Билет на Форум. – Римская тога. – Сенат. – Весталки. – Где был убит Цезарь. – Клеопатра в Риме. 3 page

Место, где стояло великолепное здание, находится несколько ниже заполненных народом улиц, недалеко от Ларго Арджентина. Ряды такси и трамвайные пути сегодня перегораживают то, что раньше было подходом к театру Помпея, и над землей не сохранилось ни следа здания; но если вы обследуете живописные улочки позади театра Арджентино, вы найдете маленькую заброшенную площадь, где многоквартирные дома, мастерские и офисы четко следуют изгибу зрительного зала; и это место называется Пьяцца Гроттапинта. Небольшой темный проход под аркой ведет к маленькой Пьяцца дель Бишионе, где в скромном ресторанчике «Панкраццио» есть зал в нижнем этаже, то есть в фундаменте древнего театра. Здесь вы можете посидеть среди глыб травертина, в стенах opus reticulatum,[53]и помянуть великого человека, который был подло убит неподалеку.

Как и многие части Рима, эти улицы с наступлением темноты легко ускользают на несколько столетий назад. Я думал, что довольно хорошо знаю их, пока как‑то не заблудился тут ночью. Пейзаж полностью изменился, и я потерянно бродил по Риму Возрождения. Магазины и офисы закрылись, а из квартир и трущоб в подвальных этажах выходили мужчины, женщины и дети – местные жители, и их лица и жесты при свете уличных фонарей казались не сегодняшними. Когда я приблизился к входу под арку, намереваясь выйти на Пьяцца дель Бишионе, оказалось, что – проход закрыт с обеих сторон и железные ворота заперты. В темноте туннеля я увидел лампу, горящую под изображением Мадонны. Я спросил какого‑то человека, почему проход закрыт. Он сказал, что однажды здесь убили девушку, и с тех пор, как стемнеет, здесь закрывают.

Если Пьяцца Гроттапинта воспроизводит кривизну театра Помпея, то колоннада должна была находиться где‑то под Виа ди Кьявари, а Курия – простираться к Ларго Арджентина. Так что если бы вы задались целью найти в Риме место, ближайшее к месту гибели Цезаря, вы бы, как это ни странно, пришли на ступени театра «Арджентино».

Этот театр существует с XVIII века, хотя и не раз перестраивался за это время. Именно здесь в 1816 году освистали на премьере «Севильского цирюльника» Россини. Несчастный композитор в ужасе бежал из зрительного зала в свое жилище на Виа деи Леутари; но через двадцать четыре часа ему суждено было проделать обратный путь – от отчаяния к славе, потому что на втором представлении публика признала оперу шедевром. Россини все еще благоразумно отсиживался дома, так что зрители пришли к нему сами, с факелами, и триумфально проводили его на праздничный банкет.

Несколько часов тело Цезаря лежало там, где он упал. Потом трое из четырех рабов, которые принесли его носилки, вошли в Курию, и, забрав окровавленный труп, отнесли его домой. Так как одного носильщика не хватало, носилки накренились, и рука Цезаря свесилась. Такое зрелище предстало Кальпурнии, когда рабы доставили мертвого хозяина в Domus Publica.

Большинство англичан, доверяя Шекспиру, ищут то место на Форуме, где Марк Антоний произнес свою речь. И скорбящая толпа, вытащив кресла магистратов и вообще все, что могло воспламениться, сожгла труп там же и тогда же, без всякой похоронной процессии на Марсовом поле. И это место очень легко найти. Оно чуть севернее трех уцелевших белых колонн храма Кастора и Поллукса, которые служат ориентирами на Форуме. Сейчас не сохранилось ничего, кроме полукруглых остатков кладки из кирпича и туфа, служившей фундаментом алтарю, воздвигнутому позже на этом месте. Domus Publica – всего лишь на несколько ярдов в стороне, так что похоронная процессия едва ли могла бы пуститься в путь в обход волнующейся толпы.

Среди многих трудностей, возникших со смертью Юлия Цезаря, едва ли не самым интересным был вопрос, что теперь делать с Клеопатрой. С холма Яникул я посмотрел на английский парк виллы Дории Памфилы, где Клеопатра жила при Цезаре. Часть римской знати не принимала ее, и простые люди тоже. Хотя она и была македонской гречанкой без капли египетской крови, римлянам нравилось считать ее восточной гарпией, которая ничего хорошего Риму не принесет. «Я презираю царицу», – писал Цицерон Аттику; унизила ли она его каким‑то образом, или старый республиканец считал ее основной причиной диктаторских амбиций Цезаря – нельзя сказать точно. Рим был шокирован и отшатнулся. Цезарь поставил ее статую с двумя большими британскими жемчужинами в ушах в новом храме Венеры Прародительницы, Venus Genetrix, – знак, как сочли многие, того, что Цезарь ожидал, что римляне будут считать его любовницу богиней.

К моменту смерти Цезаря ей было двадцать четыре года. Сыну, которого она ему родила, Цезариону, исполнилось три. Ребенок подрастал, и внешностью, и походкой все больше напоминал Цезаря. Странно, что Цезарь не упомянул своего сына в завещании. При всеобщем смятении, последовавшем за убийством, Марк Антоний поднял в Сенате вопрос о претензиях Цезариона на наследство, но претензии были признаны неправомерными, и из этого ничего не вышло.

Клеопатра со смертью Цезаря утратила любовь и покровительство величайшего человека в мире, у нее не осталось никаких надежд. Перед убийством в Риме ходили слухи, что Цезарь собирается на ней жениться и перенести столицу в Александрию, откуда, как фараон, будет править с Клеопатрой всем римским и греческим мирами. Надеясь стать женой Цезаря и считаться матерью его законнорожденного сына, Клеопатра уже видела себя царицей мира, а ее ребенок, в чьих жилах македонская кровь Птолемеев соединилась с римской кровью рода Юлиев, наследовал бы империю, какая не снилась даже Александру Великому.

В письме, написанном Цицероном в апреле, упоминается об отъезде Клеопатры. Она мужественно оставалась в Риме еще месяц после смерти Цезаря, выжидая, как все обернется; но когда она поняла, что все складывается против ее ребенка, то египетский флот отвез ее домой, в Александрию.

Однако именно во время пребывания Клеопатры в Риме произошло событие величайшей важности, связанное с ней, событие, которое повлияло на жизнь всех людей. Это была реформа календаря. Время совсем запуталось, и Цезарь решил начать отсчет заново с помощью юлианского календаря, который остается основой современной системы. В Рим пригласили египетских придворных астрономов, чтобы они помогли выработать новый календарь, основанный на египетском календаре Евдокса. Среди этих приглашенных был Сосиген, самый известный астроном в Египте; именно с ним Цезарь и советовался.

Год, предшествовавший введению нового календаря, вероятно, должен был показаться бесконечным: он содержал девяносто лишних дней! Потом начался первый год Юлианского календаря, где месяцы насчитывали по тридцать и тридцать один день, за исключением февраля, в котором первоначально было двадцать девять дней, а каждый четвертый год – тридцать. Месяц квинтилий был назван июлем в честь Юлия Цезаря, а спустя поколение секстилий был переименован в август, хотя история о том, как Август украл из февраля один день, чтобы его месяц был таким же длинным, как месяц Юлия Цезаря, – это всего лишь старая и очень живучая легенда. Она повторялась из века в век и содержится даже в некоторых изданиях энциклопедии «Британника». Она основывается, видимо, на «De Anni Rationed»,[54]написанном йоркширцем Джоном Холивудом, известном также как Сакробоско, который жил в Париже примерно в 1230 году и тоже напряг свое воображение, пытаясь объяснить укороченность февраля. Но древние документы свидетельствуют о том, что секстилис содержал тридцать один день за многие годы до того, как стал называться августом.

Занятно стоять на Яникуле и, глядя вниз на чудесный парк виллы Дории Памфилы, размышлять о том, что юлианский календарь создавался именно здесь, в доме Клеопатры, более девятнадцати веков назад.

Клеопатра вовсе не была такой уж красавицей, если считать, что статуя в Ватиканской галерее – та самая, из храма Венеры Прародительницы. Мы видим молодую женщину в изящной позе, в греческом одеянии. Никаких следов неотразимого очарования и блестящей красоты, которые приписывали ей древние авторы. Статуя могла изображать любую молодую аристократку того времени, и если бы не надпись «Клеопатра», никто бы и внимания на нее не обратил.

Оставшиеся тринадцать лет своей жизни после смерти Цезаря Клеопатра провела в попытках возродить мечту о мировой империи. Она вышла замуж за Марка Антония, и если были нужны доказательства того, что Цезарион – действительно сын Цезаря, то они были даны великолепной церемонией в Александрии, когда Антоний произвел тринадцатилетнего мальчика в сорегенты вместе с его матерью и присвоил ему громкий титул Царя царей. После битвы при мысе Акций, в которой Антоний и Клеопатра были разбиты Августом, молодой Цезарион, уже семнадцатилетний юноша, был отправлен в Индию в надежде, что там он будет в безопасности; но его перехватили по дороге, вернули в Александрию, где он был приговорен к смерти Августом.

Некоторые ученые склонны были видеть в Клеопатре Александра в женском обличье. Она мечтала объединить Запад и Восток, и было не удивительно, что власть интересовала ее больше, чем мужчины. Когда она вышла замуж за Антония, тому было уже пятьдесят, а ей – далеко за тридцать. Она располнела. Плутарх говорит: «Она притворялась, что сохнет от любви к Антонию, изнуряя себя диетой». Август, который видел ее после поражения, незадолго до ее самоубийства, нашел ее на постели, «на ней не было ничего, но рядом лежала какая‑то одежда». Взгляд ее казался диким, волосы растрепались, голос дрожал, глаза запали. Она окружила себя портретами Юлия Цезаря и хранила письма, которые он ей когда‑то писал. Август сел рядом и попытался успокоить ее, убеждая, что ей нечего бояться, но она сумела перехитрить его.

Должно быть, Август сразу узнал о самоубийстве Клеопатры, потому что, пытаясь спасти ее, тут же прислал к ней целителей из североафриканского племени псилли. В Риме они пользовались славой целителей от змеиных укусов и считались нечувствительными к яду змей и способными высасывать его. Но яд змеи Echis carinata, известной в Индии под именем «крайт», убивает за двадцать минут, и когда целители прибыли, было уже поздно.

Ее самоубийство лишило Рим великолепного зрелища – царица Египта в золотых кандалах. Так что Августу пришлось изготовить восковую фигуру Клеопатры, чтобы пронести ее по столице, празднуя победу.

– Можете ли вы сказать мне, почему пал Рим?

Вопрос был задан гиду англичанином в очках, похожим на учителя физики. Он стоял вместе с другими туристами на дороге, ведущей на Форум, а гид рассказывал о руинах. Бедный гид поначалу отмахнулся от вопроса и продолжал свое. Но вопрос звучал снова и снова, и гид, бросив неприязненный взгляд на англичанина, поспешно повел группу обратно к автобусу; и они поехали в Колизей. Я от души пожалел гида. Несправедливо задавать такой вопрос с утра пораньше, когда до обеда еще надо успеть в Колизей и музеи Ватикана!

Чуть позже в тот день я поднялся на Палатин и заказал бутылку холодного пива в ресторанчике, стоящем среди дворцов. Возможно, кто‑нибудь из ранних императоров пировал здесь и напивался пьяным. Вопрос молодого человека не давал мне покоя. Можно было бы возразить, что Рим не пал, а был превращен Церковью в другую, духовную империю. Но молодой человек явно не это имел в виду. Он спрашивал о том, почему западная часть величайшего военного государства древности была завоевана варварскими племенами, – ведь Восточная Римская империя не распалась до тех пор, пока турки в 1453 году не взяли Константинополь.

Странно: падению Вавилона, Египта, Персии и Греции никто не удивляется, а коллапс Рима на западе продолжает занимать мир и является предметом посмертного обсуждения, которое все еще не закончилось. Ни один современный историк не верит в то, что причиной падения Западной империи являются варвары. Старое дерево прогнило изнутри, до того, как пришли варвары и повалили его.

На месте гида я бы ответил молодому человеку предположением, что ключ к причине падения западных провинций – анархия и гражданская война III века. После смерти Септимия Севера в 211 году за семьдесят три года сменилось двадцать три императора, двое из которых правили всего по месяцу, трое – по году, и тринадцатилетнее правление Александра Севера было из ряда вон выходящим событием. Иногда весть об избрании нового императора достигала Рима вместе с вестью о его убийстве. Семьдесят лет гражданской войны и военной анархии, реквизиций, истребления населения, налогов, расстроенной торговли, инфляции, нищеты и террора закончились реформами Диоклетиана, которые явились попыткой собрать государство воедино.

Трудно поверить, что римлянин времен Диоклетиана в его расшитом далматике – потомок римлян эпохи Цицерона; трудно также уловить в восточном деспоте, ожидающем, что придворные будут целовать край его одежд, сходство в цезарями века Августа, которые ходили по Форуму и запросто болтали и шутили с друзьями.

Самым удивительным было довольство и бездумная веселость Рима. Жители, воспитанные в трущобах, но проводящие свой день в мраморных дворцах, не помышляли ни о чем, кроме игрищ и бегов; Рим, смеясь, во весь опор мчался навстречу своей гибели. Гигантские руины терм Диоклетиана – как раз того времени, но когда смотришь на них, с трудом в это верится.

Диоклетиан испробовал все средства, чтобы скрепить то, что готово было рухнуть. В 301 году он заморозил заработную плату и цены и создал бюрократический аппарат, вдохновленный столетней практикой вымогательства. Сборщики налогов стали кошмаром для сельских жителей. Люди бежали из дома, чтобы не встретиться с ними, и мстили государству, становясь разбойниками. Богатым землевладельцам, научившимся избегать уплаты налогов, удавалось жить в своих поместьях, окружив себя серфами и вооруженной стражей (предвестье Средних веков), не подчиняясь чиновникам казны и то и дело подкупая их.

Возможно, самым худшим в государственном контроле была тактика фиксации не только заработной платы и цен, но и людей тоже. Теперь стало незаконным менять занятие, и сын был обязан продолжать дело отца. Все ремесла и профессии стали наследственными. На человека, бежавшего из булочной, желая стать серебряных дел мастером, начиналась охота, его ловили и водворяли обратно, как беглого заключенного. Рожденных в Риме больше не брали в солдаты. В армии служили в основном варвары‑наемники под командованием пообтесавшихся в Риме варваров, потому что императоры предпочитали, чтобы их войсками управляли офицеры, которые не станут претендовать на пурпурную кайму. Такие претензии были еще впереди.

И вот в этой карикатуре на республику Платона единственным местом, где человек переставал быть единицей, платящей налоги, и становился существом с бессмертной душой, была Церковь. Епископы действительно являлись пастырями для своих прихожан и имели мужество даже противостоять властям. Святой Василий однажды обругал префекта преторианцев, и тот сказал ему, что до сей поры никто не осмеливался так разговаривать с ним. «Не удивительно, – ответил святой Василий, – ты никогда раньше не встречал епископа». Кроме того, что были введены грабительские налоги и государственный контроль, Рим так и не оправился от переноса столицы на Босфор, осуществленного Константином. Огромное количество богатого и знатного населения, а также наиболее предприимчивая часть ремесленников последовала за императором и помогла ему основать новый город.

Современные историки, философы и экономисты, продолжая исследования, начатые Гиббоном, пытались выделить этот микроб, вызывающий распад нации; выяснить, почему народы, когда‑то знаменитые своей энергией, теряют волю и приходят в упадок, в то время как другие, до этого ничем не выдающиеся, горят энтузиазмом. Ростовцев упоминает о «разочаровании», поражающем цивилизацию, и о чувстве, что будущее не стоит того, чтобы ради него жить. «Там, где мы наблюдаем этот процесс, – говорит он, – мы видим и психологические изменения у тех слоев и классов, которые создавали эту культуру. Их креативная способность и энергия иссякают; люди устают и теряют интерес к творчеству, перестают ценить его; они разочаровываются; больше не прилагают усилий, стремясь достичь идеала на благо человечества; их ум занимает либо материальное, либо цели, не связанные с жизнью именно здесь, на их земле, и осуществимые где угодно». В западных провинциях Рима, считает он, такое состояние души и ума – «апатия у богатых и недовольство у бедных» – развивалось медленно и подспудно, но когда Империя после столетий мира и покоя оказалась перед необходимостью защищать себя, нужного для этого энтузиазма уже не было. «Чтобы спасти Империю, государство начало крушить и уничтожать население, унижая гордых, но не поднимая вверх униженных. И тогда возник социальный и политический конфликт III века, в котором государство, опираясь на армию, или, другими словами, на низшие классы, подавило классы высшие, унизило их и поставило в положение нищих».

Тенни Франк говорит об ослаблении нации в результате скрещивания сильных с генетически более слабыми слоями; О. Зеек пишет об «истреблении лучших» во время войны; Жюль Тутен говорит о тирании государственного контроля, которая означала, что «нигде не было простора инициативе и свободному труду»; и все эти симптомы свидетельствовали о параличе; государство начало как бы утекать сквозь ослабевшие границы, и имперская гордость римлян была теперь в дефиците. Не хватало энергии и энтузиазма, чтобы вернуть былое величие. Теперь энергией и энтузиазмом обладали варвары, и они хлынули в Рим, чтобы расположиться в нем, грабить и разрушать его, потому что их ужасали эти великие каменные города.

Первый взгляд на наших ранних европейских предков не доставит большого удовольствия. Сидоний Аполлинарий был римским аристократом и очень наблюдательным человеком, он владел поместьем на территории современной Франции и наблюдал, как бесчисленные орды продвигались к Альпам. Вероятно, мальчиком он видел и гуннов с их жиденькими бородками и приплюснутыми носами, сидящих на своих лошадях так, будто они родились кентаврами; конечно же, видел и обонял бургундцев, которые мазали волосы прогорклым маслом и оскорбляли все органы чувств своими манерами за столом и неаппетитными кушаньями; и готов в шкурах диких зверей, и голубоглазых саксов, которые плавали по морю в утлых скорлупках, обшитых кожами, и убивали пленных, чтобы умилостивить своих богов. Если верить Сидонию, то самыми приличными на вид были франки: люди с серо‑голубыми глазами и желтыми волосами, чисто, как древние римляне, выбритые и в подпоясанных туниках.

Многие племена обосновывались в Галлии и совершали набеги на римские города, иногда при полном одобрении их жителей, которые предпочитали необременительное правление варваров суровому гнету имперских чиновников. Из Рима многие бежали к варварам, и даже у худшего из варваров, Аттилы, был секретарь‑римлянин. За исключением гуннов, племена не были такими уж дикими, охваченными ненавистью к цивилизации; наоборот, многие из них восхищались Римом, и многие их вожди, такие как Аларих, его зять Атаульф или Адольф (это имя значит «волк‑отец» и до недавнего времени было очень популярно в Германии) хотели всего лишь стать римскими военачальниками и носить римские титулы.

Когда читаешь о тех бурных днях или думаешь о них, стоя на Палатинском холме, кажется невероятным, что мир настолько расшатался и разложился, что этот огромный, беззащитный, самодовольный город – Рим, который правитель Западной Римской империи уже покинул, считая пребывание в нем опасным, был разграблен в 410 году тем, кто им так восхищался, то есть Аларихом. И все‑таки мир ужаснулся: величие Рима было оскорблено, и жизнь, которую люди знали, казалось, кончилась. Даже сейчас, когда мы читаем об этом и понимаем, что это было неизбежно, представляя себе, как готы собираются перед стеной Адриана в конце августа 410 года, мы чувствуем ужас, как будто являемся свидетелями преступления.

В истории бывают периоды, перед самым концом очередной эпохи, когда вдруг появляется женщина, приобретающая огромное влияние; и в ее странной и часто трагичной судьбе мы видим отражение духовного климата тех времен. Такой женщиной была Галла Плацидия, дочь Феодосия Великого, сводная сестра слабого императора Западной Римской империи Гонория. «Ее необычная судьба совпала с падением имперского Рима, – писал Грегоровиус, – как трагедия Клеопатры совпала с падением Рима республиканского».

Мы могли бы на многих страницах описать разграбление Рима готами и вандалами, но, возможно, лучшее представление об атмосфере того времени мы получим, узнав историю молодой и красивой женщины из императорского дома. Галла Плацидия жила в Риме, когда летом 410 года предводитель готов Аларих встал лагерем за городскими стенами, уже в третий раз за два года. Сенат и народ были в ужасе. Рим, прекрасный Рим, еще нетронутый рукою гота, сияющий своими дворцами, императорскими форумами, амфитеатрами и термами, своими храмами, пока еще крытыми позолоченными листами, и улицами, вдоль которых стояли статуи, увешанные драгоценностями из золота и серебра, был не готов к осаде.

Когда Аларих пришел в первый раз, от него откупились золотом и серебром, выделанными кожами и пятьюстами фунтами специй. В августе 410‑го он был уже сильно рассержен и не собирался заключать никаких сделок: он хотел проучить Рим и унизить его, им руководила обида. Годами он командовал войсками от имени Рима, но его амбиции не удовлетворили, он так и не стал римским генералом и не получил римского титула, и тогда он обратился против цивилизации, которой восхищался, и повел на нее большую армию, чтобы грабить и убивать.

Мы никогда не узнаем, почему Плацидия не бежала из Рима, как бежали многие, богатые и бедные, перед приходом Алариха. Бедные бежали в сельскую местность, богатые – в свои поместья на Сицилии и в других местах или отплыли в Северную Африку, прихватив с собой драгоценности и все богатства, какие могли унести. Беженцы достигли даже Палестины, где святой Иероним принял их со слезами сочувствия в Вифлееме; а вот святой Августин в Африке разгневался на них. Спасшись от ужасов осады, прибыв в Карфаген, они первым делом принялись узнавать, что идет в театрах. Августин Блаженный приберег это доказательство римской бездумности и нерадивости для упоминания в «Граде Божьем».

Плацидия могла счесть бегство ниже своего достоинства, потому что сестре императора не составило бы труда присоединиться к своему брату в Равенне, где он и его двор укрылись в крепости на болотах. А возможно, никто просто не верил, что Аларих осмелится разграбить Рим, думая, что, как прежде, удастся от него откупиться.

Заблокировав город, дождавшись, пока там начнется голод, варвары вошли в ночь на 24 августа. Тысячи рабов встали на сторону готов, они с радостью показали варварам, где что хранится. Готы шли по Риму, гоня перед собой испуганную толпу, – и это была самая позорная страница в истории города. Не было зафиксировано ни одного героического поступка, совершенного римлянином. Деморализованные жители отдавали варварам все, что те требовали. Аларих разрешил своему войску грабить три дня, велел не убивать жителей без крайней необходимости и с уважением относиться к церквям. Он был христианин, а точнее арианин, как и многие его люди. Папы, Иннокентия I, в Риме тогда не было. Он отправился с миссией в Равенну просить жалкого бежавшего императора спасти город.

Ужас продолжался три дня, но зданиям Рима не было причинено ни малейшего ущерба. Готы хотели не крушить статуи и обелиски, а набивать ценностями свои карманы. Авентину с его ста тридцатью дворцами аристократов досталось больше всего. Здесь было больше всего случаев насилия, так как готы подозревали, что дрожавшие от страха хозяева дворцов скрывали от них сокровища. Это здесь благочестивая подруга святого Иеронима, Марцелла, была избита мародерами и, обняв их колени, умоляла пощадить невинность своей приемной дочери Принципии.

Странно, но некоторые из грабителей вели себя гораздо менее варварски, чем позже христиане. Тронутые мольбами Марцеллы (так говорит святой Иероним в письме, описывающем подробности осады, так, как ему их сообщили в Вифлеем), солдаты отвели Марцеллу и Принципию в безопасное место.

Зафиксирован еще один подобный случай. Гот ворвался в комнату, где молодая монахиня охраняла золотые и серебряные блюда и кубки. Когда грабитель был уже готов наброситься на сокровища, девушка сказала ему, что, конечно, он может поступать как хочет, но все это принадлежит святому Петру, апостол, без сомнения, накажет его за святотатство. Гот в ужасе бежал и доложил об этом случае Алариху. Тогда по приказу вождя целая процессия готов с чашами, лампадами и крестами, усыпанными драгоценностями, торжественно отправилась к собору Святого Петра, пробиваясь сквозь уличную толпу, и возложила принесенные сокровища к гробнице апостола.

Неизвестно, что происходило с Плацидией в эти три дня, но, без сомнения, ее хорошо охраняли люди Алариха и его зятя Адольфа. Когда готы убрались, унося с собой горы награбленного, они взяли с собой наиценнейшее сокровище, свой главный в политическом смысле трофей – Галлу Плацидию, сводную сестру императора Запада и тетю императора Востока.

Беженцы из Рима, которые скрывались в горах и лесах, должно быть, пришли в ужас, видя, как готы уходят на юг, увозя с собой полные повозки сокровищ древней столицы мира и вместе с ними надежно охраняемую варварскими копьями прекрасную пленницу‑аристократку, сестру императора, которой едва минуло двадцать. Что думала в это время молодая женщина, воспитанная в убеждении, что ее семья священна, неизвестно, но ее дальнейшие действия указывают на то, что безропотной пленницей она не была.

Аларих собирался плыть в Африку и перехватить римские суда с зерном, но ему не суждено было осуществить этот план. На юге Италии, в городе, носящем теперь название Козенца, в Калабрии, вождь внезапно умер, и Плацидии, вероятно, довелось присутствовать при его таинственных похоронах, о которых я уже упоминал, и видеть утерянную позже гробницу, где вождь готов остался лежать со своими сокровищами. Два года девушка скиталась вместе с варварами, теперь возглавляемыми Адольфом, пока Гонорий и давно влюбленный в Плацидию военачальник Констанций старались добиться ее освобождения.

В 414 году императорские дворы в Равенне и Константинополе потрясла весть о том, что Плацидия вышла замуж за Адольфа и стала королевой готов. Это произошло в Нарбонне, в доме первого из его горожан. Одетая как знатная римлянка, сидя рядом с королем готов, также одетым в римское платье, Плацидия со смешанными чувствами смотрела на пятьдесят красивых готских мальчиков в шелковых одеждах, каждый из которых держал два золотых блюда, по одному в каждой руке. На пятидесяти блюдах лежало награбленное золото Рима, а на других пятидесяти – драгоценности, украденные из аристократических домов Авентина. Таково было приданое римской принцессы. Свадьбу сыграли веселую. Готы и римляне перемешались в буйной пляске по столь радостному поводу.

Этот брак длился всего год. Плацидия родила Адольфу ребенка, который умер, а вскоре после этого готский король был убит своим конюшим. Тогда Гонорий и Констанций возобновили свои попытки освободить Плацидию, и в конце концов ее выдали им за 600 000 мер пшеницы. Она вернулась в Италию, прожив среди готов пять лет, и, вернувшись, почти сразу же была выдана замуж – вероятно, против воли – все за того же верного Констанция. Ей к тому времени было около двадцати семи. В следующем году она произвела на свет дочь Гонорию, которой суждено было сыграть в истории роль почти столь же странную, как роль ее матери, а еще год спустя – сына, который впоследствии стал императором Запада, Валентинианом III.

Констанций скоро сделался соправителем Гонория и был произведен в августы, а бывшая королева готов стала римской августой. Когда новости достигли Константинополя, племянник Плацидии, император Востока Феодосии II, отказался признать ее титул, возможно, потому что так и не простил ей брак с готом. Это так рассердило Констанция, что его с трудом удалось отговорить от начала военных действий против Константинополя. Но дни его были сочтены. Пробыв у власти всего лишь семь месяцев, он умер, и Плацидия снова стала вдовой.

И тогда начался неприятный период ее жизни. Ее жалкий сводный брат воспылал к ней страстью и настолько не скрывал своих чувств, что разразился скандал, приведший к беспорядкам на улицах Равенны. Плацидия совершенно растерялась, дворцовые интриги привели к тому, что она решила со своими двумя детьми уехать к императорскому двору в Константинополь. Без сомнения, ее там приняли весьма холодно, но тут Гонорий вовремя умер от водянки, и перед Плацидией сразу открылось блестящее будущее. Ее сын, шестилетний Валентиниан, был провозглашен императором Запада, и она вернулась в Италию регентшей. Десять лет она правила умирающей Западной империей и еще пятнадцать лет сохраняла в своих руках власть. Она умерла в шестьдесят два года, и ее великолепный мавзолей, знаменитый своими мозаиками, до сих пор считается одной из главных достопримечательностей Равенны. Много веков забальзамированное тело Плацидии в королевском одеянии покоилось на троне кипарисового дерева; говорят, можно было увидеть мумию через отверстие в стене; но в 1577 году какие‑то дети, играя с огнем, сожгли императрицу и ее трон.

Всем известно, что дочери часто очень похожи на отцов, и в характере Плацидии, а затем и ее дочери Гонорий были сила и тяга к власти, которых не хватало потомкам Феодосия Великого по мужской линии. Гонория была девушка с характером, при этом ей выпала несчастная судьба наблюдать, как плохо управляет Империей ее неспособный к этому брат. Ей же не давали выйти замуж ни за кого, кто мог хоть как‑то претендовать на пурпур. В тридцать лет она все еще оставалась старой девой. Как раз в этом возрасте Гонория полюбила своего управляющего, человека по имени Евгений, и считалось, что с его помощью она рассчитывала убить Валентиниана III или каким‑то другим образом убрать его с трона. Но заговор был раскрыт, Евгения казнили, после чего было решено отдать Гонорию в жены обыкновенному состоятельному человеку. Надеялись, что брак навсегда отдалит ее от политики. И тогда, доведенная до крайности, она совершила очень странный поступок: эта нежная, хорошо воспитанная римлянка тайно послала свое кольцо Аттиле, королю гуннов, умоляя его прийти ей на помощь. Тут, конечно, сказалось влияние ее матери; можно предположить, что Плацидия, рассказывая дочери о том, как правила готами, не старалась привить ей ужас перед варварами и отвращение к ним, а скорее наоборот.