Глава 8. Это время кануло бы в забвение, если бы не письма, которыми обменивались Клара и Бланка

ГРАФ

Это время кануло бы в забвение, если бы не письма, которыми обменивались Клара и Бланка. Их обильная переписка сберегла память о тех невероятных событиях и спасла их от густого тумана прошлых лет. Из первого же письма, которое Клара получила от своей дочери после ее замужества, она поняла, что разлука с Бланкой не будет слишком долгой. Не говоря ей ни слова, ожидая ее возвращения, она привела в порядок одну из самых солнечных и просторных комнат в доме. Там она поместила бронзовую колыбель, в которой росли трое ее детей.

Бланка никогда не смогла объяснить своей матери, почему она вышла замуж, ведь она сама толком не понимала этого. Размышляя о своем прошлом, уже став взрослой женщиной, она пришла к выводу, что основной причиной был страх, который внушал ей отец. С той поры, когда она была младенцем, она знала иррациональную силу его гнева и привыкла подчиняться ему. Ее беременность и известие о том, что Педро Терсеро мертв, заставили ее решиться на этот шаг. Однако с той минуты, когда Бланка дала свое согласие на этот союз, она намеревалась никогда не доводить его до завершения. Она собиралась выдумывать всякого рода отговорки, поначалу сославшись на собственное нездоровье, связанное с ее состоянием, а потом поискать другие, ведь она была уверена, что гораздо легче будет справиться с мужем, который носит обувь из шевро, красит ногти лаком и готов жениться на женщине, забеременевшей от другого, чем противостоять такому отцу, как Эстебан Труэба. Из двух зол она выбрала, как ей казалось, меньшее. Она поняла, что между отцом и графом заключено коммерческое соглашение, о котором она не должна упоминать. Взамен имени для своего наследника Труэба дал Жану де Сатини богатое приданое и обещал, что придет время, и тот получит немалое наследство. Бланка примирилась с этой сделкой, но не была расположена одарить своего мужа ни любовью, ни близостью, потому что по-прежнему любила Педро Терсеро Гарсиа, хотя понимала, что больше не увидится с ним.

Бланка и ее новоявленный муж провели первую ночь после свадьбы в покоях лучшего отеля столицы, который Труэба приказал заполнить цветами, чтобы дочь простила ему все его грубости. К своему удивлению, Бланке не пришлось притворяться, ссылаясь на головную боль. Едва они остались одни, Жан перестал играть роль жениха, который целовал ее в шейку и выбирал лучшие креветки, чтобы положить ей в рот, и, казалось, совершенно позабыл о манерах первого любовника и соблазнителя немого кино, снова став просто братом, каким он и был для нее во время их деревенских прогулок, когда они завтракали на траве, фотографировались и читали французские книги. Жан прошел в ванную и пробыл там так долго, что когда он вернулся, Бланка почти спала. Она подумала было, что видит во сне, как ее муж снял свадебный костюм, надел черную шелковую пижаму и бархатный халат в помпейском стиле, а затем натянул на голову сеточку, дабы закрепить безупречную волнистую прическу, и сильно надушился английским одеколоном. В нем не чувствовалось никакого любовного нетерпения. Он сел рядом с нею на кровати и погладил ее по щеке так же шутливо, как случалось и прежде, а затем перешел к объяснению на своем прилизанном испанском, лишенном звука «р», сказав, что не испытывает никакой склонности к браку, поскольку является человеком, влюбленным только в искусство, литературу и научные раритеты. Он не собирается досаждать ей известного рода требованиями, так что они смогут жить вместе без супружеской близости, в совершенной гармонии и благовоспитанности. Успокоенная, Бланка обняла его и поцеловала в обе щеки.

— Спасибо, Жан! — воскликнула она.

— Не за что, — вежливо ответил он.

Оба устроились на огромной кровати в ложном стиле ампир, судача о мелочах, связанных с торжествами, и строя планы на будущее.

— Тебе не интересно знать, кто отец моего ребенка? — спросила Бланка.

— Я — отец, — ответил Жан, целуя ее в лоб.

Они уснули каждый на своей половине, повернувшись друг к другу спиной. В пять утра Бланка проснулась от неприятного ощущения в желудке, вызванного приторно сладким запахом от цветов, которыми Эстебан Труэба украсил комнату для новобрачных. Жан де Сатини проводил ее в ванную, подержал за лоб, пока ее рвало над унитазом, помог ей снова лечь и вынес цветы в коридор. Потом, лишившись сна, весь остаток ночи читал «Философию в Будуаре»[44]маркиза де Сада, пока Бланка вздыхала, то засыпая, то просыпаясь, размышляя, что быть замужем за интеллектуалом — поразительно.

На следующий день Жан отправился в банк разменять чек своего тестя и провел почти весь день, бегая по центральным магазинам и покупая себе жениховское приданое, что, как он полагал, было исключительно уместно для его нового экономического положения. Между тем Бланка, которой наскучило ожидать его в холле отеля, решила навестить мать. Она надела свою лучшую шляпу и отправилась на такси в «великолепный дом на углу», где семья завтракала в молчании, еще чувствуя раздражение и усталость от потрясений, связанных со свадьбой и похмельем последних ссор. Увидев, как она вошла в столовую, отец издал крик ужаса.

— Что ты здесь делаешь, дочь? — прорычал он.

— Ничего… пришла повидать вас, — испуганно пробормотала Бланка.

— С ума сошла! Ты что, не отдаешь себе отчета в том, что если тебя кто-нибудь увидит, то станут говорить, будто твой муж в разгар медового месяца отправил тебя домой? Все поймут, что ты не была невинной!

— Я и не была невинной, папа.

Эстебан готов был надавать ей пощечин, но Хайме так решительно встал перед ним, что отец ограничился обвинениями в глупости. Клара, не колеблясь, усадила Бланку за стол и подала ей холодную рыбу под каперсовым соусом. Пока Эстебан кричал, а Николас собирался пойти за такси, чтобы вернуть сестру мужу, мать и дочь шептались, как в прежние времена.

Этим же вечером Бланка и Жан сели в поезд, который привез их в порт, где они взошли на борт английского океанского лайнера. Граф был одет в белые полотняные брюки и синий пиджак морского покроя, что превосходно гармонировало с синей юбкой и белым верхом дорожного платья его жены. Спустя четыре дня корабль доставил новобрачных в самую забытую провинцию севера, где их элегантные костюмы и чемоданы из крокодиловой кожи остались незамеченными в знойной жаре сиесты. Жан де Сатини временно устроил свою жену в отеле и посвятил себя поискам жилья, достойного его нового положения. К полуночи маленькое провинциальное общество уже знало, что среди них находится настоящий граф. Это во многом помогло Жану. Он снял старинный особняк, который принадлежал владельцам одного из самых больших капиталов «времен селитры»,[45]до того как был изобретен синтетический заменитель, и весь этот регион послали к чертям. Дом был несколько печальным и заброшенным, как и все в этом городке, нуждался в ремонте, но сохранял нетронутым достоинство прежних лет и очарование архитектуры конца века. Граф декорировал его на свой вкус, с сомнительной декадентской изысканностью, которая удивила Бланку, привыкшую к деревенской жизни и к классической строгости отцовского вкуса. Жан расставил китайские фарфоровые вазы, в которые вместо цветов водрузил цветные страусиные перья, повесил занавески из камчатной ткани с отделкой и кисточками, положил диванные подушки с бахромой, расставил мебель всех стилей, золоченые перегородки и ширмы. Невероятные торшеры поддерживались керамической скульптурой, изображающей абиссинских негров в натуральную величину, одетых в домашние туфли и тюрбаны. Занавеси в доме всегда были опущены, комнаты погружались в полумрак, который не пропускал безжалостный свет пустыни. По углам разместились восточные курильницы, где тлели душистые травы и палочки ладана. Поначалу они выворачивали Бланке нутро, но вскоре она привыкла. Граф нанял нескольких индейцев для обслуживания, помимо монументальной толстухи, которую выучил готовить его любимые острые подливки. Одна служанка, неграмотная и хромая, находилась в распоряжении Бланки. Всех слуг граф облачил в яркую форменную опереточную одежду, но так и не смог обуть их, потому что они привыкли ходить босиком и не терпели никакой обуви. Бланка чувствовала себя неуютно в этом доме и не доверяла невозмутимым индейцам, которые прислуживали ей с неохотой и, казалось, смеялись за ее спиной. Они кружили вокруг нее точно призраки, бесшумно скользя по комнатам, почти всегда скучающие и ничем не занятые. Они не отвечали, когда она обращалась к ним, будто не понимали испанский язык, а между собой переговаривались шепотом на диалектах плоскогорья. Всякий раз, когда Бланка говорила с мужем о странностях, которые она наблюдала в слугах, он отвечал, что таковы обычаи индейцев и что не нужно обращать на них внимания. То же самое написала Клара в письме, когда дочь рассказала ей, как один из индейцев старался удержать равновесие в удивительных деревянных башмаках с кривыми каблуками и бархатными бантами, в которых широкие мозолистые ноги этого человека выглядели зажатыми, точно в тисках.

Самые отдаленные комнаты дома были отведены для фоторабот, где Жан де Сатини предавался своей мании. Там он установил лампы, штативы, фотоаппараты. Он попросил Бланку никогда не входить без его разрешения в комнату, которую окрестил «лабораторией», потому что, как он объяснил, можно засветить пластинки дневным светом. Он закрывал дверь на ключ и ходил с ним, подвесив его на короткой золотой цепочке, — предосторожность совершенно не нужная, поскольку его жену искусство фотографии нисколько не интересовало.

По мере того как она полнела, Бланка приобретала некую восточную безмятежность, о которую разбивались попытки мужа приобщить ее к местному обществу, брать с собой на праздники, возить в автомобиле, воодушевлять убранством их семейного очага. Тяжелая, грузная, одинокая, вечно усталая, Бланка находила убежище в занятиях вязанием и вышивкой. Большую часть дня она спала, а в часы бодрствования готовила приданое розового цвета для новорожденной, так как была уверена, что родится девочка. Так же, как когда-то Клара, Бланка разработала целую систему общения с существом, которое росло и шевелилось внутри нее. В письмах она описывала свою затворническую жизнь и о муже отзывалась с симпатией, как о человеке тонком, скромном и рассудительном. Она, не стремясь к этому, почти создала о нем легенду, как о принце, не упоминая при этом, что тот нюхает кокаин и курит опиум вечерами. Бланка была уверена, что ее родители не сумеют это понять. В ее распоряжении находилось целое крыло дома. Она привела в порядок свои комнаты и держала там все, что предназначалось для дочери. Жан говорил, что пятьдесят детей не сумели бы надеть всю эту одежду и поиграть таким количеством игрушек, но единственным развлечением Бланки был обход немногих магазинов, оставшихся в городе, и покупка всякой всячины для малышки. Днем она вышивала пелерины, вязала из шерсти башмачки, приводила в порядок кучу сорочек, нагрудников, пеленок, пересматривала вышитые простыни. После сиесты писала матери и иногда своему брату Хайме, а когда солнце заходило и вокруг немного свежело, она шла бродить по окрестностям, чтобы размять ноги. Вечером она встречалась с супругом в пышной столовой, где керамические негры из своих углов освещали середину комнаты, будто фонарями дома терпимости. Они садились каждый на своем конце огромного стола, который был покрыт длинной скатертью, уставлен хрусталем, сервизом из многих предметов и украшен искусственными цветами, ведь в этой негостеприимной части страны живые цветы не росли. Им всегда прислуживал молчаливый и невозмутимый индеец, у которого во рту перекатывался зеленый шарик из листьев коки. Это был обычный слуга и никаких особых поручений вне дома он не выполнял. Да и за столом прислуживал не слишком хорошо, поскольку не разбирался ни в тарелках, ни в столовых приборах, и кончалось это всегда тем, что он швырял им еду как придется. Бланка иной раз вынуждена была подсказать ему, чтобы он не хватал картошку руками, прежде чем положить на блюдо. Но Жан де Сатини почитал его по какой-то таинственной причине и обучал помогать ему в лаборатории.

— Если он не может говорить по-человечески, то уж вряд ли будет способен делать снимки, — заметила Бланка, узнав об этом. Именно этого индейца она видела щеголяющим в туфлях времен Людовика XV.

Первые месяцы замужества прошли тихо и скучно. Естественная склонность Бланки к уединению и одиночеству еще более усилилась. Она отказалась от общества, и Жан де Сатини в конце концов стал один отзываться на многочисленные приглашения. Когда он возвращался домой, то вышучивал перед Бланкой дурной вкус этих старомодных семейств, в которых сеньориты ходят чуть ли не в чепчиках, а кабальеро носят шерстяные накидки, подобно монахам. Жан де Сатини предавался маленьким развлечениям, которые он не мог позволить себе уже давно. Каждый вечер он шел играть в казино и, должно быть, проигрывал большие суммы денег, потому что в конце месяца у дверей неизменно стояла очередь кредиторов. У Жана было своеобразное представление о домашнем хозяйстве. Он купил автомобиль последней марки, с сиденьями, обитыми шкурой леопарда, с золочеными ручками, — автомобиль, достойный арабского принца, самый большой и роскошный, никогда не виданный в этих краях. Он установил целую сеть таинственных связей, благодаря чему приобретал старинные вещи, особенно французский фарфор в стиле барокко, к которому питал слабость. Он ящиками ввозил в страну изысканные ликеры, без всякого труда проходившие таможню. Его контрабандные товары попадали в дом с черного входа и в целости и сохранности через главный подъезд отправлялись в самые разные места, становясь угощением на тайных пирушках или предметами сбыта по непомерно высоким ценам.

У себя дома молодожены гостей не принимали, и спустя несколько недель местные сеньориты перестали приглашать Бланку. Прошел слух, что она гордячка, высокомерна и совсем нездорова, что вызвало еще большую симпатию к французскому графу, приобретшему славу страдающего и терпеливого мужа.

Бланка поддерживала хорошие отношения с супругом. Спорили они лишь тогда, когда дело касалось семейного бюджета. Она не могла объяснить себе, почему Жан, позволяя себе роскошь покупать фарфор и ездить в леопардовом автомобиле, не может оплатить счет китайца из магазина или выдать жалованье слугам. Жан отказывался обсуждать это под предлогом, что финансы — сугубо мужские дела, и у нее нет необходимости забивать свою головку колибри проблемами, которые она не в состоянии постичь. Бланка догадалась, что открытый счет Жан де Сатини получил от Эстебана Труэбы и, не в силах договориться с мужем, отступилась, перестав вникать в эти вопросы. В этом доме, стоящем среди песков, она существовала словно цветок других широт. Окружавшие ее странные индейцы, казалось, жили в ином измерении, что заставляло ее сомневаться в собственном здравом рассудке. Реальность представлялась расплывчатой, — словно неумолимое солнце этого края, стиравшее краски, исказило вокруг предметы и превратило человеческие существа в тени, стерегущие тайну.

В спячке этих месяцев Бланка, хранимая существом, которое росло в ней, забыла меру своего несчастья. Она перестала постоянно думать о Педро Терсеро Гарсиа, как это было раньше, и ушла в сладкие и хрупкие воспоминания, которые могла вызвать в себе в любой момент. Ее чувственность притупилась, и в редких случаях, когда она размышляла о своей несчастливой судьбе, она находила удовольствие в том, что воображала себя плывущей словно в тумане, где не было ни горя, ни веселья, вдали от грубых проявлений жизни, одинокой, вместе со своей дочерью. Она стала думать, что навсегда утратила способность любить и что горение ее плоти окончательно угасло. Бесконечные часы она проводила у окна, созерцая блеклый пейзаж, расстилавшийся перед глазами. Дом стоял в черте города, окруженный скудными деревцами, устоявшими под неумолимым натиском пустыни. С северной стороны, где ветер губил всякую растительность, открывалось огромное пространство дюн и далеких холмов, колеблющихся под яркими лучами солнца. Днем Бланку угнетал жар вертикально застывшего солнца, а по ночам она дрожала под простынями от холода, спасаясь грелками с горячей водой и шерстяными шалями. Она смотрела на чистое небо, пытаясь обнаружить следы какого-нибудь облачка в надежде, что хоть капля дождя упадет на землю и смягчит гнетущую суровость этого лунного пейзажа.

Время текло размеренно, и единственным развлечением служили письма матери, где Клара писала о политической кампании отца, о безумствах Николаса, о чудачествах Хайме, который жил точно праведник, несмотря на свои влюбленные глаза.

Клара подсказала ей в одном из писем вернуться к керамике, чтобы занять руки. Бланка попробовала. Попросила привезти особую глину, которой пользовалась в Лас Трес Мариас, устроила свою мастерскую в задней части кухни и выбрала двух индейцев, чтобы построить печь для обжига керамических фигурок. Но Жан де Сатини смеялся над ее художническим порывом, говоря, что если это всего лишь занятие для рук, то уж лучше бы она вязала варежки или научилась печь слоеные пирожки. Бланка кончила тем, что оставила свою работу, не столько из-за сарказма мужа, сколько потому, что не пыталась соперничать с древним гончарным ремеслом индейцев.

Жан занимался организацией своего нового дела с таким же упорством, с каким раньше занимался шиншиллами, однако с большим успехом. Помимо некого немецкого священника, который тридцать лет колесил по этой земле в поисках забытого прошлого, никто больше не заинтересовался реликвиями инков, поскольку считалось, что они не имеют коммерческой ценности. Правительство запретило торговлю индейскими памятниками старины и передало концессию священнику, он был уполномочен реквизировать вещи и передавать их в музей. Жан впервые увидел их в запыленных музейных витринах. Он провел два дня с немцем, который был счастлив, что после стольких лет встретился с человеком, заинтересовавшимся его работой. Он не остановился перед тем, чтобы раскрыть свои обширные познания. Так Жан узнал о том, как можно определить время захоронений, научиться различать эпохи и стили, узнать, где располагались кладбища в пустыне — с помощью невидимых для привычного взгляда знаков — и в конце концов пришел к заключению, что хотя индейские черепки были лишены золотого блеска египетских погребений, они имели по меньшей мере ту же историческую ценность. И как только Жан де Сатини получил всю необходимую информацию, он организовал группы индейцев для раскопок ценностей, ускользнувших от археологического рвения священника.

Ритуальные керамические фигурки, зеленые от патины времени, стали прибывать в тюках индейцев или переметных сумах лам, быстро заполняя тайные помещения, отведенные для них. Бланка видела, как они хранились в комнатах, и поражалась их совершенству. Она держала их в руках, поглаживая словно загипнотизированная, и когда их упаковывали в солому и бумагу, чтобы отправить в далекие и неизвестные края, ее это ужасно огорчало. Керамика представлялась ей слишком красивой. Она чувствовала, что ее несовершенные поделки — персонажи Рождества Христова — не могут находиться под одной крышей с ритуальными фигурками индейцев, и главным образом поэтому бросила свою мастерскую.

Коммерция, связанная с продажей чудесных изделий из голубой глины, являлась тайной, так как они считались историческим достоянием нации. На Жана де Сатини работало несколько групп индейцев, которые пробирались нелегально, минуя запутанные приграничные переходы. У них не было документов, свидетельствующих, что они причислялись к человеческим существам, они были молчаливы, примитивны и непроницаемы. Всякий раз, когда Бланка интересовалась, как попали эти существа в ее патио, они отвечали ей, что приходятся двоюродными братьями индейцу, прислуживавшему за столом, и действительно все они были похожи друг на друга. В доме они не задерживались подолгу, большую часть времени проводя в пустыне, без какого бы то ни было снаряжения, за исключением лопаты, чтобы копать песок, и шарика коки во рту, чтобы поддерживать силы. Иногда им удавалось обнаружить полураскопанные руины в каком-нибудь селении инков, и вскоре они наполняли кладовые в доме тем, что похищали при раскопках. Поиски, транспортировка и реализация товара производились крайне осторожно, и Бланка не сомневалась, что в деятельности мужа было что-то незаконное. Жан объяснил ей, что правительство слишком ревниво относится к этим грязным кувшинам и жалким каменным бусам, и, чтобы избежать вечных хлопот с официальными чиновниками, он предпочитает вести дело по-своему. Он вывозил их из страны в опечатанных ящиках с фруктовыми этикетками, благодаря пособничеству нескольких заинтересованных инспекторов таможни.

Но не это волновало Бланку. Ее беспокоили мумии. Она привыкла к умершим, потому что еще в детстве наблюдала, как мать за столом о трех ножках вызывала их души. Она различала их прозрачные силуэты, проходя по коридорам родительского дома, слышала, как они шумят в шкафах, видела их во сне, когда они предвещали несчастья или выигрыш в лотерее. Но мумии — это другое дело. Эти сжавшиеся существа, завернутые в ткани, что расползались как пыльные тряпки, с высохшими, желтыми головами, со сморщенными ручками, с зашитыми веками, с редкими волосами на затылке, с их ужасными беззубыми улыбками, этот прогорклый запах и печальный вид древних трупов выворачивали ей душу. Их было мало. Очень редко индейцы приходили с мумией. Медлительные и невозмутимые, они появлялись в доме, таща огромный, запечатанный глиняный сосуд. Жан осторожно вскрывал его в комнате с притворенными окнами и дверями, чтобы никакое движение воздуха не превратило находку в пепел и пыль. Внутри сосуда, подобно косточке странного фрукта, находилась мумия, похожая на зародыш, завернутая в ткани, окруженная жалкими сокровищами в виде бус из зубов и тряпичных кукол. Мумии высоко ценились — частные коллекционеры и некоторые иностранные музеи очень хорошо за них платили. Бланка спрашивала себя, каким должен быть человек, решивший коллекционировать мертвых, и где он собирается их держать. Она не могла себе представить мумию как часть украшения какой-нибудь гостиной, но Жан де Сатини объяснил ей, что, если их поместить в стеклянную урну, для какого-нибудь европейского миллионера они могут стать более ценными, чем любое другое произведение искусства. Мумиями трудно было торговать, их было опасно перевозить и переправлять через таможню, и поэтому они неделями оставались в кладовых дома в ожидании своей очереди, чтобы отправиться в долгое путешествие за границу. Бланке они снились, у нее начались галлюцинации, она словно воочию видела, как они бродят по коридорам, путаются под ногами, маленькие, как гномы, лукавые и таинственные. Она запирала дверь своей комнаты, укрывалась с головой и так проводила часы, дрожа, молясь и призывая свою мать усилием мысли. В письмах она рассказала об этом, и Клара ответила, что она не должна бояться мертвых, скорее живых, ведь, несмотря на дурную славу, мумии никогда ни на кого не нападали; наоборот, по своей природе они были довольно робкими. Советы матери подбодрили Бланку, и она решила следить за этими гостями из царства мертвых. Она молча поджидала их, карауля в приоткрытых дверях своей комнаты. Вскоре она уверовала в то, что мумии бродят по дому, волоча свои детские ножки по коврам, шушукаются, как школьники, толкаясь, проводя все ночи маленькими группами по двое или трое, всегда следуя в направлении фотолаборатории Жана де Сатини. Иногда, казалось, она слышит далекие, будто загробные стоны. Испытывая не поддающийся контролю ужас, она кричала, зовя мужа, но никто не приходил, а ей было слишком страшно бежать через весь дом, чтобы найти его. С первыми лучами солнца Бланка приходила в себя, могла управлять истерзанными нервами, отдавала себе отчет в том, что ночные страхи были плодом лихорадочного воображения, и успокаивалась, пока снова не опускались ночные тени и не начинался новый период страхов. Однажды она не выдержала напряжения, которое ощущала по мере приближения ночи, и решила поговорить о мумиях с Жаном. Они ужинали. Когда Бланка рассказала ему о стуке шагов, перешептывании и приглушенных криках, Жан замер с вилкой в руке и открытым ртом. Индеец, входивший в столовую с подносом, споткнулся, и жареный цыпленок покатился под стул. Жан призвал на помощь все свое очарование, твердость и здравый смысл, чтобы убедить ее в том, что у нее шалят нервы и что в действительности ничего подобного не происходит, что все это является плодом ее больной фантазии. Бланка сделала вид, будто принимает его доводы, но уж очень подозрительными показались ей горячность мужа, который обычно не придавал значения ее проблемам, а особенно лицо слуги, мгновенно утратившее невозмутимое выражение идола, и его широко раскрытые глаза. Про себя она решила, что настал час разобраться во всем окончательно. Этим вечером она рано попрощалась, предупредив мужа, что собирается принять успокоительное и уснуть. Вместо этого выпила большую чашку черного кофе и расположилась у двери, готовая провести много часов без сна.

Она уловила первые шажки около полуночи. Приоткрыла очень осторожно дверь и высунула голову, в тот самый момент, когда одна маленькая съежившаяся фигура проходила в глубине столовой. На этот раз Бланка была уверена, что ей это не снится, но из-за тяжелого живота ей понадобилась почти минута, чтобы дойти до коридора. Ночь была холодная, и дул свежий ветер пустыни, скрипели старые софиты дома, а занавески надувались, как черные паруса в открытом море. С детства, когда она слушала на кухне сказки Нянюшки о буках, она боялась темноты, но не осмелилась зажечь свет, дабы не спугнуть маленькие мумии в их странствии.

Вдруг полное молчание ночи разорвал хриплый крик, приглушенный, словно выходящий из глубины гроба, как про себя подумала Бланка. Она становилась жертвой болезненных чар загробной жизни. Она задержалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди, но второй стон вывел ее из задумчивости, дал новые силы, чтобы добраться до дверей лаборатории. Она попыталась открыть ее, но дверь была заперта на ключ. Бланка прислонилась к ней ухом и тогда ясно различила бормотание, приглушенные крики и смех, и уже не сомневалась, что все эти звуки издавали мумии. Она вернулась в свою комнату в твердом убеждении, что дело не в ее расшатавшихся нервах, а в чем-то жутком, что творится в тайной берлоге ее мужа.

На следующий день Бланка подождала, когда Жан де Сатини закончит свой скрупулезный утренний туалет, позавтракает с обычной предусмотрительностью, прочитает газету до последней страницы и наконец отправится на ежедневную утреннюю прогулку; и ничто в ее невозмутимом спокойствии будущей матери не выдавало ужасного решения. Когда Жан ушел, она позвала индейца на высоких каблуках и впервые дала ему поручение.

— Пойди в город и купи мне засахаренные папайи, — сухо приказала она.

Индеец отправился медленной рысцой, и она осталась с другими слугами, которых боялась гораздо меньше, чем эту странную личность со склонностью к изысканным манерам. Она прикинула, что располагает двумя часами до его возвращения, и поэтому решила не торопиться и действовать спокойно. Она пошла в лабораторию с уверенностью, что при свете дня мумии не осмелятся паясничать, и надеялась, что дверь будет открыта, но дверь оказалась на замке, как всегда. Она примерила все имевшиеся у нее ключи, но ни один не подошел. Тогда она взяла самый большой нож на кухне, просунула его в щель и стала поворачивать, пока не посыпались сухие щепки дверной рамы, и тогда она смогла отодвинуть замок и войти. Дверь была так повреждена, что скрыть это было бы невозможно, и Бланка потихоньку стала искать разумные объяснения, однако утешалась тем, что как хозяйка дома имела право знать о происходящем под его крышей. Несмотря на свой здравый смысл, который больше двадцати лет сопротивлялся Клариным прогнозам и танцующему столу о трех ножках, Бланка задрожала, когда переступила порог лаборатории. На ощупь поискала выключатель и зажгла свет. Она очутилась в просторной комнате, стены которой были выкрашены черной краской, а на окнах висели тяжелые занавеси такого же цвета, и ни один самый слабый луч света не проникал сквозь них. На полу лежали темные плотные ковры и повсюду располагались лампы, люстры и экраны, которые она впервые увидела у Жана во время похорон старого Педро Гарсиа, когда граф фотографировал мертвых и живых. Это повергло крестьян в ужас, и они растоптали пластинки ногами. В замешательстве Бланка осмотрелась: она словно находилась в центре фантастической сцены. В открытых сундуках лежали нарядные одежды всех эпох, украшенные перьями, завитые парики и пышные шляпы, а на позолоченной трапеции, спускающейся с потолка, висела кукла-мальчик человеческих размеров, будто бы расчлененная. В одном углу Бланка увидела забальзамированную ламу, на столах бутылки с янтарными ликерами, а на полу шкуры экзотических животных. Но больше всего ее поразили фотографии. Увидев их, она остолбенела. Стены студии Жана де Сатини были сплошь увешаны эротическими снимками, раскрывающими его тайный порок.

Бланка медленно смотрела на них, и прошло какое-то время, прежде чем она поняла, что видит, потому что была лишена подобного опыта. Она узнала наслаждение как последний и прекрасный аккорд в долгих отношениях с Педро Терсеро. Они несли свою любовь радостно, не спеша, по краю лесов, пшеничных полей, по берегу реки, под огромным небом, в молчании долин. У нее не было времени на отроческие переживания. Пока ее подруги по коллежу украдкой читали запрещенные романы с пылкими героями-любовниками и девушками, жаждущими избавиться от невинности, она сидела в тени сливовых деревьев во дворике монахинь, закрывала глаза и вспоминала мельчайшие подробности своих летних встреч с Педро Терсеро Гарсиа, который обнимал ее, нежно ласкал, вызывая из ее глубин те же аккорды, что брал на гитаре. Едва пробудившиеся в ней инстинкты сразу же были удовлетворены, и ей в голову не приходило, что страсть может иметь другие формы. Эти бурные откровения казались в тысячу раз ужасней, чем все, что она навоображала о мумиях и ожидала здесь увидеть.

Она узнала лица слуг их дома. Здесь был представлен весь двор инков, обнаженных, таких, какими Бог послал их в мир, или едва прикрытых театральными одеждами. Она увидела бездонную пропасть между бедрами кухарки, ламу верхом на хромой служанке, бесстрастного индейца, который служил им за столом, голого, словно новорожденного, безусого и коротконогого, с неподвижным, каменным лицом и несоразмерным пенисом в момент эрекции.

Долгое время Бланка не могла стряхнуть оцепенения, пока не почувствовала, что ее охватывает ужас. Она попыталась рассуждать трезво; поняла, что Жан де Сатини хотел сказать ей в свадебную ночь, когда объяснил, что не питает склонности к супружеской жизни. Она догадалась о роковой власти индейца, вспомнила лукавые насмешки слуг и почувствовала себя пленницей чистилища. В этот момент девочка шевельнулась внутри нее, и Бланка вздрогнула, как если бы прозвучал предостерегающий колокол.

— Моя дочь! Я должна увезти ее отсюда! — воскликнула она, обнимая живот.

Она выбежала из лаборатории, пронеслась через весь дом с быстротой молнии и оказалась на улице, где страшная жара и безжалостный полуденный свет вернули ее к реальности. Бланка поняла, что не сможет далеко уйти пешком с таким животом, ведь она была уже на девятом месяце. Она вернулась в свою комнату, взяла все деньги, что нашла, собрала узелок с несколькими платьями из своего пышного приданого и отправилась на вокзал.

Усевшись на грубую деревянную скамейку на перроне, держа на коленях узелок и испуганно глядя по сторонам, Бланка несколько часов прождала прибытия поезда, заклиная, чтобы граф, вернувшись домой и увидев поврежденную дверь лаборатории, не отправился бы искать ее, не нашел бы ее на станции и не заставил вернуться в это пагубное царство индейцев. Она молилась, чтобы скорее пришел поезд, хоть раз в соответствии с расписанием, и она могла бы вернуться в дом своих родителей до того, как младенец, который вертелся внутри и бил ножками в ребра, заявил бы о своем приходе в мир, чтобы у нее хватило сил на двухдневное путешествие без отдыха и чтобы ее желание жить оказалось сильнее того ужасного отчаяния, которое все больше овладевало ею. Она сжала зубы и продолжала ждать.

Date: 2015-12-12; view: 352; Нарушение авторских прав