Осень – она не спросит

У меня радикулит,

У меня душа болит.

Два привета в двух висках,

Два мозоля в двух носках,

В сердце гвоздь,

В ушах бананы,

Папиросочка во рту.

Я, наверно, сдохну рано

Через эту красоту.

Елена Казанцева

"В сорок лет жизнь только начинается", – говорила героиня фильма "Мос­ква слезам не верит". Его хорошо помнят те из нас, чья жизнь, по идее, должна "только начинаться". Ну и как?

Принято считать, что женщины панически боятся старения и готовы черту душу прозакладывать, только бы не появились морщины. Шутки‑прибаутки про молодящихся дам, скрывающих свой фактический возраст, многообраз­ны и порой грубы: "Женщине столько лет, на сколько она выглядит" – "До стольких не живут!". Но это взгляд внешний, притом мужской – приговор обжалованию не подлежит, апелляция защиты отклоняется.

Дамская самоирония ничуть не менее жестока, она только отделана кружавчиками, а в отношении убойной силы бывает и позабористей. Ну, на­пример... Дороти Паркер: "Единственное, о чем женщина никогда не за­бывает, – это год своего рождения, как только она его наконец выбрала". Легендарная Коко Шанель просто убивает на месте: "Каждая женщина имеет тот возраст, которого заслуживает". У блестящей юмористки, умни­цы Тэффи читаешь (рассказ вообще‑то о том, как пишут дневники мужчи­ны и женщины, то есть о гендерных различиях в языке и мышлении), что дамский дневник "всегда для Владимира Петровича или Сергея Николае­вича" и посему внешность занимает в нем не последнее место: "Я бы хо­тела умереть совсем‑совсем молоденькой, не старше 46 лет. Пусть скажут на моей могиле: "Она не долго жила. Не дольше соловьиной песни". 5 июня. Снова приезжал В. Он безумствует, а я холодна, как мрамор". Ну, и так далее: игры инфантильной дурочки, старое доброе кокетство с обя­зательной симуляцией холодности и своевременным намеком: "И если "кто нужно" сам не замечал до сих пор того, что нужно, то, прочтя днев­ник, уж наверное обратит внимание на что нужно". И довольно неожи­данно на фоне этих смешных зарисовок в "будуаре тоскующей Нелли" – телеграфный обрубленный финал: "Женский дневник никогда не перехо­дит в потомство. Женщина сжигает его, как только он сослужил свою службу". Сожженный дневник, холод мрамора, могила, соловьиная песня, до нелепости конкретные 46 лет... Стоит отвлечься от содержания, вынес­ти за скобки очевидные авторские намерения – и тут же выявляется странная общность с грубым‑прегрубым анекдотом. "До стольких" – что? "Не живут". Как легко, как весело, как старательно мы стараемся не по­мнить, что из глубины зеркала смотрит на нас Ничто – всю жизнь. Каж­дый день, пока зеркало не завешено.

...Держать это в сознании, в его освещенном круге постоянно вряд ли воз­можно: на краю пропасти обзаводиться хозяйством, получать образование и заводить детей не станешь. Совсем этого не знать тоже невозможно. Вот и плетем свои кружева, по‑разному кокетничая с неизбежностью. Читаем Стивена Кинга (испугаться, но нарочно и оттого не по‑настоящему); чита­ем дамские романы (сто пудов любви в сиропе кончаются всегда хорошо), стараемся устроиться на перспективную работу (беспокоиться о деньгах и карьере можно много и разнообразно, что почти исключает то самое бес­покойство), возимся в саду (там особенно чувствуется круговорот жизни и смерти, там зима – это время перед весной), влюбляемся или как‑то иначе "западаем" на кого‑или что‑нибудь, "шьем сарафаны и легкие платья из ситца", отвлекаемся на "региональные конфликты" то с целлюлитом, то с остеохондрозом, то с морщинами. Светящиеся рекламные щиты с обложкой нового номера глянцевого женского журнала призывают "остаться моло­дой навсегда" – разумеется, чуть смазанная – не в фокусе – матово по­блескивает заветная баночка. (Если вдуматься, это прямой призыв к суици­ду: "молодыми навсегда" остаются только покойники.) Очередная "револю­ционная технология" обещает волшебное разглаживание рельефа наших физиономий уже через три... уже через четыре... уже не припомнишь че­рез сколько недель, сливающихся в месяцы и годы. По сумме забитых и пропущенных голов побеждает, разумеется, рельеф.

Морщины? Ха, напугали! А вот как насчет хруста в коленках, потихоньку подрастающих косточек там‑сям, противных синюшных пятен на ногах, су­хих локтей, а также килограммов, которые когда‑то было легко и набрать, и сбросить – экзамены, любовь, морковно‑творожный день, – а теперь на­брать почему‑то получается, а вот насчет сбросить... И это все еще цветоч­ки, мелкие трещинки по фасаду. Но перекрытия, коммуникации... Короче, износ: как бы мы ни глотали сырой рис и какие бы чудеса здорового обра­за жизни ни являли миру, тихо подкрадываются болезни и, как говорилось в старой шутке, "ступеньки стали такими высокими, а буквы – такими мелкими... "

Есть болезни, о которых можно и даже сладко иногда поговорить – та же дальнозоркость или отложение солей. Это – тема, повод объединиться и подбодрить друг друга: девочки, мы справляемся! Достаточно не есть (или есть) что‑то определенное, делать кое‑какую гимнастику, перейти на пра­вильную обувь, подобрать роскошную оправу ("Ой, тебе так даже луч­ше!")... Съедим, сделаем, перейдем, подберем – ничего, ничего, ничего!

Есть болезни, о которых говорить не так уж хочется, – это когда мы поба­иваемся пойти к стоматологу уже не потому, что "будут сверлить", а пото­му, что эта чертова металлокерамика влетит в такую копеечку, что дер­жись. А плохие протезы – это старушечий рот. А‑а, не хочу! Почему так рано? Разумеется, не тянет обсуждать и многое другое – хотя бы потому, что сам жанр такого разговора кажется преждевременно "возрастным", а нам еще очень даже есть о чем поговорить кроме собственного здоровья.

Ну, и есть – где‑то там, в страшной космической пустоте – болезни, о ко­торых мы не хотим не только говорить, но и думать. Вы знаете, какие. Со­всем недавно – вчера – визит к гинекологу означал тревожный вопрос: не беременна? Потом, для многих из нас, вопрос: все ли в порядке с буду­щим ребенком? Потом спирали, эрозии, мастопатии – все это раздражаю­щее хозяйство, которым вечно некогда заниматься, но надо же за собой следить! И мы следили. Пока на очередном осмотре ужасно современный, продвинутый и холеный доктор (рекомендация подруги, которая ничего плохого вообще не держит) не сказал этак небрежно: "Ну, вам уже можно не беспокоиться". Как это – уже? Какая бестактность! Чтобы я еще когда‑нибудь к этому типу...

Вообще‑то самый страшный подтекст того, что сказал этот тип, вот какой: не о том вам теперь стоит беспокоиться. Ровесницы одна за другой пере­носят "небольшие гинекологические операции". Насколько небольшие? "Этого" нет? Спросить не то чтобы неловко, все люди‑то близкие и небез­различные, но... искушать судьбу... А вдруг и правда "нехорошее"... Да и, наконец, откуда нам знать? И мы спрашиваем друг друга о самочувствии так, словно переболели насморком, а отвечаем так браво, так легкомыслен­но, словно и впрямь верим, что этой легкостью тона можно отогнать гроз­ные тени возрастной статистики. Одна веселая дама чуть моложе моего в подобном разговоре обронила: "Ну что, вечнозеленые‑неувядаемые, следу­ющий раунд, никак, переломы шейки бедра? Девки, все срочно пьем каль­ций, после климакса поздно будет!"

Но и это еще далеко не все. То, что происходит с телом, очень важно. Но... почему так важно? Почему, когда читаешь у Лидии Авиловой (была такая писательница в начале века; ее, кажется, любил Чехов или она так дума­ла): "Под подбородком у меня сделался сморчок", – хватаешься за шею? Нет, не искать первые признаки "сморчка" – ниже, за горло, будто затал­киваешь ладонью назад сухой горький ком...

На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро,

Случайно нашаришь забытый пенальчик помады

И губы накрасишь – усталый вечерний Пьеро,

Которого ждут – не дождутся балы‑маскарады.

И вздрогнешь от горечи: жуткая, жгучая слизь!

Возьмешься за горло, захочется кашлять и плакать.

Масла и добавки в такие оттенки слились –

Взамен земляники прогорклая алая слякоть...

Вероника Долина

Мы говорим пока не о старости как таковой. Мы говорим о цветущем сред­нем возрасте, когда еще очень много чего хочется и можется, но все‑таки "уже" становится больше, чем "еще". Уже вряд ли будут другие дети. Уже понятно, каков потолок карьеры. Уже не переглядываешься со случайными молодыми мужчинами – так, рассеянная приветливая улыбка для всех – и они уже редко‑редко ловят твой взгляд. Уже не очень тянет на вечерин­ки: все расклады и сценарии известны. Уже не можешь безнаказанно про­вести бессонную ночь и бежать вперед как ни в чем не бывало. Еще плохо водишь машину. Еще не верится, что большая часть жизни прошла. Еще вздрагиваешь от каждого крика "Мама!" на улице, хотя собственное чадо уже наложило лапу на твои майки и кроссовки. Еще просыпаешься по ут­рам с неясной надеждой на что‑то хорошее... Но – уже можешь не успеть.

Старости и смерти люди боялись всегда – бесчисленные афоризмы и пер­лы народной мудрости тому порукой. В нынешнем веке случилось нечто новое: от того возраста, когда заканчивается цикл первой половины жиз­ни – то есть подрастают и могут сами о себе позаботиться дети – до не­мощи и смерти как таковых вдруг оказалось ужасно много времени. И со­вершенно заново приходится искать и придумывать для этого времени смысл, цели, образ самой себя. Мужчина может продолжать делать карьеру (или не делать, если таков его выбор), или просто крутиться, или баловать­ся пивком... Женщина, которой веками вбивали в голову, что ее главное предназначение... сами знаете что, слышали, и не однажды – продолжать не может.

Одна из моих двух бабушек, Елена Романовна, была восемнадцатым ребен­ком в семье (само собой, выжила едва ли половина). Для ее матери никако­го "среднего возраста" и "второй половины жизни" не было: начав рожать в восемнадцать, она продолжала почти до пятидесяти. Вся ее жизнь сли­лась в одну сплошную беременность, уход за детьми, потери – а вот и снова с прибавлением в семействе – и, наконец, старость. К появлению последних деток она была уже так физически изношена, выработана, как рудная жила, что младших растила старшая девочка, по возрасту больше годящаяся им в матери, чем настоящая мать. Эта девочка так и осталась без семьи (а когда?), не родила своих детей (допускаю, что не очень и хотела, хотя кто знает). Она стала любимой тетушкой нескольких семей, ее уважа­ли и побаивались, как мать. И ее жизнь тоже не имела "среднего возраста": только подросли младшие братья и сестры, как родились первые племянни­ки, и все по новой.

Такую женскую жизнь большинству из нас даже представить трудно – это что‑то совсем иное, имеющее не только другой фон и обстоятельства, но и какие‑то совершенно другие чувства, другое измерение времени, другое все... Одна мудрая женщина, мать троих детей, как‑то высказала кажущую­ся на первый взгляд шокирующей мысль: традиционный брак – традици­онный в полном смысле слова, то есть брак без развода и контрацепции – это закономерное и необратимое изменение в жизни девушки. Определе­ние отдает тривиальностью? А вы вдумайтесь: закономерное и необрати­мое – как разновидность смерти. Вновь родившись уже в ином качестве, женщина вспоминает то, что "до", – как сон, как не с нею бывшее; ни в каком случае обратной дороги нет – "оттуда" не возвращаются. И в этом смысле брак – первая смерть, утрата репродуктивной способности – вто­рая, а там можно готовиться и к третьей, собирать приданое. Так или не так они себя чувствовали на самом деле, понять до конца невозможно: женщи­ны этой судьбы все свои прозрения и тайны оставили при себе. Красивое и жестокое рассуждение – так и хочется назвать его "Три смерти", показав язык великой тени Толстого, – хорошо погулявшего смолоду и опоэтизи­ровавшего простоту и патриархальность попозже.

Между прочим, рассуждение на этом не заканчивается: выходит, что на­стоящий брак – это очень страшно. Даже в лучшем случае он и в самом деле бесповоротное "судьбы решение" – не потому ли невесту оплакива­ют, как покойницу? Брак же, который может "не считаться", – это совсем не страшно, так, один из жизненных выборов, но тогда... тогда и напря­женное вглядывание в глаза своей судьбы лишено смысла, и вообще о чем говорить? Тогда все огромные – с жизнь величиной – ожидания, традици­онно связываемые с браком, не очень‑то и к месту. Никаких, знаете ли, "матушка, матушка, что во поле пыльно?..". И цыганка может не стращать насчет "утонешь в день свадьбы своей", и надрывная мелодраматическая шарманка у церкви, где, разумеется, "стояла карета, там пышная «свадиба» была... из глаз ее горькие слезы ручьем потекли на лицо... напрасно деви­цу сгубили" – может умолкнуть. Тогда не страшно, не опасно – потому что не очень и всерьез. По крайней мере, не более всерьез, чем все осталь­ные отношения и занятия жизни. Увернуться, сбежать от этого противоре­чия не так просто – даже если считать все рассуждения моей знакомой не более чем метафорой.

А противоречие в голом, откровенном виде просто и жестко: если в жизни есть только один важный, имеющий серьезное значение выбор, то, совер­шая его, ты убиваешь все другие возможности, все другие свои лица и роли: полная определенность равняется полной безнадежности, все уже случилось и остается лишь принимать последствия случившегося. Если же решение это не "особенное", определяет лишь ограниченный во времени цикл твоей жизни, то за него уже не спрячешься надолго – и тем более навсегда.

И это означает неизбежность кризиса всякий раз, когда заканчивается один жизненный цикл и начинается следующий: "ветер свободы" – свобо­ды делать со своей жизнью что угодно – отдает пронзительным космиче­ским сквозняком. Неуютно, тревожно, страшно. И как‑то не вспоминается, что "времена перемен" уже бывали и ты справлялась. А всякие серьезные перемены, приди они хоть извне, хоть изнутри, – это ситуация с непред­сказуемым исходом, сопряженная с опасностью потерь. Кризис то есть, по определению. Ему положено вызывать у человека сомнения относительно привычных ценностей и целей. Приходится принимать решения, приспо­сабливаться к новым условиям, строить новые смыслы. Чувство беспомощ­ности, некоторая потеря ориентировки, переживание какой‑то утраты не­избежны, из них‑то и прорастает новое. И четырнадцатилетний гадкий утенок – вся в черном, в носу колечко, никто ее не любит и не понима­ет – тоже не сравнивает свое состояние с уже бывшим в ее жизни опы­том. Например, таким: первый класс, страшный школьный шум, от которо­го негде спрятаться; никому не нужная, потерявшаяся в толпе со своими бантиками... Уже нет понятной вчерашней жизни, еще не образовалось по­нятное новое место, роль, новые "свои" и "чужие". Старшие вместо помощи чаще всего говорят с оттенком многозначительности: теперь вот узнаешь, ты теперь... школьница, взрослый человек, студентка, жена, мать, солидная дама, бабушка... дальше говорить сакраментальное "вот узнаешь" посте­пенно становится некому.

Но вернемся к зеркалу. Как поет неувядающая Алла Борисовна, "а потом вдруг грянула осень, теплой лести зеркало просит...". А говорит оно раз­ное: то утешит, то напугает; то "еще ничего", то "уже все". Может быть, в переживании неизбежных физических изменений самое болезненное то, что они не враз случаются, а как бы дергают веревочку туда‑сюда: уже‑еще, чего‑ничего, все‑не все... Старость страшна, но понятна – как у мамы, у бабушки, у тети Вали. Что делать с собой теперешней, неясно. Смириться и стареть, ждать внуков? Прежде смерти помирать? Или бороть­ся за каждый сантиметр, удерживать себя "в форме", демонстрировать себе и миру свое "еще ого‑го"? Или выбрать другое, сделать вид, что эти легко­мысленные мелкие огорчения и радости вообще не имеют к тебе никакого отношения, потому что ты прежде всего профессионал и твой отсчет успе­хов и неудач идет по другой шкале? Или вступить на тернистую тропу борьбы за власть – неважно где, в семье или на работе – и тем самым за­ставить относиться к себе серьезно? Сменить, так сказать, методы и сферу влияния? Готовы ли мы отныне и навек вызывать только уважение, иногда чуть утрированное – ведь все знают, что "дамы средних лет это любят"?

Дамы средних лет, между тем, любят не только это... Современная научно‑популярная литература, бодро объясняющая все, что считает нужным объяснить о женской физиологии, говорит, что наша "зрелая сексуаль­ность" останется с нами чуть ли не до гробовой доски. Это, конечно, раду­ет, но и порождает свои проблемы. Потому что окружающий мир вполне может не посчитать эту самую зрелую сексуальность большим подарком. Как пишет Сюзан Зонтаг,

"...физическая привлекательность женщины значит для ее жизни больше, чем привлекательность мужчины – для мужской жизни. Но женская красота, отождествляемая в культуре со свежестью и молодостью, плохо сопротивляется времени. Женщины переста­ют считаться сексуальными раньше, чем мужчины... Те пережи­вают старение не без сожалений и, разумеется, тоже чувствуют сопряженные с ним утраты. Но большинство женщин испытыва­ют в связи с физическим увяданием еще и стыд. Старение для мужчины – это нечто печальное и неизбежное, общечеловече­ский удел. Для женщины оно к тому же означает уязвимость"[46].

Сравните два выражения: "солидный господин" и, к примеру, "солидная дама" – можно говорить и о "зрелых", "не первой молодости" людях того же пресловутого "среднего возраста". Стоит начать сочинять историю или хотя бы несколько утверждений про этих воображаемых женщину и муж­чину, как станет ясно: в культуре (в языке прежде всего) средний возраст господина ассоциируется с властью, опытом, седыми висками и новыми возможностями, для дамы же именно возможности на глазах убывают, ограничиваются, хотя ее могут считать элегантной, общительной и "еще привлекательной".

Вы скажете, что в жизни все часто бывает прямо противоположным обра­зом, что ваши знакомые женщины проявили чудеса отваги, сумели приспо­собиться к изменившимся жизненным условиям, реализовали свой опыт и, что называется, взяли свое? Правильно, и я вижу вокруг много примеров обратного свойства. Но патриархальной мифологии, как и любой другой, нет дела до нашей с вами реальности: она сформирована веками и исче­зать под влиянием опыта одного‑двух поколений не собирается. Понятно, что в ситуации полной материальной зависимости от мужчины‑кормильца и в традиционной роли жены‑матери ни о каких особенно захватывающих возможностях женского среднего возраста речи быть и не могло – кроме, разве что, возможности власти в семье (теща, свекровь) или в небольшом социальном кругу (дама‑патронесса, законодательница норм этикета и блюстительница морали).

И чем больше оные новые возможности служили компенсацией собствен­ной утраченной молодости, тем больше в них "отрывались" на зависимых и бесправных молодых женщинах... Физическая свежесть, молодость хороши сами по себе – кто бы спорил? Но их "общественная ценность" гораздо больше связана с подразумеваемым репродуктивным здоровьем, то есть способностью родить, выкормить и не помереть до срока, чем с романтизи­рованным образом "вечной весны". В неосознанном "сценарии выжива­ния" миллионов женщин эта грубая реальность трансформировалась в це­лый пласт запретов и предписаний, страхов и хитростей, "секретов ее мо­лодости" и прочих вариаций на тему "соловьиной песни до сорока шести лет". Как бы ни были тривиальны тревоги о том, что некий мужчина – от­нюдь не воплощение всех мыслимых совершенств – "уйдет к молодой", отрицать их не стоит: из отрицания тревоги никогда ничего хорошего не выходит. Распространенное утверждение насчет того, что "сама виновата, не удержала", тоже заслуживает непредвзятого рассмотрения. Оно подра­зумевает, что в предшествующей жизни не должно было быть ни минуты покоя, постоянные усилия – от борща до черного эротического бельишка, от детей до незаменимости в совместной работе, от политического союза со свекровью до вульгарного шантажа – явно и тайно, днем и ночью дол­жны были быть направлены на стратегическую цель "удержания". То есть не жить следует, а "удерживать". Не справилась – сама виновата: у муж­чин это "природа", а тебе следовало "быть похитрей". Рассуждения, конеч­но, достойные коммунальной кухни, но... в них, как в грязноватой луже, отражается не что иное, как пресловутый "двойной стандарт". Статья Сюзан Зонтаг, между тем, так и называется: "Двойной стандарт старения". А принимать ли его внутренне, смотреть на него отстраненно как на некий культурно‑исторический факт или восставать и показывать этому самому стандарту большую феминистскую фигу – это уж наш выбор.

Смутный страх унижения (куда тебе теперь, тетка?) заставляет многих женщин "забирать свои ставки из игры" задолго до того, как "игра" закан­чивается. Кстати, это относится не только к сфере личных отношений. Де­сятки, сотни женщин испытывают адовы муки в ситуации смены работы: в их сознании сам факт "предложения своих услуг" соединяется с образом ненужности, выброшенности из жизни: как они на меня посмотрят, что по­думают. Вот что рассказала одна милейшая дама под сорок, у которой в конце концов все устроилось наилучшим образом: "У меня сначала было ощущение, что я делаю что‑то недостойное, прямо‑таки пошла на панель, а все эти молодые мужики на меня так и смотрят как на старую шлюху, кото­рая еще и кочевряжится, цену набивает. Я поняла, что с таким отношением к себе и к ситуации ничего хорошего не найду, и создала себе другую мо­дель: мы на равных, наша заинтересованность взаимна, я оцениваю ваше предложение, вы – мое. И самое главное: то, что я ищу работу, не означа­ет, что со мной что‑то "не так", это нормально. Кто‑то считает иначе? Его проблемы. Труднее всего было разобраться со своей внутренней зависимо­стью от их оценок. Я считала себя уверенным человеком и если бы не си­туация, могла бы и дальше пребывать в этом заблуждении. Это была уве­ренность не в себе, а в благосклонности этих людей. Я поняла, что начи­наю меняться, когда после очередного собеседования перестала терзать себя фантазиями о том, что и как они говорят обо мне, когда я выхожу за дверь". Это признание во многом говорит само за себя, оно просто намного откровеннее, чем это принято; фантазии об отвергнутой, неадекватной сексуальности идут рука об руку с фантазиями о социальном унижении, внутреннее "выравнивание позиций" совершенно неожиданно оказывается большой и трудной работой – ведь раньше и в голову не приходило, до какой степени право оценивать отдано воображаемой "фигуре власти". Только если в традиционных культурах эта самая "мужская фигура власти" скорее отцовская, то в силу обстоятельств у нас она сильно помолодела и зачастую приобрела привычки и ухватки подростка из неблагополучной семьи, слегка завуалированные внешним "бизнесовым" лоском. Допускаю даже, что склонность некоторых женщин покупать (не обязательно за деньги) любовь молодых мужчин связана не столько с тем, что "иначе на нее не польстятся", сколько с тем, что это дает большее чувство безопасно­сти, контроля, – а возможно, и реванша.

Кстати о контроле, реванше и зеркале... Одна сорокалетняя дама совер­шенно неожиданно для своего мужа купила машину. Вдруг привалило не­сколько приличных приработков, из небытия вернулся давно задержав­шийся гонорар – что мешало сделать пару‑тройку звонков разбирающим­ся в вопросе подругам? Сориентировалась в возможных вариантах, купила, зарегистрировала, застраховала, пригнала домой и поставила рядом с ма­шиной мужа. Семья вышла посмотреть, выбор одобрила, за совместным ужином покупку обмыла, счастливую и самостоятельную хозяйку поздра­вила. Несколько возбудившиеся дети отправились спать. Стали потихоньку готовиться ко сну и родители. Такой, знаете ли, идиллический семейный вечер после длинного дня: кто в душе плещется, кто прилег почитать пе­ред сном. И тут муж совершенно ни с того ни с сего и говорит: "Знаешь, мать, я давно хотел тебе сказать... Ты бы обратила внимание на свою шею. Лицо у тебя довольно ухоженное, моложавое. А вот шея несколько... как бы это выразиться... выбивается из ансамбля". Сказал – и уткнулся в сво­его Акунина. Оставив остолбеневшую "мать" в ванной перед зеркалом тре­вожно разглядывать шею: еще ничего или уже "сделался сморчок"? Инте­ресно, нанес бы он этот мастерский удар, если бы жена примерно на ту же сумму накупила тряпок или какого‑нибудь чудодейственного омолаживаю­щего зелья?.. Вопрос, впрочем, почти риторический. Вы знаете ответ.

Date: 2016-02-19; view: 333; Нарушение авторских прав