представляется не рассудок, не душевное здоровье, а социальная функциональность. Многие «утонченные» и успешные художники из галерей — настоящие безумцы, потерянные в собственных мирах, и зачастую они — развалины в эмоциональном плане, но им известно, как прокладывать курс между отмелями и рифами мира искусства. Ну, в какой-то степени. Они могут собраться с силами и в случае необходимости принять ту или иную позу, которая придает им вес, они умеют поддерживать беседу и вести себя в обществе, хотя кое-кто из наиболее успешных художников может оказаться пускающим слюну наркоманом, неспособным следить за нитью разговора.

Для людей, объединенных «Креативным ростом», творчество — вид терапии. Я бы добавил к этому, что оно обладает той же ценностью и для профессиональных художников. Сам я могу заверить вас, что занятия музыкой и выступления на публике более-менее удерживали меня от сумасшествия и предоставили мне ту степень социального контакта, которой в противном случае у меня наверняка бы не было. Впрочем, созерцание предметов искусства терапевтической ценностью не обладает, как и их коллекционирование не поднимает моральный дух коллекционера, — но это отдельный разговор. Главное, что акт создания произведения искусства действует очищающе.

Я не уверен, что в числе моих знакомых — вообще всех моих знакомых — есть люди, которых можно назвать полностью здоровыми психически. Конечно же, я знаю массу людей, которые умело и дерзко разыгрывают карту рассудка. Маска собранности и контроля хорошо держится на их лицах, они не выпаливают поток матерщины без всякой на то причины и не пялятся в пространство остекленевшими глазами. И самое главное, они достаточно хорошо умеют вращаться в обществе, чтобы их воспринимали как «нормальных». Моих друзей тоже не назовешь эксцентричной творческой тусовкой: большинство с легкостью сойдут за «нормальных».

Бедные аутсайдеры так и не смогли овладеть этой наукой «вращения» в обществе, подчинить ее себе. Даже мечтающий одолеть все сомнения толпы самозваный специалист по маркетингу вроде преподобного Говарда Финстера из Сомервилля, штат Джорджия, не сможет добиться идеального попадания в «яблочко». Либо его проповеди и шумные разглагольствования мешают (рассказы об адских муках не слишком хорошо сочетаются с сыром и белым вином), либо он не может взять в толк, что в мире искусства никак нельзя тупо поносить чужое творчество, чем Говард занимается без зазрения совести просто потому, что воспринимает свою деятельность как служение вящей славе Господней. Но он ведь пытался обратить других в свою веру, он же не пытался «продвинуть» себя самого.

Существуют сложные танцы-шманцы, которые нужно выплясывать, чтобы сойти за художника-профессионала. Для начала необходимо делать вид, будто деньги вовсе никого не интересуют, и этот особый протокол, эти сложные па необходимы, чтобы продать готовые работы, как это водится в любой профессии. Художник может быть на всю голову сумасшедшим, поглощенным собой, может верить в другие миры и в то, что на него якобы влияют сверхъестественные силы, и все-таки его могут уважать как «вменяемого» художника — нет проблем.

Утонченные художники, которые умеют рисовать, — Клее, Баския, Туомбли, Дюбюффе — нередко намеренно рисуют в манере «примитивистов». Их рассматривают — отчасти из-за простоты, определяющей их творчество, — как выразителей чего-то проникновенно-глубокого. Их грубые линии подсказывают, что автор не потерял связи с потоками подсознания, которые не сдаются перед диктатом умения и навыка. Нельзя сказать, чтобы это было неправдой: хаотичные рисунки действительно затрагивают какие-то сокровенные струны, так что работы этих художников, вполне возможно, появляются из некоего глубинного источника, который диктует их внутренняя свобода. Я не хочу назвать этих художников мошенниками. Просто свойственная им манера вызывает во мне такие ассоциации.

Всеобщее мнение принимает «грубость» за признак настоящего, подлинного. И в то же время бедняги-аутсайдеры, чье творчество зачастую столь же сыро, рисуют как могут: при всем желании они не смогли бы провести прямой линии. И поэтому они остаются за пределами «арт-клуба». Они стараются как могут, но, поскольку они не предъявляют нам классических навыков рисования, пусть это и не их вина, мы все равно считаем их менее достойными художниками. Они способны рисовать только безумную мешанину, в то время как настоящие художники (в нашем представлении, по крайней мере) могли бы, если это необходимо, изобразить милого щеночка. И тогда, похоже, речь идет только о замысле. И все же у этих художников-аутсайдеров определенно есть замысел: они знают, где проведенная линия правдива, а где — нет, в зависимости от их собственных стандартов. У них явно есть идея, они пытаются достичь того, чтобы их творение выглядело особым образом и производило определенный эффект на зрителя, — по крайней мере, так кажется, поскольку часто они прикладывают массу усилий, чтобы добиться этого эффекта вновь и вновь.

Это эстетическое разделение кажется ущербным. Мне нравится большинство произведений упомянутых выше четырех «больших» художников, но, по-видимому, меня цепляют именно те аспекты их творчества, которые затрагивают некие общие для нас глубины. Это те же самые аспекты, которые «аутсайдеры» вытаскивают на поверхность теми же средствами, — значит, эти образы могут вызвать сильные эмоции практически у любого из нас. Они достают до тех же глубинных, темных сторон психики — своей и нашей. Разница лишь в том, что бедные инвалиды не способны отстраниться от опыта общения с крайностями тьмы и света, отойти в сторонку и абстрагироваться от них. Стало быть, умение дистанцировать себя, изобразить объективность может служить отличительным признаком нормального, «цивилизованного» человека. Это полезный — если не сказать «необходимый» — навык для успешного вращения в обществе, но, с моей точки зрения, его нельзя считать критерием для оценки чьего бы то ни было творчества.

Величайшие произведения прошлых веков, вся эта классика, могли бы быть творением умелых, но безымянных (для нас) безумцев, зацикленных на собственном сумасшествии: в любом случае многие эпизоды их биографий навсегда затеряны в складках истории. Стало быть, они могут оказаться настоящими изгоями, с которыми никто не хотел якшаться, — но кого это сейчас волнует?

Далее помещена картина, принадлежащая кисти человека, страдающего от сильных приступов мигрени. На ней изображено — как нам говорят — не метафорическое отображение головной боли, но реалистическая картина того, что страдалец видит в момент сильнейшего приступа.

Предоставлено Migraine Action

Это полотно заставляет задуматься, не страдал ли Брак и прочие кубисты от мигрени, не является ли предстающая перед нами мешанина линий и форм точным отображением того, что все они видели? И если так, какая разница? Мы что, как-то иначе станем судить о них как о художниках?

Скрещение внутреннего и внешнего не сводится только к изобразительному искусству. Бекетт, Джойс и Гертруда Стайн создавали зацикленные, необъяснимые произведения — но им как-то удавалось жить нормальной жизнью и даже получать премии за работы, которые многие до сих пор считают творениями безумцев. В последние годы перестало быть важным, кто именно создал то или иное произведение — утонченный, рафинированный творец или человек с задержками в развитии. И, по прошествии времени, традиционные навыки и умения теряют в привлекательности, тогда как яркость, правдивость передачи эмоций выходит на первый план. Художники и писатели испытывают давление: публика хочет, чтобы они зачерпнули из глубин своего существа и вынесли свою находку на всеобщее обозрение. Не стоит удивляться тому, что в их глубоководные сети попадаются уже знакомые твари. Порождения глубин могут показаться отвратительными и странными, но все мы узнаем в них какую-то часть себя самих, и уже не так важно, кто именно выудил их на поверхность.

Как заметила моя подруга С., для многих из нас свойственно стремление очернить чье-то творчество замечанием: «Но он же не особенно приятный человек». Словно тот факт, что кто-то неряшлив в выборе одежды, не подходит на роль хорошего отца, частенько звонит в «секс по телефону», помешан на несовершеннолетних мальчиках или девочках, каким-то образом подразумевает, что творчество этого человека заслуживает меньше внимания или уважения. Разве? Ведь никого давно уже не волнует, можно ли назвать того или иного художника «скрягой», «геем» — или наоборот. Большинство ценителей искусства сочтут эти факты их биографии не имеющими отношения к творчеству, они никак не влияют на то, насколько серьезно принимаются их творения публикой.

Но разве то обстоятельство, что Эзра Паунд выступал по радио, поддерживая фашистов, или что Нил Янг агитировал в пользу Рональда Рейгана, а некоторые композиторы или художники положительно отзывались о роли Сталина (или даже Гитлера), делает их творения «подозрительными» или, в некоторых случаях, даже «никчемными» для кого-то из нас? В какой именно момент жизнь человека, не касающаяся его творческого пути, начинает влиять на наше восприятие его работы? Этот вопрос как бы подразумевает, что политические симпатии или сексуальные извращения так или иначе становятся очевидными в творчестве, — а ведь я даже не говорю о произведениях, которые по сути своей являются пропагандистскими. Если мы готовы очернить монументальную архитектуру Шпеера, следует признать, что многие другие архитекторы, судя по внешнему облику их творений, также придерживаются «фашистских» взглядов, а ведь некоторые из них работают и сегодня.

Где же следует провести линию? Должны ли мы оценивать искусство исключительно по произведениям, предстающим перед нашими глазами?