Шизофреник. – Как бы узнать, что они затевают?

– Как бы узнать, что они затевают? – говорит он вполголоса, тягуче, едва ли не сонно, словно бы мы сидели в шезлонгах на палубе парохода или террасе‑тоже с видом на море – старорежимной гостиницы где‑нибудь в тропиках; отставные генералы: лукавые, ленивые старички‑всезнайки. И от этого тона, в сочетании – стоило открыть глаза – с мерзостной атмосферой места наших встреч, нехорошо ныло сердце.

– Ничего они не затевают. У них роман.

– Это вам так кажется, что роман, – промурлыкал он. – Вы вообще любите всё усложнять. Вживаетесь в жизнь, я бы сказал. А наша сила – или специфика, если угодно, – в том, что мы вне жизни. Нам глубоко плевать, какие там цветы.

Меня покоробила цитата; то, что он осмелился цитировать. Кроме того, выражение «глубоко плевать» всегда казалось мне двусмысленным. Имелась ли в виду харкотина из глубин души, верх презрения (тоже интересно: что‑то из глубин является верхом чего‑то), или сам плевок предполагался плотный, смачный, который уйдёт глубоко под воду, если плевать, допустим, в неё?

– Ну, значит, так, избавляйтесь от него.

Он сказал это, не меняя прежней благодушной интонации, с такой тихой, не аффектированной жестокостью – жестокостью без гнева, – как будто давно привык отправлять людей на тот свет пачками и не видел в этом ничего, кроме работы: уже приевшейся, но всё же и вызывающей бодрящее чувство собственного мастерства, ибо она требовала не сразу давшейся технической сноровки, даже щегольства.

Ах, в какой мир я сходу, сдуру попал. Здесь сперва стреляли – и потом стреляли тоже. Здесь всё было энергично, адекватно, чудовищно в своей простоте, прямоте и неотвратимости, и требовалось в итоге не столько быстро соображать, сколько быстро отказываться от излишних на текущий момент рассуждений.

Ведь у меня не было причин не верить этому человеку, он явно знал, о чём говорит, отчетливо сознавал суть и уместность своих требований, но тем более мои собственные неуклюжесть, неумелость выдвигались вперёд помехой, препятствием и поводом для насмешек. «Понимаете, в чём разница: когда шулер обыгрывает честного человека, позор падает на шулера, а когда один шулер обыгрывает другого – на проигравшего. Я готов проиграть, но не готов позориться. Я не хочу. Не буду». Так должен был сказать я. Про себя я так почти и сказал, но он – стоило открыть рот – ожёг меня таким взглядом, что казавшиеся правильными слова испепелились на языке.

– Каким же образом? – спросил я. – Хоть пистолет свой дайте.

Эта смешная и наглая просьба (о да, коли уж предполагалось, что я работаю на земле, из этого следовало, что и подобные вопросы решаю своей компетенцией, выходя на известных мне торговцев оружием, секретных поставщиков), она вырвалась непроизвольно, я ещё надеялся быть изобличённым – а стрелять‑то, знаете, и не умею! то есть как не умеете? – вот так, слово за слово, всё всплывёт, правда обнаружится, и в новой мучительной – пускай! – жизни я наконец вернусь в себя настоящего, предстану на казнь тем, кем годы и годы был глупо, смешно, позорно… ну уж как умею. Я затаил дыхание.

А он задумался, смотрел сурово и явно что‑то высчитывая.

– Лучше поножовщина. Ни к чему нам подымать шум заказным убийством. Нам бы что‑нибудь бытовое – хулиганство, неонацисты, верно? – Он жутко оскалился. – Неонацисты, если надо, всегда под рукой. Что бы мы все без них делали?

– У меня полсемьи в войну полегло.

– Вот и прекрасно. Я хочу сказать, только справедливо будет возложить эту вину на фашиствующих молодчиков, раз уж они в наличии.

– Где же предел? – пробормотал я, совсем раздавленный. Я говорил по инерции, меня уже мало интересовал этический аспект вопроса, я весь был (где уж интересоваться тем или иным аспектом, когда ты весь, всецело) во власти мысли, что он знает обо мне и моём прошлом больше меня самого – и настоящем, как знать (иначе зачем говорить про нож и так подчёркивать?), разве сам я о своём настоящем знаю всё, кто мне подтвердит, какая экспертиза, что я не хожу и не убиваю во сне, не ворую платки, не агент Моссада… прости, прости…

– Чему предел‑то? – переспросил он. – Моему цинизму? А кто их просил называться наци? Назвались бы демократическим чем‑нибудь, или хоть российским, – и жили себе спокойно от погрома до погрома. Вывеска – великая вещь, главная, быть может. Потому что люди страшатся не столько дел, сколько названий.

Корней

Ресторан предварили парикмахерской. Господи Исусе, сколько я из‑за него проглотил попрёков. Принцесса беспрерывно шипела, что это, мол, я во всём виноват. Кормила меня образом идеального пса, который и вести‑то себя умеет, и соображает хоть немного, так что его хозяйке не приходится выплачивать проходимцам и разбойникам долги благодарности… Наличный пёс дожевался до оскомины. Я героически нёс последствия своей смелости: не ныл, не чесал швы и безропотно позволял обряжатьсебя в похабный зипун, замысел которого был предохранять раны от грязи, а выстриженный бок – от холода, но на самом деле не давал ничего сверх позора. Поэтому счёл, что вправе обидеться. «Ну так и отказала бы!» – огрызался я.

– Как ему откажешь, если он тебе, дураку, жизнь спас?

«Сама дура! Я бы и так спасся».

– Да, как же, спасся бы ты… Корень, не смей! Нельзя прыгать! Швы разойдутся!

«На диван хочу! Пожалуйста, подсади!»

– А если ты с него свалишься?

«Чего это я свалюсь? Не свалюсь! Клянусь честью!»

– Чьей?

И вот, в салон пришли оба надутые. Девоньки нас встречают, из кожи лезут. Парикмахерская пафосная, фикусы и те в парадных кудряшках, и пахнет так, словно в косметичку с головой втиснулся. «Проходите, – говорят, – пожалуйста. Ваш четвероногий друг тут посидит?»

Четвероногий друг! Пернатый! Мы равно оскорбились этим титулованием, и Принцесса заявила, что четвероногий друг посидит там, где будет в поле её зрения. После чего я протопал в святая святых и разместился.

И вот, сижу, не спеша покусываю свой зипун. Забился в него, как козырь в колоду. По салону развешены зеркала, их повсюдный блеск отражает лбы, виски и затылки; с какого бока ни глянешь, всё похоже на правду. Девоньки щебечут с клиентками о ерунде, и лишь та, что делает причёску нам, придерживает язык, поглядывая в ледяные зеркальные глаза. Зато рядом белый сугроб в кресле не закрывает рта, который становится всё огромнее по мере того, как голова в целом – крохотнее и глаже. Рот рассказывает о недавно принятом законе об эвтаназии, о том, как всё стало на свои места. «Так что, усыпили дедушку?» – спрашивает мастер. «Да, всё очень хорошо прошло. Даже не пикнул». Под шумок благодушных богостудных речей дремлется в тепле под столиком уже как в раю. И неведомому дедушке хорошо, и мне неплохо. Ну а как? Живой не без места, мёртвый не без могилы.

И вот, вечером Алексей Степанович, как ему и полагалось, остолбенел. Туфли, платье, дорогостоящее сверкание на шее и в волосах (а может, он рассматривал сверху вниз? ну да в любом порядке неистовая красота осталась неистовой красотой) были будто с картинки. Картинок он, разумеется, хорошо повидал, но есть в Принцессе нечто, чего Лёха прежде не видел и не увидит впредь. Ну и брюлики, само собой, пригодились.

Господи Исусе, как смотрит. Словно выбирает, убить или сперва жениться.

Я бы в тот миг хотел соответствовать, а не выглядеть каким‑то дедовским треухом – и даже засомневался, захотят ли меня пустить в парадиз, к которому мы примчались на всех парах и со свитой в облаках грязи из‑под колёс, и где люди, кажется, собирались вовсе не для того, чтобы покушать, а дабы предъявить друг другу свой аппетит.

Ничего, пустили не сморгнув. Может, Лёха был здесь любимым клиентом. А может, и просто хозяином.

И вот, наелись до отвала, я‑то уж точно. Прилёг поаккуратнее, подальше от Лёхиных ботинок, слушаю, что там наверху происходит. А наверху, похоже, Алексею Степановичу понадобилось узнать, чего Принцесса ждёт от будущего. Гадать он не стал: взял да спросил.

– Только пожалуйста, Алексей Степанович, не спрашивайте меня, чего бы мне хотелось.

– Тебя это раздражает? Почему?

– Потому что все эти желания давно стали чьей‑то индустрией. А я не хочу, чтобы меня заставляли хотеть. Не нуждаюсь в том, чего у меня нет.

– Похвально.

Принцесса хмурится.

– Это не намеренно. Я имею в виду, не от философии. Если человек говорит: отныне я буду ограничивать себя в пределах самого необходимого, потому что рассмотрел вопрос, ознакомился и пришел к выводу, что Эпиктет прав, – это, может, и вздор выйдет, к тому же ненадолго… даже если не входить в разбор критериев необходимого. Искусство не в том, чтобы отказываться, втайне сожалея, а в том, чтобы не испытывать потребности. В идеале – вообще ни в чём, включая духовные ценности.

– Зачем тогда жить?

– Не знаю. Этот вопрос нужно обращать к людям, которые по своей воле родились на свет. Я хочу на десерт что‑нибудь шоколадное и со взбитыми сливками.

Лёха кивает услужающему, услужающий спешит, и десерт – в бонусе в нём ещё и персики, часть которых получаю я, – является прям‑таки молнией. И я думаю, что к Эпиктету мы, конечно, с полным респектом. Но и хозяин Эпиктета не то чтобы прогадал.

– Кстати. Хотела вам сказать, что наше сотрудничество подходит к концу. Ещё неделя, две… То есть вы должны понимать, что пополнение библиотеки – процесс бесконечный, но базовый корпус почти готов.

– Вот и пополняй.

– Алексей Степанович, вы меня плохо расслышали?

– А в чём дело? Я тебя компрометирую, или ты влюбиться боишься? А то знаешь, как бывает: всё рядом да рядом, дело молодое…

– Всё‑таки вы редкостная скотина, – задумчиво говорит Принцесса, сделав Глубокий Вдох и досчитав до десяти. – Настолько, что даже не знаю что.

– Хочешь, я для тебя Торжок завоюю и разграблю?

– Торжок? Для меня‑то ржок?

– Афины не потяну, извини.

И вот, высунулся я из‑под стола, гляжу: Алексей Степанович развалился на стуле, и вид у него такой, будто он про Афины брякнул так себе, ради шутки, и не только Афины, гм, потянет, а и Константинополь. И смеётся: спокойный сытый волчара, шея неполомная. Я глядел на него и думал, что зря Принцесса бушует, правда, зря. Податливее, чем сейчас, этот пень уже не будет, да нам и не надобно. А хочет проверить на податливость нас – милости просим. Мы тоже, знаете, не той‑терьеры. Вот погляди, как народ пялится.

К. Р.

Всегда приятно положиться на профессионала, знать, что хоть что‑то будет сделано правильно – и это «что‑то», как прилежная лошадка, вывезет на себе весь воз. Настоять на смене почтового дупла, доложить о перевербованном агенте, найти нового полноценного завуча или сделать такового из Елены Юрьевны – всё начинало казаться исполнимым, когда я вспоминал, что главное сделано. Он прислал мне, как и было условлено, подтверждение: рекламный флаер с ювелирно врисованным в оскал танцующей бляди черепом.

Входя в кабинет с бумагами, Елена Юрьевна нарушила мой покой, но не душевное спокойствие.

– У меня два заявления об увольнении. И Денис сегодня не пришёл.

– Денис не пришёл? Вы ему позвонили?

– Абонент вне зоны доступа.

– Ладно, я сам с ним поговорю, когда явится. Пфуй! Дайте‑ка. – Я взял у неё заявления и не читая порвал. – Не стоит позволять крысам бежать с корабля. Не то за ними потянется и зверьё покрупнее.

– Константин Константинович, – говорит Елена Юрьевна через силу, – неужели вы не чувствуете, как всё рушится?

– Рушится? Вздор. Завтра проведём педсовет, послезавтра – встречу со спонсорами, на следующей неделе сообщите родителям, что им предстоит очередной внеплановый взнос.

– У нас и финансы не в порядке?

– Более чем в порядке. Но эти люди нервничают, когда их перестают потрошить. Елена Юрьевна, ну же! Всё под контролем! Парня я пропесочу. Нечего наш скотский хутор в соблазн вводить прогулами. А вы, дорогая, завтра будете произносить программную речь. Пора уже возвращать их в чувство.

– Я?

– И вас тоже. – Я отвёл её к дивану, усадил и посмотрел очень по‑доброму. – Вы всё делали правильно, но теперь будем делать по‑другому. Э‑нергич‑но.

– Мне страшно, – говорит Елена Юрьевна.

Я держу её руку в своих и объясняю:

– Вас страшат не мои слова, а сознание того, что в глубине вашей души им находится сочувственный отклик. Я ведь не опричнину ввожу. Мои слова разумны, а действия – и того больше.

– Все действия? – с упором спрашивает она.

– А я ещё ничего не сделал. Елена Юрьевна, соберитесь‑ка с духом и бодрее отвечайте на вызовы времени. Отвечать всё равно придётся, правда?

– Мне за вас страшно, – говорит она.