Затмение

Конец сентября был психоделическим временем из‑за утренних прозрачных туманов и вытянутых теней по вечерам. Созрела уже трава, которую мы сеяли в мае. Однако среди забот и дел мы упустили самый ответственный момент, и трава‑мужчина рассеял свою пыльцу по участку, в итоге травы‑женщины забеременели. Теперь надо было пинцетом вытаскивать семена из подсохших колосков. Вся сила растения ушла в эти семена. Приходилось курить ее долго, целыми папиросками. Только тогда ощущалось, как она расчленяет мысли, делит их на дигрессии, дробит на смыслы, которых так много, что их обилие вызывает страх.

На лунное затмение к нам приехали гости. Машинами так же, как и летом, был заполнен весь луг. Дети бегали. Позвякивали стаканы и рюмки. С шумом расставлялись стулья, выносимые на террасу. Детей в конце концов усмирил компьютер, который лучезарно журчал для них, безмолвно что‑то рассказывая.

Луна всходила теперь над домом Марты, а значит, уже пришла осень. На миг лунный диск закрыла туча, а когда уплыла, луна была уже не той, что прежде – на ее тарелкоподобном лице появилась изогнутая тень, сначала узкая, потом шире и шире. Все происходило слишком быстро, самокрутка едва успела пройти по первому кругу. Затем луна исчезла, от нее осталась темно‑коричневая дыра, вырезанная в небе, выжженное пятно. Повисло какое‑то недоверчивое молчание, оно длилось недолго, несколько секунд, десять– двадцать, столько, сколько темнота на лике луны. В это короткое мгновение вспыхнули звезды; небо было усеяно ими. Никогда они не казались нам такими яркими. Они застыли, собравшись в осмысленные комбинации: цифры, символы, геометрические фигуры и даже дорожные знаки. Их можно было читать как угодно. В них можно было увидеть истории в виде комиксов, освоенные нашим сознанием: Персей освобождает Андромеду, развеваются волосы Вероники, Лютня Аполлона парит в пространстве, звеня от тоски по человеческим пальцам. Их можно было принять за отрывок текста, написанный шрифтом Брайля, за бесконечные вереницы двоичного кода или за экран монитора со множеством иконок. Если бы у нас была большая супермышь, чтобы кликнуть на одну из иконок, то открылись бы иные небесные миры, с совершенно неожиданными судьбами, удивительные, захватывающие, как детская компьютерная игра. Тогда мы смогли бы в них поиграть, они бы нас увлекли и лишили сна. Мы стали бы в них другими людьми, с нами происходили бы невероятные и самые обычные истории. Мы умирали бы, как в игре, сотни раз, но у нас в запасе оставались бы новые жизни, развешенные в пространстве и времени карты странствий из темноты к свету.

И тут луна вновь засияла. Сначала появилась светящаяся кромка – обрезок голубоватого ногтя. Зазвенели рюмки, и опять сверкнул огонек самокрутки. Мы начали аплодировать.

Потом по влажной траве я пошла к Марте. Присев на корточки возле ее плиты, подбрасывала в огонь дрова. Возле Марты расхаживал ее петух, не догадываясь, как близок его смертный час. Он подозрительно таращился на меня своим багровым глазом. Петух казался мне странным молчаливым человеком, нацепившим перья.

– Ты не спишь еще? – спросила я.

– За зиму так наспишься, что уже и не тянет, – сказала она, или, как это случается, когда я общаюсь с Мартой, мне померещилось, что я слышу.

Она принялась резать хлеб, несколько ломтиков, полбуханки. Я заметила, что она поправилась с весны. Марта мазала хлеб маслом и солила. Протянула мне кусок. Я вдруг ощутила такой сильный голод, что могла бы есть, кажется, всю ночь, не чувствуя вкуса; этот безумный голод после курения травы может утолить только сон.

– Ты странная какая‑то, – вдруг заметила Марта и встала. – Я иду спать.

– Нет. Покажи мне свой подвал.

– Он точно такой же, как у тебя.

– Ну и что. Я хочу его посмотреть.

Я думала, что она откажется, начнет выкручиваться, сменит тему. Но она взяла с полки фонарь, который я ей подарила, и отворила дверь в подвал.

Все было, как у нас – каменная неровная лестница, покрытая легкой слизью блестящей влаги. Внизу – большой плоский камень, служащий порогом. Дальше утрамбованная земля, глина мягче, чем камни, теплее. Над головой нависал низкий полукруглый свод – высокому человеку пришлось бы нагнуться. Стены из красных валунов, мастерски уложенных один на другой, – костяк дома. Марта посветила на противоположную стену, и я увидела там заткнутое соломой маленькое оконце. Под ним размещалось логово, не кровать даже. Это был открытый деревянный сундук длиной в человеческий рост, подпертый четырьмя камнями и тем самым изолированный от земли. Марта выстлала его сенниками, бараньими шкурами, видимо, от Ясека Боболя. В ногах лежала аккуратно сложенная стопка покрывал, накидок и одеял. Луч фонаря метнулся в угол и осветил кучу картофеля.

– Картошка на весну, – пояснила она.

Люди обычно говорят «картошка на зиму». Марта сказала «на весну».

Именно это мне потом приснилось: что у Марты на спине проклюнулись ростки перепончатых крыльев. Она приспустила блузку на плечах и показала мне их. Они были маленькие, еще сросшиеся с кожей, смятые, как крылья бабочки; мягко пульсировали. «Ах, вот оно что», – сказала я, будучи уверена, что эти крылья мне все прояснят.

Этот сон мне вспомнился, когда мы с ней вдвоем поехали в Новую Руду в магазин поношенной одежды, и Марта мерила кофту, точно такую, какая у нее уже была, – серую, с застежкой спереди, с растянутыми петлями. Она стояла перед зеркалом, а я хотела что‑то поправить и дотронулась до ее плеча. Это открыло мой сон. Весь сон вместился в одно прикосновение, он пронесся через меня, завибрировал. Марта, втянув свои и без того впалые щеки, жеманилась перед зеркалом, в ней теперь было что‑то от девочки, подростка. Я смотрела на мягкий изгиб ее спины.

Меня охватило волнение, как будто бы я внезапно постигла великую тайну, как будто с этим легким прикосновением пальцев к старой Мартиной кофте меня прошил какой‑то чужой свет, резкий и беспощадный, как лазерный луч. В волнении я повесила кофту на место («Зачем мне такая кофта? У меня, наверное, уже были все кофты, какие есть на свете», – улыбнулась Марта), помогла ей забраться на переднее сиденье и застегнуть ремень.

Мы ехали по горным серпантинам, через сырые деревни и солнечные пустыри, поросшие теми огромными, долговязыми и душистыми растениями, которые в Новой Руде называют «космический укроп». Их мощные листья покачивались на ветру, как крылья.

– Единственные растения, которые на зиму улетают в теплые страны, – сказала Марта и засмеялась.

Date: 2015-12-12; view: 282; Нарушение авторских прав