На операции

Мне хочется описать операцию, которую я перенесла. У меня был аппендицит. Друзья и врачи старались внушить мне, что это самая легкая операция, что никакой боли я ощущать не буду, а лишь прикосновение к телу. Я поверила и просила хирурга поскорее взять меня на операцию, ибо мне очень хотелось испытать все это на себе и представить всю процедуру операции.

Мне никогда не приходилось бывать в операционной комнате и осматривать операционный стол, поэтому у меня были весьма расплывчатые представления о подобных вещах. Мне представлялся обыкновенный стол с ровной поверхностью, покрытый чем-нибудь мягким. Когда же меня привели в операционную комнату и подвели к столу, то я обнаружила, что этот стол узкий и длинный и настолько высок, что мне пришлось встать на стул для того, чтобы забраться на него.

Стол не понравился мне: на нем было твердо лежать, а посредине было такое углубление, что моя спина оказалась в весьма неудобном положении относительно головы. Я немедленно выразила вслух мысль об этом неудобстве. Мне все время хотелось подложить что-нибудь под спину, хотя бы руки, но мне не позволили сделать это, а велели сестре держать меня за руки и о чем-нибудь говаривать со мной, т.е. что-нибудь писать на моей ладони. Сначала я чувствовала себя хорошо. Конечно, я знала, что в руках хирурга инструменты, и если бы я видела их глазами или осмотрела руками, то, наверное, почувствовала некоторый страх, но я их не видела, не осматривала, а лишь знала о них. Поэтому они не казались мне чем-то реальным — не имели ни формы, ни размера, а мелькали перед моим умственным взором только как «отображение» этих инструментов. Например, я не могла представить их металлическими, холодными, гладкими, острыми и т.д. Я просто знала о них, просто у меня был словесный образ — и все.

Операцию производили под местным наркозом. Когда в мое тело ввели иглу для замораживания, я ощутила боль и представила себе длинную иглу, воткнутую в мой живот; игла казалась мне бесконечно длинной, и я боялась, что ее будут вводить в меня очень долго. Сестра все время что-то писала в моей руке, но я ее плохо слушала и почти ничего не понимала, потому что сначала отвлекаясь для того, чтобы следить за процедурами, а потом почувствовала себя плохо и не могла воспринимать слов. Я только ощущала контуры букв, которые сестра чертила своим пальцем, но не могла ставить целого слова.

Операция началась. Сначала я ощущала незначительную боль, но потом боль стала острой, я сказала об этом хирургу, и он снова ввел наркоз. Я ослабела, руки бессильно падали со стола, я просила поддерживать мои руки. Я абсолютно не представляла себе движений хирурга, вообще плохо соображала, однако же сознавала, что мне делают операцию.

Один раз сестра сделала своими руками довольно резкое движение; я недовольно сказала:

— Наташа, спокойно, не дергайтесь!

Потом я почувствовала, что кто-то крепко схватил меня за ноги. Вероятно, врачи думали, что я, ощутив острую боль, буду отбиваться ногами. Я попросила не держать меня за ноги и обещала лежать спокойно…

Да, я действительно лежала более чем спокойно: я сильно ослабела потому, что долго болела, прежде чем можно было производить операцию. Меня охватило почти полное безразличие ко всему окружающему. Мне уже не хотелось получить какие-либо впечатления от операции или представить операционную комнату, хирурга, инструменты и т.д. Я ощущала боль от чего-то тонкого и острого — это зашивали разрез. Потом, как сквозь сон, я почувствовала, что меня берут за руку и что-то пишут. Я сделала над собой большое усилие, стараясь понять то, что мне писали.

— Все кончено! Вы молодец, — сказал хирург.

Сама себе я казалась кулем муки, потому что не могла сделать ни одного движения. Меня положили на носилки и повезли в палату. Внезапно я встрепенулась, представила вдруг, что меня будут провозить по коридору, а я в одной сорочке… Я крикнула:

— Наташа, где мой халат? Не забудьте взять его.

Как я узнала потом, все засмеялись и удивились тому, что я прежде всего вспомнила о халате. Потом я находилась несколько часов без сознания, а когда очнулась (было уже 10 часов вечера), протянула руку к тумбочке, чтобы найти больничный стакан с водой. И вдруг рука наткнулась на мою домашнюю чашку с блюдцем. Эту чашку я сразу узнала и очень обрадовалась, думая, что лежу дома на своей постели. В один миг мне представились все знакомые предметы, находящиеся в моей комнате. Но потом я вспомнила операцию, перенесенную боль, вспомнила, что лежу в больничной палате: об этом ясно свидетельствовал специфический запах клиники. Значит, ничего домашнего здесь нет, кроме этой чашки. Но как она сюда попала? Очевидно, кто-то приходил, а быть может, и сейчас находится здесь, у моей постели. Действительно, ко мне подошла Мария Николаевна, как только заметила, что я очнулась, Я очень обрадовалась ей. Хотя в клинике все относились ко мне исключительно внимательно и тепло, но все же Мария Николаевна была своим, близким, сразу меня понимающим и в точности выполняющим мои просьбы человеком. Я стала просить ее, чтобы она не уходила сегодня.

— Нет, нет, не уйду, я специально пришла, чтобы быть возле вас ночью…

Через два дня мне стало лучше, но со мной все-таки находилась Мария Николаевна, а когда она уставала, ее сменял кто-нибудь из воспитательниц школы глухонемых, где я жила. Один раз днем, когда возле меня дежурила Мария Николаевна, взяли на операцию одну больную, у которой были камни в печени. Операцию ей производили под общим наркозом, а когда привезли в палату, она очнулась и, по-видимому, очень страдала. Мария Николаевна говорила мне, как эта больная кричала и металась по постели. Я понимала, что больная страдает, но я не представляла выражения ее лица, движений ее рук и всего бьющегося тела. Если до этого случая я раньше могла осмотреть кого-нибудь другого в подобном состоянии, то, безусловно, и страдания этой больной стали бы мне яснее. Но я с нею разговаривала еще до операции, и поэтому и сейчас она представлялась мне такой же спокойной и ласковой, какой была во время нашей беседы. Я представляла ее кровать, постель, руки. А вот если бы М. Н. не только рассказывала, но воспроизвела несколько движений бьющейся больной, тогда эта картина казалась бы более наглядной. Но нас окружали люди, и М. Н., естественно, не могла повторять движений больной или более подробно рассказывать о том, что происходило вокруг нас.

Я ведь могу представить себе страдания человека или животного, когда воспринимаю целый ряд движений того существа, к которому прикасаюсь. Припоминаю такой случай: я держала на коленях свою кошку Зару. Она вся замерла, выжидая удобный момент к прыжку, а я ее не пускала. Она все же прыгнула; я хотела на лету подхватить ее, она же перекувырнулась в воздухе и, по-видимому, неудачно упала на пол. Это падение причинило ей боль, потому что она замяукала и стала кататься по полу, продолжая кричать. Все это я наблюдала, следя за кошкой рукой, ощущала ее мяуканье и испытывала большую жалость к ней.

До самого вечера я помнила этот маленький эпизод, а когда легла спать и ко мне на постель прыгнула Зара, я живо представила себе всю дневную сценку, даже как бы ощутила на кончиках своих пальцев мяуканье кошки. Она же тем временем ласкалась ко мне, словно просила еще раз пожалеть ее…

Другой случай произвел на меня потрясающее впечатление. Я увидела одну девушку, которая во время войны попала под бомбежку и была ранена в голову. В результате ранения она ослепла. Рана долго не заживала, и девушка носила на голове повязку, под которой вместо кожи была как бы кора со струпьями, покрывавшими почти всю голову. Один раз раненая дала мне прикоснуться рукой к ее голове без повязки. После этого я представила себе ужасную картину, о которой кратко рассказала девушка.

В течение нескольких дней я почти ничего не ела, ибо все предметы, к которым я прикасалась, в том числе и пища, представлялись мне в виде головы, покрытой струпьями. Мне хотелось, сознаюсь откровенно, плакать, а образ девушки долгое время преследовал меня. Даже сейчас (6 лет спустя), когда я пишу эти строки, все представляется мне с поразительной ясностью, я как бы «вижу» эту девушку и чувствую себя очень нехорошо.