Заговор

Как и предсказывал Кандидат, социалисты, объединившись с другими левыми партиями, победили на президентских выборах, которые состоялись солнечным сентябрьским днем. Все прошло тихо, без происшествий. Победители прошлых лет, привыкшие к власти с незапамятных времен, заранее готовились отпраздновать свой триумф, несмотря на то, что в последние годы силы их ослабели. В лавках перестали продаваться ликеры, на рынках исчезли свежие креветки, а кондитерские работали в две смены, чтобы всем желающим хватило тортов и пирожных. В Богатом Квартале не стали беспокоиться, услышав о результатах предварительных подсчетов в провинциях. Окраины сочувствовали левым, а все знали, что голосование в столице является решающим. Сенатор Труэба следил за выборами из резиденции своей партии с невозмутимым спокойствием. Он был в хорошем настроении и беззастенчиво смеялся, когда кое-кто из присутствующих нервничал, видя явное преимущество оппозиции. Предчувствуя очередной триумф, он отказался от строгого траура и вдел красную розу в петлицу пиджака. У сенатора взяли интервью на телевидении, и вся страна услышала его гордые слова: «Мы победим, как всегда», — произнес он и пригласил всех поднять бокалы в честь «защитника демократии».

В «великолепном доме на углу» Бланка, Альба и слуги сидели у телевизора, пили чай с гренками и записывали результаты, внимательно следя за заключительными гонками, когда вдруг увидели на экране дедушку, еще более строгого и упрямого чем когда-либо.

— У него будет сердечный приступ, — сказала Альба. — Потому что на этот раз победят не они.

Скоро стало очевидно для всех, что только чудо сможет изменить результат, который угадывался в течение всего дня. В роскошных белых, синих и желтых особняках Богатого Квартала стали закрывать жалюзи, запирать двери на засовы, поспешно свертывать флаги и снимать портреты своего кандидата, которые заранее были вывешены на балконах. Между тем из соседних поселков и рабочих кварталов вышли на улицу целые семьи. Родители, дети, старики в праздничной одежде весело устремлялись к центру. Они несли с собой портативные приемники, чтобы услышать последние итоги. В Богатом Квартале некоторые студенты, увлеченные новыми идеями, обманув бдительность своих родителей, сидевших у телевизора с похоронными лицами, тоже бросились на улицу. Из соседних индустриальных районов организованными колоннами, с поднятыми кулаками, шли трудящиеся. В центре города они объединились в едином крике: «Еl pueblo unido jamas será vencido». Достали белые платки и стали ждать. В полночь объявили, что победу одержали левые. В мгновение ока отдельные группы собравшихся соединились, разрослись, растянулись, и улицы заполнились восторженными людьми, которые кричали, обнимались и смеялись. Зажглись факелы, и казалось, что единый слаженный коллектив артистов играет свой лучший спектакль, в котором слились беспорядочные голоса и объединились веселые танцоры. Эта яркая труппа, в которой шли люди из народа, мужчины в галошах, женщины с детьми на руках, студенты без пиджаков, спокойно прогуливалась по прекрасным районам, куда редко кто из них осмеливался входить и где они чувствовали себя иностранцами. Звуки их песен и шагов, отблески их факелов проникали внутрь закрытых молчавших домов, где дрожали те, кто боялся, что толпа разорвет их на куски или, в лучшем случае, лишит состояния и отправит в Сибирь. Но никто не взломал ни одной двери, не потоптал ухоженных садов. Весело пройдя по улицам, не прикасаясь к роскошным автомобилям, демонстранты повернули к площадям и паркам, где никогда не бывали, и остановились, пораженные, перед витринами магазинов, сверкавшими как на Рождество и уставленными предметами, назначения которых эти люди даже не знали, и мирно продолжили свой путь. Когда колонны проходили мимо «великолепного дома на углу», Альба выбежала, смешалась с рядами счастливых лиц и неистово запела. В богатых домах бутылки шампанского остались нераскупоренными, лангусты прокисли на подносах, а на торты уселись мухи.

На рассвете Альба заметила в толпе, которая начинала рассеиваться, знакомую фигуру Мигеля. Он шел со знаменем в руках, что-то выкрикивая. Альба протиснулась к нему, напрасно окликая, потому что он не мог услышать ее. Когда она остановилась перед ним и Мигель наконец ее увидел, он передал знамя стоящему рядом, приподнял девушку и обнял ее. Силы оставили их и, пока они целовались, оба плакали от радости.

— Я говорила тебе, что мы победим без крови, Мигель! — засмеялась Альба.

— Мы победили, но теперь нужно защищать победу, — ответил он.

На следующий день все, кто провел ночь в своих домах, трясясь от страха, обезумевшей лавиной хлынули к банкам, требуя возвращения своих денег.

Ценности прятали в матрацах или переправляли за границу. В двадцать четыре часа стоимость достояния страны сократилась почти наполовину. Билеты на самолеты мгновенно были распроданы тем, кто решил бежать из страны, пока не появились советские солдаты и не окружили колючей проволокой границы их государства. Народ, который вчера заполонил улицы, торжествуя победу, увидел наутро своих богатых соотечественников, что стояли в очередях и дрались у входа в банки. За короткое время страна разделилась на два непримиримых лагеря, этот разлад затронул и многие семьи.

Сенатор Труэба провел ночь в резиденции консерваторов. Его насилу удержали сторонники по партии, которые были уверены в том, что если тот выйдет на улицу, толпа без труда узнает его и повесит на столбе. Труэба был более удивлен, чем разгневан. Он не мог поверить в случившееся, несмотря на то, что долгие годы предупреждал свою страну об опасности марксизма. Он не чувствовал себя подавленным, наоборот. В его старом сердце борца оживало восторженное чувство, которое он не испытывал со времен своей далекой молодости.

— Одно дело победить на выборах и совершенно другое — быть президентом, — таинственно поведал он своим единомышленникам.

Мысль устранить нового Президента, однако, никому в голову не приходила. Его враги были уверены в том, что покончат с ним тем же легальным путем, который позволил ему победить. Именно так думал Труэба. На следующий день, когда стало очевидным, что не следует опасаться шумной толпы, он вышел из своего убежища и отправился в некий загородный дом, где был устроен тайный завтрак. Там он встретился с политиками известного толка, военными и с гринго, присланными по линии ЦРУ, чтобы составить план, который свергнет новое правительство с помощью дестабилизации экономики, а попросту саботажа.

Это был старинный родовой дом в колониальном стиле, окруженный двором, вымощенным каменными плитками. Когда сенатор Труэба приехал, у здания уже стояло несколько машин. Его встретили восторженно, так как Труэба был одним из бесспорных лидеров правых и, предупреждая о том, что могло их ждать, установил нужные связи за несколько месяцев до поражения. На обед подали горбыля под соусом из авокадо, бренди к жареному поросенку и шоколадный мусс. Заперев за официантами двери гостиной, собравшиеся наметили в общих чертах свою стратегию, а затем провозгласили тост за родину. Все они, за исключением иностранцев, решили рискнуть половиной своего состояния ради этого предприятия, и лишь старый Труэба был готов отдать и жизнь.

— Мы не оставим Кандидата в покое ни на минуту. Он вынужден будет уйти, — твердо сказал он.

— А если это не пройдет, сенатор, у нас имеется еще кое-что, — добавил генерал Уртадо и положил на скатерть свое боевое оружие.

— Мы не заинтересованы в военном мятеже, генерал, — возразил на своем прекрасном испанском агент контрразведки американского посольства. — Мы хотим, чтобы победа левых с грохотом провалилась и марксистские идеи не успели замутить умы в других странах континента. Понимаете? Этот вопрос мы утрясем с помощью денег. Мы в состоянии купить некоторых членов парламента, и они не утвердят кандидатуру Президента. Все будет по конституции: Кандидат не получит абсолютного большинства голосов, и парламент сам все решит.

— Оставьте эту мысль, мистер! — воскликнул сенатор Труэба. — Здесь вы не сможете подкупить никого! Конгресс и Вооруженные силы не продаются.

Лучше пустить эти деньги, чтобы привлечь на нашу сторону средства массовой информации. Так мы сможем управлять общественным мнением, — единственным, что по-настоящему важно.

— Это безумие! Первое, что сделают марксисты, — это покончат со свободой печати! — в один голос заговорили несколько человек.

— Поверьте мне, господа, — возразил сенатор Труэба. — Я знаю эту страну. Никогда здесь не покончат со свободой печати. Кроме того, этот пункт входит в программу правительства, оно поклялось уважать демократические свободы. Они попадут в свой собственный капкан.

Сенатор Труэба оказался прав. Гринго не смогли подкупить парламентариев, и в срок, установленный законом, левые пришли к власти. И тогда правые стали копить ненависть.

После выборов жизнь у всех переменилась, и те, кто думали, что смогут вернуться к старому, очень скоро поняли призрачность своих надежд. Для Педро Терсеро Гарсиа эта перемена была ощутимой. До сих пор он жил, укрываясь от ловушек будней, свободный и бедный, словно бродячий трубадур. Он никогда не носил кожаной обуви, галстука и часов, позволял себе роскошь быть небрежным и нежиться во время сиесты, потому что никому и ни в чем не должен был отдавать отчет. Всякий раз ему стоило все большего труда находить в себе тревогу и боль, необходимые для творчества. С годами в его душе воцарился покой, а бунтарский дух, одолевавший его в молодости, перешел в безмятежность. Педро все чаще испытывал довольство самим собой. При этом он был суров, как францисканец, и лишен страсти к деньгам или власти. Единственным тревожным моментом в его жизни оставалась Бланка. Его уже не интересовала любовь без будущего и юные особы, он понимал, что Бланка была единственной женщиной для него. Мысленным взором он охватывал годы, когда любил ее тайно, и не мог вспомнить ни минуты из своей жизни, когда она не была бы с ним. После президентских выборов размеренность его существования была нарушена необходимостью сотрудничать с правительством. Он не смог отказаться от подобной перспективы, потому что, как ему объяснили, левые партии не располагали достаточным количеством людей, подготовленных к официальным службам.

— Я крестьянин. Я совсем не готов к такой работе, — попытался он извиниться.

— Это не имеет значения, товарищ. Вы очень популярны. Если и сделаете что не так, люди простят вам ошибку, — отвечали ему.

Вот так и получилось, что он впервые в своей жизни оказался за письменным столом, с личной секретаршей и с огромной картиной за спиной, где были изображены выдающиеся личности Отечества во время одной из славных битв.[55]Педро Терсеро Гарсиа смотрел из окна своего роскошного кабинета и в просвет между рамой видел только маленький квадрат серого неба. Его должность не была простой декорацией. Он работал с семи утра до самой ночи и так уставал, что не чувствовал себя способным вырвать ни одного аккорда и уж тем более любить Бланку с прежней страстью. Когда, преодолевая обычные препятствия и новые препоны, связанные с его работой, они назначали свидание и оказывались в постели, то испытывали скорее тоску, чем желание. Усталые, они отдавались друг другу под телефонные звонки, следя за стрелкой циферблата, так как им всегда не хватало времени. Бланка перестала носить нижние юбки, которые нравились Педро, ей это стало казаться бессмысленным и даже смешным. Они встречались, чтобы отдохнуть в объятиях друг друга, словно старая супружеская пара, и чтобы дружески поговорить о повседневных делах и серьезных событиях, происходивших в стране. Однажды Педро Терсеро подсчитал, что они провели почти месяц, не предаваясь любви, и, что его особенно огорчило, никто из них не испытывал желания. Это привело его в состояние шока. Он подумал, что в его возрасте еще рано говорить о потере мужской силы, и приписал это той жизни, какую вел в последнее время и привычкам холостяка, которые давно уже приобрел. Он подумал, что если бы он жил с Бланкой нормальной жизнью и она всегда была бы рядом в их мирном доме, все шло бы по-другому. Он предложил ей выйти за него замуж раз и навсегда, потому что ему надоели эти встречи украдкой, да и возраст уже не тот, чтобы вести подобную жизнь. Бланка ответила ему тем же, чем прежде отвечала много раз:

— Мне нужно подумать, любовь моя.

Она сидела нагая на узкой кровати Педро Терсеро. Он безжалостно посмотрел на нее и увидел, что время начинает свое разрушительное действие: Бланка пополнела, стала печальней, руки деформировались от ревматизма, а ее удивительная грудь, которая в иные времена лишала его сна, превратилась в широкий бюст матроны, достигшей пика своей зрелости. Тем не менее он находил ее такой же красивой, как в молодости, когда они любили друг друга среди прибрежных тростников в Лас Трес Мариас, и именно потому он так огорчался, что усталость оказывалась сильнее страсти.

— Ты об этом думала почти полвека. Достаточно. Теперь или никогда, — решительно ответил он.

Бланку это не встревожило, ведь не впервые он ждал от нее решения. Каждый раз, когда Педро порывал с одной из своих юных возлюбленных и возвращался к ней, он требовал законно оформить их отношения, отчаянно пытаясь удержать эту любовь и заставить простить его. Когда он согласился оставить рабочий поселок, где несколько лет чувствовал себя счастливым, и переехать в район среднего класса, он и тогда сказал то же самое:

— Или ты выходишь за меня замуж теперь же, или мы никогда больше не увидимся.

Бланка не поняла, что на этот раз решение Педро Терсеро было окончательным.

Они поссорились. Бланка оделась, поспешно подхватила вещи, разбросанные по полу, и заколола волосы на затылке шпильками, которые собрала на смятой постели. Педро Терсеро зажег сигарету и не смотрел на Бланку, пока та одевалась. Она обулась, взяла сумочку и с порога, жестом, попрощалась с ним. Она была уверена, что на следующий день Педро устроит одно из своих эффектных примирений. Педро Терсеро повернулся к стене. Скорбная улыбка застыла у него на губах. Бланка и Педро не виделись два года.

Пару дней она ждала, что Педро свяжется с ней, как это обычно повторялось. Так было всегда, даже когда она вышла замуж и они год не виделись. Даже тогда он искал ее. Но на третий день, не имея от него никаких известий, Бланка стала тревожиться. Она вертелась в постели, страдая от бессонницы, вдвое увеличила дозу успокаивающих, снова стала чувствовать головные невралгические боли, оглушала себя работой в мастерской, извлекая из печи сотни уродцев для рождественских сцен — все для того, чтобы чем-то заняться и не думать, однако не смогла подавить нетерпение. Наконец она позвонила в министерство. Женский голос ответил, что товарищ Гарсиа на собрании и его нельзя беспокоить. На следующий день Бланка позвонила снова и повторяла звонки всю неделю, пока не поняла, что ничего не добьется таким образом. Невероятным усилием воли она подавила свою безмерную гордость, унаследованную от отца, надела свое лучшее платье, нарядный пояс и отправилась к нему на квартиру. Ее ключ не подошел к замку, и она вынуждена была нажать кнопку звонка. Дверь открыл усатый мужчина с невинным взглядом школьницы.

— Товарища Гарсиа нет, — ответил он, не приглашая ее войти.

Тогда Бланка поняла, что потеряла Педро. Перед ней мгновенно промелькнула картина ее будущего, она увидела себя словно в пустыне, погруженную в бессмысленные занятия, лишь бы убить время, без того единственного мужчины, которого любила всю жизнь, без его объятий, в которых засыпала с незабвенных дней своего детства. Она уселась на ступени лестницы и разрыдалась. Усатый мужчина бесшумно закрыл дверь.

Бланка никому не сказала о том, что произошло. Альба спросила ее как-то о Педро Терсеро, и она отговорилась тем, что новый пост в правительстве занимает все его свободное время. Она продолжала давать уроки богатым сеньоритам и дефективным детям, а кроме того, начала обучать керамике женщин отдаленных районов города: они пытались овладеть новыми профессиями и впервые участвовать в политической и общественной жизни страны.

«Путь к социализму» очень скоро превратился в поле битвы. Пока народ праздновал победу и почивал на лаврах, называя друг друга товарищами, вспоминая забытый фольклор и народные ремесла и бесконечно долго заседая на собраниях трудящихся, где все говорили одновременно и никогда не приходили к согласию, правые не сидели сложа руки. Они выработали целую стратегию, чтобы подорвать экономику и авторитет правительства. В их руках оказались самые могущественные средства информации, почти безграничные финансовые ресурсы, они рассчитывали на помощь гринго, которые выделяли секретные фонды для осуществления саботажа. Через несколько месяцев они уже могли оценить результаты. У людей из народа впервые оказалось достаточно денег, чтобы помимо основных расходов купить то, чего всегда недоставало, но они не могли сделать это, потому что в магазинах стало пусто. Прекратилось снабжение, начался всеобщий кошмар. Женщины поднимались на заре и стояли в бесконечных очередях, где можно было достать лишь жалкого цыпленка, полдюжины пеленок или туалетную бумагу. Гуталин для чистки башмаков, иголки и кофе превратились в предметы роскоши, которые, завернутые в подарочную обертку, дарились в дни рождения. Все панически боялись нищеты, страну потрясали волны противоречивых слухов, предостерегающих население о нехватке продуктов. Люди скупали все, что попало, без разбору, чтобы хоть как-то обеспечить будущее. Становились в очереди, не зная, что будут продавать, лишь бы не упустить возможности что-нибудь купить, даже если в этом не было необходимости. Появились некие личности, которые за разумную плату хранили очередь для других, продавцы съестного, пользующиеся беспорядком, чтобы подсунуть свои бутербродики, и те, кто давал напрокат одеяла для бесконечных ночных очередей. Расцвела торговля из-под полы. Полиция пыталась бороться с черным рынком, но он, как чума, проникал повсюду и, хотя осматривали машины и задерживали людей с подозрительной поклажей, помешать этому не смогли. Даже дети торговали в школьных дворах. В безумном стремлении защитить свой завтрашний день люди не считались с действительными нуждами: кто никогда не курил, в конце концов отдавал любые деньги за пачку сигарет, а тот, у кого не было детей, бился за коробку с детским питанием. Исчезли запасные части для кухонных плит и всевозможных приборов, детали автомобилей. Была ограничена продажа бензина, и машины ожидали своей очереди по двое суток, блокируя город подобно гигантскому неподвижно лежащему удаву, греющемуся на солнце. У служащих не было времени на такие очереди, и они вынуждены были ходить пешком или передвигаться на велосипедах. Улицы наполнились задыхающимися в спешке велосипедистами, и все это представлялось каким-то горячечным бредом.

Так обстояли дела, когда водители грузовиков объявили забастовку. К началу второй недели стало очевидно, что это было связано не с работой, а с политикой, и что они и не думали возвращаться к своим обязанностям. Армия хотела взять на себя ответственность и помочь народу, ведь овощи гнили на полях, а на рынках нечего было продавать отчаявшимся хозяйкам, но водители разобрали двигатели, и стало невозможно привести в движение тысячи грузовиков, перекрывших дороги своими окаменелыми каркасами. Президент выступил по телевидению с призывом к терпению. Он предупредил, что водители грузовиков подкуплены империалистами и что они затянут забастовку еще на неопределенное время, и поэтому лучше всего самим выращивать овощи в патио и на балконах, по крайней мере пока не будет найдено другое решение. Народ, который привык к бедности и цыплят ел лишь в дни национальных праздников и на Рождество, не забыл эйфории первых дней, наоборот, словно готовился к войне, решив не позволить экономическому саботажу испортить долгожданное торжество. Люди продолжали весело праздновать победу, распевая на улицах «Объединенный народ никогда не будет побежден», хотя с каждым разом это звучало все более фальшиво, ибо разлад и ненависть неумолимо росли.

У сенатора Труэбы, как и у других, течение жизни тоже изменилось. Энтузиазм борьбы, которую он вел, вернул ему былые силы и немного уменьшил боль в его ноющих костях. Он работал как в лучшие свои времена. Проделал множество конспиративных выездов за границу и без устали посещал провинции в своей стране, пересекая ее с севера до юга на самолете, в автомобиле и на поездах, где уже не существовало привилегий первого класса. Он выдерживал раблезианские ужины, которыми угощали его сторонники в каждом городе, поселке и деревне, притворялся, что голоден как волк, несмотря на то, что его кишечник уже не годился для подобных излишеств. Жил на тайных квартирах. Поначалу его приверженность закону ограничивала его в способностях расставлять ловушки правительству, но вскоре он отбросил мысль о легальной борьбе и признал, что единственной возможностью победить было использование запрещенных средств. Он был первый, кто осмелился публично заявить о том, что для подавления марксистской заразы необходимо прибегнуть к военной силе, так как народ не откажется от власти, которой он жаждал полвека, лишь потому, что не хватает цыплят.

— Оставьте этот идиотизм и беритесь за оружие! — призывал он, слушая разговоры о саботаже.

Его мысли отнюдь не являлись тайной, он кричал об этом на всех перекрестках и, не довольствуясь речами, в запальчивости бросал зерна маиса кадетам Военной школы, называя их курами. Он вынужден был обзавестись парой телохранителей, которые оберегали бы его от возможной опасности. Зачастую он забывал, что сам их нанял, и, чувствуя слежку, страдал от приступов дурного настроения, оскорблял их, угрожая им тростью, и кончалось это обычно одышкой и сердцебиением. Сенатор был уверен, что если кто-то решится его убить, два огромных идиота не помешают этому, но считал, что их присутствие по крайней мере сможет утихомирить нахалов. Он попытался организовать также охрану своей внучки, потому что считал, что она вращается в коммунистическом вертепе, где в любой момент кто-то может непочтительно отнестись к ней из-за родства с ним, но Альба не хотела слышать об этом. «Наемный охранник это все равно что признание вины. Мне же нечего бояться», — спорила она. Он не осмелился настаивать, потому что устал сражаться со всеми членами своей семьи и, в конце концов, Альба была единственным в мире человеком, кто относился к нему с нежностью и умел заставить его улыбаться.

Между тем Бланка организовала целую цепь снабжения продуктами питания через черный рынок и с помощью своих связей в рабочих кварталах, куда ходила давать женщинам уроки керамики. Много труда и волнений стоило ей утаить мешок сахара или коробку с мылом. В ней появилась хитрость, на которую прежде она не была способна. Она принялась заполнять одну из пустых комнат всякой всячиной, часто откровенно ненужной, как, например, две бочки соевого соуса, которые ей достали у китайцев. Она заделала в комнате окно, повесила висячий замок на дверь и ходила с ключами на поясе, не расставаясь с ними даже во время купания, потому что никому в мире не доверяла, включая Хайме и свою собственную дочь. У нее были на то причины. «Ты похожа на тюремщика, мама», — говорила Альба, встревоженная этой манией обеспечить будущее ценою горечи сегодняшнего дня. Альба считала, что если нет мяса, едят картошку, если нет туфель, носят альпаргаты, но Бланка, в ужасе от непритязательности своей дочери, придерживалась теории, что как бы там ни было, не следует снижать свои потребности и уровень жизни, и тратила силы и время на незаконные операции. В действительности, со времени смерти Клары они еще никогда не жили лучше, потому что впервые в доме появился кто-то, кто по-настоящему занялся хозяйством и тем, что попадало в кастрюли. Из Лас Трес Мариас регулярно прибывали ящики с продуктами, которые Бланка тут же прятала. В первый раз почти все сгнило, и жуткий запах проник из закрытых комнат, наполнил дом и вырвался на улицу. Хайме внушал сестре, чтобы она делилась тем, что присылали, меняла или продавала скоропортящиеся продукты, но Бланка отказывалась расставаться со своими сокровищами. Тогда Альба поняла, что ее мать, которая до сих пор казалась единственным уравновешенным человеком в семье, тоже по-своему теряет рассудок. Она проломила стенку в кладовке, откуда стала извлекать продукты в том порядке, в каком Бланка их складывала. Она научилась делать это очень осторожно, незаметно пересыпая чашками сахар, рис и муку, разламывая сыры и разбрасывая сухофрукты так, чтобы казалось, будто там похозяйничали мыши. Бланка только через четыре месяца обнаружила пропажи. Тогда она сделала опись продуктов, хранящихся в кладовой, и стала отмечать крестиками то, что брала для домашнего пользования, убежденная, что рано или поздно поймает вора. Но Альба пользовалась любой оплошностью матери, сама проставляла крестики в списке, и в конце концов Бланка пришла в смятение, не зная, ошибалась ли она в записях, или в семье едят в три раза больше, чем она рассчитывает, или действительно в этом проклятом доме все еще бродят былые духи.

Похищенные продукты Альба переправляла в руки Мигеля, а тот раздавал их в поселках и на фабриках вместе со своими революционными памфлетами, призывающими к вооруженной борьбе и разгрому олигархии. Но никто не придавал им значения. Вокруг все были убеждены, что если к власти пришли легально, демократическим путем, никто не сможет отнять ее, по крайней мере, до ближайших президентских выборов.

— Они просто безумцы, не отдают себе отчета в том, что правые вооружаются! — объяснял Мигель Альбе.

Альба поверила ему. Она видела, как во дворе их дома разгружают среди ночи огромные деревянные ящики, а затем, совершенно тайно, их содержимое складывают под присмотром Труэбы в пустые комнаты. Ее дедушка, подобно ее матери, закрыл комнату на висячий замок и носил ключи на шее в том же замшевом мешочке, где всегда хранил зубы Клары. Альба рассказала об этом дяде Хайме, который, заключив перемирие со своим отцом, вернулся домой. «Я почти уверена, что это оружие», — заметила она. Хайме, который в это время был словно лунатик и продолжал пребывать в таком состоянии до того дня, когда его убили, не мог поверить в это. Но племянница так настаивала, что он решил поговорить с отцом за обедом. Сомнения развеялись вместе с ответом старика.

— В своем доме я делаю, что хочу, и привожу столько ящиков, сколько мне заблагорассудится! Перестаньте совать нос в мои дела! — прорычал сенатор Труэба, стукнув кулаком по столу, отчего заплясали хрустальные бокалы, и резко прервал разговор.

Этой ночью Альба появилась в книжном туннеле своего дяди и предложила ему поступить с оружием дедушки так же, как она действовала с провиантом своей матери. Так они и сделали. Остаток ночи они провели, проделывая дыру в стене смежной с арсеналом комнаты. Отверстие скрыли с одной стороны шкафом, а с другой таинственными ящиками. Вооружившись молотком и клещами, они проникли в запертую комнату. Альба, у которой уже был опыт в подобных делах, указала на самые нижние ящики, которые предложила вскрыть. Открыв их, они обнаружили отличное боевое снаряжение, отвечающее последнему слову техники. В течение нескольких дней они похитили все, что смогли, а пустые ящики заполнили камнями и составили в самый низ. Вместе они перетащили боевые пистолеты, короткие ручные пулеметы, винтовки и гранаты в комнату Хайме, пока Альба не смогла переправить их в футляре для своей виолончели в надежное место. Сенатор Труэба, видя, как его внучка тащит тяжелый футляр, и не подозревал, что внутри, под чехлом, перекатывались пули, которые столько стоили ему при пересечении границы и доставке домой. Альба собиралась передать конфискованное оружие Мигелю, но Хайме убедил ее, что тот был не меньшим террористом, чем ее дедушка, и что лучше так распорядиться оружием, чтобы оно никому не могло причинить зло. Они обсудили несколько вариантов, хотели было сбросить все в реку, но потом решили, что более практично закопать его в полиэтиленовых мешках в каком-нибудь надежном месте, на тот случай, если вдруг оно понадобится для более справедливого дела. Сенатор Труэба удивился, узнав, что его сын и внучка надумали совершить экскурсию в горы, потому что ни Хайме, ни Альба не возобновляли занятий спортом со времени обучения в английском колледже и никогда не проявляли склонности к трудностям восхождения по горам.

Субботним утром они уехали в одолженном джипе, взяв палатку, корзину с провизией и таинственный чемодан, который вынуждены были грузить вдвоем, потому что весил он как окоченевший покойник. В радостном возбуждении они добрались до того места, куда можно было проехать по дороге, а потом пересекли поле в поисках тихого пристанища среди поваленных деревьев. Здесь они сложили свои пожитки и неумело раскинули маленькую палатку, потом выкопали ямы и зарыли мешки, обозначив каждое захоронение горкой камней. В оставшиеся дни они ловили форель в реке, жарили ее на костре, сложенном из веток боярышника, бродили по холмам и вспоминали прошлое. Вечерами грели вино с корицей и сахаром и, завернувшись в пледы, чокались, представляя себе лицо дедушки, если бы тот узнал, что его ограбили, и смеялись до слез.

— Если бы ты не был моим дядей, я вышла бы за тебя замуж! — шутила Альба.

— А Мигель?

— Он стал бы моим любовником.

Хайме это не показалось забавным, и к концу путешествия он замкнулся в себе. Ночью каждый забрался в свой спальный мешок, они погасили керосиновую лампу и молчали. Альба быстро заснула, а Хайме до рассвета не сомкнул глаз. Ему нравилось говорить, что он считал Альбу как бы своей дочерью, но этой ночью он страшно удивился своему желанию быть не ее отцом, а просто Мигелем. Хайме вспоминал об Аманде и сожалел, что она уже не может тронуть его сердце. Он пытался воскресить в своей памяти жар этой безумной страсти, которую когда-то испытывал к ней, но уже не мог найти в себе прежних чувств. Он уже давно превратился в отшельника. Сперва он был рядом с Амандой, так как взялся ее лечить, и видел почти каждый день. Первое время длилась агония, пока не появилась возможность отказаться от лекарств. Аманда перестала курить, пить ликер и начала вести здоровую и упорядоченную жизнь, немного прибавила в весе, сделала короткую стрижку и снова стала подкрашивать свои огромные темные глаза, носить звенящие бусы и браслеты в трогательном желании вернуть смутный образ, который она хранила о себе самой. Она была влюблена. От депрессии она перешла в состояние постоянной эйфории, и Хайме стал центром этого взрыва эмоций. Огромное усилие воли, которое понадобилось ей, чтобы освободиться от тяжелой зависимости последних лет, она преподнесла ему как доказательство своей любви. Хайме не поощрял ее, но и не смел оттолкнуть, ибо считал, что иллюзия любви может помочь ей выздороветь. Он знал, что время для них было уже потеряно. Как только смог, Хайме попытался установить дистанцию между ними, оправдываясь тем, что давно стал холостяком, погибшим для любви. Ему достаточно было мимолетных встреч с безотказными сиделками больницы или печальных визитов в дома терпимости для торопливого удовлетворения желаний. Несмотря ни на что, он понимал, что некими узами связан с Амандой, которую так отчаянно жаждал в своей юности, но которая теперь уже не трогала его и не могла удержать рядом с собой. Она внушала ему только чувство сострадания, и это было самым сильным чувством, которое он мог теперь испытывать. За всю его жизнь, соприкасавшуюся с нищетой и болью, душа его не очерствела, наоборот, все более была открыта сопереживанию. Однажды, когда Аманда охватила его шею руками и сказала, что любит, он машинально обнял ее и с притворной страстью поцеловал, лишь бы она не заметила, что он не испытывает желания. Так он оказался в положении, свойственном тому возрасту, когда принято считать, что мужчина уже не способен на бурные страсти. «Я уже не гожусь для этого», — думал Хайме после изнурительных свиданий, когда Аманда, чтобы очаровать его, прибегала к изощренным любовным приемам, которые совершенно лишали их сил.

Отношения с Амандой и настойчивость Альбы толкали его на встречи с Мигелем. Часто Хайме не мог избежать их. Он делал все возможное, чтобы держаться безразлично, но Мигель в конце концов пленил его. Мигель возмужал и уже не казался экзальтированным мальчиком, хотя не изменил своим политическим симпатиям, продолжая считать, что без оружия в руках невозможно победить правых. Хайме не соглашался с ним, но не мог не восхищаться его сильным характером. Тем не менее он считал Мигеля одним из тех злых гениев, которыми владеет опасный идеализм и неподкупная чистота. Рядом с такими мужчинами все окрашивается горем, особенно судьба женщин, по несчастью полюбивших их. Хайме не разделял его идеологии, ибо был уверен, что левые экстремисты, подобные Мигелю, наносят Президенту больший вред, чем сторонники правых сил. Однако ничто не мешало Хайме испытывать к Мигелю симпатию, и он преклонялся перед силой его убеждений, его естественной веселостью, его нежностью и великодушием, а также готовностью отдать жизнь за идеалы, которые разделял и Хайме, хотя не чувствовал в себе решимости идти до конца.

Слыша рядом дыхание племянницы, Хайме провел эту ночь беспокойно, засыпать в спальном мешке было неудобно. Когда на следующий день он проснулся, она уже встала и разогрела на завтрак кофе. Дул свежий ветер, и солнце освещало золотыми лучами вершины гор. Альба обняла своего дядю и поцеловала, но тот не вытащил руки из карманов и не ответил на ласку. Он был смущен.

Лас Трес Мариас было одним из последних землевладений на юге, экспроприированных согласно аграрной реформе. Те самые крестьяне, что родились на этой земле и работали здесь из поколения в поколение, организовали кооператив и стали его хозяевами. Они уже три года и пять месяцев не видели своего патрона и успели забыть об ураганах его ярости. Управляющий, в страхе перед тем, какой оборот принимают дела, собрал свои пожитки и пустился наутек, ни с кем не попрощавшись и не предупредив сенатора Труэбу, так как не хотел стать причиной его гнева и считал, что уже выполнил свой долг, предупреждая его об этом не раз. С его отъездом в Лас Трес Мариас какое-то время все плыло по воле волн. Никто не отдавал приказы, да и исполнять их было некому, ведь крестьяне впервые в жизни почувствовали себя хозяевами и испытали вкус свободы. Земли разделили поровну, и каждый стал выращивать, что ему заблагорассудится, пока правительство не прислало агронома, который отпустил им в кредит семена и рассказал о запросах рынка, о трудностях перевозок продуктов и о преимуществах удобрений и дезинфицирующих средств. Крестьяне почти не обратили внимания на этого городского заморыша, — было очевидно, что тот никогда не держал в руках плуга. Они, правда, отпраздновали его визит, открыв священные погреба бывшего хозяина, вытащили вина многолетней выдержки и принесли в жертву быков-производителей, чтобы приготовить мясо с картофелем, луком и кориандром. После отъезда агронома крестьяне съели привезенных из-за границы коров и кур-несушек.

Эстебан Труэба узнал, что потерял свою землю, в тот момент, когда его известили о необходимости оплаты этой земли государственными чеками за тридцатилетний срок пользования и по той самой цене, которую он проставил ранее в декларациях о налогах. Он потерял контроль над собой. Извлек из своего арсенала ручной пулемет, которым не умел пользоваться, и, никого не предупредив, даже своих телохранителей, приказал шоферу, чтобы тот мигом доставил его на машине в Лас Трес Мариас. Он сидел в автомобиле слепой от гнева, без всякого четкого плана в голове.

Подъехав к имению, они вынуждены были внезапно затормозить, потому что путь им преграждала толстая жердь в воротах. Одного из арендаторов обязали сторожить землю, вооружив его киркой и охотничьим ружьем без патронов. Труэба вышел из автомобиля. Увидев хозяина, бедолага неистово зазвонил в школьный колокол, который перенесли поближе, чтобы бить тревогу, и мгновенно упал на землю. Шквал пуль пронесся у него над головой и вонзился в соседние деревья. Труэба не стал смотреть, убит ли сторож. С неожиданной для его возраста ловкостью он бросился по дороге к имению, не глядя по сторонам, так что удар по затылку оказался неожиданным, и он упал ничком в пыль, не поняв, что же с ним произошло. Сенатор очнулся в столовой господского дома, лежа на столе со связанными руками и с подушкой под головой. Какая-то женщина прикладывала к его лбу мокрые тряпки, а вокруг собрались почти все крестьяне, с любопытством взирая на пленника.

— Как вы себя чувствуете, товарищ? — спрашивали они.

— Сукины дети! Я вам не товарищ! — прорычал старик, пытаясь подняться.

Он так спорил и кричал, что слезы выступили у него на глазах, и ему помогли подняться, но когда Труэба захотел выйти, то увидел, что окна были заколочены снаружи, а дверь закрыта на ключ. Ему попытались объяснить, что времена переменились и теперь он не хозяин, но он никого не захотел слушать. С пеной у рта и готовым разорваться сердцем он выкрикивал ругательства как сумасшедший, угрожая такими карами и мщением, что окружающие в конце концов стали смеяться. Наконец, им все это надоело и они оставили его, заперев в столовой. Эстебан Труэба рухнул на стул, измученный невероятным напряжением. Спустя несколько часов он понял, что превратился в заложника и что его собираются снимать для телевидения. Предупрежденные его шофером, двое телохранителей и несколько преданных молодых людей из его партии предприняли путешествие в Лас Трес Мариас, вооруженные дубинами, кастетами и цепями, с тем чтобы освободить его, но наткнулись при входе на удвоенную охрану с тем самым ручным пулеметом, который захватил с собой сенатор по дороге в Лас Трес Мариас.

— Товарища заложника никто не уведет с собой, — сказали крестьяне и, дабы подтвердить сказанное, выстрелили.

Появился автобус из телестудии, чтобы снять этот инцидент, и крестьяне, которые никогда не видели ничего подобного, разрешили ему въехать. Окружив пленника, они толклись перед камерами, широко улыбаясь. Этой ночью вся страна могла увидеть величайшего представителя оппозиции плененным, негодующим, выкрикивающим такие слова, что цензура вынуждена была вмешаться. Президент тоже видел репортаж и не получил от него никакого удовольствия, поняв, что эта история может послужить детонатором и взорвать пороховой погреб, на котором в непрочном равновесии обосновалось его правительство. Он приказал карабинерам освободить сенатора. Когда те прибыли в имение, крестьяне, ободренные поддержкой прессы, не позволили им войти. Они потребовали постановление суда. Судья провинции, видя, что вмешавшись в эту неразбериху, тоже может попасть в телепередачу, третируемый репортерами левого крыла, поспешил поймать рыбку в мутной воде. Карабинеры вынуждены были ждать по другую сторону ограды Лас Трес Мариас, пока не получили приказ из столицы.

Бланка и Альба узнали о случившемся, как и все, увидев сенатора в последних известиях. Бланка подождала до следующего дня, не предпринимая никаких действий, но узнав, что и карабинеры не освободили старика, решила встретиться с Педро Терсеро Гарсиа, так как теперь такой момент настал.

— Сними эти безобразные брюки и оденься прилично, — велела она Альбе.

Вдвоем они явились в министерство, не договорившись предварительно о визите. Какой-то секретарь попытался остановить их в приемной, но Бланка оттолкнула его и прошла твердым шагом, силою таща за собой дочь. Она открыла дверь, не постучавшись, и ворвалась в кабинет Педро Терсеро, которого не видела два года. Бланка готова была уйти, думая, что ошиблась. За этот короткий срок мужчина ее судьбы похудел и постарел, выглядел усталым и грустным, волосы его все еще оставались черными, но поредели и стали короче, он подрезал свою роскошную бороду. Педро был одет в серый костюм служащего, из-под воротника рубашки выглядывал печальный галстук того же цвета. Только по взгляду его древних черных глаз Бланка узнала Педро Терсеро.

— Господи! Как ты изменился!.. — пробормотала она.

Педро, напротив, она показалась красивее, чем он ее помнил, словно разлука сделала ее моложе.

За эти годы у него было время раскаяться в своем решении и обнаружить, что без Бланки он напрочь потерял вкус к юным девам, которые прежде так нравились ему. Кроме того, пока он сидел за письменным столом, ежедневно работая по двенадцать часов, обходясь без гитары и восторгов публики, у него не оставалось времени чувствовать себя счастливым. По мере того как шли дни, он все больше тосковал о спокойной и размеренной любви Бланки. Едва увидев, как она решительно вошла в кабинет в сопровождении Альбы, он понял, что не сентиментальные побуждения заставили ее встретиться с ним, и догадался об истинной причине ее визита.

— Я пришла просить тебя поехать с нами, — сказала Бланка без предисловий. — Твоя дочь и я отправляемся за стариком в Лас Трес Мариас.

Так Альба узнала, что ее отцом был Педро Терсеро Гарсиа.

— Хорошо. Заедем ко мне домой за гитарой, — ответил он, поднимаясь.

Они выехали из министерства в черном, словно погребальная карета, автомобиле с официальными номерами. Бланка и Альба подождали на улице, пока Педро поднялся в свою квартиру. Когда он вернулся, в нем вновь появилось нечто от его былого очарования. Он сменил серый костюм на широкие брюки и старинное пончо, надел альпаргаты и повесил на плечо гитару. Бланка впервые за день улыбнулась ему, а Педро нагнулся и поцеловал ее в губы. Первые сто километров проехали в молчании, пока Альба не пришла в себя от удивления и дрожащим голосом не поинтересовалась, почему раньше ей не говорили, что Педро Терсеро ее отец, ведь тогда она давно бы избавилась от детских ночных кошмаров, в которых граф, одетый в белое, умирал от лихорадки в пустыне.

— Лучше иметь умершего отца, чем такого, что вечно отсутствует, — загадочно ответила Бланка и больше не возвращалась к этому разговору.

Они прибыли в Лас Трес Мариас под вечер и у въезда в имение увидели группу людей за дружеской беседой вокруг костра, на котором жарился поросенок. Тут были карабинеры, журналисты и крестьяне, допивавшие последние бутылки из погреба сенатора. Собаки и дети резвились, освещенные огнем, ожидая, когда розовый, блестящий поросенок наконец зажарится. Педро Терсеро Гарсиа все сразу же узнали: представители прессы потому, что не раз брали у него интервью, карабинеры — по своеобразному облику народного певца, а крестьяне помнили, что он родился на этой земле. Его встретили радостно.

— Что вас привело сюда, товарищ? — спросили его арендаторы.

— Я хочу увидеть старика, — улыбнулся Педро Терсеро.

— Вы можете войти, товарищ, но только один. Донью Бланку и ее дочку мы угостим стаканчиком вина, — сказали они.

Обе женщины присели у костра со всеми остальными, и нежный запах жареного мяса напомнил им, что они не ели с утра. Бланка со многими была знакома, ведь она учила этих крестьян читать в маленькой школе в Лас Трес Мариас. Они пустились в воспоминания о старых временах, когда братья Санчес вершили свой закон в районе, когда старый Педро Гарсиа покончил с нашествием термитов и когда нынешний Президент был вечным Кандидатом, выступавшим на станции с зажигательными речами.

— Кто бы мог думать, что когда-нибудь он станет президентом! — сказал один из арендаторов.

— И что однажды хозяину некем будет повелевать в Лас Трес Мариас! — засмеялись другие.

Педро Терсеро Гарсиа провели в дом, прямо на кухню. Там находились самые старые и почтенные крестьяне; они сторожили дверь в столовую, где находился их плененный хозяин. Много лет они не видели Педро Терсеро, но тоже узнали его. Сели за стол выпить вина и вспомнить далекое прошлое, времена, когда Педро Терсеро был не легендарным народным любимцем, а просто мятежным юношей, влюбленным в дочку хозяина. Потом Педро взял гитару, положил ее на колено, закрыл глаза и запел своим бархатным голосом песню о курах и лисах, а старики стали ему подпевать.

— Я увезу с собой хозяина, товарищи, — мягко сказал Педро Терсеро в одну из пауз.

— Даже не мечтай об этом, сынок, — возразили ему.

— Завтра карабинеры придут с судебным постановлением и увезут его как героя. Лучше я уведу его с опущенным хвостом, — ответил Педро Терсеро.

Какое-то время все спорили, а потом наконец проводили его в столовую и оставили наедине с заложником. Они стояли лицом к лицу впервые с того зловещего дня, когда Труэба ударом топора взял с Педро плату за утраченную невинность своей дочери. Педро Терсеро вспомнил разъяренного великана, вооруженного хлыстом из змеиной кожи и серебряной тростью, при появлении которого дрожали крестьяне, а от его громового голоса и хозяйского самодурства ухудшалась погода. Он удивился, что его злость, копившаяся так долго, выдохлась в присутствии этого сгорбленного, невысокого старика, испуганно смотревшего на него. Гнев у сенатора Труэбы прошел, а ночью, которую он провел сидя на стуле со связанными руками, у него разболелись все кости, и он испытывал тысячелетнюю усталость. Сначала он не узнавал Педро Терсеро, потому что не видел его четверть века, но заметив, что у того не хватает трех пальцев на правой руке, понял, что кошмар, в котором он пребывал, достиг своей кульминации. Долгие секунды они наблюдали друг за другом, думая, что для каждого из них другой воплощал самое ненавистное в этом мире, но не находили в своих сердцах огня прежней ненависти.

— Я пришел увести вас отсюда, — сказал Педро Терсеро.

— Почему? — удивился старик.

— Потому что Бланка попросила меня об этом, — ответил Педро Терсеро.

— Идите к черту! — неуверенно пробормотал Труэба.

— Хорошо, туда и пойдем. Вы пойдете со мной. Педро Терсеро распутал веревку, которой были связаны руки сенатора на запястьях, чтобы тот не стучал кулаками в дверь. Труэба отвел глаза от искалеченной кисти Педро Терсеро.

— Уведите меня отсюда так, чтобы меня не видели. Я не хочу встретиться с журналистами, — попросил сенатор Труэба.

— Я уведу вас отсюда тем же путем, что вы вошли, через главный вход! — ответил Педро Терсеро и открыл дверь.

Труэба пошел за ним, опустив голову, с покрасневшими глазами, впервые в жизни чувствуя себя побежденным. Они прошли через кухню, где старик ни на кого не поднял глаз, пересекли весь дом и зашагали по дороге от хозяйского дома до входных ворот в сопровождении детей, которые прыгали вокруг, и свиты молчаливых крестьян, шедших сзади. Бланка и Альба сидели среди журналистов и карабинеров, держа в руках куски жареного мяса, и большими глотками пили красное вино из горлышка бутылки, которая переходила из рук в руки. Увидев дедушку, Альба заволновалась, потому что она не помнила его таким подавленным со дня смерти Клары. Она торопливо проглотила свой кусок и побежала навстречу дедушке. Они крепко обнялись, и Альба что-то прошептала ему на ухо. Тогда сенатор Труэба гордо выпрямился, поднял голову и улыбнулся. Журналисты сфотографировали его, когда сенатор садился в черный автомобиль с официальным номером, и общественное мнение в течение нескольких недель недоумевало, что означала эта буффонада, пока другие, более серьезные события не заслонили внимание граждан.

Ночью Президент, у которого вошло в привычку обманывать бессонницу за шахматами с Хайме, прокомментировал этот инцидент между двумя партиями, одновременно поглядывая хитрыми глазами, скрытыми за толстыми стеклами в темной оправе, на партнера и пытаясь обнаружить хоть какую-то неловкость в своем друге, но Хайме продолжал передвигать фигуры на доске, не говоря ни слова.

— У старого Труэбы голова работает отлично, — сказал Президент. — Он был бы достоин находиться в наших рядах.

— Ваш ход, Президент, — ответил Хайме, указывая на доску.

В последующие месяцы ситуация ухудшилась настолько, словно страна находилась в состоянии войны. Все были взбудоражены, особенно женщины от оппозиции, которые шли по улицам, гремя кастрюлями, протестуя против нехватки продовольствия. Одна половина населения стремилась свергнуть правительство, а другая защищала его, и ни у кого не оставалось времени, чтобы заниматься работой. Как-то ночью Альба удивилась, заметив, что центральные улицы погружены во мрак и пусты. Мусор не убирали уже целую неделю, и бродячие собаки рылись в грудах очисток. Столбы были покрыты печатными пропагандистскими листовками, которые поливал зимний дождь, а на всех свободных местах красовались лозунги обеих сторон. Половину фонарей разбили камнями, в зданиях не горели окна, и свет исходил от печальных костров, поддерживаемых газетами и досками, у которых грелись небольшие группы, по очереди несшие караул у министерств, банков и учреждений, чтобы помешать экстремистам захватить их штурмом в ночное время. Альба видела, как некий грузовичок остановился у общественного здания. Из машины вышли несколько молодых людей в белых касках, с банками краски и кистями. Они покрыли стены светлой краской, нарисовали больших разноцветных голубей, бабочек и кроваво-красные цветы, а потом написали стихи Поэта и воззвания к объединению народа. Это были молодежные бригады, которые верили, что могут спасти революцию с помощью патриотических рисунков и плакатных голубей. Альба подошла к ним и показала на стену на противоположной стороне улицы. Она была выкрашена в красный цвет, и на этом фоне виднелось только одно слово огромными буквами: «Джакарта».[56]

— Что означает это слово, товарищи? — спросила девушка.

— Не знаем, — ответили ей.

Никто не знал, почему оппозиция писала на стенах это азиатское слово, никто не слышал рассказов о грудах мертвых тел на улицах этого города. Альба села на велосипед и поехала к дому. С тех пор как стали ограничивать продажу бензина и началась забастовка городского транспорта, она извлекла из подвала старую игрушку своего детства. Альба непрерывно думала о Мигеле, и мрачное предчувствие комом подступало к горлу.

Последнее время она не ходила в университет, и свободного времени было теперь достаточно. Преподаватели объявили о прекращении занятий на неопределенный срок, и студенты заняли здания факультетов. Альбе наскучило играть дома на виолончели, и то время, когда она не встречалась с Мигелем, она использовала для посещения больницы в Квартале Милосердия, где помогала дяде Хайме и тем немногим врачам, которые продолжали практиковать, несмотря на приказ Медицинской Коллегии отменить приемы пациентов, чтобы саботировать правительство.

Это была тяжелая работа. Коридоры были переполнены больными, которые целыми днями ждали своей очереди, точно стонущее стадо. Медицинские сестры не справлялись с работой. Хайме засыпал с ланцетом в руке и был так занят, что часто забывал о еде. Он сильно похудел и осунулся, работал по восемнадцать часов в день и, когда наконец валился на свою убогую кровать, не мог уснуть, думая о больных, ожидавших очереди, и о том, что нет ни анестезирующих средств, ни шприцов, ни ваты, и если бы медикаментов стало больше в тысячу раз, их все-таки было бы недостаточно, потому что это все равно что попытаться остановить поезд рукой. Аманда тоже добровольно работала в госпитале, чтобы быть рядом с Хайме и чувствовать себя занятой. В эти тяжелые дни, заботясь о незнакомых людях, она вернула себе свет, который озарял ее душу в дни юности, и на какое-то время вообразила, что счастлива. На ней был синий передник и простые резиновые туфельки, но Хайме казалось, когда Аманда проходила мимо, что, как в прошлые времена, звенят ее бусы и браслеты. Он чувствовал ее рядом и готов был любить.

Президент выступал по телевидению почти каждый вечер, объявляя беспощадную войну оппозиции. Он выглядел очень усталым, у него часто срывался голос. Поговаривали, что он пьян и проводит ночи в оргиях с мулатками, которых доставляют самолетом из тропиков. Он предупреждал, что водителям грузовиков платят по пятьдесят долларов в день из-за границы, чтобы держать страну в напряжении. Ему отвечали, что он получает кокосовое мороженое и советское оружие в дипломатических чемоданах. Он объявил, что враги вступили в заговор с военными с целью произвести государственный переворот, ибо предпочитают видеть демократию побежденной, чем управляемой им лично. В ответ его обвинили в изобретении параноидальных небылиц и в краже произведений искусства из Национального музея, чтобы украсить ими комнату любовницы. Он предостерег, что правые вооружены и готовы продать родину империализму, а ему возразили, что его кладовка полна птичьими грудками, в то время как народ стоит в очередях за куриными головами и крыльями.

В тот день, когда Луиса Мора позвонила в двери «великолепного дома на углу», сенатор Труэба находился в своей библиотеке, занимаясь счетами. Это была последняя из сестер Мора, еще оставшаяся в живых. Она казалась маленькой, подобно блуждающему ангелу, и совершенно просветленной, а ее несгибаемая духовная энергия была по-прежнему огромной. Труэба не видел Луису Мору со времени смерти Клары, но узнал по голосу, все так же звучащему словно заколдованная флейта, и по запаху лесных фиалок, который время смягчило, но который еще ощущался на расстоянии. Войдя в комнату, она принесла с собой призрачное видение Клары, парящей в воздухе перед влюбленными глазами мужа, который не видел ее уже несколько дней.

— Я пришла сообщить вам о несчастьях, Эстебан, — проговорила Луиса Мора, после того как уселась в кресло.

— Ах, дорогая Луиса! Уж этого-то у меня было достаточно… — вздохнул Эстебан Труэба.

Луиса рассказала о том, что она узнала по расположению планет. Она вынуждена была дать научные объяснения метода, которым пользовалась, чтобы сломить прагматическое сопротивление сенатора. Она сказала, что последние десять месяцев провела, изучая звездную карту каждого крупного члена правительства и оппозиции, включая самого Эстебана. Сравнительный анализ карт показал, что именно в этот исторический момент неизбежно произойдут трагические события, смерть и страдания.

— У меня нет ни малейшего сомнения, Эстебан, — заключила она. — Приближаются жестокие времена. Погибнет столько людей, что невозможно будет сосчитать. Вы окажетесь в группе победителей, но победа принесет вам только страдания и одиночество.

Эстебан Труэба почувствовал себя неуютно перед этой печальной пифией, которая нарушила его уединение и вызвала боли в печени своими астрологическими бреднями, но у него не хватило смелости распрощаться с ней, тем более, что Клара наблюдала украдкой из своего угла.

— Но я пришла не за тем, чтобы тревожить вас сведениями, которые неподвластны вам, Эстебан. Я пришла поговорить с вашей внучкой Альбой, потому что у меня к ней послание от ее бабушки.

Сенатор позвал Альбу. Девушка не видела Луису Мору с семилетнего возраста, но превосходно помнила ее. Она нежно обняла ее и с удовольствием вдохнула ни с чем не сравнимый запах фиалок.

— Я пришла сказать тебе, девочка, чтобы ты остерегалась, — проговорила Луиса Мора, после того как вытерла слезы, выступившие от волнения. — Смерть идет за тобой по пятам. Твоя бабушка Клара оберегает тебя Оттуда, но она велела передать тебе, что духи-заступники бессильны во времена великих катастроф. Лучше бы тебе отправиться в путешествие через океан, где ты будешь в безопасности.

В этот момент сенатор Труэба потерял терпение и был уверен, что перед ним безумная старуха. Через десять месяцев и одиннадцать дней он вспомнит предсказание Луисы Моры, когда Альбу уведут ночью во время комендантского часа.