Глава 45

Дальше от входа дорога и впрямь пошла страшно запутанная. Собственно говоря, как таковой дороги уже не было. Лес становился все глуше и внушительнее. Земля под ногами круто пошла в гору, неразличимая в диких зарослях травы и кустарника. Неба почти не было видно, вокруг сгущался сумрак, будто дело шло к вечеру. Толстые нити паутины, крепко настоянный аромат растений. Висевшая в воздухе тишина все больше пропитывалась тяжестью, лес решительно сопротивлялся вторжению людей. Тем не менее солдаты с винтовками за спиной шли впереди, без труда отыскивая проходы в чащобе. Двигались они удивительно быстро. Ныряли под низко свисавшие ветки, карабкались на скалы, перепрыгивали через ямы, ловко пробирались сквозь ощетинившийся шипами кустарник.

Я изо всех сил старался не потерять их из виду, а солдаты и не думали проверять, иду я за ними или нет. Точно испытывали, насколько меня хватит. Или даже сердились на меня немножко — непонятно только, за что. Ничего не говорили: ко мне не обращались, между собой тоже словом не обмолвились. Шли и шли вперед, ни на что не обращая внимания и молча сменяли друг друга во главе нашего маленького отряда. Вороненые стволы закинутых за их спины винтовок мерно покачивались перед моими глазами. Совсем как два метронома. Я шагал, глядя на них, и мне казалось, что я постепенно засыпаю. Сознание уплывало куда‑то, будто скользило по льду. Но я не поддавался — думал только о том, как бы не отстать, и, обливаясь потом, молча шел вперед.

— Мы не очень быстро? — наконец обернулся ко мне коренастый. Голос его звучал совершенно спокойно, дыхание было ровным.

— Нет. Нормально. В самый раз.

— Ты молодой. Тебе должно быть в самый раз, — не поворачивая головы, заявил долговязый.

— Мы здесь ходить привыкли. Ноги так сами и бегут, — словно извиняясь, проговорил коренастый. — Так что если не поспеваешь — скажи. Не стесняйся. Притормозим немного. Хотя особо тормозить ни к чему. Понял?

— Ладно, скажу, — ответил я, тщетно пытаясь восстановить дыхание и не показывать усталость. — Далеко еще?

— Не очень, — сказал долговязый.

— Еще чуть‑чуть, — подтвердил его товарищ.

Впрочем, я не слишком доверял их словам. Ведь солдаты сами говорили, что время здесь большого значения не имеет. Через несколько минут мы молча двинулись дальше, но теперь уже не в таком диком темпе. Похоже, испытание закончилось.

— А здесь ядовитые змеи водятся? — спросил я. Этот вопрос меня всерьез беспокоил.

— Ядовитые змеи? — пробурчал, не оборачиваясь, долговязый очкарик. У него была манера разговаривать, глядя прямо перед собой. Как бы ждал, что вот‑вот у него перед носом кто‑нибудь выскочит. — Мы об этом как‑то не думали.

— Может, и водятся, — повернулся ко мне коренастый. — Мне лично не попадались, не помню, хотя все может быть. Но даже если и водятся, нам‑то все равно.

— Мы хотим сказать, — как‑то беззаботно добавил долговязый, — что наш лес тебе не навредит.

— Так что на змей и других тварей внимания не обращай. Ну, успокоился? — спросил коренастый.

— Ага, — отозвался я.

— Здесь тебе никто вреда не причинит — ни ядовитые змеи, ни ядовитые пауки, ни ядовитые насекомые, ни ядовитые грибы, ни другая чудь, — по‑прежнему глядя вперед, успокоил долговязый.

— Чудь? — переспросил я. Что бы это могло значить? Я никак не мог представить. Воображения не хватало. Устал, наверное.

— Чужаки, — пояснил солдат. — Здесь ни один чужак ничего тебе не сделает. Что ни говори, это же самая чаща. Никто тебе не навредит, даже ты сам.

Я пытался сообразить, что он имеет в виду, но голова уже варила плохо. Пот, усталость, от монотонной ходьбы клонило в сон… Все навалилось как‑то разом. Ни до чего толкового я так и не додумался.

— В армии нас заставляли отрабатывать удары штыком в живот. Зверское упражнение, — поделился наболевшим коренастый. — Ты знаешь, как штыком колоть?

— Нет, — признался я.

— Сначала со всей силы штыком в живот. Проворачиваешь его и рвешь кишки. И все. Противник — труп. Но не сразу. Перед смертью страшно мучается. Но если просто ткнуть штыком, не поворачивая его, противник встанет и уж тебе кишки распорет. Вот в какое дерьмо нас окунули.

«Кишки», — подумал я, вспоминая слова Осимы о лабиринте. В голове у меня все переплелось и перемешалось. Я переставал понимать, что есть что.

— Почему люди должны так жестоко поступать друг с другом? Знаешь? — спросил долговязый.

— Нет, — ответил я.

— Вот и я не знаю. У нас никакого желания не было кому‑то кишки наружу выпускать. Ни китайскому солдату, ни русскому, ни американскому. Ну и что нам оставалось?.. В таком вот мире мы жили. Потому и сбежали. Не подумай только, что мы слабаки. Мы были на хорошем счету. Просто не могли выносить этого насилия вокруг. А ты как? Не слабак?

— Да я и сам не знаю, — признался я. — Но мне давно хотелось стать хоть немного сильнее.

— Это важно, — снова обернулся на ходу коренастый. — Великая вещь — когда человек хочет стать сильнее.

— И так ясно, что ты парень крепкий. Мог бы ничего не говорить, — заявил долговязый. — Какой бы еще мальчишка сюда добрался.

— Молодец! — похвалил коренастый.

Они остановились. Долговязый снял очки и, потерев пальцем нос, водрузил их обратно. Оба солдата дышали ровно и совсем не вспотели.

— Пить хочешь? — поинтересовался у меня долговязый.

— Немножко. — По правде говоря, в горле пересохло, как в пустыне. Ведь рюкзак, в котором лежала фляжка с водой, я выбросил. Долговязый снял с пояса алюминиевую флягу и передал мне. Я сделал несколько глотков. Тепловатая жидкость разлилась внутри, добираясь до каждой клеточки тела. Обтерев флягу, я вернул ее хозяину: — Спасибо.

Долговязый молча кивнул.

— Ну вот, на самый верх поднялись, — сообщил коренастый.

— Теперь спуск начинается. Смотри не упади, — предупредил долговязый.

И мы осторожно стали спускаться вниз по неудобному склону.

Примерно на середине затяжного крутого спуска, который мы преодолели по большой дуге, лес кончился, и целый мир неожиданно открылся нашему взгляду.

Остановившись, мои проводники обернулись и, ничего не говоря, посмотрели на меня. За них говорили глаза: «Вот оно, это место. Входи». Я тоже замер, озирая представшую передо мной картину.

Расчищенная ровная котловина естественно вписывалась в рельеф. Трудно сказать, сколько здесь жило людей, но, судя по размеру котловины, — не так много. Несколько улочек, вдоль которых тут и там были разбросаны небольшие домики. Нигде ни души. Домики все безликие. Похоже, их строители больше думали о том, как укрыться от непогоды, чем о красоте. На городок это скопление домишек явно не тянуло. Не было видно ни магазина, ни заметных построек, которые могли бы служить общим потребностям. Ни какой‑нибудь вывески, ни доски объявлений. Только группа, казалось бы, случайно собравшихся вместе похожих домиков примерно одного размера. Ни маленького садика, ни деревца. Видно, местным жителям вполне хватало леса, обложившего котловину со всех сторон.

По лесу пролетел легкий ветерок, заставив трепетать листья деревьев вокруг. Они шелестели неразличимо все разом, оставляя на сердце легкий зыбкий узор. Взявшись за один ствол, я зажмурился. Запечатлевшийся во мне след напоминал некий шифр, а его смысла я пока не улавливал. Будто кто‑то разговаривал со мной на иностранном языке, на котором я не знал ни слова. Отчаявшись что‑нибудь понять, я открыл глаза и вновь увидел расстилавшийся передо мной новый мир. Мы долго стояли на склоне сопки на полдороге в котловину, глядя вниз, и я чувствовал, как, словно в калейдоскопе, меняется запечатленный в моем сердце узор. А вместе с ним перестраивается и шифр, трансформируется метафора. Я как бы покидал собственное тело, поднимался над землей. Превращался в бабочку и, трепеща крылышками, порхал по кругу над распростертым внизу миром. За пределами круга лежало пространство, где сливались в одно целое пустота и сущность. Где прошлое и будущее образовывали бесконечную петлю. Там блуждали никем не расшифрованные знаки и символы, никем не услышанные звуки.

Я перевел дух. Душа еще до конца не обрела себя. Но страха в ней не было.

Не говоря ни слова, солдаты двинулись дальше. Я, так же молча, последовал за ними. С каждым шагом городок становился все ближе. Вдоль улицы, за каменной насыпью, журчала прозрачная чистая речка. Все здесь было каким‑то миниатюрным, но уютным, смотрелось просто и безыскусно. Кое‑где торчали столбы с протянутыми электрическими проводами. Выходит, здесь и электричество есть? Что‑то я совсем запутался.

Котловину со всех сторон обступали высокие зеленые сопки. Небо все еще пряталось за сплошным покровом серых облаков. Проходя по улице, мы никого не встретили. Вокруг все замерло, не доносилось ни звука. Может, жители попрятались по домам и, затаившись, ждали, пока наша процессия пройдет мимо?

Солдаты подвели меня к одному из домов, оказавшемуся удивительно похожим на хижину Осимы. Почти точная копия. Спереди крыльцо, на котором стоял стул. Плоская крыша с печной трубой. Отличие лишь в том, что спальня была отделена от общей комнаты, внутри устроен умывальник и еще имелось электричество. В кухне холодильник. Небольшой, старый, но все‑таки холодильник. На потолке электрическая лампочка. И еще телевизор. Телевизор?

В спальне — аккуратно застеленная узкая кровать.

— Побудешь пока тут. Придешь в себя, успокоишься, — сказал коренастый. — Это недолго. Пока.

— Мы уже говорили, что время здесь — не такой уж важный вопрос, — добавил долговязый.

— Совершенно не важный, — кивнул, соглашаясь с ним, коренастый.

— А откуда электричество?

Солдаты переглянулись.

— Здесь есть небольшой ветряк. В лесу. Там всегда ветер, — объяснил долговязый. — Без электричества тяжело.

— Холодильником нельзя пользоваться. А где тогда продукты хранить? — спросил коренастый.

— Ну, можно как‑нибудь и без электричества… — протянул долговязый, — но с ним все же удобнее.

— Есть захочешь — бери в холодильнике что найдешь. Там, правда, ничего особенного, — сказал коренастый.

— Мяса здесь нет, рыбы нет. Кофе и выпивки тоже, — предупредил долговязый. — Поначалу скучновато будет, но ничего, скоро привыкнешь.

— Зато яйца есть, сыр, молоко, — успокоил коренастый. — Животные жиры ведь тоже нужны.

— Это все не местное, — продолжал долговязый. — За продуктами приходится на сторону ходить. Натуральный обмен.

— На сторону?

Долговязый кивнул:

— Ага. Мы ж не в изоляции живем. Есть и другие места. Ты постепенно все поймешь.

— Вечером тебе кто‑нибудь поесть приготовит, — сообщил коренастый солдат. — А пока если скучно станет — можешь телевизор посмотреть.

— А какие здесь программы?

— М‑м. Программы? — Вопрос оказался долговязому не по зубам. Он с задумчивым видом посмотрел на коренастого.

Тот задумался тоже, потом с серьезным видом заявил:

— Вообще‑то мы в телевизорах не разбираемся. Даже не смотрели не разу.

— Может, новичкам от него какая‑то польза есть. Вот и стоит здесь, — добавил долговязый.

— Что‑то он должен показывать, — предположил коренастый.

— Ну, отдыхай пока, — сказал долговязый. — А нам надо обратно, на пост.

— Спасибо, что проводили.

— Ладно, чего уж там, — отозвался коренастый. — Ты по сравнению с другими здорово на ногах держишься. А то, бывает, измучаешься, пока доведешь. На себе тащить приходится. А с тобой просто.

— Ты ведь хотел здесь с кем‑то встретиться, да? — спросил долговязый.

— Точно.

— Значит, встретишься, — уверенно проговорил он и для убедительности несколько раз кивнул. — Здесь мир тесный.

— Чем скорее привыкнешь, тем лучше, — посоветовал коренастый.

— А как привыкнешь, дальше совсем легко будет, — поддержал его долговязый.

— Спасибо вам за все.

Солдаты, стоявшие передо мной, как в строю, картинно вскинули руки, отдавая честь. Снова забросили винтовки за спину и быстро зашагали по улице. Вероятно, они охраняли тот вход и днем, и ночью.

Я пошел на кухню и, заглянув в холодильник, обнаружил помидоры, кусок сыра, яйца, репу, морковь. Молоко в большом керамическом кувшине. Нашлось и сливочное масло. Увидев на полке хлеб, отрезал кусочек, Хлеб оказался вполне съедобным, только слегка зачерствел.

На кухне была мойка с краном, из которого текла чистая прохладная вода. Наверное, качали из колодца электронасосом. Наполнив стакан, я сделал несколько глотков.

Я выглянул в окно. Небо над котловиной по‑прежнему закрывали пепельно‑серые облака, но дождя пока не было. Я долго смотрел на улицу, но так никого и не увидел. Городок будто вымер. Или жители почему‑то старались не попадаться мне на глаза.

Отойдя от окна, я сел на стул. Всего их было три — из твердого дерева, с прямыми спинками. Стоял еще квадратный стол, который, похоже, несколько раз обновляли лаком. На оштукатуренных стенах комнаты — ни картинки, ни фотографии, ни календаря. Просто белые стены. С потолка свисала лампочка с простым стеклянным абажуром, пожелтевшим от температуры.

Комната была чисто убрана. Я провел пальцем по столу и подоконнику — ни пылинки. На оконном стекле — тоже ни пятнышка. Кастрюли, столовые приборы, вся утварь хоть и не новые, но в полном порядке, вычищены на совесть. Рядом с кухонным столом — две старомодные электроплитки. Стоило повернуть выключатель, как спираль стала наливаться алым жаром.

Единственным предметом обстановки в комнате, кроме стола и стульев, был большой цветной телевизор — старый, еще в деревянном корпусе. Такие, наверное, делали лет пятнадцать‑двадцать назад. Пульта к аппарату не полагалось. Похоже, его подобрали где‑то на улице. (У всех электроприборов в комнате был такой вид — будто их принесли со свалок, куда хозяева выносят всякое старье. Чистые, исправные, но собранные с миру по нитке и давно отслужившие свой век.) Я включил телевизор. Показывали старый фильм — «Звуки музыки». Я его со школы помню, смотрел на большом экране — в кинотеатр нас, малолеток, водила учительница. Один из немногих фильмов, что я видел в детстве (некому было со мной ходить в кино). Папаша‑солдафон, полковник фон Трапп, уезжает в командировку в Вену, а оставшаяся с его детьми гувернантка Мария берет их в горы на пикник. Сценка на лугу — беззаботные песенки под гитару. Знаменитые кадры. Я сидел перед телевизором как завороженный. Будь в детстве со мной рядом такая Мария, может, вся моя жизнь сложилась бы по‑другому (помню, и в первый раз я подумал то же самое). Но такого человека не оказалось. Чего уж теперь говорить…

Я вдруг спустился на землю. Надо же, оказавшись в таком месте, прилип к «Звукам музыки»… Почему именно «Звуки музыки»? Интересно, как сюда сигнал идет? Может, ловят какую‑нибудь станцию через спутниковую антенну? Или видеокассеты крутят? «Скорее всего, кассеты», — подумал я, пощелкав переключателем и не найдя ничего, кроме этого фильма. На остальных каналах мельтешила «пурга». Белый, испещренный шершавыми точками экран и хаотический треск помех напоминали бешеную песчаную бурю.

На «Эдельвейсе» я выключил телевизор, и в комнату вернулась тишина. Захотелось пить; на кухне я достал из холодильника кувшин. Молоко было свежее, густое, по вкусу совсем не магазинное. Я пил чашку за чашкой и вдруг подумал о фильме Франсуа Трюффо «400 ударов». Там сбежавший из дома мальчишка Антуан, совсем дошедший от голода, рано утром крадет кувшин молока из одного дома и пьет на ходу, скрываясь с места преступления. Кувшин большой, он пьет долго и выпивает все до капли. Грустная сцена, тяжелая. Не верится даже, что такое зрелище — когда человек ест или пьет — может подействовать столь угнетающе. «Удары» — еще один фильм из моей скудной детской коллекции. Я учился тогда в пятом классе. Меня привлекло название, и я решил один съездить в «Мэйгадза» [67]. Сел на электричку до Икэбукуро [68], посмотрел фильм и потом так же вернулся домой. По дороге из кинотеатра, я тут же купил молока и выпил, чтобы лучше прочувствовать фильм.

Напившись молока, я почувствовал, что страшно хочу спать. Сон давил невыносимо — даже нехорошо стало. Мозги шевелились все медленнее, пока совсем не остановились, как поезд у перрона. Я больше ничего не соображал. Тело точно одеревенело. Я доплелся до спальни, кое‑как стянул брюки и обувь и повалился на кровать. Зарывшись лицом в подушку, закрыл глаза. Подушка пахла солнцем. Теплый, давно знакомый запах. Я тихо вдохнул его и выдохнул. И сон в ту же секунду поглотил меня.

Я проснулся в полной темноте. Открыл глаза, припоминая в незнакомом мраке, куда меня занесло. Два солдата провели меня через лес в городок на берегу речки. Память постепенно вернулась. Картина фокусировалась, становилась все четче. В ушах звучала знакомая мелодия. «Эдельвейс». В кухне по‑домашнему кто‑то негромко гремел кастрюлями. Через приоткрытую дверь по полу спальни протянулась желтая полоса света. Насквозь пропитанный пылью луч проникал сюда из другого, давно прошедшего времени.

Я попробовал встать с кровати, но руки‑ноги онемели. Сделал глубокий вдох и поднял глаза к потолку. Снова стук посуды. Из кухни слышались торопливые шаги. Похоже, там кто‑то готовил мне поесть. Наконец я выбрался из постели. Долго надевал брюки, носки, кроссовки. Тихонько повернул дверную ручку…

В кухне хозяйничала девушка. Она стояла ко мне спиной и, наклонясь над кастрюлей, подносила к губам ложку. Заметив, что дверь открылась, подняла голову и посмотрела на меня. Та самая девушка, что каждую ночь приходила ко мне в библиотеке и рассматривала картину на стене. Да, пятнадцатилетняя Саэки‑сан. В том же бледно‑голубом платье с длинными рукавами. Только на этот раз ее волосы были заколоты. Девушка улыбнулась, слабо и нежно. Казалось, все вокруг заходило ходуном, слетело со своих мест. Все, что имело форму, разлетелось на мелкие фрагменты разом и снова соединилось. Нет, девушка передо мной — не иллюзия, не призрак. Она из плоти и крови, ее можно потрогать. Вечер. Настоящая кухня, и она готовит мне настоящую еду. Маленькие бугорки грудей под платьем, белоснежная, как декоративный фарфор, шея.

— Проснулся? — спросила девушка.

Я не смог выдавить ни звука. Еще толком не опомнился.

— Ну как, выспался? — Девушка отвернулась и снова попробовала что‑то на плите. — Думала, если не проснешься, закончу все и уйду.

— Я вообще‑то просто подремать хотел. — Голос все‑таки вернулся ко мне.

— Ты ведь из леса пришел, — сказала девушка. — Есть хочешь?

— Не знаю даже. Наверное.

Мне захотелось коснуться ее руки. Просто чтобы убедиться, что девушку можно потрогать. Нет, нельзя. Я стоял и не сводил с нее глаз. Ловил каждый шорох от движений ее тела.

Девушка положила на белую тарелку готовое рагу и поставила на стол. В глубокой миске был овощной салат. Рядом лежал хлеб. Рагу с картошкой и морковью пахло, как в детстве. Я понял, что изрядно проголодался. Как бы там ни было, а подкрепиться не мешает. Я принялся за еду, орудуя старой поцарапанной вилкой и ложкой. Девушка устроилась чуть пообок на стуле и, время от времени поправляя волосы, внимательно, будто у нее такая работа, наблюдала, как я поглощаю рагу с салатом.

— Говорят, тебе пятнадцать лет? — поинтересовалась она.

— Угу, — промычал я, намазывая масло на хлеб. — Совсем недавно исполнилось.

— Мне тоже пятнадцать, — сообщила она.

Я кивнул. Так и подмывало сказать: «А я знаю!» Нет, еще рано. И я молча продолжал есть.

— Я тут буду тебе готовить какое‑то время. Еще убирать, стирать. Свежее белье в спальне, в шкафу. Бери, когда захочешь. Если что постирать — клади в корзину. Я заберу.

— И кто тебе это поручил?

Девушка внимательно посмотрела на меня и ничего не ответила. Мой вопрос, похоже, заблудился в пространстве и сгинул, провалившись в безвестную пустоту.

— А как тебя зовут? — снова спросил я.

Она слегка покачала головой:

— Никак. У нас здесь имен нет.

— А если мне захочется тебя позвать? Неудобно же.

— А зачем тебе меня звать? Когда надо, я всегда здесь.

— Тогда, значит, и мое имя здесь ни к чему?

Девушка кивнула:

— Ведь ты — это ты, а не кто‑нибудь другой. Правильно? Ты — это ты?

— Наверное. Хотя точно не уверен. Я или не я?

Она все так же смотрела на меня.

— А что в библиотеке было, помнишь? — набравшись смелости, спросил я.

— В библиотеке? — Она снова покачала головой. — Нет, не помню. Она же далеко. Отсюда не видно. Это не здесь.

— Но все же библиотека есть?

— Есть. Но там нет книг.

— А что есть?

Ничего не отвечая, девушка лишь чуть наклонила голову. Этот мой вопрос тоже сбился с пути и пропал без следа.

— Ты там бывала?

— Давным‑давно, — сказала она.

— Но ты не книжки туда читать ходила?

Девушка кивнула:

— Там же нет книг.

Я замолчал и снова принялся за еду. Съел рагу, салат, хлеб. Девушка, тоже ни слова не говоря, по‑прежнему испытующе меня разглядывала.

— Ну как? — спросила она, когда тарелки опустели.

— Вкусно. Очень.

— Даже без мяса и без рыбы?

Я показал пустую тарелку.

— Видишь? Ничего не осталось.

— Я приготовила.

— Очень вкусно, — повторил я. И не покривил душой.

Мне было тяжело с ней рядом — грудь разрывалась от боли, словно кто‑то вонзил в нее ледяное лезвие. Острая боль пронизывала до костей, но я был даже благодарен за это. Я сливал себя с ее пронизывающим холодом, и боль становилась якорем, который притягивал меня к этому месту. Девушка поднялась со стула, вскипятила воду и налила мне горячего чаю. Пока я пил, она собрала со стола и, повернувшись спиной, стала мыть посуду. Я, не отрываясь, смотрел на нее. Хотелось что‑то сказать, но, я уже заметил: рядом с ней слова отказывались выполнять свою функцию или теряли всякий смысл. Я посмотрел на свои руки и представил залитые лунным светом кусты кизила под окном. Вот откуда это холодное как лед острие, колющее грудь.

— Я тебя еще увижу? — спросил я.

— Конечно, — ответила девушка. — Я уже говорила: когда тебе надо — я здесь.

— А ты никуда не уйдешь?

Ничего не ответив, она как‑то странно посмотрела на меня. «Куда же я уйду?» — прочел я в ее глазах.

— Мы с тобой уже встречались. Раньше, — набрался смелости я. — В другом месте, в другой библиотеке.

— Ну, если ты говоришь… — Девушка провела рукой по волосам, проверяя, на месте ли заколки. Она произнесла это равнодушно, почти безразлично, словно хотела показать, что этот разговор не очень ее интересует.

— Я пришел сюда, чтобы еще раз тебя увидеть. Тебя и еще одну женщину.

Девушка подняла на меня взгляд и серьезно кивнула.

— По дремучему лесу.

— Да. Мне во что бы то ни стало надо с вами встретиться — с тобой и с нею…

— Вот ты меня и встретил.

Теперь уже кивнул я.

— Я же говорила. Когда тебе нужно — я здесь.

Закончив с посудой, девушка сложила в рюкзак кастрюльки, в которых принесла еду, и закинула его за спину.

— Ну, до завтра. До утра, — попрощалась она. — Давай, привыкай скорее.

Стоя в дверях, я наблюдал, как ее фигурка исчезает в темноте. Снова я в домике один. Получается замкнутый круг. Время здесь — фактор не важный. Имен ни у кого нет. Девушка всегда здесь, когда мне нужно. И здесь ей пятнадцать. Наверное, навсегда. А как же я? Неужели и мне теперь всегда будет пятнадцать? Или возраст в этом месте — тоже фактор не важный?

Девушка растворилась во мраке, а я все стоял и тупо смотрел перед собой. На небе пусто — ни луны, ни звезд. Кое‑где в домах, выливаясь из окон на улицу, горел свет. Такой же старомодно‑желтоватый, как в этой комнате. Однако людей видно не было. Только пятна света, вокруг которых расплывались густые темные тени. Я знал, что там, в глубине — вершины сопок чернее мрака, и лес стеной окружает городок.