Иван Бровкин на целине

Георгий Мдивани

Иван Бровкин на целине

Георгий Мдивани

Иван Бровкин на целине

Мы помним это жёлтое здание и залитый асфальтом двор. Помним казарменный плац, где солдат Иван Бровкин делал свои первые гимнастические упражнения…

И вот сейчас на этом плацу построилось подразделение, где служил Бровкин… вернее, где он ещё служит…

Перед строем – майор Шаповалов. Мы помним этого сурового на вид человека, когда он был ещё капитаном.

– Мне жаль расставаться с вами, дорогие товарищи. И каждый раз трудно прощаться с уходящими бойцами… Ведь служба в армии очень сближает людей, роднит их, как братьев, – говорит Шаповалов.

В строю на правом фланге, вытянувшись стоит Иван Бровкин. Рядом с ним – Абаев. Здесь немного тех, кто начинал службу с Бровкиным, – они уже демобилизовались.

– Сегодня я для вас уже не командир, и вы – не солдаты. Мы – просто друзья и товарищи, – продолжает Шаповалов. – Но советский солдат никогда не забудет о том, что Родине надо помогать не только охраняя спокойствие её границ. В наши дни на бескрайних просторах нашей земли – в тайге Сибири и Дальнего Востока, в степях Урала, Южного Казахстана и Алтая – миллионы наших молодых людей строят новые города, подымают целину, воздвигают гигантские заводы. И молодежь – питомцы нашей Советской Армии – идёт в первых рядах этой героической трудовой армии! В добрый путь, дорогие товарищи!

Шаповалов обходит строй и пожимает руку каждому бойцу.

Он задерживается около Бровкина.

– До свиданья, Иван Романович!

– До свиданья… Разрешите по имени‑отчеству?

– Пожалуйста…

– До свиданья, дорогой Николай Петрович, – проникновенно говорит Бровкин.

Шаповалов крепко обхватил руками Бровкина. Они стоят обнявшись несколько секунд. Так расстаются друзья.

Шаповалов высвободил Бровкина из своих объятий:

– Значит, на целину?

– Да, Николай Петрович. В Оренбургскую область… И Абаев едет…

– Молодец, Иван! И Абаев молодец! – говорит Шаповалов, протягивая руку Абаеву, и, повернувшись снова к Ивану, продолжает: – Передай привет Коротееву, тестю твоему.

– Будущему тестю, Николай Петрович, – улыбаясь, поправляет его Бровкин.

Мы помним эту деревню, помним эту улицу с колодцем; помним эти дома… Это – родина Ивана Бровкина. Здесь он в лунные ночи играл на гармошке, здесь он свистел соловьём, здесь поджидал Любашу…

По улице быстрыми шагами идёт радостная Евдокия Макаровна, мать Ивана Бровкина. В руках у неё телеграмма.

– Ты куда, Евдокия? – кричит ей вдогонку соседка.

– Ваня, Ваня мой приезжает!.. Уже навсегда!..

– Поздравляю.

– Вот и дождалась, – говорит другая соседка.

Слышны голоса:

– Какая ты счастливая, Евдокия.

– Я никогда не жаловалась на судьбу, – с достоинством отвечает она.

– Парня‑то какого вырастила! Молодчина!

– А как же вы думали? – отвечает Евдокия, продолжая свой путь.

– Что там случилось? – выбегая из дому, спрашивает любопытная девушка.

– Ваня приезжает… – отвечает ей подруга.

– Значит, скоро свадьба… Ох, и повеселимся!

– Свадьба, свадьба… – повторяет про себя радостная Евдокия Макаровна.

В большой комнате дома Коротеевых портниха примеряет Любаше белое свадебное платье. Ей помогает мать Любаши – Елизавета Никитична.

– Скоро ли жених приезжает? – спрашивает портниха, примеряя рукав.

– Сегодня вечером, – отвечает Любаша.

– Какая ты счастливая!.. – говорит портниха, откусывая нитку.

– А сколько она выстрадала, покуда он в армии был, – продолжает Елизавета Никитична.

– Зато теперь кончатся её заботы. Приедет Ваня – и всё! – ласково щебечет портниха.

Евдокия Макаровна приближается к зданию правления колхоза.

Здесь, кажется, ничего не изменилось с тех пор, как Иван Бровкин ушёл в армию. За столом сидит Тимофей Кондратьевич Коротеев и подписывает бумаги. Он сердито говорит стоящему рядом с ним бригадиру:

– Лодырничаешь, Костя! Лодырничаешь – вот что я тебе скажу!

– Я не виноват, Тимофей Кондратьевич, – ударяя себя кулаком в грудь, горячо и, кажется, искренне говорит плотный, румяный парень лет двадцати – Костя Ковригин.

– Я, что ли, виноват? – сердится Коротеев. – Нет, брат, не выйдет! Ежели ты лодырь, свою вину на других не сваливай… Придется тебя освободить от бригадирства.

Вдруг Костя меняет тон и ехидно спрашивает:

– А кого же вместо меня? – Он улыбается так, будто действительно во всём колхозе некем его заменить.

– Кого? – переспрашивает Коротеев. – Знаешь, кого?..

– Ну, кого? – вызывающе спрашивает Костя.

– Бровкина, Ивана, – решительно отвечает Коротеев. – Он, брат, на днях возвращается из армии. Во парень! – и Тимофей Кондратьевич поднял большой палец. – Человек, так сказать, первого сорта! Механик!

– А, может, его председателем? А? – нагло подмигнув, спрашивает Костя.

– Председателем? – Коротеев покачал головой. – Нет, председатель нам не требуется! Я здесь крепко сижу. А ты пиши заявление, да поскорей! Так и быть, покривлю душой перед народом: скажу, что освобождаешься от обязанностей бригадира по личной просьбе… по причине, так сказать, слабого здоровья, – Коротеев криво улыбнулся.

Костя растерялся. Он умоляюще, униженно просит:

– По слабому здоровью не годится, Тимофей Кондратьевич. Люди смеяться будут. Разве я похож на больного? Кто этому поверит?

– Пиши заявление! А причину сам придумай…

Костя пожимает плечами и отходит от стола.

Евдокия Макаровна гордо, как хозяйка, широко открывает дверь и входит в большую комнату правления колхоза. Она проходит мимо столов, за которыми сидят Самохвалов и учётчица Галя.

– Здравствуй, Тимофей Кондратьевич!

– Здравствуй, Евдокия!

Евдокия Макаровна победоносно вручает ему телеграмму.

Коротеев, прочитав телеграмму, обрадованно говорит:

– Вот и хорошо. Значит, уже приезжает… Очень хорошо! Встретим как полагается… с оркестром, с музыкой встретим, так сказать, вернувшегося бойца.

– Встреча встречей, а и о свадьбе тоже надо подумать. Вся деревня знает, что наши дети давно любят друг друга.

– И о свадьбе подумаем, Евдокия Макаровна, – успокаивает её Тимофей Кондратьевич.

Разбирая почту, Самохвалов просматривает свежий номер районной газеты «Красный путь». Вдруг он удивлённо хмыкнул.

– Что случилось? – спрашивает Галя.

– О какой свадьбе может идти речь?.. – злорадствует Самохвалов. – Читайте, смотрите! Ваня Бровкин‑то уезжает на целину… в Оренбургскую область!

– На целину? – вдруг спрашивает Костя Ковригин, отрываясь от своего заявления, – Покажи! – И бросается к Самохвалову.

Самохвалов читает Ковригину и Гале газетную заметку:

«Патриотический поступок.

Житель нашего района, Иван Романович Бровкин, демобилизовавшись из Советской Армии, изъявил желание отправиться вместе с группой своих товарищей в Оренбургскую область на целинные земли, чтобы жить там и трудиться на благо Родины».

– А как же Любаша? – неожиданно вырвалось у Гали.

Костя Ковригин, скомкав написанное заявление и хитро ухмыльнувшись, выходит из комнаты.

– Когда приходит пароход «Станиславский»?.. – спрашивает по телефону Коротеев. – Спасибо! – и вешает трубку. – Значит, в восемь вечера, – говорит он Евдокии Макаровне и продолжает: – Темновато, но ничего, встретим по всем правилам.

К Коротееву подходит Самохвалов, кладёт перед ним газету и, разглаживая её, показывает столбец, очерченный красным карандашом.

Тимофей Кондратьевич читает газету и постепенно меняется в лице. Закончив чтение, он поверх очков смотрит на Евдокию Макаровну, потом перечитывает газету, как бы не веря своим глазам. Резко повернув голову в сторону Самохвалова, спрашивает:

– Это правда?

– Наши газеты не врут, Тимофей Кондратьевич! – не скрывая своей радости и потирая руки, отвечает Самохвалов. – Тем более, наша районная газета (слово «районная» он произносит с ударением, как бы подчёркивая его чрезвычайно большое значение).

– Ну, я пошла, – безмятежно улыбаясь, говорит Евдокия Макаровна, не понимая, что лежащий на столе номер газеты имеет к ней самое непосредственное отношение.

– Иди на все четыре стороны, – сердито бросает Тимофей Кондратьевич.

– Что? – непонимающе спрашивает Евдокия Макаровна.

– То, что слыхала, – иди на все четыре стороны! – распаляясь, кричит Коротеев.

– Что случилось, Тимофей Кондратьевич?

– Вот что твой непутёвый сын задумал, – злится Коротеев, размахивая газетой перед носом Евдокии Макаровны.

Она, волнуясь, ищет в карманах очки и бормочет:

– Что случилось? Боже мой… что такое?.. Где мои очки?

– На тебе очки! – Коротеев срывает с себя очки и напяливает их Евдокии Макаровне на переносицу. – Читай! Вот что надумал твой сынок… бродяга… Любуйся!

И пока Евдокия Макаровна прочитывает заметку о патриотическом поступке сына, Тимофей Кондратьевич шагая взад и вперёд возле своего стола, кричит:

– Вот тебе и свадьба!.. Любовь, так сказать… Как будто в нашем колхозе земли не хватает, как будто ему жить негде… Лезет в эти самые Оренбургские степи. – И, остановившись перед Евдокией Макаровной, спрашивает: – Что он там потерял?.. Кого он там нашел?.. Зачем ему целина, я тебя спрашиваю?

– Откуда я знаю, – еле выговаривает Евдокия Макаровна. Только теперь до неё дошло, что на неё кричат; она вскакивает и кричит сама: – Ты чего на меня орешь? Кто тебе дал право кричать на меня? – Но вдруг опомнившись, беспомощно пожимает плечами и медленно опускается на стул.

Садится и Тимофей Кондратьевич. Они смотрят друг на друга, и оба безнадёжно разводят руками.

Доносится голос Самохвалова:

– Был непутёвым и остался непутёвым, этот Бровкин! Даже армия ему не помогла.

По затихшей вечерней реке плывет пароход «Станиславский». На палубе – солдат Иван Бровкин. Рядом с ним – молодая, красивая девушка и парень.

– Волнуешься? – спрашивает парень.

– Конечно, – вздыхает Ваня. – Два с лишним года здесь не был.

– Значит, на несколько дней – и в дорогу? – продолжает беседу девушка.

– Да, на несколько дней.

– Свадьбу будешь здесь справлять или на целине? – спрашивает парень.

– Конечно, здесь… – улыбается Ваня. – А на целину поеду уже вместе с женой.

Пароход плывёт вдоль крутых берегов. В сумерках виднеются очертания деревни.

Из‑за прибрежного бугра выбегает встревоженная Любаша и, притаившись за берёзой, смотрит на пароход.

Пароход подходит всё ближе и ближе. На освещённой палубе Любаша видит улыбающегося Ваню и с ним красивую девушку.

Вдруг со стороны пристани послышались громкие звуки духового оркестра. Любаша встрепенулась, повернула голову к пристани.

– Ну вот – тебя встречают!.. С музыкой… – говорит парень.

– Может, меня, – скромно отвечает Ваня. – Знают, что приезжаю.

Звуки духового оркестра всё усиливаются. Ваня подтягивает голенища, вынимает из кармана бархотку и наводит блеск на сапоги.

– И невеста встретит? – спрашивает девушка.

– Какой разговор, конечно…

Оркестр гремит всё громче.

Ваня вместе с парнем и девушкой огибает палубу со стороны реки и смотрит на берег.

Пароход приближается к пристани. На берегу – ни души. Пристань пуста.

Радиорепродуктор разносит звуки духового оркестра. Ваня и его спутники молча глядят друг на друга.

– Наверно, телеграммы не получили, – пожимая плечами, смущённо бормочет Ваня. Он протягивает руку девушке, потом прощается с парнем и, взяв свой коричневый чемоданчик, спускается по трапу.

Бровкин бредёт по дороге. Лицо его встревоженно: «Что случилось? Почему никто его не встретил? Неужели, действительно, не получили телеграммы?»

Иван поднимается в гору.

Вот на вечернем небе вырисовываются первые дома деревни, освещённые электричеством. Никого… ни одного человека – никто не идёт ему навстречу из деревни, никто не догоняет его с пристани.

Но вот в придорожной берёзовой роще хрустнула ветка. Ваня быстро обернулся и увидел Любашу. Да, это она!

Любаша, строгая и непонятная, стоит у берёзы.

– Любаша! – вскрикивает Ваня. Бросив чемодан на землю, протягивает к ней руки.

Строгое выражение лица Любаши его настораживает.

– Любаша! – повторяет он. – Здравствуй, родная.

– Здравствуй, – холодно отвечает девушка и отводит его руки, протянутые для объятия. – Говорят, ты уезжаешь?

– Куда? – удивился Иван, забыв в эту минуту о том, что он действительно скоро уезжает.

– На целину, – напоминает ему Любаша и с иронией добавляет: – Как будто не знаешь куда?

– Да, но ты же поедешь со мной!

– Почему ты решил, что я с тобой поеду?

– Как – почему?.. Ты же… моя… ты же моя невеста… Мы ведь скоро поженимся…

Любаша не может больше сдержать себя и прижимается к груди любимого. Её глаза наполняются слезами, и она решительно произносит:

– Ты не поедешь!

В эту минуту она чем‑то напоминает своего отца, Коротеева, в минуты гнева.

– Я не могу не поехать, Любаша. Я должен ехать… Я дал комсомольское слово… Поеду… И ты со мной.

– Ах так? Значит, ты меня не любишь. Ты всегда мне врал, – сдавленным голосом, чуть не плача, шепчет Любаша.

И, чтобы вконец не разрыдаться, бросается бежать в сторону деревни. Ваня погнался за ней. Но Любаша вырвалась вперёд и оказалась на главной улице…

Навстречу ей идут знакомые женщины, и Ване приходится скрыться в переулке.

На улице – весёлый смех. У калиток – влюблённые пары. Парень и девушка, обнявшись, целуются в темноте. Слышны звуки гармони. А за ней и песня. Песня Вани, но поёт её чей‑то басистый голос:

Не для тебя ли в садах наших вишни

Рано так начали зреть?

Рано весёлые звёздочки вышли,

Чтоб на тебя посмотреть. [1]

Конечно, Евдокия Макаровна готовилась торжественно встретить сына. Ждала, надеялась, что сегодня к ним придут близкие и будут поздравлять Ваню с возвращением. А он, даже не спросясь у матери, решил покинуть родной дом.

– Нехорошо, обидно, сынок, – сердито шепчет она и убирает со стола приготовленную закуску.

Но вот в сенях послышались шаги. Евдокия Макаровна быстро снимает со стола блюдо с жареным гусем, с лихорадочной поспешностью ставит его в шкаф и уходит в другую комнату.

Открывается дверь, и в дом входит Ваня. Оглядывается.

Постояв несколько секунд, он громко зовёт:

– Мама!

Молчание.

Иван снова кричит:

– Маманя!

– Ну что? – послышался равнодушный голос Евдокии Макаровны, и она выходит на порог с таким видом, будто ничего особенного не случилось, будто её Ваня не отсутствовал почти три года, а она видела сына всего лишь полчаса назад. Для большей убедительности она начинает неторопливо подметать пол.

Удивлению Вани нет границ. Даже не поставив на пол чемодан, он смущённо спрашивает:

– Ты что, мама… Не узнаешь меня?

– А ты меня узнаешь? – выдерживая суровый тон, отвечает мать, продолжая подметать пол.

– Маманя, родная…

Ваня швыряет на пол чемодан и подбегает к матери.

– Кто это – родная? – ледяным тоном спрашивает Евдокия Макаровна.

Ваня, обняв мать, глядит ей в глаза:

– Что случилось?.. Что случилось, маманя? Объясни.

– Разве для этого я тебя растила? – не выдержав, залилась слезами Евдокия Макаровна. – Зачем, сынок?.. Зачем ты покидаешь меня? Зачем обманываешь девушку?

– Какую девушку?

– Любашу. Кого же ещё?!

– Чем я её обманул? – чуть не задыхаясь от волнения, спрашивает Ваня.

– Как – чем? Почему нас покидаешь?.. А мы так тебя ждали, хотели свадьбу сыграть… Зачем тебе эти проклятые Оренбургские степи? Эх, сынок…

В доме Коротеевых за столом сидят Тимофей Кондратьевич, Елизавета Никитична и Любаша.

Елизавета Никитична, тяжело вздыхая, вытирает стаканы.

– Кто мог этого ожидать?

– Я, например, ожидал. Я знал, что он прохвост и никакого толку из него не выйдет! – сердито говорит Коротеев, поглядывая на дочку. – Знал, что все его письма – обман, любви у него и в помине нет. Это ты все говорила (передразнивает жену) – «хорошенький», «миленький», «солдатик наш». Вот тебе и «наш»! Наплевал на всё, и айда! Наверно, влюбился, чёрт, вот и потянулся за чьим‑нибудь подолом в оренбургские степи.

– Не может этого быть… – с отчаянием шепчет Любаша и, уронив голову на руки, громко плачет.

Кажется, впервые в жизни так растрогался Тимофей Кондратьевич. Он подходит к дочери и нежно гладит её по голове.

– Успокойся, Любаша, в твоем возрасте бывают ещё большие огорчения. Да пусть он идёт ко всем чертям! Я тебе честно скажу, – говорит он дочери, – никогда у меня сердце к нему не лежало.

Раздается стук в дверь. Отец и мать быстро повернули головы.

Даже Любаша встрепенулась. У неё мелькнула скрытая надежда: а вдруг это Ваня? Она лихорадочно вытирает глаза.

– Войдите! – опередив всех, говорит Елизавета Никитична, и в голосе её тоже звучит надежда.

Входит Самохвалов.

Тимофей Кондратьевич сердито сплёвывает и, не глядя на вошедшего, говорит:

– Когда кони падают – собирается вороньё!..

– Не понимаю вашего намека… Разве я похож на коня? – замечает Самохвалов, превращая в шутку недвусмысленные слова Коротеева.

– Входите, пожалуйста, – еле произносит Елизавета Никитична. – Как странно… больше двух лет вы не заходили к нам… и вдруг…

– Дела… Всё дела, Елизавета Никитична. Здравствуйте, Любовь Тимофеевна.

– Здравствуйте, – безразлично отвечает Любаша, помешивая сахар в стакане.

– Как у вас всё изменилось… И телевизор появился, – заискивающе говорит Самохвалов.

Но никто ему не отвечает – только Коротеев сердито откашливается.

Все четверо молчат. Никто не знает, с чего начать и о чём говорить. Для всей семьи Коротеевых Самохвалов здесь лишний. Чувствует это и он сам.

Вдруг он «нашёлся»… и, неестественно улыбаясь, заговорил:

– Сегодня чудесный вечер…

Со двора донеслась соловьиная трель.

Первой встрепенулась Любаша: она услышала что‑то очень близкое, очень родное.

Елизавета Никитична настораживается и поглядывает то на мужа, то на дочку.

Тимофей Кондратьевич смотрит на Любашу исподлобья, у него сердито сузились глаза и вздулись желваки на скулах.

– Соловьи поют, – с ложным патетическим восторгом продолжает Самохвалов.

– Не валяй дурака, – сердито обрывает его Тимофей Кондратьевич. – Какие там соловьи? Когда ты в последний раз слышал в нашей деревне соловья?

– Что вы, Тимофей Кондратьевич! Натуральный соловей, – с жаром доказывает Самохвалов.

А у забора, под деревом, притаившийся Иван смотрит на освещённые окна дома Коротеевых и свистит соловьём.

Он видит, как вдруг изнутри закрываются ставни.

В деревенском буфете за столиками никого нет – пусто. Лишь за буфетной стойкой Полина Кузьминична вяжет из шерсти мужские носки.

Открывается дверь, и входит Иван.

Полина радостно вскрикивает:

– Ваня!

Он подходит ближе, здоровается:

– Здравствуй, Полина.

– Здравствуй, Ваня, – тепло пожимает ему руку Полина. – Когда приехал?

– Сегодня. Вечером, совсем недавно.

– Вот хорошо! А то извелась бедная Любаша. Как она ждала!.. Значит, скоро свадьба?

Ваня, с трудом проглотив слюну, еле выговаривает:

– Налей мне, пожалуйста…

– Боржома или лимонада?

– Водки!

– Что? – Полина несказанно удивлена. – Тебе водки?

– Да, мне, – отвечает Ваня, отводя глаза от Полины.

– Что с тобой? Почему ты такой невесёлый?

Иван молчит.

– Эх, солдат ты мой солдатик… – с сожалением говорит Полина. – За что тебя так?..

– Не знаю, – сдавленным, чужим голосом отвечает Ваня. – Обиделись, что уезжаю на целину…

– Куда? – спрашивает Полина.

– В Оренбургскую область…

– Вот это здорово! – неожиданно восклицает Полина. – Ты же молодец, Ваня! А я сижу здесь и никакого прогресса. – И она с досадой оглядывает пустую буфетную.

– А где же Захар Силыч? Разве он не вернулся?

– Нет, не вернулся, – вздыхает Полина. – Пока всё обещает… – И вдруг, схватив за руку Ваню, выпаливает скороговоркой: – Ваня, я тоже хочу поехать на целину, обязательно хочу, хочу что‑нибудь совершить такое… полезное, знаешь, большое… – и, смутившись, продолжает: – В общем, может быть, и не большое, но чтобы для меня было большое…

– А Захар Силыч?

– Если любит, и туда приедет. А если нет? Что ж, ничего не поделаешь, – значит, зря его столько ждала. Насильно мил не будешь.

Вдруг распахивается дверь, и в буфет входит группа деревенских парней.

У одного из них гармошка. Все ребята радостные, возбуждённые.

– Ваня! Иван Романыч! – кричит Николай Бухаров. – Здравствуй! С приездом!

Молодые люди бросаются к Ване, пожимают руки, обнимают.

– Ты уж прости нас, – говорит Бухаров, – не встретили тебя. Но, понимаешь, в поле были…

– Ничего, ничего, – говорит Ваня.

– Ну, Полиночка, что‑нибудь нам такое, для души, – и Бухаров садится к столу, приглашая Ваню.

Садятся и остальные.

Деревня уже давно спит…

По небу плывет огромная, полная луна…

Тихо на знакомой улице. И ничто не нарушает мирный сон деревни… Слышен только равномерный стук колотушки ночного сторожа…

Открывается дверь буфетной. Выходит Ваня в сопровождении Николая Бухарова и знакомых парней. Растянувшись в ряд, они идут вдоль улицы.

– Говорят, трудно на целине. Люди в палатках живут, – продолжает начатый разговор один из парней.

– «В палатках»! – передразнивает его Бухаров. – Трудно – так трудно, иначе интереса нет. Ты думаешь, тем, кто Комсомольск строил, легче было?

– Легче всего дома на печи сидеть и чтоб мамочка молочком поила, – иронизирует Иван и, повернувшись к гармонисту, подмигивает: – А ну, давай!

Гармонист заиграл спокойную, приятную, как бы воспевающую лунную ночь мелодию.

Парни идут чинно, спокойно. Чувствуется, что они довольны сегодняшним вечером, довольны приездом Ивана Бровкина. Но почему‑то Николай Бухаров возбуждён больше других. И как бы спрашивая самого себя, произносит вслух:

– А вдруг Верочка не согласится?..

И сам себе отвечает:

– Не может этого быть… Согласится!

Парни идут всё дальше и дальше. Вот они проходят мимо знакомого нам здания правления колхоза. А направо… здесь… совсем близко – дом Любаши, дом, где Иван ночами простаивал у забора… где так учащённо билось его сердце… где так сладки были его мечты… где часы казались ему минутами…

Вот и двор, где на Ивана когда‑то набросилась собака…

Вот и овчарка Руслан. Собака и сейчас стоит за забором и смотрит через щель на Бровкина. Неужели Руслан узнал его?

– Руслан… – ласково зовёт Иван. – Руслан…

Даже эта злая собака кажется ему близкой и дорогой.

Вот и курятник, крыша которого когда‑то провалилась под его тяжестью…

Вот окно Любаши… родное окно… любимое окно… Сейчас оно закрыто. А за ним виднеется занавеска, а за занавеской темно… Может быть, Любаша глядит сейчас оттуда?.. Наверное, она не спит. Как она может спать, когда Ваня приехал?..

Да… Любаша не спит. Она лежит на постели, уставившись широко раскрытыми глазами в потолок. Сколько горя и тревоги в её глазах!

Парни поравнялись с домом Коротеевых. Ваня, тяжело вздохнув, на ходу снимает с плеча гармониста гармонь и, приладив к себе трёхрядку, поёт:

Уезжаю я в целинные края.

Но с тобою остаётся здесь любовь моя.

Забрала подруга детства

Сердце у меня,

А известно, что без сердца

Жить нельзя ни дня.

Как же ехать мне в целинные края?

Может, ты со мной поедешь, милая моя?

Были б мы с тобою вечно

На одном пути.

Иль – не будь ты бессердечной –

Сердце возврати.

Неужели наши вишни отцвели?

Неужель мы не услышим соловья вдали?

Не посмотрят с неба звезды

На твоё лицо,

Ах, пока ещё не поздно,

Выйди на крыльцо.

Уезжаю я в целинные края,

Но с тобою остаётся здесь любовь моя.

Забрала подруга детства

Сердце у меня,

А известно, что без сердца

Жить нельзя ни дня.

Голос Вани разносится по деревне.

Лёжа в постели, Коротеев слушает доносящуюся с улицы песню.

– Да… – вздыхает лежащая рядом Елизавета Никитична. – Хорошо поёт солдат… бедняжка!

– «Бедняжка»! – зло передразнивает её Тимофей Кондратьевич и резко поворачивается набок.

Любаша прислушивается к песне. Она медленно поднимается с постели и глядит в сторону открытых дверей между её комнатой и комнатой родителей.

Коротеев, услышав, как скрипнула постель, громко спрашивает:

– Любаша! Ты что, нездорова?

Любаша, не отвечая, ложится в постель, с головой укрывшись одеялом.

Ваня продолжает наигрывать на гармони.

Льются звуки. И в эти звуки музыки врывается стук колес несущегося поезда.

В купированном вагоне сидят Ваня, Полина, Николай Бухаров и его жена – Верочка.

Верочка, прижавшись к Николаю, дремлет.

Ваня играет.

Поезд несётся по бескрайним Оренбургским степям…

Быстро распахивается дверь, и на пороге появляется встревоженная Любаша. С трудом сдерживая волнение, она спрашивает:

– Где Ваня?

– Ваня… Уехал Ваня, – тяжело вздыхает Евдокия Макаровна, сидящая за швейной машиной.

– Уехал?.. – прошептала Любаша. Из глаз её полились слёзы.

– Эх, дочка, дочка! – укоризненно качает головой Евдокия Макаровна. – Когда я полюбила, – она взглянула на портрет мужа, висящий на стене, – я за ним за тридевять земель погналась, забыла о матери, об отце, о всех забыла… Помнила только его, моего дорогого… Ромашу…

Любаша бросается к Евдокии Макаровне и, уткнувшись головой в её колени, плачет.

– Два дня и две ночи он стоял у твоей калитки, выманивал тебя, измаялся парень. А ты… – она махнула рукой.

– Отец не пускал… Верните его, верните Ваню!..

– Сейчас его уже не вернёшь, дочка! – говорит Евдокия Макаровна. – Эти комсомольцы – они ведь отчаянные… и мой с ума сошёл… Говорит: «Решено, мама, и всё!»

В кузове грузовой машины вместе с группой парней и девушек разместились Иван, Полина, Николай и Верочка. Словно густым дымом их обдает жёлтая степная пыль, поднимающаяся из‑под колёс идущего впереди грузовика.

Они очень устали. Все они покрыты пылью; их лица, волосы, одежда – все одинакового жёлтого цвета.

Верочка сердитыми глазами смотрит на Николая.

Николай с нескрываемой злостью поглядывает на Ваню.

Ваня почему‑то неестественно улыбается, пытаясь скрасить это «весёлое» путешествие.

Грузовая машина несётся по бескрайней степи. За машиной остается жёлтое облако клубящейся пыли.

В приёмной директора совхоза «Молодёжный», где сидит секретарша Нина, ожидают приема Ваня, Полина, Николай и Верочка.

Распахивается дверь, входят двое парней. Один из них широкоплечий, среднего роста, с наглым выражением лица.

– Нам к директору, – вызывающе говорит он.

– Директор занят, – отвечает Нина.

– А нам некогда, мы спешим! – настаивает парень.

– Здесь все спешат. Директор занят. У него совещание. Как освободится, примет этих товарищей, а потом вас.

Первый парень, оглядев Ваню и его товарищей, с ехидной улыбкой говорит:

– Романтики… энтузиасты. Ничего, скоро будете отсюда драпать.

И, сдвинув набекрень кепку, размашистыми шагами выходит из приёмной. За ним – его товарищ.

– Паразиты! – глядя им вслед, сердито произносит Нина.

Полина вопросительно смотрит на Ваню.

Ваня отводит взор в сторону, делая вид, что не замечает вопросительного взгляда Полины.

Верочка шепчет Николаю на ухо:

– Может, пока не поздно, уедем отсюда…

Николай, ничего не отвечая, задумчиво смотрит на дверь кабинета директора.

Входная дверь распахивается. С рюкзаком, полным вещей, и чемоданчиком в руках, в солдатской форме входит Мухтар Абаев. Направившись прямо к секретарю, он не замечает Бровкина.

– Здравствуйте, товарищ главная хозяйка! Мне к директору, – скороговоркой выпаливает Абаев.

– Во‑первых, я не главная хозяйка, а во‑вторых, вы пройдёте после этих товарищей, – и она указала на Бровкина и других.

Иван, увидев Абаева, закрылся от него рукой. Абаев оглянулся и, не узнав Ивана, говорит уже заискивающим тоном:

– Да, но я приезжий…

– Они тоже приезжие, – отрезала секретарила.

Абаев медленно повернулся и уселся рядом с Иваном, повернувшимся к нему спиной.

– Давно приехали? – пытается он заговорить с Иваном, толкая его в бок.

– Не приставайте, товарищ, – нарочито грубо отвечает Бровкин.

– Бровкин! – вдруг так заорал Абаев, что секретарша вскочила из‑за стола.

– Что вы, товарищи? – волнуется Нина.

– Мухтар!.. – обрадованно воскликнул Ваня.

Они обнялись, начали похлопывать друг друга по спине.

– Когда приехал? – спрашивает Абаев.

– Час тому назад.

– А я – только что. А директор что? До сих пор не принимает?

– Занят, – отвечает Ваня.

– Бюрократ, значит, – злится Абаев.

– Почему бюрократ? Человек занят, вот и всё, – и Ваня широко улыбается.

Дверь из кабинета открывается, оттуда выходят двое с папками, полными бумаг.

– Входите, – обращается Нина к Бровкину, указывая жестом в сторону кабинета.

За рабочим столом сидит директор совхоза Сергей Владимирович Барабанов, коренастый человек, уже заметно обрюзгший не то от нездоровья, не то от чрезмерно спокойного характера. У него умные, но на первый взгляд равнодушные глаза (может быть, это не только на первый взгляд, а вообще они такие). Кажется, ничего не может вывести его из равновесия; ничем не может он возмущаться, ничто не может его восхитить.

Когда в кабинет входит Бровкин с товарищами, Барабанов молча смотрит на них оценивающим взглядом. Сколько он уже перевидал здесь народу! Он привык к тому, что сюда приезжают и настоящие энтузиасты, которые искренне хотят работать и строить новую жизнь; приезжают и люди, которые не знают, для чего и на сколько времени они сюда приехали; прибывают и такие, которые гонятся за «длинным рублём» – их интересуют только большие заработки. И видя, что заработать не так‑то легко, они быстро улепётывают восвояси.

Барабанов смотрит на Бровкина и его товарищей и хочет угадать: что за люди? К какой категории приезжающих они принадлежат?..

– Здравствуйте, товарищ директор! – вытянувшись по‑военному, обращается Бровкин.

– Здравия желаю! – также по‑военному отвечает Сергей Владимирович, поднимаясь с места.

И вдруг на мгновение Барабанов, утратив свой безразличный вид, становится похожим на военного командира. Но это только на мгновение. Снова внимательно оглядев вошедших, он говорит:

– Садитесь. Значит, приехали?..

– Так точно, приехали! – отвечает Бровкин.

– О‑о‑о‑чень хо‑ро‑шо, – растягивая слова, произносит директор. – Значит, хотите у нас работать?

– Для этого и приехали, – отвечает Иван.

– Ага, – равнодушно говорит директор. – Ну, что ж, будем работать… Дел у нас много. Земли тоже много. Людей тоже много… но многие не засиживаются… уезжают обратно…

Он встаёт и, медленно прохаживаясь взад и вперёд по комнате, обращается к Ване и его товарищам:

– А вы как? Скоро удирать будете?

– Всё зависит от того, как вы нас примете, – в тон ему отвечает Бровкин.

– А меня кто принимал, – задетый за живое, спрашивает директор, – когда я сюда приехал, в дикую степь Оренбургскую? Кто меня встречал с оркестром, товарищ?.. Как ваша фамилия?

– Бровкин… Иван Бровкин.

– Вот так… товарищ Бровкин!..

– Нас тоже с оркестром не встречали, – как бы вскользь замечает Ваня.

– Извините, дорогой, – с ехидцей говорит Барабанов, – музыканты у нас сейчас пашут… Время‑то какое? А? К нам ежедневно приезжают десятки людей и, если мы каждого будем встречать с оркестром, кто же будет поднимать зябь? А?.. Какая у вас специальность? – вдруг деловым тоном спрашивает он.

– Мы артиллеристы, – отвечает Ваня, указывая на себя и Абаева. – Можем работать шофёрами, трактористами, механиками…

– Хо‑ро‑шо! – протяжно говорит директор. – А вы? – обращается он к остальным.

– Я буфетчица… по торговой части, – говорит Полина.

– Тоже хо‑ро‑шо! – отвечает директор. – Хотя по этой части у нас перебор.

– А они, – указывает Ваня на Николая и Верочку, – они пока… – и Бровкин неопределенно пожал плечами.

– Тоже неплохо… По этой части у нас тоже немало, – отвечает директор. – Ну, что ж, познакомимся! – И он протягивает всем руку. – Барабанов, Сергей Владимирович.

Пожимая руку Ване, он многозначительно подмигивает.

– Тоже артиллерист. Бывший, конечно.

– Небось дивизией командовали, товарищ Барабанов? – уже расхрабрился Ваня.

– Не совсем дивизией, но вроде – я больше по политчасти, – отвечает Сергей Владимирович. – Ну, что ж, добро пожаловать! – закончил он и широко распростёр руки…

Иван Бровкин сидит за рулём трактора.

Снова расстилается безграничная вспаханная степь, чёрная, как вороново крыло. А слева – целина… целина… ещё не тронутая плугом целина.

Абаев, голый по пояс, наставляет аппарат «ФЭД», собираясь кого‑то фотографировать.

Молодой врач совхоза Ирина, приложив ухо к груди Бровкина, выслушивает его; зная, что её снимают, – она улыбается. Улыбается и Иван, выпятив вперёд грудь.

Абаев щёлкнул аппаратом.

– У вас сердце, как у всех влюблённых, – обращается Ирина к Ивану. – С таким сердцем можно двести лет прожить.

– А вот с моим и ста не проживёшь! – ударяя себя в грудь, жалуется Абаев, глядя на Ирину влюблёнными глазами. – Вот это вам, Ирина Николаевна, – продолжает он, разворачивая перед Ириной толстую пачку фотографий, где она изображена и во время прогулки, и на работе, и грустной, и смеющейся, – словом, целую фотогаллерею.

И снова слышится жалостливый голос Абаева:

– А вы говорите: двести лет жить. Дай бог, как‑нибудь до ста дотянуть…

– Вы неисправимы, Мухтар, – смеётся Ирина.

– Зачем мне исправляться, Ирина Николаевна? Я и не собираюсь… Я любить хочу…

– Ну, довольно шутить, – уже серьёзно говорит Ирина и передаёт Абаеву резиновую трубку спирометра (аппарат для проверки объёма легких).

Абаев выдувает, и на шкале вода поднимается до уровня 3600 кубических сантиметров.

– Молодец! – говорит Ирина, записывая данные в карточку.

Иван берёт резиновую трубку и начинает выдувать воздух. Вода поднимается до 3000… 3500… 4000… Наконец, она пробивает крышку и вырывается наружу. Удивлённая Ирина, широко раскрыв глаза, спрашивает:

– Вы что? Это на самом деле или вы что‑то подстроили?

– Как можно подстроить, – улыбается Иван, будто для него это плёвое дело и он может выдуть куда больше.

– Так и есть, никакого мошенничества, – вмешивается в разговор Абаев. – Вздыхает целыми днями о Любаше, вот и лёгкие от тоски раздулись… Правда, иногда он может и смошенничать.

– Да что ты! – Ваня недоумённо пожимает плечами.

– Вот, например, обратите внимание, – продолжает Абаев и, взяв трубку, начинает выдувать. На шкале сначала 3000, потом 4000, затем вода выливается наружу…

Ирина хохочет.

– Ну, дорогие мои больные, не мешайте мне работать, уходите‑ка отсюда.

«Моя дорогая мама», – читает вслух письмо Евдокия Макаровна, обливаясь слезами. Она сидит дома, в своей комнате, у печки. Здесь же несколько соседок.

Слышно, как завывает ветер; стёкла окон разукрашены морозом. Глубокая зима.

«Здесь, на целине, сейчас зима, как и в нашей деревне. Так же воет ветер, а метель ещё сильнее, чем у нас, – здесь ведь степь».

Евдокия Макаровна вытирает слёзы.

– Степь… холод… ветер… а тёплое бельё дома оставил, – горько качает она головой и продолжает читать.

«Народу у нас много – весело… Скучно здесь не бывает…».

Раздается хохот.

– Конечно, там ему не скучно, – ехидно замечает Акулина, женщина с румяными щеками, похожая на самоварную бабу. – С такой девушкой не заскучаешь, – и она рассматривает фотографию Ирины, выслушивающей Бровкина.

– Ишь как прилипла к нему! Ещё улыбается, бесстыдница! – говорит другая соседка, глядя на фотографию.

– А он‑то, он‑то, греховодник, – сокрушается третья, разглядывая фотографию. – До чего рожа довольная…

– А кто она такая, не пишет Ваня? – спрашивает четвертая.

– Должно быть, дочка директора совхоза, – отвечает Акулина.

– Почему именно директора? – спрашивает кто‑то.

– Потому что Иван любит председательских дочек… дочек начальников, – хохочет Акулина.

– Она же врач, – возражает Тоня – Любашина подруга.

– А что, директорская дочь не может быть врачом?

Весело смеются женщины.

– А о Любаше ничего не пишет, – замечает Тоня.

– Почему же он должен писать о Любаше? – сердито спрашивает молодая женщина. – Вернулся парень из армии, а она даже не повидалась с ним. Краля какая нашлась! Дочка председателя, подумаешь, народная артистка!

– А как же она могла повидаться, если её из дому не выпускали? – вмешивается в разговор другая девушка.

– «Не выпускали». Бедненькая!.. – передразнивает её Акулина. – Грудной ребёнок она, что ли? Когда Ваня был здесь, они у каждой калитки целовались… А сейчас – не выпускали!.. Двадцать лет девке! Сама учительница, других учит…

– А ты будто не знаешь характер Тимофея Кондратьевича? Как рассердится – прямо волк!.. – говорит старуха соседка.

– Любовь не разбирает, кто волк, кто ягнёнок, – продолжает своё Акулина. – Теперь бабы даже мужей не боятся, не то что… там отцов! Любаша сама не хотела встретиться с Ваней – вот и всё!

– Может, он там уже женился, раз ему весело… – высказывает предположение старуха.

– Нет, без моего материнского слова он не женится, – кладёт конец спору Евдокия Макаровна.

– Хм… «не женится»… – передразнивает её Акулина. – Ещё как женится, за милую душу!..

– Здорово! – подымаясь из‑за стола, говорит Самохвалов. – Молодчина Акулина! – и он, как всегда, довольно потирает руки.

Рядом с ним у стола стоит расплывшаяся в улыбке Акулина.

– Подпиши мне наряд, – протягивает она Самохвалову бумагу.

Самохвалов неожиданно становится серьёзным и говорит:

– Не могу, Акулина! Не искушай! Я на службе!

Акулина прячет бумагу и продолжает:

– Такой шум подыму по всей деревне, Аполлинарий Петрович, такой шум, что твоя Любаша этого непутёвого Ваню вконец возненавидит.

– А поверит ли она? – спрашивает Самохвалов.

– Любовь всему верит… – улыбаясь, говорит Акулина. – Мне, как слабому полу, это хорошо известно.

При этом она снова протягивает бумагу.

– Подпиши, Аполлинарий Петрович. Ведь это не преступление, а одолжение.

– Ох, женщины, женщины! – вздыхает Самохвалов. Затем, воровато оглянувшись, шлёпает Акулину по мягкому месту и расписывается на наряде.

– Спасибо, миленький, – благодарит Акулина и, лукаво посмотрев на Аполлинария Петровича, походкой гусыни направляется к двери.

В большой комнате за столом над развёрнутой картой Оренбургской области склонилась Любаша.

Со двора, закутанная в платок, входит Елизавета Никитична.

– Давно пришла?

– Нет, только что, – отвечает Любаша, отрываясь от карты.

Елизавета Никитична выкладывает из сумки на стол мешочки с разными продуктами. При этом она тяжело вздыхает. Видно, что‑то беспокоит её.

– Чего ты вздыхаешь? – спрашивает Любаша.

– Так… ничего… – неестественно сдавленным голосом отвечает мать. Чувствуется, что вот‑вот она заплачет.

Любаша вскакивает с места.

– В чём дело, мама? А где отец?.. Что с ним?..

– Ничего… с отцом ничего… – И Елизавета Никитична покачивает головой. – Бывают же на свете подлые люди… – Не глядя дочери в глаза, она продолжает: – Говорят, непутёвый фотографию своей жены прислал… женился, говорят…

Любаша оторопела. Она сразу поняла, о ком идёт речь, кто женился, но всё‑таки дрожащим, слабым голосом спрашивает.

– Какой это… непутёвый?

Мать не может больше сдерживаться; по её щекам текут слёзы. Забрав со стола разложенные покупки, она уходит на кухню.

Любаша оцепенела. Ей тяжело, очень тяжело… Неужели она потеряла любимого?.. Навсегда потеряла… Как ей сейчас больно за свою любовь, за бессонные ночи, за насмешки своих сверстниц!.. Но всё это ничто по сравнению с тем, что она потеряла Ваню… дорогого… любимого… самого дорогого на свете… Чувствуется, что ей не хватает воздуха. ещё секунду – и она лишится чувств. Вдруг Любаша бросается к окну. Рванув задвижку, она потянула окно к себе. Но сейчас зима, и наглухо заклеенное окно не поддаётся.

Любаша снова, что есть силы, толкает окно и наконец оно с треском распахивается.

В комнату вместе с морозным воздухом врывается шум трактора…

По бескрайней весенней степи идёт трактор…

За рулём – Иван Бровкин.

– Режешь ты меня, – говорит в своем кабинете Барабанов бригадиру Павлу Голдобину. – Уезжать в самую горячую пору – это же чёрт знает что такое!

– Я не виноват, Сергей Владимирович – экзамены… Я ведь ещё осенью вас предупреждал.

– Кого же ты вместо себя предлагаешь? – спрашивает директор.

– Бровкина, Сергей Владимирович.

– Бровкина? А он справится?

– Уверен, Сергей Владимирович. Его в бригаде все любят. Вот увидите, он скоро станет лучшим бригадиром. Только он не соглашается. Вы бы на него повлияли…

– А почему не соглашается? – спрашивает Барабанов. – Может, и он собирается уезжать?

– Кажется, да.

– Наверно, какая‑нибудь девушка виновата?

– Может быть…

– Вызови его ко мне, только сейчас же!

– Сейчас не выйдет – он в поле, на участке. Вторые сутки не слезает с трактора… Время‑то горячее.

– Вторые сутки? Такой из совхоза не уйдёт, – убеждённо говорит Барабанов.

– Уйдет, Сергей Владимирович, – возражает Голдобин.

Барабанов повернул голову и спрашивает:

– Давно не спал?

– Порядочно, – отвечает Бровкин.

За рулём трактора – Барабанов. Рядом с ним – Бровкин.

Стелется ровная, как нить, линия борозды, тянущаяся на многие километры и пропадающая где‑то у горизонта.

– Правильно делаешь! Потом отоспишься, – нарочито громко говорит директор. – В твоём возрасте я неделями не спал. Правда, не из‑за работы, – теперь уже шёпотом продолжает Барабанов, будто их кто‑то подслушивает. – Влюблён я был, а она любила другого… И вот я целыми ночами простаивал у калитки, поджидая счастливчика, чтобы избить его, – смеётся он. – Дурак был – неделями не спал…

– Ну и как? Избили? – уже заинтересованно спрашивает Ваня.

– Конечно! Только досталось не ему, а мне. Досталось так, что я с неделю не мог показаться на улице: вся физиономия в синяках была. – И, выдержав паузу, спрашивает: – Слыхал? Ваш бригадир, Голдобин, уезжает… государственные экзамены сдавать…

Ваня встрепенулся: он сразу понял, о чём поведёт разговор директор.

– Слыхал, Сергей Владимирович. – И тут же добавляет: – На вашем месте я бы назначил бригадиром Абаева. Парень что надо!

Барабанов, поняв манёвр Бровкина, спрашивает:

– А ты разве парень «что не надо»?

– Я тут при чём, Сергей Владимирович?

– Как – при чем? Тебя мы и собираемся назначить бригадиром.

– Не выйдет, Сергей Владимирович. Я уезжаю.

– Куда?

– Домой, в деревню. Вот закончим вспашку… и уеду.

– «Уеду»! – с иронией замечает Барабанов. – На всю армию объявил, что будешь на целине работать… А приехал – испугался трудностей, и айда!

– Нет, Сергей Владимирович. Я трудностей не испугался. Но я не останусь, я должен уехать – у меня… мама в деревне.

– А‑а‑а… мама… – недоверчиво протянул Барабанов. – Бедная мама… Бедные мамы – всё на них сваливают… Влюблён? Сознавайся.

– А что скрывать, – разводит руками Ваня.

– Да… Тяжёлый случай. А почему ты не взял её с собой?

– «Взял»… – повторяет Ваня. – Кто же её отпустит! Отец у неё такой, что о‑го! Единственная дочь председателя колхоза.

– Э‑э… чудак, – морщится Барабанов. – Зачем тебе председательская дочка, да ещё единственная? Разве на селе других не было?

Ваня виновато пожимает плечами.

– Эх ты! А ещё артиллерист! – подзадоривает его Барабанов. – Вернулся из армии – надо было сразу прийти в дом председателя и сказать: «Здравствуй…». Как его звать?

– Тимофей Кондратьевич Коротеев.

– «… Тимофей Кондратьевич, тесть ты мой дорогой… Мы с вашей дочкой уезжаем на целину строить коммунизм и нашу будущую жизнь. Если тебе без дочери скучно будет – приезжай к нам. Земли в Оренбургских степях на всех хватит…».

Барабанов останавливает трактор, хлопает Ваню по плечу:

– Ничего, я из тебя человека сделаю! – Он спрыгивает с трактора и направляется к стоящей неподалёку машине.

Иван провожает его взглядом.

– Все хотят из меня человека сделать. Но, кажется, ничего не получается…

Иван нажимает стартер. Трактор двигается с места.

В маленькой тесной комнатке, где с трудом помещаются две железные кровати да столик с двумя стульями, лежит Бровкин. Он пьет чай, размешивая ложечкой сахар в стакане.

Абаев подметает комнату и, часто останавливаясь, сердито говорит Ивану:

– На всю армию раструбил: «Еду, еду работать на целину»… А сам хочешь сбежать к себе в деревню.

Ваня молча продолжает размешивать сахар в стакане.

– Это нечестно… это не по‑комсомольски! – волнуется Абаев.

– Я здесь честно, хорошо работал, – оправдывается Ваня. – Об этом все знают.

– Потому тебя и назначают бригадиром, – почти кричит Абаев.

– Я не хочу быть бригадиром, – тихо отвечает ему Ваня.

– Почему не хочешь?.. Удрать хочешь!.. – сердится Абаев. – Я знаю, чего ты хочешь! Я в батальон напишу… Пусть там Шаповалов и все знают, что ты собрался удрать…

– Пойми, Мухтар, – жалобно говорит Ваня, – тяжело мне… тяжко…

Абаев подходит, садится на кровать, заботливо кладёт руку на лоб товарища и спрашивает:

– Ты что, правда болен?

– Не могу я без Любаши, – грустно вздыхает Ваня.

– Ай‑ай‑ай! – качает головой Абаев. – Ах эта Любаша!.. Ах эта Любаша!.. Совсем тебя замучила… – И, пощупав лоб Ивана, продолжает: – Температура у тебя нормальная. Кто же поверит, что ты больной?.. – Взглянув в окно, он вдруг вскрикивает: – Ай, директор идёт!.. С ней… Она тоже идёт… Ирина идёт… Ирина!..

Абаев подбегает к стене, быстро снимает висящую над кроватью фотографию Ирины и прячет её под подушку, приговаривая:

– Не хочу, чтобы директор видел… смеяться будет, – Он швыряет метлу под кровать, подходит к зеркалу, берёт со стола одеколон, смачивает им волосы, затем подтягивает пояс, опять подходит к зеркалу, критически оглядывает себя и говорит:

– Эх, всем хорош, только ростом не вышел.

– А зачем тебе рост?

– Не мне, а Ирине надо. Девушки ничего не понимают: они высоких любят.

Стук в дверь.

Мухтар жалобно глядит на Ваню.

– Не могу… Спроси ты, кто там.

– Я же больной… – шепчет Ваня.

– Самый больной теперь – я, – стонет Мухтар.

Барабанову надоело ждать, и, открывая дверь, он ещё с порога спрашивает:

– Как больной? Заснул?

За Барабановым входит Ирина в белом халате.

– Как больной? А? – снова спрашивает Барабанов.

– Больной ничего… всё в порядке – болен, – не отрывая глаз от Ирины, отвечает преодолевший смущение Абаев.

Бровкин ложится на спину и тяжело дышит.

– Здравствуй, Иван!

– Здравствуйте, Сергей Владимирович, – умирающим голосом отвечает Бровкин.

– Ну, что? Уже конец? Решил помирать? Нет, брат, не выйдет! Некогда, работать надо. Умереть всегда успеешь.

– Почему недосмотрел за товарищем? – спрашивает Ирина Мухтара, встряхивая термометр.

– Это я недосмотрел?.. – удивляется Мухтар. – Я всё время смотрю. А он говорит: «Не надо на меня смотреть».

Ирина ставит больному термометр, и её тонкая рука касается лба Ивана.

– Что у вас болит?

– Грудь… голова… сердце… – отвечает Иван.

– Ни голова, ни сердце тебе не помогут. Всё равно будешь бригадиром, – говорит Барабанов и добавляет: – это тебе я, Барабанов, говорю!

Иван, тяжело вздохнув, поворачивается набок и начинает пить чай.

– Плохо, ребята, живёте, – осматривая комнату, говорит Барабанов. – Надо строить собственный дом…

– Зачем мне дом? – возражает Бровкин.

– Смотрите! Зачем ему дом? – вмешивается Абаев.

– Дом у меня есть в деревне… – и с этими словами Иван, незаметно вынув из‑под мышки термометр, прикладывает его к горячему стакану и прижимает рукой.

Абаев заметил проделку Вани и, подмигивая Ирине, легонько подталкивает её рукой. Но Ирина, не поняв, в чём дело, отводит от него взор, смущаясь присутствием директора и Бровкина.

Барабанов разглядывает висящие на стене фотографии родителей Бровкина и спрашивает:

– А почему нет фотографии дочки председателя?

– Спрятал, в чемодане лежит, – отвечает Бровкин.

– Нехорошо фотографию любимой девушки держать в чемодане… Очень странно!.. А где ты, Мухтар, держишь фотографию своей девушки?

Бровкин, улучив момент, снова ставит термометр под мышку.

Абаев, обрадовавшись этому вопросу, поспешно отвечает:

– Нет у меня девушки… Честное слово, нет у меня девушки, Сергей Владимирович!

Ирина, протягивая руку, поворачивается к Бровкину.

– Хватит, дайте сюда. – Взглянув на термометр, она испуганно произносит. – Не может быть!.. Неужели воспаление легких?

– Что случилось? – спрашивает Барабанов. – Сколько?

– Больше сорока… – и она снова кладёт руку на лоб Вани. И, удивлённо пожимая плечами, продолжает: – Ничего не понимаю… лоб холодный как лёд…

Абаев ухмыляется.

Барабанов, хитро прищурившись, опускает указательный палец в стакан с горячим чаем и, быстро выдернув его, говорит:

– Могло быть и больше… термометра не хватило… – И поворачивается к Бровкину. – Ну, Ваня… Короче говоря, хватит дурака валять. – И обращаясь к врачу: – Мы здесь без медицины обойдёмся… До свиданья!

– Очень приятно, – улыбается Ирина. – До свиданья!

Как только Ирина ушла, Абаев засуетился.

– Ну… мне пора… в полевом стане ждут… – и, надев фуражку, выбегает из комнаты.

– Давай‑ка, брат, обсудим, что тебе на первых порах требуется, – вынув блокнот, говорит Барабанов, подсаживаясь на кровать к Бровкину. – У твоей бригады ответственный участок…

Бровкин понимает, что всё сорвалось. Он махнул рукой и, поджав под себя ноги, усаживается на кровати. Он задумался и, по привычке почесав затылок, говорит:

– Нашей бригаде не хватает четырёх тракторов.

– Дадим, – откликнулся Барабанов и, записав что‑то в блокнот, продолжает: – Дадим… один трактор дадим.

– Не выйдет! – говорит Иван, снова ложась и натягивая на себя одеяло. – Назначайте бригадиром кого‑нибудь другого… Мне и в трактористах неплохо.

– Зачем же тебе четыре трактора? Что ты с ними будешь делать? – уже по‑настоящему сердится Барабанов.

– Как – зачем? – отвечает ему Иван, откидывая одеяло и соскакивая с кровати (он в солдатском белье, так же как и в казарме). Он показывает ногой на пол, как будут выглядеть участки его бригады, и с жаром говорит: – Вот здесь у меня пятый участок, здесь – девятнадцатый. Между ними двадцать километров. Как же вы мне прикажете гнать трактор оттуда сюда (показывает он то ногами, то руками). Потом быстро садится на корточки, притягивает к себе кастрюлю с сырой картошкой, выбирает её и, раскладывая по воображаемым участкам, говорит: – Здесь же мне нужны четыре трактора? – И, положив четыре картофелины, вопросительно глядит снизу вверх на Барабанова. – Здесь меньше чем двумя тракторами я не обойдусь? – спрашивает он. – А на остальных участках? Нет, десять тракторов! Меньше не могу!

– Да ты как Чапай, – говорит озадаченный Барабанов.

– Чапай – не Чапай, а без тракторов дело не пойдет, – говорит Бровкин.

– Подумаем… – неопределенно отвечает Барабанов.

– Ну, пока вы будете думать, я поболею, – и Бровкин снова ложится в постель.

По посёлку рядом с Ириной идёт Абаев.

– А откуда Бровкин родом? – спрашивает Ирина.

– Из Калининской области, – отвечает Абаев.

– Хороший он парень… очень мне нравится, – говорит Ирина.

У Абаева будто что‑то внутри оборвалось, он криво усмехается.

– Да, очень хороший… замечательный парень! – и, задумавшись, добавляет: – Душа парень! – И уже совсем жалобно заключает: – Я его очень люблю… Ирина Николаевна.

– Знаете, Мухтар?

– Что?

– Ничего… – смутилась Ирина.

– Опять ничего… – чуть ли не простонал Абаев.

Размахивая руками, Барабанов ходит из угла в угол.

– Ты что, хочешь у меня всю технику забрать? Откуда я тебе возьму пять сеялок? А что я другим дам?

– Как хотите, это меня не касается, – сидя в постели, говорит Иван. – Я думаю о своей бригаде.

Стук в дверь.

– Войдите! – отзывается Ваня.

Дверь распахивается. На пороге стоят Юрис Скроделе, Бухаров, Верочка и вся седьмая бригада. У Бухарова в руках гармонь.

Смущённый присутствием директора, Юрис тихо спрашивает:

– Ну, как больной? Говорят, у него высокая температура?

– Да, высокая, – с издевкой говорит Барабанов. – Умирает. Входите, прощайтесь с ним!

Входит Юрис, за ним – Бухаров и все остальные. И в маленькой комнате стало совсем тесно.

– Вы зачем пожаловали? Узнали, что Бровкина назначили бригадиром?

– Нет, не узнали, – отвечает Юрис. – Но кого же, если не его?

– Слышишь? – победоносно глядя на Бровкина, подхватывает Барабанов. – А ты ещё артачишься. По‑моему, по этому поводу следовало бы выпить, – подмигивает он друзьям Бровкина.

– Это как директор прикажет… – улыбается Бухаров.

– Тебе ещё приказывать надо, иначе не можешь, – смеётся Барабанов, снимая с плеча Бухарова гармонь. Затем он присаживается на край кровати Бровкина и растягивает меха гармони. Под его пальцами рождается новая, ласкающая душу мелодия.

Все присутствующие расселись – кто на стулья, кто на кровать, кто на пол. И Барабанов хриповато, но задушевно запел:

Сколько б жить на земле ни осталось

Комсомольцам тридцатых годов,

Никогда не допустим, чтоб старость

Подошла к нам хоть на пять шагов.

Ничего, что виски побелели,

Но глаза тем же светом горят.

Никогда, никогда не стареет

Тот, кто смолоду сердцем богат.

Если ты, настоящий товарищ,

Если веришь в хороших друзей, –

Пусть всю душу ты людям раздаришь,

Но нисколько не станешь бедней.

Мы прошли сквозь бураны и вьюги,

Мы блуждали в тайге и в лесах.

В эти дни испытаний подруги

Хорошели на наших глазах.

Счастье нам не подносят на блюдце,

Каждый снова в дорогу готов.

В комсомольских рядах остаются

Комсомольцы тридцатых годов.

Ничего, что виски побелели,

Но глаза тем же светом горят.

Никогда, никогда не стареет

Тот, кто смолоду сердцем богат.

Барабанову тихо подпевает вся седьмая бригада. Он кончил петь, улыбнулся, посмотрел на гармонь и спрашивает:

– Чья?

– Моя, – улыбаясь, отвечает Ваня.

– Хороша! Давно не играл. А ну‑ка, бригадир, давай!

И Ваня, устроившись поудобнее в постели, приладил к себе гармонь.

– В молодости у меня это неплохо получалось, – говорит он и начинает петь:

На трудных дорогах всегда впереди

Семья комсомольская наша,

И сердцу от радости тесно в груди,

Но все ж мы завидуем старшим.

Порою нам просто обидно до слез,

Ну, честное слово, обидно,

Что строить не нам довелось Комсомольск.

Магнитку, Шатуру, Хибины,

Но пусть удалось нам немного пройти

И сделано нами немного.

Мы к счастью идем, значит, нам по пути.

В дорогу! В дорогу! В дорогу!

Веди же, тревожная юность моя,

В заветные дали родные.

И там, где пройдем мы, возникнут моря,

Сады зашумят молодые.

За дело, друзья! По рабочим местам!

Пусть встречный проносится ветер.

Мы твёрдо уверены, будет и нам

И наши завидовать дети.

Пускай удалось нам немного пройти

И сделано нами немного.

Мы к счастью идём, значит, нам по пути.

В дорогу! В дорогу! В дорогу!

Солнечный день. Степь до самого горизонта. И до самого горизонта идёт пахота.

В кабине трактора, рядом с Бухаровым, – Бровкин.

Крепко сжимая баранку, Бухаров ведёт машину.

Ваня сворачивает цигарку, проводит языком по бумажке, заклеивает её и тычет в рот Бухарову; затем вынимает у него из кармана спички и, зажигая, говорит:

– Сегодня ещё наведаюсь к тебе… – и, соскакивая на ходу с трактора, направляется к мотоциклу, стоящему здесь, у края полосы.

Иван садится на мотоцикл и несётся по степи.

Солнце клонится к закату.

В кабине трактора «ЧТЗ» за рулём – уставший, измученный Абаев. Рядом с ним – Ваня. Абаев, дремля, ударяется лбом о руль. Иван останавливает трактор, оттаскивает от руля спящего Абаева и сам заменяет друга.

Трактор снова заработал.

Абаев свалился в угол кабины; лицом вверх, с полуоткрытым ртом, он спит богатырским сном. Ему не мешают ни гудение трактора, ни толчки.

Ваня, держа руль, глядит на часы, переводит взгляд на Абаева и продолжает вспашку.

Ночь. Горят мощные фары трактора.

В кабине за рулём – Бровкин. У него от усталости слипаются глаза. Он смотрит влево, и мы видим, как рядом с ним, в неудобной позе, раскинув длинные руки и запрокинув назад голову, спит тракторист Юрис Скроделе.

Серый, похожий на жемчуг рассвет в степи.

Тракторист на ходу гасит фары. Неподалеку, у края полосы, стоит мотоцикл Бровкина.

За рулём – Серёжа Гавриков. Глаза у него усталые, и он поёт истошным голосом: «Ой, степи, степи Оренбургские… Степи красивые, степи широкие…». Чувствуется, что у этой песни нет мелодии, и слова её случайные, и поёт Гавриков только для того, чтобы не заснуть.

Рядом с ним, в кабине, как подкошенный свалился Бровкин. И несмотря на то, что его ноги оказались выше туловища, а голова свесилась набок, он спит сладким, безмятежным сном.

По узкой степной дороге меж вспаханной равнины несётся «ГАЗ‑69» Барабанова. За рулём – шофёр. Барабанов, сидя рядом с шофёром, уронив голову на спинку сидения, спит.

Шофёр останавливает машину на перекрёстке дорог.

Барабанов сразу просыпается.

– Где мы?

– Поедем домой, Сергей Владимирович, – умоляюще просит шофёр.

– Нет… на