Родной город

Мы преодолеваем огромные расстояния, чтобы таращиться на руины некогда великих цивилизаций, но где искать современные руины? Где в нашем мире находятся руины «в процессе»? Где те некогда величественные города, которые постепенно приходят в запустение, медленно рассыпаются, намекая на то, что именно обнаружат будущие археологи лет через тысячу?

Я сижу в поезде, проезжающем Балтимор — город, в котором я вырос. Из окна видны пустующие участки, окруженные мусорными кучами обугленные остовы зданий, рекламные щиты — одни рекламируют тот или иной церковный приход, другие — ДНК-тестирование на отцовство. Над нищим ландшафтом возвышается больница имени Джона Хопкинса. Она расположена на изолированном островке лишь чуточку восточнее центра города. Больничный комплекс отрезан от центральных кварталов морем потрепанных временем домов, участком шоссе и массивными строениями местной тюрьмы. На ум сами собой приходят Восточная Европа и страны социалистического блока. Рухнувшая промышленность, неудачные жилищные проекты и вынужденный переезд на новое место, замаскированный под возрождение города.

В вагоне звучит тихая какофония позывных мобильников: кусочки из Моцарта и хип-хопа, старомодные рингтоны и фрагменты поп-песен — все до единого исходящие из крошечных, встроенных в телефоны громкоговорителей. Их тихие трели журчат то здесь, то там. Невероятно скверные копии какой-то другой музыки. Эти рингтоны — лишь музыкальные намеки, многозначительные символы. Они не предназначены для того, чтобы их слушать, они призваны напоминать окружающим о другой, «настоящей» музыке. Они похожи на надписи на майках, на дорожные знаки: «Иногда я слушаю Моцарта» или, гораздо чаще: «Я настолько занятой человек, что даже не могу выбрать себе нормальный рингтон». Настоящая симфония из обрывков музыки, которые на самом деле вовсе не являются музыкой, но дружно просят помнить о ее существовании.

В леске́ у железнодорожных путей двое мужчин присели у костра на заросшей, заброшенной земле. Передают друг другу термос — что-то вроде урбанистического пикника. Прямо за ними, за редеющей осенней листвой, виднеется оживленная улица. Вот они, Гек Финн и Джим. Спрятались у всех на виду, в своем невидимом параллельном мире.

Балтимор, как я прочел на выходных, впятеро обставил Нью-Йорк по количеству убийств. Впятеро! Ничего удивительного, что действие сериала «Прослушка» от того же канала «Эйч-Би-О» происходит именно в Балтиморе. Прозвище «Зачарованный город» власти официально приняли на той же неделе, когда мусорщики устроили забастовку.

Немалая часть расположенного по соседству Вашингтона (округ Колумбия) очень напоминает Балтимор — хотя там еще остались изолированные ряды обеспеченных анклавов. Балтимор потерял свою металлургию, свое кораблестроение, портовую инфраструктуру и связанное с ней судоходство, а также немалую часть аэрокосмической индустрии (которая все равно размещается в пригородах). Я не испытываю ностальгии по доменным печам и угольным шахтам, даже заводы «Дженерал моторс» оставляют меня равнодушным, пока они (до сих пор!) отказываются производить что-либо, кроме бензиновых обжор, которыми наводнили всю страну за прошедшие десятилетия. Да ну их к черту, они сами нарвались на неприятности (когда я перечитываю эти строки в апреле 2009 года, автостроители ждут, чтобы правительство вытащило их из пропасти). За свою жадность, за свое заносчивое поведение, за недальновидные поступки — да пусть они закроются! Самое печальное, что из-за глупости начальства страдают «маленькие люди», теряющие рабочие места, тогда как начальники будут «наказаны» переводом на другую высокооплачиваемую работу. Боссов из Джи-Эм давно пора заменить новыми кадрами — быть может, даже японцами или корейцами, которые, по крайней мере, умеют производить экономичные автомобили, не расходующие топливо зазря.

Мы столкнулись с подобным размахом распада и разрушения в Восточной Европе и республиках бывшего СССР, но мы были внутренне готовы к подобному зрелищу. Здесь, на Западе, нас уверяли, что эти страны прозябают под пятой злобной, неэффективно устроенной империи, подавляющей волю, инициативу, предприимчивость своих граждан, — результат в виде подобного разорения казался естественным. Но разве воля людей, будь им позволено свободно выражать ее в этих странах, привела бы к какому-то иному результату? Разве мы сами, пользуясь всеми благами предположительной демократии, не дошли до подобного же развала?

Реальность, раскинувшаяся передо мной, прямо противоречит всему, чему меня учили в школе. Та реальность, которую я вижу, уверяет, что на самом деле большой разницы нет и, какова бы ни была идеология, конечный результат приблизительно схож. Я преувеличиваю, конечно: из окна поезда или с высоты двух велосипедных колес порой можно увидеть только захламленные задворки дальних подступов к городу, так что мои рассуждения могут оказаться беспочвенными.

Поезд покидает черту города. Сплошь заводские дворы и склады. Заросли кудзу[6]. Жимолость. Пушистые ветви сумаха. Заборы из металлической сетки. Мусор. Старые покрышки и ржавые останки автомобилей. Одинаковые улицы одинаковых домов без просветов между ними — жилища рабочих прямиком из романов Диккенса. Рекламный щит, заявляющий: «Я люблю тебя, куколка!» Парковки и стоянки грузовиков. И затем, совершенно внезапно — мы вырвались из города. Цапли бродят по болотистым низинам, по колено в мутной воде. Появляются вторичные леса Восточного побережья — тощие деревца, высаженные слишком часто.