Шизофреник. – Мне в прошлый раз было двадцать восемь, а в этот исполнится тридцать два, – говорит Херасков

– Мне в прошлый раз было двадцать восемь, а в этот исполнится тридцать два, – говорит Херасков. – Двадцать девятого февраля у меня день рождения. Смешно?

Я не находил, что ответить, проклинал себя за то, что полез с вопросами – ну а кто же знал? – и мне было совсем не смешно. Родиться в високосный год, да ещё в тот самый день – может, это и не было настоящим клеймом отверженности, как её обычно представляют люди, но всё же что‑то слепо безжалостное, глумливое отмечало родившихся. Сам‑то Херасков, не отрицаю, был совершенно нормальный, эталон нормальности, насколько я его знал. Но и таких слепое и безжалостное находит по особому, не чуемому ими самими запаху.

– Вот и мне смешно, – сказал он, устав ждать мою реплику. – Ну, что у вас нового?

Нового было больше, чем я когда‑либо хотел или мог себе пожелать, но из такого, о чём дозволялось рассказать, новым оказывались только шпионские романы – и вот рассказывать о них не представлялось уместным уже с совсем иной точки зрения: не будучи чем‑то запретным, секретным, облечённым в глухие покровы тайны, они обнажали смешную и жалкую (в его, полагаю, глазах; кто‑то, полагаю, другой и увидел бы другое) слабость‑то есть тоже, в сущности, нечто заказанное, в другом смысле.

Сперва, вероятно, пришлось бы описывать (по необходимости юмористически, хотя не приложу ума, чем, по справедливости, они это заслужили) посещение районной библиотеки. Меня там неплохо знали (что, кстати, в то конкретное посещение породило незапланированную проблему, поскольку явился я в надежде найти что‑нибудь про Моссад, но не нашёл сил обратить прямой вопрос «нет ли чего про израильскую разведку» к интеллигентным женщинам, любая из которых могла задаться мыслью, что это стряслось с посетителем после всех лет, когда он читал себе да читал Бальзака), да, простите, знали и не препятствовали сколь угодно долго бродить между стеллажами, – и хотя ничего, что имело бы непосредственное отношение к Моссаду, я не выбродил, ни мемуаров, ни очерка истории, ни клеветнических измышлений врага системы, однако домой кое‑что унёс.

Я сглотнул и сказал, как в воду прыгнул:

– Ая увлёкся шпионскими романами.

– А я даже Бондом никогда не увлекался, только его девушками. Вас не ошеломляет… ммм… общая смехотворность?

Меня ошеломляла разве что жестокость этих людей. И даже не жестокость, как бы сказать точнее… одинаково отличавшая и положительных, и отрицательных персонажей ущербность, которая позволяла им безрефлекторно отказываться от всего, что составляет счастье и смысл жизни обычных людей. Я не говорю о доверии (такому, как я, о ценности доверия лучше помалкивать, но я‑то, по крайней мере, сознавал, чего лишён, и не чванился уродством как редкостным даром), да, простите, не говорю о доверии, но им были неведомы и преданность, и бескорыстная любовь к природе либо искусству, и ненависть, которой не требовали минутные интересы дела. Исключительно ловко пользуясь чужими слабостями, они не имели своих, а если и имели, это сразу подавалось как сигнал, тревожный огонёк, ясное указание на судьбу, врисованную в круг мишени – и речь в таком случае могла идти исключительно о второ – и третьестепенных персонажах, экономной психологической виньеткой отмечавших виражи сюжета.

– Это смехотворно, только если не учитывать внутреннюю логику их жизни.

– Нет у них никакой внутренней логики. Ни у киношных, ни, я думаю, у настоящих. В лучшем случае – паранойя, да и та как случайно выбранная поза, никакой органики. Ну что это за ерунда, в самом деле: пароли, явки, порча машин, яд в тросточке…

– Но как же без паролей и яда? А если их схватят?

– Кто их схватит?

– Кому положено, – дипломатично сказал я. – Нельзя же предполагать, что шпионская деятельность безнаказанна.

Херасков зафыркал.

– Это миллионы нельзя безнаказанно украсть. А государственные тайны… Кому они нужны, в наше‑то время?

– Будь они никому не нужны, никто бы этих дел не делал.

– Милый мой, это же не ради тайн делается, а ради таинственности. Быть шпионом привлекательно само по себе, как игра. Для кого угодно.

Про то, что шпионом может оказаться кто угодно, я знал. Мне достаточно было посмотреть в зеркало или на фотографии, которые были мне переданы вложенными, вперемежку со стодолларовыми купюрами, в душистый журнал о кино. (После я прочёл его с интересом и смущением.) Но фотографии! Значит, и она? И собака? И весь наш старый бедный дом набит шпионами под завязку? (Ну, дом, конечно, не мешок, чтобы его чем‑либо набить и завязать сверху верёвочкой.)

– А кто не хочет играть?

– Тот играет во что‑нибудь другое.

Пока я размышлял, как быть с тем, кто не хочет играть вообще, он злобно заговорил об отечественном артхаусном кинематографе и, между прочим, сказал следующее:

– Бывает ограниченный, косный ум, а бывает ограниченное, невместительное сердце, такое, знаете, мелководье души. Чаще всего эти прекрасные качества сочетаются в одном жлобе.

– А если не сочетаются?

Он вздохнул.

– Раньше я делал ставку на глубокий ум, а теперь – на глубокую душу. Хотя бы потому, что она встречается реже.

– А ту, которая неглубокая, нельзя ли как‑нибудь углубить?

– Это вы про благодетельную силу искусства? Послушайте, Шизофреник. Дождь или, скажем, искусственное орошение приносят пользу только земле – плодородная она или вовсе захудалая, что‑нибудь да вырастет. А вот песок, камни или бетонные плиты хоть исполивайся, как был бетон, так бетон и остался.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– А что вы хотите сделать? Пожалеть? Бросьте уже эти ложные позывы добродетели. Бетон вас жалеть не станет; это, надеюсь, понятно?

– Он же не виноват в том, что бетон.

– Нет, не виноват. Бетон не может быть виноватым. Но если он не может быть виноватым, то не может быть и правым, так?

Я чувствовал, что так, да не совсем, и к тому же всё это уже много раз где‑то читал и слышал. Я молчал и пытался представить, как Херасков выглядит, на кого похож. Почему работа мысли придаёт лицу жестокое выражение?

Корней

Делая своё предложение, наш супруг знал, что ничем не рискует: мне путешествие за пределы любезного отечества заказано, а о том, чтобы оставить меня на попечение мамы и маминого молодого гада, Принцесса подумает, лишь убедившись, что её ждёт поездка на тот свет, – да и то, полагаю, подумает и решит, что лучше подвергнуть меня эвтаназии, чем маминой опеке. Однако предложил и мстительно поморгал глазками. Подумаешь! Проживём и без горнолыжных курортов. Езжай один куда хочешь. У нас всё равно на носу сессия.

Я не умею мечтать о том, чего никогда не видел. Ну, горнолыжный курорт. Точнее и цветнее сказать – Альпы. Наверняка вещь хорошая, как всё, что наш супруг решает зажилить. Принцесса говорит: представь горы огромные, маленькие отели, всё в снегу. Представляю, представляю, а вижу огромный сугроб и отель, как хахалева дача. Тоже красиво.

И вот, отбыли кто куда: наш супруг – в горы, Лёха – в Рим, даже Дмитрий Михайлович – в Торжок на конференцию. А мы дома остались, снег ждать. Нанесли Родственный Визит маме. Мама с молодым гадом сидели на чемоданах и при этом не знали, куда едут (они всегда не знали и ехали в итоге в Париж) и, главное, когда, потому что у мамы случились осложнения в Бизнесе. У добрых людей бизнес в Новый год вообще перестаёт существовать, как его и не было, а у мамы вон что – осложняется. Мы проявили понимание, хорошо покушали, вежливо послушали, как мама решает, Париж всё‑таки или не Париж. Но то, что мы слушали вежливо и тихо, конечно, не помогло, мама дыхание перевела и давай нас песочить: так и просидишь всю жизнь за печкой, виданное ли дело, муж без тебя отдыхать уехал. Да ещё в такое дорогое место. Принцесса ей говорит: «Корнея не с кем оставить», – а мама на это: «Как это не с кем? В городе полно частных приютов как раз для таких случаев: прекрасный уход, отдельная клетка, заодно в чувство придёт, а то он и собакой себя считать перестал». Злыдня! Ррррррр!!! Ах ты, злыдня! Кем же это я себя считаю? И молодой гад маме подыгрывает, манит меня, из самых гнилых намерений, колбаской: то ли вообразил, будто живодёрка уже у порога, то ли ставит эксперимент «служи, Тузик». Рррррр!!! Ррррррр!!! Убрались поскорее от греха подальше, даже чаю не попили. А дома на своём диване прижались друг к другу, как сиротки, и только разжалобились, но тут хахаль позвонил. С хахалем мы виделись каждый день: ходили с ним гулять, и обедать, и вообще проводили время. Счастливый он был – не описать. Бегал со мной наперегонки и был бы рад валяться в снегу, если б тот наконец выпал. Отдельно, боюсь, радовался, что Принцесса такая спокойная стала, мирная. Спокойная! Мирная! Высохло море, а всё не луже брат.

Date: 2016-02-19; view: 309; Нарушение авторских прав