Какие наши годы.

И вот, нежданно‑негаданно, ты становишься женщи­ной среднего возраста. Ты анонимна. Никто не заме­чает тебя. Ты обретаешь удивительную свободу – свободу человека‑невидимки.

Дорис Лессинг

Что же мы дергаемся, в самом‑то деле? Жизнь как‑никак сложилась, даже во многом удалась. Что такого теряем, ведь и в более молодые времена большинство из нас много работали дома и на службе и не строили свое существование "вокруг внешности" – трагедия профессиональных краса­виц редка и не очень понятна обычной женщине. Разве мы выбрали бы иначе, если бы вдруг нам предложили этот выбор? Наверное, все‑таки нет... Пожалуй, дело в другом: в том, что становится предельно ясно, что такого выбора уже никто и не предложит. Не о принятых решениях мы жа­леем, а о самой их возможности. Не о несбывшихся надеждах, а о смелости надеяться снова и снова, когда "у нас в запасе вечность". И даже те из нас, кто крепко‑накрепко прикипел душой и телом к своим спутникам жизни, кругу общения, трудам и профессиям, до поры до времени позволяют себе помечтать: вот начнется что‑то новое, вот прорежется новый мой голос, вот удивлю саму себя и всех вокруг... И выбора этого, казалось, навалом. А в настоящей, случившейся и состоявшейся жизни он только тот, который был: как сделан, так и сделан. Один, второй, десятый... тогда казавшийся судьбоносным и едва ли не последним, иногда трудный и мучительный, но он был. И – состоялся.

В книге "Необходимые утраты" Джудит Виорст пишет:

"И порой мы начинаем чувствовать, что в это время нашей жиз­ни приходится прощаться постоянно, терять одно за другим. Нашу талию. Наш кураж. Ощущение жизни как приключения. Наше стопроцентное зрение. Нашу веру в справедливость. Нашу юную серьезность. Нашу молодую дурашливость. Нашу мечту когда‑нибудь стать знаменитой теннисисткой или телезвездой, сенатором или женщиной, ради которой Пол Ньюман в конце концов оставит свою Джоанну. Мы расстаемся и с надеждой про­честь все книги, которые когда‑то пообещали себе прочесть, и с планами побывать везде, где когда‑то собирались обязательно побывать... и уже не надеемся, что однажды именно мы спасем человечество от рака или от ужасов войны. Мы даже оставляем надежду "похудеть навсегда" – вместе с тайной надеждой на бессмертие.

Мы словно утрачиваем опору. Нам неуютно, мы испуганы. Что‑то случилось с самым центром нашего бытия – он больше не удер­живает все на своих местах, жизнь прямо‑таки разваливается на части. Неожиданно у наших знакомых, а то и у нас самих начи­наются измены, разводы, сердечные приступы, рак. [...] И в каж­дой "болячке", в каждом возрастном ограничении слышится на­поминание о том, что мы смертны. А глядя на постепенное (или не такое уж постепенное) старение и упадок отцов и матерей, мы понимаем, что скоро нам предстоит утратить тех, кто всегда был нашим живым щитом – стоял между нами и смертью. Они уйдут. И настанет наша очередь"[47].

Кризис середины жизни не обязательно приходит в сорок. И называется он так не потому, что его место точно посредине: узнать, где расположена эта самая середина, можно только тогда, когда от всех наших надежд и впрямь останется прочерк между двумя датами. "Середина жизни" – это такое ме­сто, где еще очень хочется (и как будто даже еще и возможно) продолжать жить как раньше, но все уже не так. Это время, когда мы принимаем важ­ные решения, хотя сами можем не очень это осознавать. Будем ли мы де­лать вид, что ничего не происходит – игнорировать изменения, отрицать или подавлять свои страхи, печаль, тревогу? Станем ли цепляться сверх ра­зумных пределов за "маленькие хитрости" – то за крем из дорогой баноч­ки, то за "по‑тря‑сающую" диету, то за уроки тенниса? Или, наоборот, неза­метно для себя решим, что "уже все" и воспользуемся негласной привиле­гией немолодых теток есть что попало, красить губы не глядя и говорить о болезнях? И тот, и другой путь – это защита от нормальной драмы, нор­мальной боли и мучительного, но необходимого опыта потерь. Первый по­зволяет сосредоточиться на частностях, разменять одну большую несбы­точную надежду на много маленьких и не столь очевидно иллюзорных; второй лучше всего описывается присказкой "брось, а то уронишь". По‑на­стоящему важны не сами решения – и я намеренно упоминаю о самых по­верхностных, самых житейских их проявлениях: не о профессиональном росте, не о значимых отношениях, не о духовном развитии – важен их за­щитный характер. Там, где привычная почва закачалась под ногами, очень трудно не зажмуриться со страху и не плюхнуться на ближайшую кочку. Возможно, понадобится время, проводники, крепкий посох. Возможно, при­дется учиться ориентироваться в этой незнакомой местности и вновь узна­вать, что горькие ягоды могут оказаться целебными, а очаровательные зе­леные лужайки – скрывать опасную топь. Не исключено, что замолчат знакомые и не раз выручавшие в трудную минуту голоса: ни хрустальный башмачок, ни благословенная куколка, ни корявая открытка от сына‑пер­воклассника из домашнего архива, ни любимая книга, всегда расставляв­шая все по своим местам, в этом сумрачном лесу могут не заговорить, не засветиться, не вывести на нужную тропку. Но у сумрачного леса середи­ны земной жизни есть свои голоса, и часто они поначалу пугают, потом пе­чалят – и только потом подсказывают. А поскольку и в этом месте нам не суждено задержаться надолго, а грядущее напрямую зависит от направле­ния нашего движения, стоит к ним прислушаться.

Вот работа, которую сделала на группе красивая, умная, много и успешно работающая женщина Лера. Ее тема сначала звучала так: "Что‑то случи­лось с моей жизнью в последнее время. Я все чаще задумываюсь: а надо ли мне все это? Как будто завод кончается – а ведь еще жить и жить". О, сколько ненужных советов можно дать по такому поводу, сколько готовых рецептов! Если ранжировать их все по степени тривиальности, то в первую десятку непременно попадут рекомендации "завести любовника", "поду­мать о тех, кому ты нужна", "сменить занавески" (работу, квартиру, цвет волос или что‑нибудь еще), "поехать отдохнуть", "относиться ко всему фи­лософски", "сходить к астрологу" и "заняться собой". Кто‑то из мудрых го­ворил, что, к сожалению, на каждый хороший совет нужно еще десять о том, как ему последовать. Мне Лерина жизненная ситуация – по крайней мере ее первое предъявление – напомнила, скорее, один анекдот... Его первый, чаще всего и последний смысл кажется мне чистой воды "обман­кой", способом не увидеть второй. "Ударилась Василиса Премудрая о зем­лю... лежит и думает: "А не хватит ли мне уже?". Уверяю вас, большинство слушателей понимают это так, что, мол, героиня известной сказки (мы‑то помним, что наша Василиса ни о какую землю не ударялась и никем не оборачивалась; возможно, здесь речь идет о тезке – Царевне‑Лягушке) выпила лишнего. По‑моему, алкоголь тут вовсе ни при чем. Грянувшись о землю, герои волшебных сказок в очередной раз становились кем‑то еще и решали очередные неразрешимые задачи: спасали, догоняли, скрывались от погони и прочее. В этот раз волшебство не срабатывает: "лежит и дума­ет" все та же Василиса. И совершать очередной женский волшебный под­виг ей совсем не хочется – а не хватит ли? Сколько ж можно? Как будто завод кончается – а ведь еще жить и жить... (Да ведь и в сниженном "ал­когольном" варианте не без этого: чего‑то героиня "перебрала", приняла, как говорится, лишнего...) Пока мы молоды и решаем свои первоочеред­ные жизненные задачи, нас поддерживает мысль, что за перевалом будет спуск, еще рывок – и немножко расслабимся. Вот подрастут дети – и... Вот закончу диссертацию... Вот поставлю на ноги свой отдел... Вот переве­зу родителей поближе... В минуты пронзительного трезвого видения вдруг понимаешь: это "вот сделаю – и..." – всего лишь средство. Возможно, способ собраться, подтянуть силы для очередного рывка. Возможно, попыт­ка уговорить себя не думать о других задачах, временно оставленных ради главной. Но главной ли? Что упущено, чем заплачено за победы и малень­кие – или не маленькие – чудеса терпения, изобретательности, невероят­ной женской живучести?

Порасохлась моя старая лира,

Пооблезла с нее вся позолота.

Что ж тут странного? На ней между делом,

Между стиркой и готовкой бряцали.

Забавляли ею плачущих деток,

Забивали дюбеля в переводы,

И пристроив между двух табуреток,

В семь рядов на ней сушили пеленки.

Что ж ты плачешь, нерадивая баба?

Что ты гладишь ослабевшие струны?

Ты сама лежишь меж двух табуреток

И сломаешься вот‑вот посередке.

Марина Бородицкая.

Из древнегреческого

...Первые ассоциации, какими бы неуместными они ни казались, кое‑какую ценность представлять могут, однако смело за ними идти тоже не стоит.

Ощущение бессмысленности и потеря энергетического потенциала могут быть симптомом "личного времени перемен", но могут означать и многое другое. В общем‑то, каждой взрослой женщине знаком порой еле ощути­мый, порой отчетливый до отчаяния внутренний голос: "Больше не могу!". Можем. Проверено.

Лера сначала хотела понять, разобраться, а это в наших силах. И как толь­ко у нас появилась – материализовалась в виде одушевленного символи­ческого существа – "Жизни, С Которой Что‑то Случилось", как только этот персонаж обрел речь, мы услышали вот что:

– Меня осталось не больше половины, а ты живешь так, как будто все впереди. Остановись, дурочка, подумай обо мне!

(Разумеется, это говорила сама Лера в роли Жизни.) Та, кого она оставила "за себя", повторила вопрос: "Что же с тобой случилось?" – и получила ответ: "Из меня слишком многое ушло, а ты и не заметила".

Зачем нам такая искусственная конструкция, зачем кому‑то изображать мою жизнь, я что, ее сама не знаю? Дело в том, что очень многие свои по­требности и проблемы мы не видим, не осознаем именно потому, что они слишком привычны, мы их как бы "слишком знаем". Люди, находящиеся в размышлениях о своей жизни, порой говорят, что хотели бы на нее по­смотреть со стороны. Жизнь как отдельный персонаж, с которым можно по­меняться ролями и поговорить, обязательно скажет что‑нибудь новое. Вот и в Лериной работе мы столкнулись с темой "окончательного взросления", а этот диагноз не так легко принять. Мы же все прекрасно понимаем, на что похоже все окончательное...

С чем же прощалась умная, красивая и успешная Лера? Боже мой, да с тем, с чем большинство из нас так или иначе прощается, становясь по‑настоя­щему взрослыми!

Ведущая: Лера, что ты хотела отпустить, с чем попрощаться?

Лера: Мои надежды. Мои иллюзии – на собственный счет, насчет дру­гих людей, отношений, в конце концов, насчет мира вообще. Я держусь за них и чувствую, что сама себя дурю.

И мы встретились с целой стайкой Надежд и Иллюзий. Ах, как жаль, что их невозможно описать подробно, они были такими красивыми: они порхали, они манили, они пели сладкими голосами сирен... Среди них были и те тайные искушающие голоса, в которых не принято признаваться вслух... Но и они почему‑то показались многим из нас знакомыми.

Лера: Кто ты?

Первая Надежда: Я твоя тайная надежда, что папа и мама поймут, как они были неправы, и наконец скажут, какая ты молодец, как они тобой гордятся, и даже попросят прощения за все несправедли­вые замечания. И папа скажет, что ты унаследовала его мозги и с толком ими распорядилась... (Плачет.) А мама погладит по го­ловке и скажет, что ты самая‑самая лучшая девочка на свете.

Вторая Надежда: А я твоя фантазия о большой семье: у тебя пятеро де­тей, большой шумный дом, где много музыки, где живут собаки и кошки, где часто бывают друзья. Ты в центре этого маленького ко­ролевства и у тебя никогда не возникает вопроса, зачем ты живешь.

Третья Надежда: А я... О, я такая (пируэт)... мечта о невероятной, ис­ключительной любви. Вот появится удивительный, потрясающий мужчина – и все остальное станет неважным! Гром и молния! Он обмирает от одного твоего взгляда! Ты смотришь... ну, скажем, на его запястье и так его хочешь, что почти теряешь сознание! (Пи­руэт.) Да, вот такая страсть! Но с ним еще можно разговаривать, вместе смеяться, советоваться, спорить – с ним можно все, что для тебя важно! А эти все – просто козлы!

Четвертая Надежда: Я – твое тщеславие бывшей отличницы, пожиз­ненной прыгуньи в высоту. Это я тебе нашептываю: будь лучшей, и неважно, сколько жизни ты на это положишь. Давай результат! Что не вверх, то вниз – что не пять с плюсом, то для тебя кол с минусом. Это же не просто амбиции, это оценят рано или поздно. И скажут: вот это Профессионал с большой буквы, супер, вне кон­куренции!

Пятая Надежда: А я просто твое отражение в зеркале, которое не меня­ется. Смотри, твоя грудь все так же упруга, шея гладкая, кожа све­тится... Ты на свете всех милее, всех румяней и белее.

Шестая Надежда: Ты – замечательная мать, почти идеал. У тебя всегда есть время и силы, ты всегда внимательна и справедлива, они все­гда будут любить тебя больше всех на свете, ты не совершила ни одной серьезной ошибки и дала сыну и дочери все, что им нужно. Твои дети прекрасны, и это полностью твоя заслуга.

Лера (лицом к лицу с Надеждами и Иллюзиями): Я хочу... (Сильно бьет кулаком в стенку, плачет.) Нет, не хочу, совсем не хочу, но мне нужно с вами проститься. Господи, страшно‑то как... (Пер­вой Надежде) Солнышко, мама не придет и не скажет, как она была не права. Папа не похвалит мои мозги, у него и со своими‑то сейчас... И не они погладят по головке, а уж скорей я их. Я от­пускаю тебя и благодарю за то, что ты поддерживала меня в мо­лодости. (Второй) Ты такая красивая, теплая, мне так жаль с то­бой расставаться. Ты – моя другая жизнь, которой не будет. Не будет этих деток, этого большого круглого стола, не соберу я вме­сте всех любимых людей. Правда, музыка все равно есть, собака одна, но замечательная. Друзья тоже. Это то, что я оставляю себе, это правда. Сегодня это есть, и я готова его ценить и беречь. (Тре­тьей) Пошла вон, дура. Ты меня в такое как‑то вдряпала, что стыдно вспомнить. (Неожиданно хихикает.) Ой, чего‑то даже и не стыдно... (Третья Надежда совершает очередной пируэт.) Ладно, давай уже выходи на поклон, горе ты мое. (Третья Надеж­да изящно приседает в балетном реверансе.) Занавес! И ничего мои мужики не козлы, без тебя мне виднее. (Четвертой.) Зна­ешь, я сейчас поняла, что в тебе главное. "Вне конкуренции", и этим ты для меня опасна. Я хорошая, но бывают и лучше. Не се­годня, так завтра. Вообще ты – родственница первой, и я про это еще подумаю. Объявляю тебе благодарность в приказе и отправ­ляю в очередной отпуск. Отдохни, ты заслужила. Потом на све­жую голову разберемся, когда прыгать, а когда и не очень‑то. И решать буду я, а не ты. Такая у нас теперь субординация. (Шес­той) С тобой я уже почти простилась, дети хорошо учатся. Зна­ешь, они мне очень много дали, в тебе есть здоровый кусочек... Я очень сильно прожила то, что с ними связано, спасибо. Но я не ангел‑маменька, никогда ею не была и не жалею. И догадываюсь, чем я тебя раскормила так, что недавно ты и меня чуть не слопа­ла. Надо бы тебя уменьшить до человеческих размеров, а то про­стишься с тобой, а ты на какую‑нибудь молодую мамку нападешь. Слезай, приехали (немножко стаскивает, немножко бережно по­могает сойти с возвышения Шестой Иллюзии). А теперь я хочу поговорить с тобой, Свет мой Зеркальце. Иди‑ка сюда. (Исполни­тельница роли Пятой Иллюзии, красивая женщина моложе Леры лет на десять и смутно на нее похожая, подходит и становит­ся прямо перед ней.) Свет мой зеркальце, скажи, зачем ты гово­ришь неправду? Я ведь не нуждаюсь в таких утешениях и жалос­ти, в чем дело? (Обмен ролями, Лера в роли Пятой отвечает.)

– Я храню память о твоих прошлых обликах, твое "Я". Я хочу тебе сказать, что ты – по‑прежнему ты. Это важнее видимых знаков увядания, важнее твоего настроения, удачного или неудачного макияжа. Я – твоя летопись. Могу рассказать о прошлом, могу о будущем. Хочешь? (Обмен ролями.)

(В реальной групповой ситуации – если отвлечься от того, что это Лерина работа и ее личные отношения со своими иллюзиями и надеждами – от этого диалога возникло впечатление сильного "второго плана". Позже, ког­да мы сидели в кругу и делились чувствами, "Экс‑Пятая Надежда" Вика ска­зала, что для нее эта роль была крайне важна и что Лера "отработала" за нее некоторые зарождающиеся страхи и соответствующие им защиты.)

– Очень хочу, но сначала хочу помириться. (Бережно трогает "стекло". Две женщины, чуть соприкасаясь кончиками пальцев, стоят друг перед другом в молчании, которое нарушает Лера.) Оставайся со мной с тем голосом, который я услышала сейчас. Храни ощущения, помни образы моих прошлых лиц и моего тела. (Торжественно) Я не отказываюсь ни от одной морщинки, ни от одной растяжки, ни от одной ошибки. Это моя история, подписы­ваюсь под каждой ее страницей. Я – это я.

– Ты – это ты.

– Я меняюсь и буду меняться дальше; это значит, что я живая.

– Ты – живая.

– Мы будем разговаривать о прошлом, настоящем и будущем. А сейчас мне пора.

– Тебе пора...

– ...Пора двигаться дальше. Я хочу на прощание взять у каждой своей надежды что‑то, что оставлю себе, и отпустить их. Идите сюда, мои хорошие. Это лучше сделать молча. (Все семеро соеди­няют руки; кто‑то, возможно, описал бы происходящее как "пе­редачу энергии", кто‑то – как "физический контакт, дающий ощущение поддержки".) Всем спасибо, все свободны. (Мягко, но решительно освобождает руки, встряхивается. Бросает Зер­кальцу: "До встречи!" и поворачивается к месту действия спи­ной.) А вот теперь я и правда готова и мне правда пора. (Веду­щей) Похоже, часы завелись.

И мы сели в круг и стали говорить о чувствах и о том, как они связаны с личным опытом. И конечно, даже очень наивному и недальновидному че­ловеку не показалось бы, что это была работа только про "переходный воз­раст середины жизни". Хотя, конечно, и про него тоже...

Я многое тащила на горбу:

Мешки с картошкой, бревна и вязанки,

Детей, калек, чугунную трубу –

И я лишилась царственной осанки.

Но так судьба проехалась по мне,

Так пронеслись руины Карфагена,

Что распрямился дух, и я вполне

Стройна и даже слишком несогбенна.

Нет, я в виду имею не поклон –

Поклоны я отвешиваю в тоннах!

Но есть какой‑то несогбенный стон

И радость, не согбенная в поклонах, –

Я говорю о том, что обрелось

Помимо воли и ценою плоти,

Прошло свою действительность насквозь

И отразилось в зеркале напротив.

Юнна Мориц

Date: 2016-02-19; view: 369; Нарушение авторских прав