Комментарии. 7 ноября (25 октября ст. ст.); как правило, бывает отвратительная погода

7 ноября (25 октября ст. ст.); как правило, бывает отвратительная погода. Таково время года. Мокрый снег, летящий в лицо, не способствует праздничному настроению тысяч демонстрантов, намокают флаги и лозунги. Однако в последние годы все чаще бывает, что на время демонстрации устанавливается достаточно ясная, хотя и пронзительная погода. Подобное обстоятельство всегда отмечается в праздничных газетах, ему придается значение. По непроверенным данным, погода и впрямь устанавливается, причем — сверху, получившими праздничное спецзадание боевыми самолетами

Иностранная красота этой фамилии способствовала славе подвига и в конечном счете ее затмила: все знают фамилию героя, но не все — что он сделал. Известно, что — летчик. Имя «Гастелло», как и имя нечитанного еще «Монте-Кристо», осело на чистых стенках памяти детей моего поколения первым романтическим слоем. (Гастелло Николай Францевич (1907–1941), Герой Советского Союза, модифицировал подвиг Нестерова (см. комм.4): на пятый день войны погиб, направив свой горящий самолет на колонну немецкой военной техники и взорвавшись вместе с нею).

Раскидайчик — дешевая базарная игрушка, продается на улицах во время демонстраций 1 Мая и 7 Ноября, обычно цыганами. Представляет собой мячик из бумаги, набитый опилками, стянутый меридианами ниток, на длинной тонкой резинке: брошенный, он возвращается назад к владельцу. Раньше ассортимент подобных игрушек был значительно богаче: и «уйди-уйди», и «американский житель», и «тещин язык», и леденцовые петушки, и много других соблазнительных штук. Теперь весь репертуар сведен к красным флажкам и воздушным шарам (нелетающим), еще встречается «раскидайчик», но с каждым годом все реже. Думаю, тут действуют свои экономические причины, диктующие частному рынку, но пока они диктуют, — их просто разучились делать, эти игрушки.

Нестеровская петля — Нестеров Петр Николаевич (1887–1914) — великий русский летчик, выполнивший в 1913 году так называемую «мертвую петлю». Погиб, впервые применив в воздушном бою таранный удар.

«Север» — сорт дешевых, «работяжьих» папирос (раньше еще была «Красная звезда», но она снята с производства); курение «Севера» является некоторой социальной характеристикой: дешевизна, возможность не вынимать изо рта, когда заняты или испачканы руки, необходимость часто прикуривать, потому что она легко гасла, наконец, принадлежность к определенному поколению, начавшему курить в военные и предвоенные годы и не изменившему своему вкусу, — делает производство их все еще рентабельным. Но и в этих папиросах есть что-то от «раскидайчика» — однажды они, как и он, исчезнут, вытесненные жвачкой, «Мальборо» и пепси-колой.

До сих пор ленинградцы любят попрекнуть Петра за то, что он заложил свой город в болоте. По их убеждению, кроме плохой погоды, в воздухе присутствуют некие «миазмы», способствующие простуде (раньше говорили: «лихорадке», но выразительное это слово уже там, куда отлетает «раскидайчик»…), и это так: хронические заболевания уха, горла, носа чрезвычайно распространены в Ленинграде. Не могу удержаться, чтобы не привести здесь один образчик стиля, тем более что он относится к пушкинской эпохе:

«Климат С.-Петербурга, несмотря на главный свой характер — непостоянство, должен быть отнесен к последовательным.

Весна начинается довольно поздно. В начале мая нередко случается видеть падающий снег. В 1834 году снег шел 18-го мая!

Лето весьма кратковременно. Хорошего, теплого времени редко бывает более шести недель; прочие, так называемые летние дни, во всем уподобляются дням поздней осени.

Осень, нередко весьма продолжительная, есть самое неприятное в Петербурге время, коего главные принадлежности: туман, дождь, ветер, а иногда снег, скоро исчезающий при температуре между —2 и —6 Реом. Чрезвычайная краткость дней дает повод сказать, что в течение Октября, Ноября и Декабря Петербург покрыт мраком, особенно для жителей высшего класса, которые, просыпаясь поздно, едва успевают узреть дневной свет, скрывающийся в Ноябре и Декабре около трех часов пополудни».

(«Статистические сведения о Санкт-Петербурге», 1836, изданы при Министерстве Внутренних дел)

В 1819 году К. И. Росси приступил к завершению ансамбля площади перед Зимним дворцом. Мастерство его с особым блеском сказалось в проектировании арки, соединяющей здания министерств с Главным штабом. Она была переброшена над Луговой Миллионной (ныне ул. Герцена), раньше подходившей к площади по касательной. Решительно повернув последний отрезок улицы, Росси вывел ее на площадь точно напротив центра фасада Зимнего, зафиксировав таким образом положение оси симметрии всего ансамбля.

Росси навел дуло на Растрелли сильно заранее, и хотя и впрямь вовсе не бежали перепоясанные пулеметными лентами революционные матросы на Дворцовую площадь сквозь арку Главного штаба, а просто эйзенштейновским кадрам был впоследствии придан характер фотодокументов; хотя и не был отбит угол Зимнего, который до сих пор демонстрируют экскурсоводы, выстрелом с «Авроры»; хотя никакого боя за Зимний не было и охраняли его не кадеты, а женский батальон; хотя введение нового стиля смазало не только факт, но и дату, так что революция Октябрьская, а праздники Ноябрьские… хотя ни штурма, ни залпа, ни ноября… автор не разделяет этого мелкобуржуазного торжества: мол, ничего не было. Как же не было!.. А это все — что такое??

Триумф замысла Росси.

Дюма Александр (отец) (1802–1870) — национальный гений Франции, популярный в России. В 1858 году Д. совершил путешествие в Россию и описал его своим скоростным пером — «От Парижа до Астрахани». В.В.Розанов в статье «Вокруг русской идеи» писал, что гению достаточно любых крох опыта, чтобы суметь воссоздать точную картину. Он имел в виду Гоголя, проехавшего разок в кибитке и сочинившего «Похождения Чичикова», и Бисмарка, подцепившего в России не что-нибудь, а сразу главное слово «ничего», которое любил повторять, уже став «железным» канцлером, в затруднительных положениях… Александра Дюма можно вставить в этот ряд, ибо это именно он подарил России «развесистую клюкву».

…клочок газеты…

Автора уже спрашивали и, опережая подобные вопросы, отвечаю: никакой пародии здесь нет, клочок подлинный, и я не потратил много времени, отыскивая курьез в ворохе подшивок. Я нашел его там, где их можно найти (в поселке Рыбачий Калининградской области, бывший Росситтен в бывшей Восточной Пруссии (бывший Бисмарк…) в августе 1970 года), и не употребил по назначению. Самый большой упрек, который можно было бы вчинить автору, это, что он отщипнул доставшийся ему обрывок в двух местах исключительно ради графической выразительности. Можно предположить, что это из «Литературной газеты» (одним из основоположников которой был тот же Пушкин).

Что могут значить подобные кавычки? Какой смутный яд изволил капнуть здесь автор?.. Автор просит учесть, что, хотя и бегло, хоть и формально, он начал свое повествование не с зачатия героя, а на двадцать лет раньше, прогнав относительно вечный в ноябре ветер по маршрутам 1917 года.

Это стихотворение мы заучивали наизусть в 1949 году. Сейчас мне особенно приятно представить себя в том классе, с чувством произносящим строки:

Россия вспрянет ото сна!

Там, в 6 «а» классе 213 мужской средней школы, была заложена основополагающая брешь между эмоцией и сознанием. Эмоция абстрагировалась как реакция на пафос. Впрочем, на перемене мы по-своему боролись с этим растлением, повторяя строки иначе:

Во глубине сибирских руд

Сидят два мужика и…

Но и в такой редакции мы понимали лишь последнее слово… Мы не понимали, что это не вообще крестьяне, а нечто более определенное: мужик — это зека (не блатной). Лагерный фольклор был значительно более распространен, чем сведения о лагерях. Мы знали наизусть много таких лагерных переделок из знаменитых басен, песен и стихотворений, не ведая о их происхождении. Впрочем, пионерлагерь — тоже лагерь.

Храните гордое терпение…

широченные чесучовые брюки…

Перед смертью И В. Сталина ширина брюк доходила до 40–45 см, уже 35 см пошив брюк был запрещен. Вскоре после смерти в мастерских стали шить и 30 см, но за 22 см еще выгоняли из вуза.

«Здоровье» — один из популярнейших советских журналов (основан в 1955 году), — образчик подлинного китча. Свидетельство того же «освобождения»: стало можно. Стало можно прочесть, что бывает аборт, онанизм и даже — оргазм!

Есенин в описываемом году был запрещен, лагерно популярен. Лишь в шестидесятые годы популярность Сергея Есенина официально и окончательно возродилась и достигла популярности Хемингуэя. Это первые два писателя, чьи портреты стали продаваться в киосках Союзпечати. Хемингуэй улыбается глазами, загримированный под популярного артиста Ефима Копеляна, Есенин же — в шляпе, с трубкой и тростью (Америка!..), с ангельским выражением глаз и губ.

Поколение писателей, к которому принадлежит и автор, очень уж эксплуатировало свое так называемое «военное детство». Объясняется это не только тем, что первыми воспоминаниями человека стали ужасные события, но и тем, что это последнее поколение, которому удалось вскочить на подножку великого исторического события, закрыть ряд. Революция, гражданская, военный коммунизм, нэп, коллективизация, индустриализация, Отечественная… — к этому прибавляется разве что «восстановление», но и оно закрывается смертью Вождя; мир, труд, будни последующих лет уже лишены окраски героической принадлежности; жила военного времени истощена непосредственными участниками, но продолжает эксплуатироваться ввиду развития самой отрасли. Все труднее становится найти узнаваемые ростки прошлого в настоящем: стареющие героини романов и пьес вызывают недоверие тем, насколько хорошо сохранились и молодо выглядят; все труднее встретить девушку, с которой развела война, и полюбить ее вновь; адюльтеры свеженьких бабушек пользуются успехом лишь У самих исполнительниц, продляющих амплуа юности вплоть до Дома ветеранов, потому что и артисты эти — того же поколения. Агония темы затянулась, отодвигая надежду, что кто-нибудь наконец-то возьмется за настоящее время жизни.

«Москвошвей» и «Ленодежда» — крупнейшие предприятия готовой одежды (теперь переименованы в «фирмы»). У Мандельштама:

Я человек эпохи Москвошвея —

Смотрите, как на мне топорщится пиджак!

Как я ступать и говорить умею…

С финнами у нас открытая граница. В одну сторону. Они едут к нам без визы, предъявляя свой паспорт. Мы же «оформляем» заграничный паспорт в капстрану. В субботу и воскресенье Ленинград наводняется пьяными финнами, приехавшими на автобусах и собственных автомобилях. То ли пейзаж близок глазу как родной, то ли хочется после этого еще больше напиться, то ли Ленинград и впрямь очень красивый город, какого у них нет. Существуют три версии, почему они пьют именно у нас: одна, что у них вообще сухой закон, другая, что водка у них по карточкам и мало, третья, что просто у нас дешевле. Ленинград, соответственно, не то, чтобы наводнен, но все-таки финский ширпотреб встречается в нем чаще, чем в других городах. Еще лет пятнадцать назад нейлон, орлон, терилен казались нам верхом роскоши и изящества. За гнусную нейлоновую кофточку финн мог не просыхать с утра до вечера. Автор лично не может с тех пор сносить один костюм и один плащ финского производства: они — вечные. Свобода их к нам приезда куплена одним, четко ими выполняемым условием: они не принимают наших беженцев. Существуют две-три ходячих ленинградских легенды о трагических дураках, которые каким- то образом умудрились этого не знать. Одна из них почти гуманна: финский полицейский сопровождает попросившего политического убежища в наше родное посольство для сдачи, почему-то пешком; так патриархально доходят они до парома на шведский берег, и здесь полицейский просит беглеца подождать его, пока он купит сигарет; полицейский заходит за угол и там ждет и десять, и пятнадцать минут — выглядывает: а тот стоит, смотрит тоскливо в сторону Швеции и ждет полицейского: «Ну, пошли…» — со вздохом говорит полицейский через полчаса.

Из сленга пятидесятых годов. «Прошвырнуться по Невскому, по Броду». Прошвырнуться — пройтись, прогуляться; по Броду — по Бродвею. Брод был во всех, более или менее, городах. Русское значение слова «брод» подкрепляло жизненность идиомы: прошвыривались медленно, не отрывая толстенных подошв от асфальта, и впрямь будто что-то преодолевая более вязкое, чем воздух, будто вброд. Естественно, в Ленинграде Бродом был Невский, но не весь, а определенный его отрезок по левой стороне, от Садовой до Литейного. И назад. Насыщенное было время!

Борис Вяткин (р. 1913) — знаменитый ленинградский коверный клоун конца 40 —начала 50-х годов. Нашел свою маску, пародируя сначала шпану, а затем стиляг (номера «Мама вундеркинда», «Тарзан»). Выходил почти без грима в щегольском костюме в сопровождении партнерши Манюни — дрессированной собачки.

Магазин «Советское шампанское» — на Невском проспекте, между Садовой и Малой Садовой. Знаменитая «культурная» забегаловка, где можно было выпить «бурого медведя» (коньяк с шампанским 100x100). К сожалению, закрыта в 1970 году в очередную антиалкогольную кампанию.

«Юность» — литературный журнал, созданный в 1954 году (первый редактор В. Катаев), дитя «оттепели», так до конца и не отогревшееся. В журнале зародилась так называемая «молодежная» и «исповедальная» проза, подкупавшая искренней несложностью и пользовавшаяся необыкновенной популярностью.

Сталин, как и Гитлер, имел свою космогонию, не столь научную, сколько тоталитарную (академики Шмидт и Фесенков). В теннис, однако, играл академик Опарин, основоположник другой тотальной теории — происхождения жизни.

Популярная песенка из к/ф «Моя любовь» или «Сердца четырех» в исполнении Целиковской или Серовой (перед войной). Фильмы любопытны теперь разительным сходством с трофейными немецкими фильмами.

Автор выслушал упрек одного советского писателя, достаточно известного, совмещавшего в своем творческом лице линии «Нового мира» и «Октября», в том, что подобный переход неизбежно свидетельствует о шкурности и продажности моего героя; автор выслушал и позволил себе не согласиться. Во-первых, царский — это еще не белый, а во-вторых, в ту пору люди еще не были вооружены современными оценками, что небесполезно знать всем, вершащим суд (мог — не мог, понимал — не понимал, раскололся — не раскололся…) над людьми, безответно затерянными в Истории, из исторически более выигрышного и безопасного положения.

Нехорошо, конечно, но три «мебели» — не так уж и много по сравнению с тем, что вывозилось чинами повыше.

Этот станок для безопасной бритвы был в моем детстве своеобразным памятником исчезнувшей цивилизации. Отец им бреется до сих пор. При этом он показывает, какую именно часть своей конструкции запатентовал г-н Жиллетт так, что уже полвека, если не больше, никто не может ее усовершенствовать, а он гребет миллионы. Действительно, мое детство характеризовалось отсутствием импорта. Все, что когда-то было, куда-то еще до меня делось. Оставалась вот эта бритва, хранимая отцом, как хранят разве боевое оружие. И впервые побрился я именно его бритвой. Когда я узнал, что мой будущий тесть тоже всю жизнь бреется «Жиллеттом», невеста стала мне как бы еще роднее. Этот ритуал развинчивания, установки лезвия («визитная карточка марсианина», по определению Мандельштама), затем протирания и продувания трубочек — делал меня мужчиной. А теперь… И качество щеки не сравнить, и обрядности никакой.

Получается, что графин принадлежал Николаю I (1825–1855), но автор в этом не совсем уверен. Слишком часто он встречал в разных домах такой графин. И хотя после революции производился агитационный аукцион дворцовой утвари, так что многие вещи могли попасть к самым неожиданным владельцам, все-таки их не могло быть столько, чтобы в каждом доме оказалась вилка, или чашка, или стул (чаще скатерть…). Автор не знаток, и проконсультироваться в данный момент ему не с кем, но он бы не удивился, если бы такие графины водились до революции в каждом трактире, а вензель бы символизировал государственную монополию, или правление императора, или 300-летие дома Романовых, или принадлежность поставщику двора… Во всяком случае, трудно поверить, что у царя было столько одинаковых вещей, чтобы каждому хватило. Просто, не только царской утвари, но и дореволюционного ширпотреба осталось так мало, что вещицы эти обрели индивидуальность, превратились из старых в старинные, в антиквариат.

У Л.Толстого в «Казаках» чихирь — казацкая самогонка. В наше время чифирь — это чай чрезвычайной концентрации, популярнейший лагерный напиток. Существует бездна секретов приготовления, по вкусу каждого изготовителя. Чай не за-варивается, а вы-варивается, пачка на кружку. Получается густо-коричневый непрозрачный настой, сверху плавает радужно-ржавая пленка. Чтобы кайф не пропадал, чай вываривается и второй, и третий раз; конечно, их не сравнить с первачком. Пьют мелкими глоточками, передавая по кругу (компания три-четыре человека) и старательно куря после каждого глоточка. Учащается пульс, расширяются зрачки, поднимается давление, проходит сонливость и усталость — чифирист начинает «торчать». Торчат до утра, сначала за разговором, а потом уже — отрешенно и тупо. Чифирят обычно ночью в компании с дневальным или в сушилке (у кого печка). Прекрасна эта тишина и темнота с красноватыми отблесками на лицах… Есть рецепты усиленного, смертельного чифиря — на махорке, на спирту, водке, одеколоне, но на практике они употребляются редко, потому что курево и спиртное достать бывает труднее чая и их предпочитают потреблять в чистом виде.

Маленькая кустарная печка, которую можно быстро истопить всяким мусором и дрянью — согреться и вскипятить чайник. Бывают круглые, бывают квадратненькие, из железа, чугуна, из листов для пирогов — формы разнообразны, зависят от навыков кустаря и доступного ему материала. Труба выводится прямо в форточку. И печка, и слово возникли во время топливного (и прочего) голода в 1918 году. Топили мебелью и книгами — отсюда и деклассированность нового слова. Уцелевшими «буржуйками» спасались и во время второй мировой войны, так продлилась жизнь этого лихого слова.

По латыни fringilla. Это самая дальняя граница эрудиции автора.

Наряду с «Асторией» — самая фешенебельная из старых гостиниц (1874) в Ленинграде. Расположена на б. Михайловской улице, в 1940 году переименованной в ул. И. Бродского, не иначе как в честь рождения поэта. После закрытия ресторана «Восточный», обжитого ленинградской фарцой и богемой, многие осиротевшие завсегдатаи перебрались по соседству на «крышу» — ресторан на верхнем этаже гостиницы, примечательный тем, что расположен под фонарем (стеклянной крышей), а обычных окон в этом заведении нет. «Крыша» тоже уже портится, но туда все еще можно сходить пообедать, если, конечно, все столы не зарезервированы для иностранцев. Но если вы финн или имеете подход, к метрессе, то пообедаете.

«Афродита», «Атлантида», «Зеленая шляпа». Это только мне, на фоне бритвы «Жиллетт», эти романы могли казаться «модернизмом». Как современник Лоти и Бенуа, их читала еще моя бабушка, молоденькая и хорошенькая, не дожидаясь перевода. Майкл Арлен же — посовременнее, родился и умер год в год с дядей Диккенсом (1895–1956). Любопытно, что он — армянин (Тигран Куюмджян).

Грибоедов Александр Сергеевич (1796–1829) — окончил Университет шестнадцати лет, знал дюжину языков, профессионально увлекался дипломатией и поэзией, женился на грузинской княжне Нине Чавчавадзе, был зарезан в Туреччине, гроб с его телом встретил, путешествуя в Арзрум, Пушкин, о нем написан один из лучших романов «Смерть Вазир-Мухтара»… — к тому же прекрасно музицировал, автор нескольких вальсов, исполнявшихся профессионалами (автор их не слышал, но расспрашивал музыковедов, которые отзывались благосклонно). Такое многообразие интересов и короткая жизнь не позволили ему посвятить себя как следует литературе. Он автор всего лишь одного гениального произведения.

Здесь и далее автор недоговаривает о разоблачении сексотов, доносчиков, анонимщиков, о пафосе выведения на чистую воду, особенно сильном после 1956 года, когда Хрущева поняли так, что теперь можно. Эти тенденции не особенно развились и мало к чему привели. Впрочем, немало и то, что про многих непокаранных стало известно, в чем они замешаны. Автор судит лишь о том, что знает. Вот две судьбы, сложившихся противоположным образом, несмотря на общий характер заслуг… М. М., полковник, если не генерал государственной безопасности, замешанный во все, в чем можно быть замешанным, служивший, по легенде, в охране Вождя (пробовавший, не отравлен ли суп); кинодраматург, соавтор множества сценариев (по одному был снят лучший детектив послевоенных лет); сел в 1952 году по доносу своего соавтора (бывшего в 1937 году следователем по особо важным делам), вышел досрочно в 1954-м, но уже как жертва; первое, что он сделал — пошел к своему соавтору, но не бить морду, а предложить работать вместе над новым сценарием. Был директором Высших кинокурсов (замечательных!), я у него учился смотреть кино и многим ему обязан. Я. Э., литературовед, человек богатой и темной биографии; сидел сразу после революции, написал там книгу, похваленную нашим выдающимся наркомом просвещения, с начала нэпа забросил литературу и подался в предприниматели, разбогател, возил любовницам тюльпаны из Голландии самолетом (легенда); после его смерти мой знакомый У. нашел у него в архиве (необычайно бедном, много раз разобранном и сокращенном самим Э.) фотографию 30-х годов: Э. с какими-то типичными лицами в США (сам Э. никогда не поминал об этом); в 1949 году оказался советником по вопросам культуры чуть ли не у самого Берии, получил соответственно за какую-то книжечку Сталинскую премию — всем известно, что это за советы, которые дает такой советник; в 1957 году его исключили из Союза писателей за доносы; в 49-м (единственный случай!..) на показательном собрании его защитная речь оказалась кратка: «А сколько писателей сотрудничало с вами в эти годы?» — спросил он сидевших в президиуме, сел и больше ничего не добавил. Всеобщее молчание оправдало его — вскоре его восстановили в Союзе, и он доживает свой век старшим научным сотрудником, не теряя интереса к литературе и жизни. Я ему обязан критической поддержкой. В именах, которые он хвалит, виден не утраченный в доносах литературный вкус. Хвалит он с тем же деловым цинизмом, с каким, по-видимому, когда-то ругал.

В Институте, в котором он трудится, имеются еще две биографии, аналогичные разобранным: директор и его первый зам. Их я знал значительно меньше. У обоих была нелегкая репутация. Репутация и есть репутация — она живет сама, независимо от носителя. Я любитель задать вопрос носителю прогрессивной оценки: а что сделал такой-то, про которого вы?., и получить в ответ округлившиеся от ужасного многозначения глаза, переход на шепот, палец к губам, но так и не получить информации. Директор был мне симпатичен, вальяжен, глаза его смотрели, советская вельможность была в нем сдобрена и более принадлежным барством; он был упоенный собою карьерист: полагал, что добивается положения, сообразного своим качествам, знаниям и талантам. Он был ребячлив: полагал, что все склонны оценить его вместе с ним самим. Он взлетал и тут бывал пойман на отсутствии дистанции и — гремел. Он сел в 1947 году, уже вхожий на самый верх. По выходе (жертва) получил пропущенные посты и звания, но опять стал метить в министры, и тут опять обнаружилось, что он не свой. Его путь наверх был заморожен. Знал ли он за собой грехи, страдал совестью?.. У него была тяжело больная жена, он был приятнейший мужчина, но возился с нею неотступно, трогательно и благородно. У него была тайная программа — издать в России насильно пропущенную классику XX века: Кафку, Пруста, Джойса, — и он ее осуществил, он их. издал, снабдив рафинированно-кривозеркальными отражениями собственных предисловий. И умер ни с того ни с сего, так и не поняв, так и не разочаровавшись, что дорога в сверкающий верх была ему заказана. Именно потому. Говорю, что он был ребячлив.

Его зам не был столь внешне симпатичен, репутация его упрочилась в кампаниях 49-го года. Ни от кого не слышал я доброго слова. Как же я был удивлен, услышав дифирамбы ему от вдовы самого пострадавшего, на мой взгляд, писателя — Зощенко. Оказалось… Симметрично директору, он оказался главным ходатаем (причем реальным, деятельным) по собраниям сочинений Зощенко, Платонова, Булгакова. Он пользовался своей «заслуженной» репутацией как рычагом: его нельзя было заподозрить сверху; и он ушел в глухую «несознанку» перед мнением снизу, по опыту зная, откуда подносят спичку. Но люди, умеющие не проболтаться, затеяв розыгрыш, могущие не оправдываться, когда есть чем и от чего, — всегда мне казались чем-то. Тут я, конечно, не объективен. Когда, через пятнадцать лет бесполезных редакционных усилий, наконец вышел Мандельштам, — он был снабжен заведомой статьей этого зама, причем статья эта шла вместо статьи замечательной. Все это так бросалось в глаза, будто написано специально для невооруженного взгляда либерала. Однако Мандельштам наконец вышел; хоть и малым тиражом, хоть и на валюту; с хорошей статьей он бы не вышел… Здесь видна логика ходатая по чужим наследствам. Он умирает следом за своим директором, но не исполнив, в отличие от того, свою триаду, так и ограничившись попорченным Мандельштамом. По-видимому, Промыслу было очевидно, что добрые дела творятся все-таки не любыми руками.

Итак, здесь схема для быстрого обобщения…

Директор и директор. Оба красивы, представительны, вельможны. Оба вовремя «пострадали», успев стать жертвами уходящей эпохи. Оба дальше не пошли по карьере. Оба соблюдали свою грозную репутацию гонителей и душителей перед теми, кому по-своему благодетельствовали. Оба любили свои заведения.

Зам и зам. Оба некрасивы (Бог шельму метит). Оба запятнаны окончательно и бесповоротно. Оба пытались делать добрые дела не просто неотмытыми, а теми же руками и способами. Оба не рассчитывали на большее, чем имели.

У всех четверых признаки жизни и своего рода «масштабности». Все четверо — скорее жертвы реабилитации, чем культа. Все четверо благодетели, меценаты: двое — живым, двое — мертвым. Все обобщаются демагогией «реальных», т. е. состоявшихся, добрых дел. Думаю, что такого рода «замаливание» было интуитивным, грехи — не впущенными в сознание, быстро заслоненными добрыми намерениями и достаточно трезвой оценкой: а судьи кто? Слишком много развелось ни в чем не замешанных (ни в зле, ни в добре), потому что с самого начала — ничтожных. Все четверо знали пропасти, заглядывали туда, и им нетрудно было себе представить морскую болезнь «незапятнанных» либералов, имей те хоть долю их опыта. Вот, в огрублении, их логика, даже пафос: позвольте, а чего стоили сами-то пострадавшие? да если б они хоть хорошо писали!., а то ведь — ужас, ужасно плохо… никакой литературы не было, а та, что была… так кто же, как не мы, единственные, реально помогли их воскресенью? кто поддержал на нашей убогой современной поверхности единственные три всплывшие, полуживые головы (чтобы не захлебнулись, да, если хотите, в том самом, в нем…)?? Я, я. Я, я. Одна логика, все тот же отечественный (по слабости демократии) и уже не отечественный (по бессовестности и бесчеловечности) расчет.

Как десятилетиями нашим ученым не удавалось сформулировать, что такое социалистический реализм, а только он и был вместо литературы, так никто не знал системы Станиславского, хотя она и была вместо театра. Вершине полагалось быть одной, и вершина эта вздымалась всегда над нашей территорией. Поэтому, когда одного нашего видного футбольного тренера спросили, по какой системе намерена играть его команда в некоем ответственном матче, он, не без блеска, ответил интервьюеру: «По системе Станиславского».

Автор «Толкового словаря» был по происхождению датчанином. Дядя Митя знал это не хуже современных эрудитов, склонных его поправить.

«Толковым не оттого назван словарь, что мог получиться и бестолковым, а оттого, что он слова растолковывает». В. И. Даль.

Особый зал в крупных библиотеках, куда вхож далеко не каждый любопытный читатель. Нужен допуск. Допуск выдается по ходатайству учреждения, в котором вы работаете. Или не выдается. Есть допуски различных степеней, по которым могут выдаваться материалы с тем или иным грифом секретности. Есть материалы, за которые расписывается в особой книге каждый, имевший к ним доступ. Здесь, наверно, много интересного в тонкостях, но автор не только не вхож, но и не посвящен. Распределяется все. В том числе и информация, и знания, и правда. Действительно, у нас нет общества потребления — у нас общество распределения. По меткому замечанию, кажется, К. Чуковского, самым редким материалом является — вчерашняя газета. Зачем доходить до ухищрений Д. Оруэлла в «1984-м», где Министерство правды искажает информации в прошлом году, когда можно просто не выдавать прошлогоднюю газету. Чтобы невзначай не заметить то, что всем известно: какой друг стал врагом и какой враг — другом.

В конце 40 — начале 50-х годов косяком пошли биографические фильмы о великих русских, с ласковым прищуром смотрящих в светлое будущее сегодняшнего дня, с тенью печали, что им не доведется его увидеть, что им не довелось родиться в истинно своем, нашем времени, и с тем большей истовостью совершающих свои подвиги на благо его, приближая его приближение. Павлов, Мусоргский, Пржевальский, Глинка, Попов… Это было кстати в связи с борьбой с космополитизмом и утверждением русского приоритета во всех областях. Люди эти, принадлежа разным эпохам и сферам деятельности, были родственно похожи, сыгранные одним и тем же актером (Борисовым или Черкасовым), родственно же и связаны с народом и между собою… Вот в карете Пушкин и Гоголь наблюдают строительные работы, народ поет «Дубинушку», «Красив русский народ в труде!» — восклицает Пушкин, «Но забит, загнан в невежество и нищету…» — с видимыми миру слезами, сквозь невидимый смех вторит Гоголь; «Михаил Иваныч!» — восклицают оба, увидев тут же, прислушивающегося к народным напевам, припавшего к истоку великого Глинку; «А я вас ищу!» — говорит Глинка, — сегодня премьера «Руслана и Людмилы»; и вот Глинка дирижирует, а в ложе, с трудом подавляя восторг, сидят Пушкин, Гоголь и примкнувший к ним Грибоедов — для него не нашлось реплики: просто сидит, кивает в очках, «Горе, — говорит, — уму»… Роднили их и биографии, вот обязательные моменты: а) советуются с простым народом: мудрый просветленный старик говорит им сказку, поет старинную песню, дает дельный инженерный совет; б) признание Запада: Глинку не соблазняет карьера великого итальянского композитора, Лист с восхищением исполняет «Марш Черномора»; Павлову, ежащемуся у «буржуйки», предлагают Институт в Калифорнии; Попову — подсовывает миллион Маркони, он выгоняет его, произнося гневную речь обступившим его студентам; английский полковник предлагает Пржевальскому открывать Индию, «Нет! — говорит тот. — Китай наш брат, у него великое будущее!» — гладит по голове смышленого китайчонка, уже постигшего компас, — китайцы тоже кое-что открыли первыми — и сейсмограф; в) мучительный творческий процесс в конфликте с Великим князем или княгиней, обычно в этот момент кредиторы выносят рояль, собаку с фистулой, подающий первые признаки жизни первоаппарат; г) шествие по длинной ковровой дорожке, в седой гриве и окружении верных, так и не обретших самостоятельности учеников, бурные аплодисменты, переходящие в о…, отворачивается Великий князь и рукоплещут, вываливаясь с галерки, студенты.

В армии со мной служил некий М-ов, приблатненный, полуцвет, с примечательно торчавшими в стороны ушами, он был признанным комиком нашей казармы. У него было два коронных номера: чтение раннего Маяковского («Вошел в парикмахерскую, сказал спокойно: „Будьте добры, причешите мне уши…“) и Стасов в роли Черкасова (великолепно гнусаво-громоподобно: „мне стыдно за вас!“). И теперь, когда вспоминаю эти фильмы, то непременно в исполнении — М-ова, перенесшего их в подлинное место действия»

В 1965 или 66 году я зашел в ЦДЛ к самому открытию — не было ни одного человека, и пока я пил свой кофе, появился один, приковавший мое внимание. Он был в пиджаке на голое тело и в ботинках на босу ногу, долговяз и необыкновенно лохмат. Буфетчица, однако, приняла его предупредительно, как своего. Выдала ему большой бокал чего-то красного — то ли крюшон, то ли вино, то ли компот… Он взгромоздился на табурет у самой стойки, взял обеими руками бокал и приник… точно так, как описано в романе.

В 1965 году вышел роман Юрия Домбровского «Хранитель древностей», я прочитал его несколько позже, года через три, и стал восторженным его почитателем; в 1970-м окончательно написал своего «деда», а в 1973-м поселился в Голицынской богадельне и там познакомился с другим ее постоянным обитателем — Домбровским, и тогда, кроме чести стать собутыльником любимого писателя, был счастливо поражен: как раз с него я писал первый портрет деда. То, что Домбровский — великий человек, что биография его включает те же испытания (с 1932 по 1956), что я понятия не имел, что тот — это он, — все это польстило мне.

В наш век не иметь лагерного опыта невозможно. Если вы не сидели, то имели прикосновения и проекции: сами были близки к этому, или за вас отволокли близкие и дальние родственники, или ваши будущие друзья и знакомые. Лагерный же быт растворен повсюду: в армии и колхозах, на вокзалах и в банях, в школах и пионерлагерях, вузах и студенческих стройотрядах. Он настолько присущ, что не узнавать его в лицо можно, лишь не побывав в настоящем лагере.

Многие мои друзья сидели, по-маленькому и по-большому, от трех до пятнадцати лет, но «деда» среди них не было. (Они были почти моего поколения, на 8 — 10 лет старше.) Своего деда я сочинил из очень слабых реальных посылок.

Поводом для его «предположения» послужило начало возрождения репутации М. М. Бахтина и первые сведения о нем: что Бахтин пострадал не в 1937-м, а в 1928 году, что его по-своему спасло; что он без ноги; что появившиеся нежданно деньги (от переиздания книги) он прячет в самоваре; что боится переезжать из своего Саранска… Затем вот этот образ жаждущего… И еще одна судьба, почти никому не известная до сих пор, о которой я узнал летом 1964 года, вскоре после смерти ее обладателя. Я передаю ее из чужих уст.

Игорь Афанасьевич Стин, граф, репрессированный, но так и не реабилитированный, скончался в поселке Сыр-Яга Коми АССР, в возрасте семидесяти (приблизительно) лет, где работал геологом в разведочной партии. Моя добрая приятельница Наташа Ш. работала с ним. Я встретил ее вскоре после похорон, потрясенную смертью, она могла говорить только о Стине. Она привезла с собой небольшое наследство: маленькую любительскую фотокарточку и четыре бобины с магнитофонной записью новелл Стина в авторском исполнении. С фотографии смотрел седой, юношески стройный, с красивым породистым лицом человек. Рассказы он исполнял в застолье, и между новеллами был слышен пьяный полуодобрительный гул, как между песнями. Я слушал пленку лишь один раз, новеллы хотя и прозвучали для меня несколько чересчур значительно и патетично (возможно, за счет нетрезвого исполнения, — но голос был приятный, хрипло-молодой и низкий), были они хорошего литературного уровня, а две-три новеллы были совершенно превосходны и произвели на меня сильное впечатление. По материалу их можно разделить на лагерные и «барские» (воспоминания о поместном детстве). Проза не терпит пересказа, тем более миниатюра требует передачи слово в слово, но я лишен какой бы то ни было возможности воскресить текст (Наташа Ш. тоже умерла), и я вынужден… Вот лагерная миниатюра. Старый зека целую неделю готовится к свиданию со старухой: бреется, моется, штопается и стирается, — волнуется, как молодой. Его товарищи сопереживают, но, как потом становится ясно, предвкушают спектакль (свидание не первое). Наконец наступает день, старик с утра не находит себе места, залезает на столб и высматривает оттуда старуху. Весь лагерь (воскресенье) напряженно ждет. И вот наконец она вываливается из-за бугорка. Кажется, даже раньше становится слышна ее ругань. Старик ей начинает вторить. И так они начинают сближаться, как в дуэли, все удлиняя периоды мата, закручивая их все витиеватее, пока, поравнявшись, не достигают соловьиной виртуозности. У старухи тяжелая корзина со снедью, с еще теплыми пирожками, у обоих ручьем текут слезы, и матерят друг друга они все неистовей. Им восторженно внимают самые искушенные знатоки и слушатели. Все, что я пересказал, скрыто в минимальных размерах, а весь текст — дословное воспроизведение их «дуэли». Слушая новеллу, вы неизбежно заплачете слезами стариков. (Подобный сюжет, правда, встречается у Зощенко.) А вот — «поместная»… Старый Стин был суров и чрезвычайно сух с сыном. Маленький Стин его боялся и в то же время по-детски тосковал по его любви (кажется, рос без матери, не помню…). Однажды мальчик («я» в новелле) пробрался в отсутствие отца в строго-настрого запрещенную для него библиотеку и, достав первую попавшуюся книгу, — а это оказалась энциклопедия на «П», — стал разглядывать и увлекся. Он не заметил, как за спиной его оказался отец. А мальчик как раз разглядывал разворот с картинками, где прекрасно-ярко были нарисованы разнообразные ПОПУГАИ. Особенно один нравился ему, большой и неправдоподобно разноцветный. «Ну, и какой тебе нравится больше всех?» — услышал мальчик из-за плеча. Мальчик перепугался: никогда еще отец не задавал ему никаких вопросов, тем более так добродушно, не наказав за самовольство… У мальчика возникло чувство, что от его ответа зависят все дальнейшие отношения с отцом, что с этого момента, может быть… Но Он такой человек, думал мальчик, ему же не может понравиться то же самое, что мне, мальчишке?., надо угадать… Но попугаев было так много! они все перепутались в его бедной голове от напряжения… «Ну же?» — уже строже сказал отец. «Вот этот», — готовый расплакаться, сказал мальчик, ткнув в первого попавшегося, серенького и невзрачного. «Странно, — хмыкнул отец. — А мне вот этот». И указал на того самого, большого и разноцветного, которым и любовался мальчик. И, резко повернувшись, вышел из библиотеки. Кажется, больше ни разу не выпадало мальчику такой же возможности сблизиться с отцом. (Рассказ чем-то напоминает бунинского «Ворона», но Стин мог не знать о нем, поскольку он относится к эмигрантскому периоду творчества писателя).

Эти три впечатления и легли в основу, позволили «предположить» Модеста Одоевцева. Позднее автор познакомился с некоторыми похожими людьми-судьбами. Например, с тем же Домбровским, с О. В. Волковым и Ч. Амирэджиби и много прочитал нечитанной им до того лагерной литературы. Многое теперь он мог бы уточнить и добавить, но вряд ли мог бы написать.

Мой друг по институту, потомственный рабочий, так однажды положительно охарактеризовал своего соседа: «Хороший человек… Меня дважды чуть на работу не устроил». Сказано так было с основанием, искренне. Заслуга Коптелова, в таком измерении добра, неизмеримо больше.

В советских научно-популярных журналах в свое время появилось много статей (перепечаток с зарубежных изданий) об этой фантастической средневековой секте «невидимок» — шпионов и наемных убийц. Искусство их было непревзойденным: они умели освобождаться от оков, расчленяя собственные суставы, исчезать из закрытых помещений, подслушивать с помощью каких-то гибких трубок на немыслимом расстоянии и растворяться в воздухе, скрываясь от преследования. Носили специальную бесформенную незаметную одежду, способствующую подобному растворению в тени или в сумерках. Реальность существования невидимок производила большое впечатление на незрелое сознание автора (и, по-видимому, самих издателей популярных журналов).

Не знаю, можно ли сейчас, через 15 лет после пророчеств Модеста Платоновича, в 1971 году, утверждать с тою же уверенностью. Поговаривают, что, может быть, и даже вскоре, мы увидим «Портрет художника в юности». Но мало ли, что поговаривают!.. Говорят даже, что не эта и не следующая, а после следующей — в Москве обязательно состоится Олимпиада, то есть, именно в 1980-м…

Поселки в Коми АССР (см. также комм, к стр. 57. — И. А. Стин). Имена их стали известны, главным образом, по расположению в них в годы репрессий гигантских лагерей. Автору довелось проделать своеобразную «экскурсию», насмешливый смысл которой дошел до него много позднее, — тогда он просто служил в СА (армии) в ВСО (военно-строительных отрядах), прежде носивших привычное название «Стройбат» (строительный батальон). Как очкарика, не имеющего годной специальности, к тому же с полувысшим образованием (тогда еще в армии и человек со средним образованием встречался редко), что смущало начальство, автора через месяц-полтора перекидывали из отряда в отряд с группой таких же негодных, блатных, недоразвитых, больных; таким образом, я объехал многие бывшие места в Карелии, Архангельской области и Коми, еще толком не понимая, чему обязан их запустением. Работали мы на лесоповале, жили в бараках в зоне со снятыми часовыми (один раз даже с неснятыми — под «попками», за проволокой: вновь организованный отряд был гостеприимно принят на свою территорию дисбатом (дисциплинарный батальон), — ходили в лагерном х/б (зелененькую беспогонную форму ввели только в 1958 году). Правда, голосовали в Советы. Лишь много лет спустя я догадался, в какие скобки Истории был заключен: 1957–1958… К концу шел процесс реабилитации, освободилась масса лагерей, кому-то, однако, надо было продолжать внезапно прерванную работу… И сокращение вооруженных сил было отчасти попыткой заткнуть эту дыру: дело в том, что стройбаты в численность вооруженных сил не входили — распогоненные солдаты были сброшены десантами на территорию бывших лагерей. И хотя никто из солдат не признавал себя за зека, форма обидела многих (ее поспешили сменить), а лагерный воздух подсознательно входил в души вместе с дыханием: пьянство, саботаж, выродившаяся уголовщина, проигранное обмундирование, чифирь и наколки — все это расцвело пышным цветом, и даже угроза трибунала мало чему помогла (выездная сессия не прекращала свою работу в течение двух месяцев).

Совершив эту «экскурсию», эту легкую пародию на лагерь, я читал впоследствии книги о лагерях не только с чувством узнавания, но и с прямым узнаванием.

Многие отмечали парадоксальные генетические рифмы в русских фамилиях. Например, прокурор Казнин, чемпион мира по сабле Кровопусков, балерина Семеняка, борец Медведь и т. п. Инструктора комсомола по идеологии, с которыми я столкнулся в своей писательской молодости, Чурбанов, Тупикин и Плешкина, сидели чуть ли не в одной комнате и были по-своему неглупые люди…

Не могу удержаться, чтобы не привести здесь один документ, списанный мною со стенки солидного учреждения, как стихотворение:

Приказ

Утвердить новый состав пожарной комиссии:

Зайцев

Немец

Пожидаев

Погорелов

Белина

Пилищук

Гресс

Гридчина-Рудь

Гончарок

Резникова

Затирка

Все это — не преувеличение, а — подлинник.

Николай Рахметов — один из героев романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?» — революционер, «человек будущего». Когда его проходили в школе, наибольшее впечатление в романе производил на ребят именно он. Во-первых, потому, что воспитал в себе ту самую «силу воли», которую все хотели иметь, во-вторых, потому, что мечтательное воображение Николая Гавриловича наделило его невероятной физической силой (как и Базаров, выкинул кого-то в пруд, но к тому же гнул пятаки и побарывал быка за рога), в-третьих, на что никто из нас не был способен, даже самый волевой (о факирах и йогах тогда еще мало знали, поскольку йога была «реакционное, буржуазное, религиозное учение»), спал на гвоздях. Именно Рахметов давал повод литературоведам толковать «Что делать?» как первое произведение социалистического реализма по постановке проблемы типического, всегда бывшей краеугольным камнем реализма (критического). Рассуждения о природе типического были в точь такие, как и в нашем романе.

Чтобы окончательно отбросить все возможные подозрения в аристократическом происхождении, автор пользуется случаем заявить, что по социальному своему происхождению он мещанин. Происхождение его, как у Мишеля Синягина из одноименной повести Мих. Зощенко: «Он был сыном дворянки и почетного гражданина». Автор, поеживаясь, но легко способен себе представить рецензию или фельетон, посвященный этому роману — «Мишель Синягин наших дней» (варианты — «70-х годов», «пятилетки качества» и т. п.)

Автор побывал в Хакассии в 1964 году. В краеведческом музее в Абакане он повстречал энтузиаста-археолога, явного бывшего зека. Крепкий старик достал из часового кармашка галифе маленького черного божка плодородия, подарившего ему в его годы дочь. Этот замечательный старик и послужил толчком для деда другого образца (варианта).

Любопытный эпизод есть в советской экранизации «Отелло» (1956). Уже задушив Дездемону, Бондарчук выходит на берег моря и там, сидя на камне, имеет длинный-длинный план — смотрит в морскую даль и плачет; ему хватает метража сыграть всю ту неопределенно-сильную гамму чувств, положенную большому актеру; слезы прочертили в гриме две дорожки, а в чистом медитеранско-ялтинском небе, куда он смотрит с такой выразительностью, как раз летит самолет, прочерчивая свою белую нить. Удивлению старого мавра нет предела.

Комплекс спортивных норм ГТО («Готов к Труду и Обороне СССР») введен Высшим советом физической культуры в 1931 году. Под лозунгом массового движения его обязаны были с энтузиазмом сдавать старики и дети. Сдача этих норм обязательна для школьника и студента. Во многом это выродилось в формальность, но если не строго обязательно выполнение нормативов, то необходимо уважительное посещение. Иначе преподаватель может не поставить зачет, а это ставит под угрозу всю учебу студента, независимо от успехов по основным дисциплинам. На практике, однако, не без волокиты и унижений, все выходят из положения: как-то эти нормы сдаются, как-то все выполняют нормативы (например, по плаванию — не умеющие плавать…), — студенты выполняют нормы, а преподаватели — план.

Знак качества введен в 1967 году. Представляет собой небольшой пятигранник, внутри которого написано «СССР». Ставится на продукцию, достигшую по качеству мировых стандартов. Одною из первых этим знаком была отмечена водка. Но после общественного обсуждения в печати было решено не ставить высокий знак на вредных продуктах: алкогольных напитках и сигаретах. Необходимость поставить на чем-нибудь знак качества ставит некоторые предприятия в тупик, и тогда он появляется на очень неожиданных изделиях. Неудивительно было бы его обнаружить на туалетной, скажем, бумаге или на крупных денежных купюрах…

Конструкция и музыка фразы общая. Единственный писатель, оказавший на автора прямое влияние, был Пьер Бенуа (1886–1962). Другие непосредственные влияния автор отрицает. Он исключительно щепетилен и тупо честен в этом вопросе: во всем, в чем можно признаться, он признается.

Звание Героя Советского Союза введено постановлением ВЦИК в 1934 году. С вручением высшей награды Родины ордена Ленина и медали Золотая Звезда Оно именно присваивается: «Присвоить имяреку звание…» По-видимому. разрушение чувства собственности привело к изменению грамматики: стало возможно присвоить не себе, а кому-то. В блатной песне есть строки:

А главное, за что Звезду героя?..

Ему б вообще не надо бы давать…

Поначалу это звание было окутано густым романтическим ореолом. Героев было еще мало, и звание было нелегко заработать. После войны, после смерти Сталина, его стали давать куда щедрее. В народе были недовольны такой девальвацией, особое осуждение вызвало присуждение этого звания египетскому главе Насеру. Впрочем, в этом осуждении большую роль играло не унижение звания, а распространенное в народе убеждение, что мы всех кормим, самим скоро нечего и нечем, а они потом нас же… Народный опыт во внешней политике.

Смерть Сталина проделала первую дырочку в занавесе. Оттуда просочилось, а у нас всех было ощущение, что хлынуло. Мы смотрели первые французские, итальянские, польские фильмы, мы читали первые американские, немецкие, исландские книги. Неважно, если эти книги писались и издавались Двадцать, тридцать лет назад — они воспринимались сейчас. «Три товарища» «Ремарка были явлением 1956 года, а не 1930-го. „Потерянное поколение“, разразившееся романами в 1929 году, — были мы (словно не было перерыва между мировыми войнами). Как в школе всем преподавалась одна и та же литература, так, и выйдя из нее, мы все продолжали „проходить“ одни и те же книги, одновременно читая Ремарка, Фейхтвангера, Хемингуэя. Вы читали? вы читали? — был основной метод знакомства и сближения (несложно было обнаружить общие вкусы). Анекдот о милиционерах, думающих, что подарить на день рождения своему другу („Бритву?“ — „Бритва у него уже есть“. — „Часы?“ — „Часы у него уже есть“. — „Фотоаппарат?“ — и т. д., все у него уже есть. Видят плакат „Книга — лучший подарок!“ „Подарим книгу!“ — радуется первый. „Книга у него уже есть“, — безнадежно отвечает второй…), так вот этот анекдот оборачивается другим смыслом, не милицейским: книга — это Кафка, Ремарк, Хемингуэй, Пастернак — то, за чем гоняются, чего не достать; „книга у него уже есть“ — это значит, он достал последний (единый для всех) дефицит. Когда в Истории намечается движение жизни, все люди, им настигнутые, становятся как бы одного поколения (военного, хрущевского…), все читают одну книгу и волнуются ею. Но хоть читают! Когда История снова замирает, так и не хлынув, люди утомленно разбираются на вкусы и поколения и уже ничего не читают, благоустраиваясь в нише остановки. Хлебный голод сменяется на книжный: достать книгу, чтобы она „уже была“; вкусы, с упоением разработанные интеллектуалами ушедшей эпохи, спущены вниз на правах товара; даже наш неподвижный рынок уже приспособился выпускать фешенебельными корками, под „фирму“, мертвейшие нечитаемые книги — и иностранные, и классические, и памятники — все это уже мебель, а не дух. Ничего к нам не хлынуло в дырочку, никто на нас оттуда не заглядывает — это мы хлынули и застряли, это мы из зала рассматриваем сцену, через слабо проковыренную актерами дырочку»

Слова Сатина из пьесы «На дне» — Лева проходил ее в школе как раз в то время, с которого начинается следующая глава.

Сталин. Дату эту кто-то оспаривал, она — официальная. Но всем было куда важнее, чтобы он умер официально, а не фактически. Тридцать лет — не шутки! Я родился, была война, я учился, я влюбился — это все при нем… А сколько людей при нем умерло! и никогда не узнает, что он — тоже. Однако мы знаем о нем теперь много больше, чем тогда. Что знали мы, школьники его школы? Что он не спит ночами, работает: горит его окно. Что он прочитывает в день 500 страниц (великий читатель!), а мы вот урока, трех страничек, не осилили. Что у Ленина были (хоть и мало) ошибки (какие — неизвестно), а он не ошибся ни разу. Что он участвовал в создании автомобиля ЗИС-110, но из скромности не назвал свою фамилию (за автомобиль дали Сталинскую премию — не мог же он сам себе ее вручить!..). Были и вопросы, так и не разрешенные (в обоих смыслах): был ли он на фронте? знал ли иностранные языки?.. Конечно, был, только секретно; конечно, знал, но не любил говорить, только читал (те самые 500 страниц). А он уже не стригся, не фотографировался, не говорил речи… Когда в 1952 году его наконец увидели в кинохронике (на XX съезде), то пожалели: старичок… Мой однокашник, мальчик с нежным лицом, занимавшийся в балетном кружке и делавший пируэты на перемене, сказал мне доверительным жарким шепотом: «А Маяковский — враг». (Мы проходили поэму «Владимир Ильич Ленин»…) «Что ты!» — испугался я. «А как же! Довольно валяться на перине клоповой, товарищ секретарь, на тебе, вот! просим приписать к ячейке эркаповой сразу коллективно весь завод!» (До сих пор не знаю, как поставить ударение: мой однокашник сказал «клоповой»…) «Ну и что?» — не понял я. «А то, — неслышно сказал бдительный мальчик, — что секретарем тогда был КТО?..»

Протокольная точность. Ведь не послав на специальный анализ, следователь не может с законной уверенностью утверждать, какое кольцо — золотое или медное. Никак нельзя, заводя дело, начинать со следственной ошибки… «У задержанного (потому что еще не проверено, что я Битов А. Г., это пока что всего лишь мои слова) изъяты: ремень брючный — 1 шт., очки, часы круглые желтого металла („А если потом скажу, что золотые?“, „Я тебе покажу смефуечки!“)…желтого металла, денег 006 коп.» — «Распишитесь! Да не в том, с чем вы не согласны! а в том, что у вас изъяли…»

«Краткий курс истории ВКП(б)» — наряду с книгой «И. В. Сталин (краткая биография)» — был обязательным для всех обучающихся. Говорили, с полной убежденностью (если бы это была ошибка, то простительная…), что их написал сам Сталин. Почему не подписал?.. Из той же скромности. Автора ведь на обложке нет? Неужели он сам свою биографию писал?.. Ну, во всяком случае, редактировал. И впрямь, обложка выглядела странно: сначала крупно СТАЛИН как название книги, а помельче, как подзаголовок, «краткая биография», — почему бы не так: Сталин — автор, а под ним — название книги.

После исчезновения обращения друг к другу, все, кто моложе пятидесяти, превратились в «девушек» и «молодых человеков». Так же, как и обращение, исчезло сколько-нибудь внятное обозначение для внебрачных отношений: «дружить», «встречаться»…

«Раньше они дружили, а потом начали встречаться», — рассказывала мне одна девушка про свою подругу. Я попросил разъяснить мне разницу. «Сам понимаешь», — покраснела девушка.

Где, по-видимому, прятался автор…

Реформа 1961 года повысила стоимость денег в десять раз. «Помяните мое слово, — говорили маловеры, — пучок травы, который стоил 10 копеек, и будет стоить десять». (Сейчас 15–20). Все продолжали думать старыми деньгами, рассчитывались новыми. Путались. Моя теща постоянно ошибалась, но уже не в 10, а в 100 раз: опять меня обсчитали, взяли рубль вместо 10 копеек, а это десять рублей по-новому… в таком роде. Единственный человек, мне известный, который разбогател на этой реформе, был мой однокурсник по институту 3., очень интеллигентный и бедный юноша: он копил медные копейки (после войны был долгий и упорный слух, что за сорок рублей копейками можно получить патефон, только никто толком не знал где… хорошо, что не срок за задержку разменной монеты, — будто была и такая статья…) К реформе он накопил четыре мешка, которые и выросли в одночасье в десять раз (копейки не обменивались). Теперь 3. в Канаде.

Кажется, автор совершил ту же ошибку (в 100 раз), но не в силах был пересчитать.

Есть еще и другой Ростов (Великий), старинный русский городок. Почему-то все знают, что Ростова — два, хотя в Ростов Великий вряд ли кого занесет. Во всяком случае, при затяжной игре в города, когда все запасы знаний исчерпаны, а победитель все еще не выявлен, как правило, возникает ситуация на букву Р: «Ростов!» — «Уже был». — «Так я про другой Ростов…»

По существу этого разговора автор может показать следующее: такой разговор, без сомнения, был. Подозреваю даже, что он не слишком оригинален.

Зимой 1964 года, под Новый, 1965 год, автор был в Москве и читал у друзей главы из своего романа, в частности эту. Всем понравилось. Среди слушателей оказался и еврейский поэт Овсей Дриз, которому тоже понравилось. Красивый был человек! Седой, беззубый, молодой… Мы с ним подружились с того дня и достаточно часто встречались, и вот через несколько лет он как-то склонился ко мне доверительно (мы выпивали) и сказал: «Сделай, что попрошу!..» — «Для тебя, Овсей, все!» — «Вычеркни!» — «Что вычеркнуть?» опешил я. «Ну, тот разговор…» — «Какой разговор?» (Я никак не мог ни предположить, ни вспомнить.) — «Ну, тот, который ты читал…» — «Когда??» — «Тогда, помнишь…» — «А-а… вот ты о чем, но почему же? Ведь я…» — «Ты мне обещал». — «Когда?» — «Сейчас». — «Но почему я должен вычеркивать, что написал?! — возмутился я. — Ведь я не в том смысле… я как раз в обратном…» — «Все равно — вычеркни!» — непреклонно твердил он. «Но я же…» — «Я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просил? я тебе когда-нибудь что-нибудь не так сказал?., вычеркни». — «Но я…» — «Я же тебя люблю и тебе верю, — говорил он, — и это не для меня прошу, а для тебя». Долго мы пререкались, и я обижался на него. Он был неумолим; я обещал подумать, расстроив его своей несговорчивостью. Больше мы не виделись, он вскоре умер. Это было его завещание, которое я не выполнил. Он мне сказал тогда: «Пойми! это та-а-кая кров'! та-ка-ая кров'! — он так замечательно красиво, картаво и беззубо, говорил… —

Тебе не следует к ней прикасаться… никому не следует». «Это так страшно! — добавил он. — Ты не представляешь, лучше тебе не знать…» Я сказал, что знаю про погромы, Майданек и т. д. Он отмахнулся, он не то имел в виду. «Эт-то та-ак ст'ашно…» — нараспев повторил он. Что-то приблизилось ко мне, непонятное, неизвестное, черное, как ночь, и я испугался и рассмеялся с дрожью. Я не знал, о чем он говорит. «Может, обойдется, а может, нет… — сказал он, словно выдавая тайну, словно рискуя (перед смертью, как оказалось) и все еще не договаривая. — Это такая бездонная кро-ов'… бездна… И тебя нет. И ты ничего никогда не объяснишь, никогда не поправишь…» Я не понял его до конца; отогнал смутную, непросвещенную догадку, — но я ему поверил. «Подумаю», — сказал я, расстроив его уклончивостью.

Мне уже не нравится этот разговор (как написан…) Может, я еще его и вы…

Не надо забывать, что Митишатьев — однокашник Левы (см. комм. 54.)

Может быть, это был и не Писарев.

Либеральная веточка, хрущевский побег… Никто сразу не отметил высшей формы недемократичности, выразившейся в новом либеральном понятии «просмотр». На него надо попасть. К этому надо приложить старание и даже страсть. Изначальная потребность в приобщении к современной культуре стремительно выродилась в чистую форму престижности: я это видел, я там была… Именно там, на первых еще просмотрах, на людях появились джинсы, замшевые пиджаки и дубленки: будто сами выросли. На лицах обладателей стало вырабатываться особое выражение подавленной гордости, понимаемое изнутри как свобода и естественность. Вопрос, откуда это на вас, не был бы никак удовлетворен, он был бы неэтичен, шокинг. Усилия попадания на просмотр, доставания джинсов и т. д. выносились за скобки подсознания, унижение с лихвой покрывалось процентами с престижа. Просмотровый зал, в этом смысле, явился не столько очагом и рассадником вкуса, не столько первой ласточкой предстоящего расширения перспективы, сколько лабораторией дефицита — понятия, совершенно поглотившего к сегодняшнему дню все былые либеральные устремления. Именно эти люди, первыми прорвавшиеся на просмотр, стали писать книги о режиссерах и фильмах, никогда не показанных народу, защищать диссертации о ни разу не переведенных философах и т. д. Образовав круг, они же его и замкнули, охотно не допуская других к своим возможностям. Тенденция обратилась в привилегию, устроив и тех и других. Затяжка гаек шла всем впрок. И немудрено, что теперь книга потеряла читателя, а театр зрителя. Книга у того, кто может ее достать, а в театре сидят люди, которые сумели в него попасть. «Просмотреть» фильм, если верить русскому языку, значит его «не увидеть». Пропасть, естественно отделившая художника от народа, стала окончательной, образовалась почти естественно, а главное — бескровно. О, как бескровно!

Теперь уже можно было бы обойтись и без допусков, пропусков и запретов: ничто ни до кого не дойдет и никто никуда не попадет. Но это, столь удачно сложившееся соотношение, надо сторожить, чтобы никогда не пропадала тень запрета, проекция репрессии, чтобы на горизонте всегда стояла идеологическая туча. Иначе — зал опустеет и его заполнят новые люди, а книга попадет в руки читателя. Ах, как все сложилось! Само ведь собой. И это не они — Вы, Вы! Я.

Фал — конец (морск.). Отсюда — фалить, фаловать.

С кудрявыми плохо… Мой отец никогда не был кудрявым, но мать рассказывает, что в медовый месяц он вдруг закурчавел. Для того, чтобы определить, естественно ли вьется волос или это завивка, судебная экспертиза применяет простой прием — бросает волос в воду: естественный распрямляется, искусственно завитой — нет. Это авторское предположение, но, возможно, не кудрявых, а счастливых стало меньше.

Глава «Профессия героя» требует слишком большого количества примечаний специального свойства. Отчасти они имеются в публикации этой главы в «Вопросах литературы» № 7 за 1976 год, куда автор отсылает неведомого читателя.

На соображения, связанные с сопоставлением Л. Толстого и Пруста, автора навела в разговоре Л. Я. Гинзбург.

Скинуться на троих — выражение, родившееся сразу после хрущевского подорожания водки. В той же песне (см. комм. 52) дальше поется:

Он нашу водку сделал дорогою

И на троих заставил распивать.

Раньше ее пили на двоих, скидывались по рублю, а копейки как-нибудь наскребали. Теперь стало не хватать копеек, и стали скидываться втроем по рублю. Пить, оттого что та же бутылка приходится теперь на троих, какая раньше приходилась на двоих, меньше не стали, потому что стали скидываться дважды. Обычай приобрел международную известность благодаря рассказу американского классика (то ли Стейнбека, то ли Колдуэлла) «Как я был Хемингуэем», подробно описывающему его московский опыт.

При публикации в «Вопросах литературы» выражение это, отнесенное к классикам, было сочтено непочтительным, и слово «скинулись» было заменено на «сошлись».

Автор не собирается отстаивать качество этого каламбура, но воспользуется случаем изложить одно беглое наблюдение. Последнее довоенное издание Достоевского наблюдалось в начале тридцатых. Другие годы он совсем не издавался, как крайне реакционный, буржуазный, не понявший, оклеветавший и т. д. Наконец, все после той же смерти (как много она разрешила? — вся страна разрешилась этой смертью, которую вынашивала, как рождение, тридцать лет…), в 1954 году (сдано в набор 29/Х — 1953) впервые после перерыва вышли именно «Бедные люди», с которых Достоевский начал свою ка