С римского балкона. – Шум Рима. – Прогулки по Риму. – Завтрак у собора Святого Петра. – Фонтан Треви. – Суеверия

Те, кто не уснули, время от времени бросали взгляды вниз, на Альпы. Горы лежали под крылом нашего самолета, напоминая макет в геологическом музее, и хотя стоял июль, многие вершины были все еще белые.

Иногда мною вдруг овладевает ощущение причудливости и даже фантастичности нашего века, и, приведя свое кресло в наиболее комфортабельное положение, я подумал: как это, в сущности, странно – мчаться к Риму по небу, при том что многие из нас совершенно не осознают масштаба и роли горной преграды, которая столь ужасала наших предков. Пока я смотрел вниз, тщетно стараясь опознать горные перевалы – Мон‑Сени, Сен‑Готард, Большой Сен‑Бернар и Малый Сен‑Бернар и знаменитый Бреннер, – в моей памяти сменялись картинки… Ганнибал и его голодные слоны, Карл Лысый, умирающий на Мон‑Сени, император Генрих IV, спешащий в 1077 году сквозь январские снежные бури заключать мир с папой, императрица и ее придворные дамы, привязанные ремнями к бокам волов, точно мешки с сеном.

– Не желаете ли леденец или мятную конфетку? – спросила стюардесса, когда мы пролетали над Альпами.

Чувства, которые на протяжении многих столетий испытывали направлявшиеся к Риму путешественники, выразила в одной единственной фразе леди Мэри Уортли Монтегю, написав из Турина в 1720 году: «Благодаренье Богу, я благополучно миновала Альпы». Даже в ее времена, когда этот «гранд тур» обставляли так красиво, переход через Альпы был полон опасностей, по крайней мере вызывал опасения. Экипажи обычно разбирали и перевозили на спинах мулов, а путешественники, завернувшись в медвежьи шкуры, надев бобровые шапки и теплые рукавицы, усаживались в кресла, подвешенные на двух шестах, которые затем несли через перевал проворные горцы. Монтеня, отправившегося в Италию, чтобы забыть о своей желчнокаменной болезни, подняли на Мон‑Сени, но на вершине ему пришлось лечь в сани; на том же перевале собачку Горация Уолпола, Тори, сожрал волк. Пока все эти эпизоды беспорядочно мелькали в моем мозгу, мы миновали Альпы, и вскоре нам уже предстояло пристегнуть ремни перед посадкой в Риме.

Дорога из аэропорта в город была долгой и утомительной, но меня согревала мысль о «комнате с балконом», к которой я неуклонно приближался. Я неделями представлял себе этот балкон, хотя никогда его не видел. Возможно, бугенвиллеи там и не окажется, говорил я себе, но герань в горшках непременно найдется; и вечерами я буду смотреть, как солнце садится за собор Святого Петра, как многие смотрели до меня; а ласточки – интересно, в июле есть ласточки? – будут разрезать воздух криками, которые, это известно в Риме любому ребенку, означают: «Иисус… Иисус… Иисус!»

Мы увидели развалины акведука, хромающего по городу, и хоть я и узнал их, вспомнив фотографии, но все никак не мог вспомнить названия. В первые же десять минут я понял, что Рим – не открытие, а припоминание. Мы пронеслись сквозь пригороды, где бетонные многоквартирные дома, потомки римских инсул, но гораздо крепче и прямее, стоят среди груд булыжника; потом проехали через ворота с башенками в стене Аврелиана и влились в мощный поток зеленых трамваев и автобусов; и на наших глазах то и дело оживали репродукции из книг, виды с открыток, присланных когда‑то друзьями, картины из тех, что висят на стенах в старомодных домах приходских священников. Время от времени мы вдруг узнавали какой‑нибудь памятник или фонтан.

Я переместился вместе с багажом в такси и направился вниз по холму сквозь горячий золотой полдень, спеша к вожделенной комнате с балконом. Люди пили кофе под голубыми зонтиками на Виа Витторио Венето. Потом такси свернуло в боковую улицу и поехало прямо, до арки довольно строгого вида.

Может быть, он именно здесь, мой балкон? И это то самое место, о котором я так долго мечтал? Мне ничего не было видно, кроме здания напротив, беспечно забрызганного коричневой краской много лет назад. Из окон на меня смотрели с холодным любопытством, с каким смотрят на новичка в классе. Мужчины в смешных треуголках из газеты чинили крышу. Еще мне были видны магазины, рестораны, парикмахерская и закусочная, где еда дымилась в кастрюлях, выставленных на подоконник вместе с блюдами персиков и банками оливок и артишоков. У входа в подвал сидел горбатый сапожник, похожий на гнома. У него был полон рот гвоздей, он проворно вынимал их и загонял в подметку туфли. Я разочарованно отвернулся: еще одна иллюзия рассеялась, этот балкон был явно не из тех, какие, видимо, доставались более удачливым писателям, – то есть с романтическим видом на собор Святого Петра.

Пансион, где мне предстояло поселиться, находился в боковой улочке, в нескольких сотнях ярдов от садов Боргезе. Это был бы вполне впечатляющий адрес при том условии, что знакомые только писали бы мне письма, а не приезжали в гости; а то бы они непременно увидели cortile,[1]где официанты, чистя креветок, не забывали отпускать комплименты любой проходившей мимо служанке. Еще гостю предстояло испытать здешний лифт. Дело в том, что Италия – страна неработающих лифтов. Это нововведение здесь не привилось. Часто лифт вообще закрыт, а иногда он находится в полном распоряжении какой‑нибудь старой женщины, живущей в подвальном этаже и время от времени выскакивающей с ключами. Бывает, что лифт – платный, а частенько поднимаетесь вы в лифте, а спускаться вам приходится пешком.

Лифт моего пансиона был просто одержим дьяволом. Никогда не видел более злобного механизма. Случались дни, когда он пребывал в хорошем настроении, но чаще – в плохом. Когда он злился, он плевался мелкими голубыми искрами и останавливался не на том этаже. Почти каждую неделю приходилось вызволять застрявших между этажами, и тогда срочно призывали людей в заляпанных спецовках, чтобы они проделали эту операцию. Иногда, нажав на кнопку на первом этаже, вы тем самым запирали на верхнем пожилую даму, которую потом доставляли вниз – словно разгневанная Афина спускалась с небес со шваброй вместо копья. Однажды я поймал в ловушку мусорщика с двумя ведрами.

По вышеуказанным причинам я всегда предпочитал преодолевать пять пролетов красивой мраморной лестницы пешком. Изысканные ступени римских лестниц – одно из первых моих воспоминаний об этом городе: ступени из мрамора и травертина, низкие ступеньки Возрождения, гораздо более снисходительные к вашим ногам, нежели крутые ступени Древнего Рима: ступени, направляющиеся влево, вправо и прямо от площади Испании, как будто намереваясь продемонстрировать, как может себя повести лестница, если предоставить ей возможность выбирать; благородные ступени к церкви Санта‑Мария‑ин‑Арачели; элегантные ступени, ведущие на Квиринал; величественные ступени собора Святого Петра и других бесчисленных церквей, фонтанов и дворцов – самые удивительные ступени в мире. Даже ступеньки моего pensione[2]приходились бедными родственниками ступеням площади Испании, но их твердый шаг и нежный уклон вознаграждали меня за вздорность лифта.

Я всегда завидовал людям, которые не замечают того, что их окружает. Они, конечно, многое теряют, но, с другой стороны, не знают тирании неодушевленных предметов и могут гулять по миру сами по себе, подобно киплинговской кошке. Я никогда не умел насладиться подобным безразличием и не знал покоя, пока не обретал какого‑нибудь убежища – аналога рая. Это нетрудно во времена путешествий поездом и пароходом, потому что можно ведь взять с собой книги и разные мелочи; но сейчас, когда люди путешествуют по воздуху, не обременяя себя почти ничем, кроме той одежды, что на них, требуется какое‑то время, чтобы устроиться. Однако через неделю‑другую, после некоторой перестановки мебели и размещения в комнате книг и карт, мое жилище постепенно утратило свой тюремный вид. Оно даже начало мне нравиться. Я скучал по тому моменту, когда вернусь туда вечером, закрою за собой дверь и смогу обдумать то, что увидел за день.

Большинство квартир напротив были постоянно заняты, хотя некоторые сдавались на ночь или на две постояльцам, которые потом безвозвратно исчезали из твоей жизни. Среди постоянных жильцов был один человек, который, стоило первому лучу солнца коснуться его подоконника, тут же выставлял маленький кактус в горшке, а первое, что делал вечером по возвращении домой, – убирал его оттуда. Над ним жила пожилая женщина, похожая на хищную птицу – она часами сидела у окна, высматривая что‑то в окнах нашего дома. Мы явно были ее единственным развлечением, заменяя ей чтение романов. Однажды утром я проспал дольше обычного, притом с открытыми ставнями, и проснулся от ее неподвижного, ничего не выражающего взгляда сверху вниз – так бдят у гроба; я в ужасе вскочил и закрыл ставни. Временные жильцы обычно были потные, измочаленные, чувствовалось, что они устали и стерли ноги: американцы со своими электробритвами, добропорядочные немцы, светловолосые датчане и, разумеется, американские девушки, которые весело завешивали окна легкомысленными нейлоновыми предметами своего туалета. Их пестрое трепетание становилось фрагментом римской мозаики, они порхали как бабочки – сегодня здесь, а завтра их и след простыл, – современный эквивалент тех грешников, которые в прежние времена обретали наконец благодать, становясь пилигримами.

Множество подобных персонажей проходило через мой пансион. Почти все они были молоды и серьезны, и редко кто из них задерживался более двух дней. Часто «доброе утро» я говорил швейцарцам, датчанам, немцам и французам, а «добрый вечер» – англичанам, испанцам, шведам и американцам. Все находилось в постоянном движении, и спустя неделю я сделался тут старейшим жильцом. Были еще две тонконогие девушки‑австралийки в коричневых шортах, которые однажды появились с австралийскими флажками, торчащими из их огромных рюкзаков. Вещмешки таких размеров и веса непременно привели бы к мятежу среди гвардейцев. Согнувшись пополам, девушки шагали по Италии изящными ножками и видели, естественно, только землю. Вечером, правда, они удивительным образом преобразились, переодевшись в чистые хлопчатобумажные платьица, а на следующее утро просто исчезли.

Через несколько дней я уже не променял бы свой балкон и на тот, с которого открывался бы самый лучший вид на Рим. Небольшой кусочек уличной жизни внизу был постоянным развлечением. Это был Рим Марциала. Величайший журналист на много столетий опередил камеру: он был непревзойденным фотографом имперского Рима. Однажды мне пришло в голову, что его комната на Квиринале, должно быть, напоминала мою; и ему тоже приходилось преодолевать множество ступенек! И еще, он был в ужасе, почти в обмороке от римского шума, как и я. Ему было трудно спать в Риме, и мне тоже. Я улыбался при мысли о том, каков он был – шум, вызывавший раздражение Марциала, шум Рима I столетия: молоточки медников, голос учителя, распекающего своих учеников, звуки трубы, каменщики, сооружающие статую Цезаря, менялы, звякающие монетами, – самая восхитительная симфония, какую я только мог себе вообразить. Однако Марциал в Древнем Риме, как и Хогарт в Лондоне XVIII века, находили эти звуки невыносимыми. Что бы они сказали о механическом аде современного Рима – города, где люди оценивают качество мотоцикла по громкости его выхлопов и великолепию его огненного шлейфа? Что подумал бы Марциал о другом, совершенно нелепом виде транспорта – мотороллере? Неистребимое желание каждого итальянца перемещаться с помощью моторизированных средств и при этом с наибольшим возможным шумом, породило касту аккуратно одетых людей, очень прямо сидящих на своих стальных конях, как будто их так и вынесло из офисов на улицу, прямо на стульях. Чуть менее престижен, чем «веспа» или «ламбретта», но еще шумнее, – обычный велосипед, снабженный бензиновым двигателем. Недостаток мощности с лихвой компенсируется грохотом. А еще бытуют трехколесные вагончики с мотором, издающие звуки, подобные пулеметной очереди. В таких доставляют свой товар торговцы. Поразительно, как легко эта современная столица выносит атмосферу сумасшедшего дома. Лондон и Париж не выдержали бы римского шума и грохота, не смолкающего двадцать четыре часа в сутки. В конце концов я пришел к выводу, что итальянцы просто не слышат шума, а если и слышат, то получают от него удовольствие. Думаю, итальянца, как и испанца, заряжают гвалт и столпотворение; они помогают достичь того состояния умственного возбуждения, в котором он предпочитает жить и трудиться.

Уличная жизнь под моим окном была бы совершенно понятна и естественна для Ювенала или Марциала, особенно продовольственные магазины с их колбасами горячего копчения и парикмахерские с их непрерывной чередой юных лиц, обрамленных чудесными локонами. Сам я ненавижу ходить в парикмахерскую и всегда поражаюсь множеству мужчин в латинских странах, которые получают от этого удовольствие. В Риме, как и в Мадриде, полно жизнерадостных, счастливых мужчин, закутанных в простыни по шею, бросающих на себя в зеркало одобрительные взгляды и при этом перебрасывающихся шуточками с парикмахером. Возможно, такие сцены были распространены и в наголо обритый период, скажем, со времен Юлия Цезаря вплоть до Антонинов. Мой уголок Рима живет в столь регулярном ритме, что я бы мог сказать, который час, просто выглянув в окно. Первыми, ранним утром, появлялись официанты, они же уходили последними. Интересно, думал я, когда европейские официанты спят? Они приходили, просматривая на ходу «Джорнале д'Италия», а чаще «Аванти!» или «Униту», поднимали ставни, снимали со столов стулья и расставляли их. Бармены облачались в белые куртки и готовили машины для кофе эспрессо к приходу первых посетителей. Утреннее солнце уже вовсю грело, и в кафе задергивали занавески. Многие посетители ограничивались выпитой стоя чашкой кофе и булочкой. Снова генетический опыт. Древние римляне были весьма умеренны в еде: чаша вина или воды и кусок хлеба – и они готовы хоть на Форум, хоть на прием к богатому горожанину. Затем появляются тележки с фруктами и цветами. Гвоздики и гладиолусы надо освежить под краном, что на углу, он открыт постоянно, и вода утекает зря; потом персики, виноград, дикая земляника, продолговатые помидоры, салат будут выложены на стойку. Шум станет ужасным. Улицы наводнят припаркованные автомобили, самокаты, велосипеды, грузовики. Они будут сигналить как сумасшедшие к вящей радости прохожих. Раз в неделю прибывают самые живописные персонажи – из Кампаньи привозят бочонки вина, белого и красного. Эти странного вида повозки сейчас реже встречаются, чем несколько лет назад, когда, бывало, их выстраивалось по пять‑шесть в ряд. У них по два огромных красных колеса, а возница сидит под тентом, натянутом на обручи. С тележек на землю будут спущены деревянные «рельсы», и бочонки аккуратно перекатят в винные лавки.

Я никогда не знал, что здесь происходило между восемью‑девятью часами и наступлением сумерек. Вернувшись домой, я обнаруживал, что первые неоновые фонари уже зажглись, а старая дама в окне стала всего лишь серым контуром на темном фоне окна своей одинокой квартиры.

Иногда мне случалось уходить из пансиона в шесть утра, и это лучшее время в Риме летом. Воздух еще свеж после ночи и, кажется, пропитан легким цветочным ароматом. В этот удивительный час голос Рима – это шепот, плеск фонтанов.

Самый лучший способ узнать незнакомый город – это много гулять по нему. В первые три недели я обязал себя ни за что не садиться в трамвай и не брать такси и сдержал слово, кроме, пожалуй, трех случаев. Как и во всяком музее, в Риме очень устают ноги, и римские холмы, едва заметные человеку на колесах, действительно напоминают о своем существовании, особенно к вечеру. На обратном пути, натерев и натрудив ноги, я иногда думал, что холмов стало в десять, а то и в двадцать раз больше. Я, бывало, лежал в постели и вспоминал свои дневные прогулки, площадь за площадью, церковь за церковью, фонтан за фонтаном, дворец за дворцом. Я устраивал себе экзамен по топографии: «Допустим, ты в Колизее, – говорил я себе, – А теперь иди к базилике Сан‑Клименте и найди дорогу до Пьяцца Эзедра». Эта площадь, кстати, была переименована в площадь Республики, но старое название упорно держится. Или так: «Найди дорогу от мавзолея Августа к Пантеону, потом – на Пьяцца Навона, к Тибру, перейди через мост Святого Ангела к собору Святого Петра». Со временем я уже мог назвать все фонтаны и дворцы, мимо которых проходил; и так постепенно у меня в голове стала вырисовываться карта Рима, и я понял, что город, казавшийся сначала огромным, на самом деле так мал, что его можно пройти от ворот Пинчьо до ворот Святого Петра меньше, чем за час.

Все начиналось со знаменитых семи холмов Рима, но их становилось больше по мере того, как город разрастался: теперь их девять – восточнее Тибра, и два – Ватикан и Яникул – западнее. Но один памятник просто поразил меня. О нем известно довольно мало. Это Римская стена Она почти полностью окаймляет собою город, в ней около пятнадцати ворот, которые до сих пор используются каждый день. Я прошел вдоль всей стены, и не единожды, и в разное время. Самый впечатляющий отрезок – южный, между воротами Порта Сан‑Джованни и Порта Сан‑Паоло, оттуда виден крепостной вал со всеми укреплениями, с башнями и бастионами. Когда стену возводили, она, возможно, обещала быть самым могучим укреплением в Римской империи, так что у вдумчивого римлянина, наблюдавшего за строительством в 271 году н. э., могло возникнуть то же предчувствие, что и у некоторых лондонцев в конце тридцатых годов XIX столетия при чтении памфлетов насчет Суэцкого канала. Император Аврелиан выстроил стену при первом отдаленном грохоте, при первой опасности нападения варваров, положив, таким образом, начало всем городским стенам. Европе скоро пришлось взять с него пример, парой столетий позже подобной стеной окружил себя и Константинополь. Кое‑где залатанная, перестроенная, а местами разрушенная, стена Аврелиана с ее массивными воротами, по‑моему, остается одной из драгоценнейших реликвий Рима.

Как я уже говорил, мне нравилось выходить из дома до шести утра, когда воздух свеж, а Рим еще толком не проснулся. Излюбленный мой маршрут – спуститься к Тибру, позавтракать в маленьком кафе с видом на собор Святого Петра. Иногда я шел вниз с холма, оставляя справа парк виллы Медичи, к террасе над Испанской лестницей; бывало, подходил к фонтану «Тритон» ради удовольствия посмотреть еще раз на «Тритона» Бернини, который в это время еще не загораживают такси, – на обнаженного морского бога, изваянного крупнее, чем в человеческий рост; сидящего в огромной раскрытой раковине. Обеими руками он подносит к губам другую раковину, витую, и пьет, запрокинув голову, воду, бьющую прямо в воздух и падающую так, что плечи и торс бога всегда мокры. За три столетия его силуэт несколько сгладился, отполированный водой, но «Тритон» по‑прежнему здесь, бессмертный среди смертных.

В этот ранний час солнце стоит низко, касаясь куполов, башен и труб Рима, чуть позже оно обрушится вниз на стены, и тогда половина улицы станет золотой, а половину окутает сумрак. Древние дворцы окажутся наполовину на свету, и длинные тени, отбрасываемые их похожими на тюремные решетками, по мере того как солнце поднимается, укорачиваются. В этот утренний час я, кажется, понял, каким должен был казаться путешественнику Рим, когда он еще не был столицей Италии, пока узкие улочки Рима Возрождения не начали задыхаться от выхлопов транспорта и глохнуть от шума. Дворцы с их забранными решетками окнами нижних этажей; красновато‑коричневыми, желтыми, красными стенами; арками, ведущими во дворики, где фонтаны в стенах плачут в покрытые мхом чаши, – хотя и победоносно ренессансные, все же стояли в темных и узких переулках, напоминавших о прежнем, средневековом мире. Это утреннее время тишины и достоинства, так хорошо знакомое нашим предкам, продлится недолго. Скоро на дорогах, пыхтя и рыча, появятся первые автомобили и мотороллеры.

Однажды утром я поднялся до конца по Испанской лестнице и смотрел сверху на Тибр и собор Святого Петра. Это был тот самый знаменитый вид Рима, который я так надеялся увидеть со своего балкона. Когда Гёте стоял здесь в 1787 году, Испанская лестница уже шестьдесят лет как существовала, но обелиск на вершине еще не был воздвигнут, и только готовили площадку для фундамента. Землекопы обнаружили в земле останки садов Лукулла, которые во времена Древнего Рима тянулись до самого холма Пинчьо. Гёте говорил, что однажды утром его цирюльник поднял с земли плоский кусок обожженной глины с нацарапанными на нем цифрами. «Я внимательнейшим образом изучил сокровище, – писал Гёте. – Оно примерно с ладонь длиной и кажется частью большого ключа. Два старика у алтаря – прекрасная работа; я необыкновенно счастлив своей находкой».

Я взглянул вниз, на многочисленные ступени, и увидел у подножия лестницы цветочниц, которые устанавливали свои зонтики и шли к одному из самых странных фонтанов – «Баркачча» работы Бернини‑отца, – чтобы освежить свои гвоздики и адиантумы. Думаю, Испанская лестница достойна не меньшего восхищения, чем любой из римских памятников. Не много найдется приезжих, которым не случалось бы сидеть внизу как‑нибудь солнечным днем, набираясь сил для восхождения. Эти ступени остаются в памяти со всей яркостью живых цветов, плещущейся у ног. И как странно и несправедливо, что эта лестница называется Испанской; единственное, что ее связывает с Испанией > – это то, что архитектор, Алессандро Спекки, спроектировал также фасад находящегося поблизости испанского посольства – палаццо ди Спанья. На самом деле лестницу следовало бы назвать Французской, так как она обязана своим существованием щедрости французского дипломата М. Шуазеля‑Гуффье и ведет к французской церкви Тринита деи Монти (Святой Троицы на горах) и к вилле Медичи – ныне резиденции Французской академии изящных искусств. Глядя на эти ступени, не могу не вспомнить, что они были последним, что видел на земле умирающий Ките, – он смотрел на них из окна коричневого дома у подножия.

Большинство путешественников прошлого столетия упоминают о натурщиках и натурщицах, которые ходили здесь в национальных костюмах и принимали живописные позы, надеясь, что их заметят художники. Многие были из деревни, они приезжали в Рим из Кампаньи зимой: мужчины в синих куртках и коротких штанах козлиной кожи и женщины с повязками на головах и в красных или синих юбках. Их видел и очень забавно описал Диккенс, который узнал «одного старого джентльмена с длинными седыми волосами и огромной бородой, который фигурировал на половине страниц каталога Королевской академии».

Аанчиани был единственным писателем, насколько мне известно, который упоминает о следующем интереснейшем факте: некоторые из этих натурщиков носили итальянизированные арабские имена, например Альмансорре (Эль‑Мансур), и были родом из деревни Сарачинеско, высоко в Сабинских горах. Эти люди считались потомками части сарацинской конницы, отрезанной от остальных войск в результате рейда 927 года. Их предкам разрешили, ценою отказа от своей веры, остаться в горах.

Название «Баркачча» можно было бы перевести как «старая посудина», и этот фонтан – последнее произведение Пьетро Бернини, отца еще более знаменитого и талантливого, чем он сам, сына. Предполагается, что идея фонтана, изображающего тонущую лодку, пришла после большого наводнения на Рождество 1598 года, когда поблизости, у холма Пинчьо, в Тибре затонула баржа. Распространенная версия, что Бернини нарочно «утопил» фонтан – то есть поместил нагнетатель очень низко, – для того, чтобы он не скрывал ступеньки Испанской лестницы, неверна, так как фонтан появился здесь на целое столетие раньше лестницы. В Риме есть несколько картин XVII века, изображающих церковь Тринита деи Монти такой, какой она выглядела, пока не построили Испанскую лестницу. Помню одну, ту, что в музее палаццо Браски, и еще одну – в мемориальном музее Китса. Церковь на вершине холма когда‑то стояла на краю круто обрывавшегося ущелья, заросшего деревьями, и лишь пара экипажей могла проехать одновременно по узкой кромке мимо главного входа. Удивительно наблюдать на этих старых полотнах, как архитекторы Возрождения и барокко беззаботно разбрасывают жемчужины своего творчества в грязи – очень часто к прекрасному фонтану вели грубые, немощеные дороги, пыльные летом и слякотные зимой. Сидя у фонтана «Баркачча», я увидел нечто, что, впрочем, наблюдал здесь неоднократно. Из ближайшего дома вышла девушка с большим кувшином и наполнила его из фонтана. Можно было бы подумать, что в некоторых домах нет воды. Но это вовсе не так. Просто дело в том, что вода в дома подается из акведука Марциа Пиа, а в фонтан – из знаменитого Аква Вирго, а любой современный римлянин вам скажет, как сказал бы и любой древний римлянин, что эта вода – самая вкусная в Риме. Я бросил короткий взгляд на окна дома, в котором умер Ките, и подумал, не с фонтаном ли «Баркачча» связана горькая эпитафия: «Здесь лежит тот, чье имя написано водой».

Итак, я сидел у фонтана, думая о площади Испании и об английских лордах XVIII и XIX столетий, которые имели обыкновение снимать квартиры и дворцы поблизости. Их экипажи иногда были слишком высоки для арок, во дворы им было не проехать, и они так и стояли посреди площади, бок о бок, как сейчас стоят автомобили. И любопытные зеваки ходили вокруг них кругами, рассматривая гербы на дверцах, чтобы потом сообщить приятелям, какой еще славный пэр или светская красавица прибыли в Рим.

Я прошел по Виа Кондотти – Водопроводной улице Рима – скоро она будет полна народа, а сейчас пустынна и ставни все еще скрывают витрины модных магазинов. Улица ведет через Корсо к широким, современным дорогам, проложенным вдоль Тибра. Я забрел на маленький рынок, торгующий фруктами и овощами. Он приткнулся за домами, и уже вовсю работал. Я купил там два персика и пошел дальше и добрался наконец до Тибра, спокойного и бледно‑голубого в утреннем свете. Как река он печально неинтересен.

Однажды в бурный и ненастный день,

Когда Тибр гневно бился в берегах,

Сказал мне Цезарь: «Можешь ли ты, Кассий,

За мною броситься в поток ревущий,

И переплыть туда?»[3]

Мальчиком, исполняя в школьном спектакле роль Кассия, на мой взгляд, более предпочтительную, чем роль самодовольного Брута, я произносил эти строчки, представляя себе Тибр рекою шире Темзы у Лондонского моста; но в действительности эта речка разочаровывает; вероятно, разочаровывала и до того, как построили набережные. Но так сильна магия названия, что этим весенним утром я смотрел на реку с уважением и даже священным трепетом. Я шел по набережной и на противоположном берегу Тибра увидел большую полукруглую темно‑красную гробницу Адриана, замок Святого Ангела, с его барочным ангелом на крыше, влагающим в ножны свой меч. Это архангел Михаил, которого, по преданию, увидел Григорий Великий в 590 году, когда вел толпу больных чумой горожан к собору Святого Петра. Три дня новый папа, неся в руках крест, водил горожан по Риму с пением «Kύριε ἐλέησον»[4]моля Господа не наказывать более жителей этой страшной болезнью. Перейдя через мост, святой Григорий взглянул на гробницу Адриана и увидел там архангела, влагающего в ножны пылающий меч, и тогда он понял, что гнев Господень улегся. Я где‑то читал, что обычай говорить «Благослови тебя Господи» тому, кто только что чихнул, бытующий по всей Европе, восходит к тем древним временам. Говорят, что чума начинается с приступов чихания, и потому друзья чихающего в ужасе восклицают «Благослови тебя Господи», имея в виду, без сомнения «Помоги тебе Господи».

К этому великому памятнику ведет мост Святого Ангела, на перилах которого установлены статуи святых Петра, Павла и десять очень динамичных фигур ангелов, известных как «Breezy maniacs»[5]Бернини, хотя в действительности их изваяли его ученики. Даже в самое тихое утро, когда нет ни ветерка и можно разглядеть каждый кирпичик замка, отраженного в глади Тибра, этих ангелов словно обдувает какой‑то страшный средневековый ветер.

Перейдя через мост, я смотрел на обширный кирпичный полукруг, изъеденный временем и пробитый во многих местах пушечными ядрами, – все, что осталось от мраморной гробницы, выстроенной могущественным Адрианом для себя и своей семьи; тем самым великим Адрианом, который правил в золотом веке. Вспомнив его печальное бородатое лицо – говорят, он отрастил бороду, чтобы скрыть шрам, – я подумал об Адриановом вале и представил правителя в наших холодных пределах – бросающим взгляд через продуваемые ветрами болота, на земли пиктов; или в Лондоне – наблюдающим за судами, что причаливают в Биллингсгейте. Это был один из величайших императоров‑путешественников. Он побывал во всех уголках своих владений, совершив серию тщательно спланированных турне: улаживая вопросы на местах, проводя деловые встречи, предотвращая войны переговорами. И все это происходило в мире, который по сравнению с нашим кажется странно разумным.

Я был уже около собора Святого Петра и через несколько сот ярдов оказался у широкого и пышного проезда, построенного фашистским правительством во время торжеств, посвященных подписанию Латеранских соглашений в 1929 году. Именно в том году я увидел Рим впервые. Там, где сейчас широкая Виа делла Кончиллационе, был тогда чудесный муравейник старых улочек, скрывавших до последнего момента великолепие церкви и площади. Базилика являлась взору внезапно, чудесная и неожиданная. Больше никто не сможет испытать эту дрожь изумления, потому что теперь собор Святого Петра виден издалека – таков вклад архитекторов Муссолини, которые хотели как лучше. Сохранившийся на тот момент дом, где была мастерская Рафаэля, тоже снесли, чтобы устроить эту злосчастную авеню.

Неподалеку я заметил длинное здание, смотрящее на реку, с чудесным маленьким ренессансным крыльцом и восьмигранной башней. Для всякого англичанина этот уголок – одно из самых интересных мест в Риме. Это больница Святого Духа, живой потомок старого приюта, построенного королями англосаксов в VIII веке и всегда посещаемого пилигримами. Я подошел к зданию больницы, чтобы прочитать забавное название улицы, написанное на стене, – Лунготевере‑ин‑Сассия. Слово «Сассия», или «Саксия», напоминает о квартале саксов, который быстро разросся в этой части Рима и доходил до самых ступеней собора Святого Петра. Англичане называли свои поселения саксонским словом «burh» (а не германским «burgh»), а слово «borgo», которое до сих пор можно увидеть на табличках с названиями улиц в окрестностях Ватикана и собора Святого Петра, – его итальянский вариант. Каждый, кто переходит мост Святого Ангела, направляясь к собору Святого Петра, неизбежно вступает на территорию бывшей саксонской колонии, связывавшей Рим с Англией сто лет, до тех пор пока не родился Карл Великий.

Я подошел к собору Святого Петра, в этот ранний час уже залитому солнцем. Оно всходило слева от колоннады. Ватикан был освещен, и собор тоже; обелиск в центре площади отбрасывал длинную утреннюю тень; фонтан справа от меня встряхивал на солнце своей белой кудрявой головой, а тот, что слева, пока оставался в тени. Огромная площадь была пуста, если не считать нескольких торопящихся фигурок. Ни одного туристского автобуса. Только священнослужители поднимались по ступеням базилики, пора было готовиться к мессе. Глядя на эту церковь, мы все сразу становимся провинциалами. Я, по крайней мере, всякий раз изумленно разеваю рот, прямо как жители отдаленных провинций в имперские времена, взглянув на храм Юпитера или форум Траяна.

Вполне процветающие на вид магазины в конце улицы, торгующие Articoli Religiose[6]и Oggetti Sacri,[7]еще не открылись, и я заглянул в их витрины, полюбовался четками, медалями, папскими флагами, моделями собора Святого Петра, бронзовыми фигурками апостолов, белыми статуэтками святой Цецилии, Младенца Христа, репродукциями «Мадонны» кисти Андреа дель Сарто, изображениями папы, шествий с его участием и еще сотней других маленьких вещиц, связывающих сегодняшнего пилигрима с паломниками всех времен. Есть что‑то невыразимо трогательное в таких сувенирах, знаках веры и благочестия; и я подумал, что вот все они разъедутся по миру, окажутся на разных полках и стенах, чтобы напоминать кому‑то о Риме и служить доказательством того, что их хозяину довелось некоторое время дышать воздухом святости.

Маленькое кафе на углу еще не открылось. Я пришел слишком рано. Но официант провел меня к пустому столику на тротуаре, отодвинул стул, и сказал, что принесет хлеб «через секундочку». «Momentino» – такое же очаровательное словечко, как испанское «momentito». Что за чудесное место для ожидания завтрака летним утром! Слышен шум фонтанов с площади. Видно одно крыло колоннады, увенчанной фигурами святых, а за нею – Ватикан. Строящееся здание скрывало сам собор Святого Петра, и я вспомнил, что через дорогу, на самом краю пьяццы, раньше было чудесное кафе, откуда открывался вид на весь собор, и вы могли даже прочитать надпись на его фасаде огромными латинскими буквами. Надпись гласила, что собор построен при папе Павле V, в 1614 году. Англией правил Яков I, Уолтера Рейли еще не выпустили из Тауэра искать Эльдорадо, и Шекспир был жив.

Подъехал мальчик на велосипеде с плетеной корзиной хлеба. Через несколько секунд официант принес мне еще теплые, только что из пекарни, булочки, а также джем, масло, кофе и тарелку для двух моих персиков. Что может быть прекраснее этого момента в просыпающемся Риме?

Я вспомнил, как много лет назад, в свой первый приезд в Рим, февральским ранним утром надел выходной костюм и пришел сюда, готовясь к ожиданию в неверном утреннем свете у дверей ризницы собора Святого Петра. Я получил билет на высочайшую папскую мессу, которую Пий XI должен был отслужить в ознаменование подписания Латеранских соглашений и ликвидации «Римского вопроса». Сидя напротив высокого алтаря, среди надушенных норок, соболей, в окружении уложенных и оплетенных золотистыми сетками кос, я видел, как огромный храм наполняется людьми. Это казалось волшебством: будто врата времени распахнулись, чтобы впустить людей из залов Карнака или процессию, прошедшую по Виа Сакра. Папу внесли в церковь в паланкине, трубы играли, веера из павлиньих перьев трепетали, и все гулкое пространство загудело от приветственных возгласов. Впервые за сорок восемь лет Рим видел папу, который больше не был «пленником Ватикана». В нескольких ярдах от алтаря, перед которым ни один священник, кроме папы, не имеет права служить, я наблюдал высочайшую папскую мессу во всех подробностях. Пожалуй, не менее интересной фигурой, чем сам папа, был прелат в красной сутане и расшитой рохете, церемониймейстер, который то отодвигал одного кардинала в сторону, то поспешным взмахом руки подзывал другого. Он олицетворял собою традицию, живое, видимое доказательство ее сложности; князья Церкви трепетно слушались его, опасаясь сбиться, словно мальчики – хористы.

Я закончил завтрак. Эти воспоминания заняли у меня так много времени, что площадь теперь уже сияла в утреннем солнце, и гид давно вещал что‑то туристам, указывая то туда, то сюда. Вдруг я почувствовал, что меня задумчиво рассматривает темноволосый маленький человечек, без сомнения, тоже гид. Он приблизился и приподнял шляпу.

– Сэр, вы англичанин, да?

Хотя он сам уже ответил на свой вопрос, я кивнул.

– Сэр, вы знаете майора Джонса из военного министерства? – спросил он.

Чтобы не обидеть его, я сказал, что, кажется, слышал эту фамилию. Это обрадовало его, он достал из кармана смятую и грязную записную книжку, перелистал ее и с победоносным видом указал на подпись майора Джонса.

– О! – воскликнул он. – Такой славный джентльмен, сэр! Такой simpatico. Майор Джонс говорил, что моя траттория – лучшая в Риме. Сэр, вы любите spaghetti, cannelloni, saltimbocca alia Romana?[8]У меня есть! Пальчики оближете! – И он характерным жестом поцеловал свои сложенные пальцы. – Вкусно! Дешево! Вам понравится!

Поклонившись, он вручил мне карточку с адресом своего ресторана. Мимо с грохотом промчались шесть мотоциклов «веспа». Одним, как я заметил, управлял священник. Рим проснулся.

Есть анекдот про то, как англичанина, француза, немца и итальянца посадили в тюрьму, связали им руки и стали пытать, добиваясь признания. Все заговорили под пыткой, кроме итальянца. Когда этот герой вышел на свободу, его друзья спросили, как ему удалось вытерпеть такие муки и не заговорить. «Понимаете, – объяснил он, – я просто не мог ничего сказать, у меня же руки были связаны!»

Думаю, по‑итальянски почти невозможно говорить, не жестикулируя. Это язык, требующий аккомпанемента: либо музыка, либо жесты; национальное искусство оперного пения сочетает в себе и то и другое. Так что Рим – город жестикулирующих. Есть жестикуляция pianissimo;[9]жестикуляция andante, robusto, fortissimo,[10]и так, одно за другим, весь день. Когда автомобиль врезается в другой, то водители выскакивают из машин и жестикулируют furioso,[11]и это высший класс. Ни два грека, обжуливших друг друга, ни два испанца, друг друга оскорбивших, не смогли бы лучше исполнить этот спектакль: в ход идут все жесты, которые приберегались до срока: приседания, прикладывание согнутых пальцев ко лбу и внезапное их разгибание. Еще можно ударить себя в грудь и тут же широко развести руки; быстро отвернуться, как будто собираешься уйти навсегда, но тут же резко повернуться обратно и упереться в противника обличающе вытянутым пальцем; сложить пальцы в щепоть и потрясать ею у самого рта собеседника… И, наконец, как мне кажется, очень оскорбительный жест: втянуть голову в плечи и съежиться с отчаянно простертыми вперед руками, как будто обращаетесь к непроходимому, безнадежному идиоту.

Сам ландшафт Рима располагает к декламации. На уровне крыш стоят сотни жестикулирующих святых, их одежды треплет барочный ветер, их пальцы предостерегают, указуют, благословляют. Плавность архитектурных форм XVII века, в которых воплотилось удовлетворение Церкви прошедшей Контрреформацией, – сама по себе веселый, вдохновляющий фон для жестикуляции. Это декорации, в которых скромный пуританин с опущенными долу глазами невозможен: здешняя церковь – яркая, восстающая, настолько уверенная в себе, что даже не чурается комизма. Даже умершие, вернее, их фигуры в церквях, – в постоянном движении: сначала чуть приподнимаются на локте, потом, в более поздний период, встают на ноги, машут руками и жестикулируют. Только на этом фоне англиканский священник мог весело сказать мне об одном известном человеке, недавно принятом в лоно Римской католической Церкви: «Да, он благополучно угодил в котел!», и, казалось, ангелы, херувимы и серафимы с трубами у пухлых губ, выдувают тот же радостный рефрен: «Он угодил в котел!»

Рим, который отпечатывается на сетчатке глаза и в сознании в первую очередь, – это не классический Рим, погребенный под мостовыми улиц и укрытый саваном времени, и не Рим средневековый, который теперь состоит главным образом из одиноких прекрасных колоколен, и не гигантские сооружения XIX века, и не современный бетонный Рим, – это веселый, склонный к декламации Рим пап, с его персиковыми и золотистыми дворцами, с его когда‑то тихими площадями, величественными фонтанами и с этим его духом счастливого, удачно прожитого дня. Этот Рим вы найдете в излучине Тибра, где было раньше Марсово поле, его восточная граница – Корсо, которая летит, прямая, как дротик, от площади Порта дель Пополо до памятника Виктору Эммануилу, вдоль древней Фламиниевой дороги.

Все, что к западу от Корсо, где Тибр внезапно поворачивает напротив собора Святого Петра, – это Рим Возрождения. Он наследовал средневековому Риму, воздвигнутому на Марсовом поле, – вряд ли удачный адрес во времена цезарей. Здесь маршировали приземистые легионы, и кавалерия, не знавшая стремени, пускалась в аллюр; здесь голосовали; здесь принимали послов, которых из политических соображений не допускали в Рим, развлекая их за стенами города; здесь кремировали императоров, и отпускали у погребального костра плененного орла, чтобы он на крыльях отнес их души Юпитеру. Однако ни один древний римлянин не жил в этой наиболее населенной теперь части города. До Аврелиана она вообще находилась за городской стеной и, будучи расположена в низине, каждую весну оказывалась затоплена: но вполне годилась для бегов, состязаний колесниц и театральных представлений. Здесь был убит Юлий Цезарь, в портике театра Помпея, а неподалеку Домициан построил амфитеатр, чьи вытянутые пропорции сохранила Пьяцца Навона. Здесь или, может быть, на одном из других ипподромов, в октябре проводились странные и ужасные состязания колесниц. Как только победившая колесница пересекала финишную черту, лошадь немедленно закалывали копьем, отрезали ей голову и украшали буханками хлеба. Уже ждали бегуны, готовые нести на Форум окровавленный хвост, который вручался верховному жрецу (понтифику максимусу), и тот передавал его весталкам для торжественного сожжения. Вероятно, этот древний, дикий ритуал должен был способствовать плодородию и обеспечить обильный урожай.

Наверно, самым ужасным временем в истории Рима было нашествие варваров. Население покидало Семь холмов, где прожило так долго, и мигрировало на низменные земли Марсова поля. Когда варвары отрезали акведуки и римляне остались без прекрасной и привычной воды, им пришлось идти к Тибру и к колодцам на болотистой равнине, которая и стала средневековым Римом.

Никогда не устану от старых улиц у Тибра, к западу от Корсо. Через каждые два ярда есть над чем подумать, около чего остановиться. Если бы эту часть Рима объявили зоной тишины, что правительству и придется сделать, если оно хочет, чтобы приезжие продолжали наслаждаться Римом, я бы порадовался. Хочется простить папам эпохи Возрождения многие их прегрешения за красоту, которую они здесь сотворили, и гениальность, которую они вскормили. Эта часть Рима в значительной степени обязана своей беспорядочной красотой средневековой планировке. Здания XVI века возведены на узких улицах XIV. Многие величественные дворцы, что называется, добыли себе место под солнцем только благодаря силе характера. Они возвышаются огромными галеонами над маленькой средневековой гаванью. Например, по пути от палаццо де Фиори к палаццо Фарнезе ты за несколько ярдов преодолеваешь несколько столетий.

Когда я бродил среди трущоб и дворцов ренессансного Рима, у меня иногда возникало странное ощущение: будто я живу в одной из шекспировских пьес; будто я могу вдруг встретить сэра Тоби Белча, выходящего из таверны, или увидеть Порцию или Нериссу, выглядывающих из окна шляпного магазина; или Тачстоуна на мотоцикле, с Одри на заднем сидении. Хотя само уличное действо, причудливое пряничное веселье барокко, не пересекало Английского канала, чтобы порезвиться в Англии, как порезвилось в Испании, дух, вызвавший к жизни эти римские улицы, безусловно, был духом шекспировских пьес. В конце концов, не так уж странно связывать Шекспира с Римом эпохи Возрождения, ведь елизаветинская Англия вся пропитана итальянской атмосферой, и вечный щеголь в «маленькой обезьяньей шапочке, приставшей к голове, точно устрица» был не кто иной, как diavolo incarnato[12]Размышляя о Шекспире, я подумал, что это он и вообще люди его времени впервые связали слово «Rome» со словом «room»,[13]Рим – с пространством, с необозримостью пространства. Кассий говорит:

И это прежний Рим необозримый,

Когда в нем место лишь для одного![14]

и тот же каламбур повторяет Констанция в «Короле Иоанне». Способ произношения названия города, позволяющий так играть словами, сохранялся до сравнительно недавнего времени, и даже сейчас могут быть живы некоторые старики, которые помнят, как их бабушки и дедушки говорили о том, чтобы поехать в «Room». Кембл в роли Като произносил «Рим» как «Room», а Фарингтон в своем «Дневнике 1811 года» упоминает о том, что художник Лоуренс показал ему письмо от Каннинга, где спрашивал о произношении Кембла, и утверждал, что «Rome» должно быть созвучно «roam».[15]Так мы и произносим название этого города сегодня.

Итак, бродить по Риму – вот что доставляет приезжему радость, хотя одновременно повергает его в отчаяние, ибо у Рима нет центра. Нет такой части города, которую можно было бы определенно назвать сердцем Рима. Это удивительно для страны, в которой каждый город имеет свою центральную площадь с собором, где сконцентрирована вся городская жизнь. И это кажется еще необычнее, когда вспоминаешь, что Древний Рим, с его имперскими форумами, практически весь состоял из центра. Все дороги древнего мира вели в это могучее сердце Рима, на Forum Romanum. Красноречивее всего говорит о гибели Древнего Рима и конце его непростой жизни тот факт, что центр города потерян, забыт и никогда не будет отстроен. Как если бы через тысячу лет было утеряно местоположение Банка Англии, Королевской биржи и резиденции лорда‑мэра, а коммерческий центр Лондона в 3000‑м году оказался бы где‑нибудь на Бромптон‑роуд.

Вместо одного большого форума в Риме – бесчисленные площади, разбросанные по всему городу, и приезжему трудно определить, которая из них самая важная. Тяжело выбирать между Пьяцца Колонна, Пьяцца Барберини, Пьяцца делль Эзедра, площадью Испании и всеми остальными; и даже знаменитая площадь Венеции с памятником Виктору Эммануилу – скорее межевой знак и маяк для приезжего, чем центр городской жизни.

Причину размытости современного Рима следует искать, конечно, в истории. Диоклетиан, обнаружив, что Священная Римская империя слишком велика для того, чтобы управлять ею из одного центра, разделил ее на Восточную и Западную, а Константин построил Константинополь, или Новый Рим, столицу Востока. И она существовала, пока турки не захватили Константинополь в 1453 году; но род императоров Западной Римской империи пресекся в 475 году, после чего история Рима стала историей сменяющих друг друга нашествий варваров, которая закончилась уходом императоров Запада из старой столицы. Греческий Восток развивался сам по себе и процветал до 755 года, в то время как латинский Запад продолжал сражаться и при папах. В Рождество 800 года Лев III короновал своего собственного западного императора, Карла Великого, в соборе Святого Петра. И начались Средние века. Устройство Древней столицы к тому времени полностью изменилось.

Центрами Рима стали собор Святого Иоанна и собор Святого Петра; одна церковь находилась на северо‑западной границе, вторая – на другом берегу Тибра. Путаница и упадок царили в древнем городе. В период Ренессанса Рим возродился не обычным городом, а государством священнослужителей.

Самыми важными его гражданами были церковники. Монахи и монахини. Им нужны были не биржи и рынки, а церкви и монастыри. Такой вот живописный конгломерат достался Гарибальди и Кавуру в 1870 году, когда они сделали Рим столицей вновь объединенной Италии.

Естественно, два непримиримых мира вступили в конфликт, и, думаю, Огастес Хэйр был первым, кто понял, что старый мир пап, который он знал и любил, должен погибнуть и, возможно, ему суждено быть разрушенным в угоду нуждам и амбициям современной столицы. Всего через семнадцать лет после объединения Италии он писал о переменах, которые развернулись благодаря тому, что он презрительно именовал «сардинской оккупацией». Читая литературу XIX столетия, вдохновленную Римом, и глядя на изображения Рима этого периода, проникаешься желанием, чтобы патриоты выбрали тогда Милан, а Рим оставили в покое, как святилище духа и обитель искусств. Имперский Рим умер и обращен в пыль, но призрак его жив. Этот призрак, который так часто волнует наше воображение, подобно низложенному монарху, был вновь коронован помимо воли. «Для меня, страстно любящего античность, – писал Гарибальди, – что такое этот город, как не столица мира? Королева, лишенная трона! Пусть так. Но из руин встает сверкающий, огромный, величественный, гигантский призрак – память о величии прошлого… Рим для меня есть единственный символ итальянского единства».

И уже по подбору прилагательных понятно, что памятник Виктору Эммануилу непременно будет воздвигнут.

Туристы катят в Рим каждый день из разных стран Европы. Их автобусы – огромные стеклянные дома, где путешественники сидят усталыми рядами, изолированные от ландшафта и жителей страны. Ночью эти автобусы стоят в боковых улицах около лучших отелей, и на их запыленных боках можно прочитать: Лондон, Берлин, Гамбург, Берген, Вена, Осло и многие другие названия. Целый день вы встречаете эти «экипажи» в разных частях Рима, а наутро они исчезают – уезжают на север, во Флоренцию, или на юг, в Неаполь. Не успеют горничные поменять постельное белье, как прибудут новые туристы, очень похожие на прежних: усталые, слегка ошалевшие, довольные возможностью вытянуть наконец ноги. Все замечательно организовано. Никогда еще в истории столько народу не имело возможности увидеть Европу сквозь стекло, путешествуя без всяких забот. Сегодняшние туристы успевают вернуться домой раньше, чем наши предки, передвигавшиеся со скоростью улитки, добрались бы до Болоньи. Автобусное сообщение налажено с военной четкостью и, похоже, опирается на опыт транспортировки пехоты, обеспечивая существование крупных европейских отелей. Осложнения, связанные с обменом валюты, а также вымирание племени богатых бездельников грозили гостиницам банкротством, пока в игру не вступили туристские агентства с их бронью на целый сезон. Свежий ветер странствий подул в паруса отелей, и до чего же быстро они к нему приспособились! Волшебные, похожие на дворцы заведения, которые прежде взирали на участников всевозможных туров как на низшие формы жизни и даже хвалились тем, что никакого отношения к этому не имеют, теперь радушно распахнули для туристов двери в свои мраморные залы. Иногда сам управляющий в визитке выходит на крыльцо встретить очередную, особо выгодную партию туристов, как раньше встречал какого‑нибудь лорда в «роллс‑ройсе».

Ничто в Риме так меня не поражало, как быстрота, с которой стираются древние традиции. Со времен Цицерона и Горация никто не приезжал в Рим летом, если мог приехать в другое время. В древности богатые римляне покидали город, удаляясь на свои виллы у моря, когда «первые созревшие фиги и жара начинают поставлять гробовщику клиентов», как пессимистично заметил Гораций своему богатому другу; и эта древняя миграция существует до сих пор. В первых рядах – папа, который отбывает в свою летнюю резиденцию на Альбанских холмах, за ним тянутся состоятельные горожане, пока, наконец, к августу Рим полностью не остается на попечение второстепенных лиц. Но взамен каждого уехавшего римлянина на город обрушивается тысяча приезжих; и они продолжают прибывать в любую жару.

Пик наступает, когда вы можете встретить на самых фешенебельных улицах Рима девушек в джинсах в сопровождении молодых людей, одетых как для рыбалки где‑нибудь на Великих озерах; или когда папский стражник возмущенно машет рукой в белой перчатке, сгоняя девицу в шортах со ступеней собора Святого Петра. Свобода в одежде, присущая туристам и раздражающая, например, испанцев, которые воспринимают ее как неуважение к своей стране, не трогает римлянина. Его ничем не удивишь. За несколько столетий он успел насмотреться на приезжих.

Торопливый турист не является, как может подумать кто‑нибудь, сугубо современным явлением. Доктор Джон Мур, побывавший в Риме в 1792 году, упоминает о настырном приезжем, который нанял гида, резвых лошадей и хороший экипаж и промчался по Риму, методично «осматривая достопримечательности» с такой скоростью, что через два дня мог сказать, что видел все. Сэру Джошуа Рейнолдсу, подхватившему в холодных галереях Ватикана простуду, из‑за которой он остался глухим до конца жизни, тоже было что сказать о туристах. «Некоторые англичане, – писал он, – приходили в Ватикан и шесть часов подряд записывали все, что им диктовал хранитель. На сами картины они почти и не глядели».

И сегодня можно наблюдать то же самое: неутомимые гиды влекут стада туристов вдоль бесконечных галерей, и наступает такой момент, когда даже самые выносливые перестают притворяться умными и заинтересованными и понуро бредут, опустив глаза, под гениально расписанными потолками. Некоторые из туристов удивительно термостойки. Когда Рим лежит пластом в прострации сиесты, и магазины закрыты до пяти вечера, и асфальт плавится под ногами, а глядя на ряды выстроившихся такси, думаешь, что все водители скончались за рулем, этим путешественникам, которые, кажется, сделаны из асбеста, иногда вдруг приходит мысль выйти в пустынный город.

Особняком стоят верующие пилигримы, первые «приезжие» в Риме. Они почти такие же, какими были их древние предшественники, и видеть хотят то же, чему поклонялись пилигримы в Средние века. Собор Святого Петра и главные базилики всегда полны этих людей, их сразу можно отличить от других приезжих. И дело не только в том, что они знают, где и когда преклонить колена, и не стесняются сделать это – дело в том, что, откуда бы они ни приходили, они – часть римского пейзажа. Они не местные, но они здесь дома.

В боковых улицах, в нижнем конце Виа дель Тритоне вы уже слышите постоянный звук падающей воды. Звук этот сразу привлекает внимание в городе, потому что это не вежливый шепот фонтана, а дикий рев водопада в горах или в лесу. Как будто перевал Килликранки оказался вдруг в Риме. Если вы последуете за этим звуком по узким улочкам, он выведет вас к самому впечатляющему фонтану в Риме, а сейчас еще и самой популярной достопримечательности – фонтану Треви.

Помню, как тихо и пустынно было вокруг Треви вечерами много лет назад; как, взяв здесь carrozza[16]как мне часто случалось, я вдруг обращал внимание на его одинокий рев в свете фонарей или лунном свете. Время от времени мимо проходила парочка, они бросали монетку духам воды, чтобы вернуться в Рим еще раз. Я и сам так сделал, когда впервые был в Риме; и хотя я забыл при этом повернуться спиной, но примета сработала. Даже сэр Джордж Фрэзер, автор «Золотой ветви», бросил монетку, как признается в примечании к изданию Павсания. «В Риме, – пишет он, – есть фонтан, в чашу которого люди все еще бросают монеты в надежде, что это залог их будущего возвращения в Вечный город. Ваш покорный слуга без колебаний последовал этому обычаю». Приятно представлять себе великого собирателя поверий и мифов перед бурлящим фонтаном и без колебаний следующего обычаю!

Фонтан Треви фигурировал во всех романтических историях, написанных о Риме в XIX столетии, и это никак не повлияло на туристские маршруты, но совсем недавно фильм, в котором Рим всего лишь служит фоном для нескольких любовных эпизодов, напомнил миру о Треви, и теперь это самое посещаемое в Риме место. Весь день и добрую половину ночи небольшая площадь заполнена людьми; туристские автобусы подъезжают и стоят здесь ровно столько времени, сколько требуется, чтобы успеть бросить монетку и сделать фотоснимок; бросающие монеты все еще здесь в половине второго ночи, и темноту то и дело прорезают вспышки фотоаппаратов. Я видел дно чаши Треви, устланное никелевыми монетами, за двадцать четыре часа их успевают набросать столько, что уличные мальчишки здесь вполне состоятельны. Они изобрели множество видов черпалок и других хитроумных приспособлений, а два полицейских постоянно и бдительно следят, чтобы ragazzi[17]не ныряли, сбросив одежду, в это Эльдорадо. По ночам фонтан Треви всегда ярко освещен, даже в ночи полнолуния.

Хотя Треви и не является моим любимым римским фонтаном, но этот водный маскарад не может не восхищать и не поражать смелостью фантазии. Идея поместить гористый пейзаж с водопадами, с Нептуном и его свитой, постоянно пребывающей в неистовом движении, перед фасадом спокойного и благопристойного ренессансного дворца, просто потрясает своей невероятностью. По‑моему, это в высшей степени характерно для Рима – упрятать романтику куда‑нибудь поглубже в узкие улицы или поселить на площади, еле‑еле способной ее вместить. В каком городе, кроме Рима, кому‑нибудь пришло бы в голову воздвигнуть такой памятник в подобном месте? В Париже он стоял бы отдельно, на подобающей площади; в Лондоне ничего столь фантастического, вероятно, вообще не было бы создано. В том‑то и заключается особое очарование Рима, что, завернув за угол, лицом к лицу сталкиваешься с чем‑то прекрасным и неожиданным, поставленным здесь столетия назад, причем явно очень небрежно, как бы между прочим. Рим – город волшебства за углом, бездумно разбросанных, забытых на обочине шедевров, что и сообщает любой прогулке азарт охоты за сокровищами.

Чудесно бывает привести приезжих к фонтану Треви в первый раз и насладиться выражением изумления и восторга на их лицах. Однажды я привел сюда американку, чья реакция, вероятно, привела бы в восхищение Бернини, который, как говорят, проектировал этот фонтан, и Никколо Сальви, который убил себя столетием позже, строя его.

– О, да это настоящий маленький театр! – воскликнула она. – Пойдемте, займем наши места в ложах.

Я уверен, что Бернини и Сальви хотели, чтобы мы думали и чувствовали именно это, когда спускаемся по ступеням к чаше фонтана и отрываемся от повседневной жизни. Мы действительно в барочном театре, и готовы целиком отдаться этому иллюзорному миру; и нет ничего, что могло бы отвлечь наше внимание от каменной сцены, на которой победоносно стоит Нептун, а его кони, закусив удила, куда‑то рвутся, а тритоны трубят в свои рога. Сидя спиной к улице, стараясь уследить за сотней маленьких водопадов, вырывающихся из камня, ты выпадаешь из действительности, как на представлении хорошей пьесы.

Вода фонтана, которая клокочет в фонтане Треви, известна еще как Аква Вирго, которую римляне считают вкуснее любой другой воды. Она – из Кампаньи, это четырнадцать миль отсюда, и впервые была проведена в Рим в 19 году до н. э., когда был построен одноименный акведук (Аква Вирго). Готы и бургундцы перекрыли ее в 537 году н. э., и впоследствии даже в XV столетии подача не была восстановлена полностью. Аква Вирго поступает в Рим через сады Пинчьо и, напитав фонтан «Баркачча» у подножия Испанской лестницы, обеспечивает водой еще около пятнадцати крупных и сорока более мелких фонтанов, из которых Треви – самый важный. Сначала фонтан Треви был невзрачным и скромным, он находился за углом на Виа деи Крочифери; но за сто пятьдесят лет, которые он там бил, Рим стал величественным и великолепным, и Урбан VIII, папа из семьи Барберини, чьи пчелы[18]жужжат по всему Риму, решил сделать Треви посовременнее. Урбан, хотя и перенес Треви на его нынешнее место, не выполнил замысла Бернини. Еще десять пап перебывали у власти, пока наконец первоначальный замысел не был осуществлен Климентом XII, занятным стариком, который был избран в возрасте семидесяти восьми лет и провел у власти десять лет. Архитектор Сальви начал свой огромный труд примерно в 1723 году, том самом, когда началось другое знаковое для Рима строительство – Испанская лестница. Она, однако, была построена за три года, в то время как строительство фонтана Треви заняло тридцать девять лет, продолжалось при правлении Бенедикта XIV и было завершено при Клименте XIII, в 1762 году. Сальви к тому времени умер, подорвав свое здоровье тем, что провел слишком много времени в промозглой сырости акведука.

Посетители бросают свои монетки весь день под хохот, радостные крики и щелканье фотоаппаратов. Хотелось бы мне знать, когда родился этот обычай, ведь он не может быть старше, чем конец XIX столетия. Коринна из книги мадам де Сталь встретила своего Освальда лунной ночью у фонтана Треви в 1807 году, но там и речи нет ни о каких монетах; и Шарлотт Итон, которая увидела фонтан в 1817 году и которой он не понравился, тоже ничего в него не бросала. Самое раннее известное мне упоминание о монетах я обнаружил в «Мраморном фавне», опубликованном Натаниэлем Готорном в 1860 году. Его таинственный персонаж, Мириам, спускается ночью к Треви и говорит: «Я выпью столько этой воды, сколько вместят мои сложенные ладони… Через несколько Дней я покину Рим; а есть традиция: если отпить из фонтана Треви, то вернешься, какие бы невозможные препятствия не возникли на твоем пути». Так что, похоже, сначала речь шла о том, чтобы пить отсюда воду, а традиция бросать монетки появилась позже. В любом случае, к тому времени как вышло восьмое издание «Путеводителя Бедекера» в 1883 году, обычай уже устоялся, и «Бедекер» дает инструкцию: отпить из фонтана (чего современные туристы не делают) и бросить в него монету. Ничего не сказано о том, чтобы повернуться к фонтану спиной. К 1892 году, когда Ч. Рассел Форбс написал свои «Прогулки по Риму», обычай уже превратился в ритуал. «Если хотите вернуться в Рим, – пишет Форбс, – придите сюда в последний день перед отъездом, зачерпните левой рукой воды из чаши фонтана, выпейте ее, потом отвернитесь и бросьте в фонтан полпенни через левое плечо». Мэрион Кроуфорд через шесть лет писал: «Кто придет к великому фонтану в час, когда лучи высокой луны скользят по струям, и отопьет воды из чаши, и бросит монету далеко в середину чаши, в дар гению места, обязательно вернется в Рим, молодым или старым, рано или поздно».

Фонтан ди Треви по‑прежнему бьет все той же водой. Она хранится в резервуаре в здании за фонтаном и подается под давлением по бесчисленным трубам. Раз в неделю, во вторник утром, струи утихают, и чистильщики ползают по камням, отмывая Нептуна и его свиту перед тем, как новый недельный запас воды не закачают в резервуар и он не будет пущен в дело. Я как‑то утром был поражен бесхитростностью парня, который, казалось, пытался ловить в фонтане рыбу, не обращая внимания на сигналы полицейского, подзывавшего его своим жезлом. Наконец страж порядка прогнал его прочь сердитым криком «Via!».[19]Жрец водяных богов в обличье элегантного молодого уличного фотографа поведал мне, что в разгар сезона во время еженедельной уборки из фонтана вынимали от 50 до 60 долларов. Я удивился, но он заверил меня, что это правда.

– Что делают с деньгами? – спросил я.

– Большая часть идет на больницы и детские приюты, – ответил он, – ну и, конечно, чистильщики получают свою долю.

Фасадом к Треви, в углу маленькой площади, стоит небольшая церковь Святых Виченцо и Анастасио, построенная при великом кардинале Мазарини; а голову женщины над главным входом, говорят, ваяли с его любимой племянницы – Марии Манчини. Если кто полагает, что человеку, самому пробивающему себе дорогу наверх, лучше все‑таки дождаться царства демократии, пусть обратит внимание на историю кардинала Мазарини. Его отец был дворецким в семье Колонна, а потом управляющим. Он женился на незаконнорожденной дочери хозяина и дожил до того, чтобы увидеть своего сына кардиналом, истинным правителем Франции, а свою внучку Марию – замужем за князем Колонна. Овдовев, бывший дворецкий женился на Порции Орсини и стал единственным человеком в истории, которому довелось быть женатым на представительницах обеих враждующих семей.

Церковь воздает иногда странные и жутковатые почести. На бронзовой доске слева от алтаря – имена двадцати двух пап, завещавших свои сердца и внутренности этой церкви, которая является приходской церковью палаццо Квиринале. До 1870 года, пока Квиринале был папским дворцом, Сикст V, а потом и все папы, скончавшиеся после него в Квиринальском дворце, составляли такое вот странное завещание. Их сердца хранятся в мраморных урнах подобно тому, как в Египте в канопах хранились внутренности фараонов.

Если стоять лицом к Испанской лестнице, то по правую руку будет дом Китса, а по левую – «Чайная Бабингтон». Между ними – та самая тонущая лодка, которая, увы, может служить иронической аллегорией судьбы состоятельной аристократии, представители которой, кстати, вдохнули жизнь в площадь Испании на целые два столетия. Однажды, сидя в «Чайной Бабингтон», я задумался об этом интересном названии. Заговор Бабингтона… Томас Бабингтон Маколей. Не каждый день слышишь такое имя…

В 1893 году тридцатилетняя незамужняя англичанка приехала в Рим, имея при себе сто фунтов, чтобы открыть дело, подходящее для молодой леди. Она была из дербиширских Бабингтонов, католического семейства, наиболее ярким представителем которого был Энтони Бабингтон, повешенный и четвертованный в 1586 году за то, что возглавил заговор против королевы Елизаветы. Его смерть была ужасна. Сначала на его глазах был повешен его друг Баллард, а Бабингтон, вместо того чтобы молиться, стоял рядом «не сняв шляпы, как будто это он руководил казнью». Его казнили следующим, причинив ему дьявольские мучения, и четвертовали еще живым. На Елизавету эта казнь произвела столь сильное впечатление, что она велела других заговорщиков, которые должны были умереть на следующий день, сначала добросовестно повесить, а потом уж четве