От автора 13 page

Возвратилась Панайота. Она стояла под деревом, глядя на него из‑под козырька бейсбольной шапочки. На плечи у нее был накинут мужской пиджак.

– Где ты его взяла?

– Я немного замерзла. Мне его дал двоюродный брат. – Она показала на столик, где еще сидели несколько человек. Майк понял, что за всеми его действиями и его поведением с девушкой внимательно следят. В деревне не упускали ни единой мелочи. Матери присматривали за дочерьми, братья шпионили за сестрами, а двоюродные оберегали от того, что им самим не позволялось.

– Пошли в деревню?

Они неторопливо отправились обратно. Дойдя до площади, Майк сказал:

– И чего ради я тащусь с неприступной девственницей?

– Дурак.

– Может, скажешь еще что‑нибудь для разнообразия?

Она кокетливо взглянула на него – глаза текучие, как темное вино. Майк заморгал. Может ли эта непорочная красавица вообразить глубину и ярость мужского желания? Ему захотелось сделать что‑то, что потрясло бы ее. Демон в нем звал наброситься на нее. Человек порядочный – воспротивился и предложил другое. Он исповедуется ей в церкви ее имени.

Он схватил ее за руку:

– Идем. Хочу показать тебе кое‑что.

– Куда ты меня ведешь?

– В церковь Девы Непорочной. Покажу, что я там сделал.

Признание могло бы стать для него фатальным. Майк сознавал это, но его толкала жажда очищения. Впрочем, он опоздал. Когда они подошли к церкви, там уже был кто‑то или что‑то.

Электрический свет был выключен. Майк стоял на пороге церкви, но инстинкт подсказывал, что входить внутрь не следует. Панайота нервно пряталась за его спину. Отсюда ему была видна свеча, теплившаяся на алтаре. Огромный глаз над алтарем смотрел на него из полутьмы, однако не это останавливало Майка. Какая‑то мерзкая вонь не позволяла ему переступить порог. Вонь острая, как нашатырь, и в то же время гнилостная, теплая и живая, вонь, исходящая от дикого зверя. В памяти всплыл тот эпизод, когда он, придя в церковь, увидел старуху, оттиравшую краску со стены, и огромного незнакомого священника, наблюдавшего за ним из дверей. Сейчас он подумал, что, может, они были и не людьми вовсе, а духами.

Но это было что‑то другое. Красный свет, мерцавший у подножия алтаря, – возможно, игра света, отражавшегося от иконы, – оформился в диск, и из глубины церкви раздался визг, похожий на обезьяний. У Майка волосы встали дыбом.

– Беги! – сказал он Панайоте.

– В чем дело?

– Беги!

Он бросился прочь. Добежал до водопроводного крана. Открыл его и сунул голову под струю. «Там никого нет, – сказал он себе. – Никого нет. Это все у тебя в голове».

– Я передумал, – сказал он Панайоте, догнавшей его. Отжал намокшие волосы. Капли стекали по его лицу и шее.

– Там никого нет.

– Есть, – возразила она. – Я чувствовала запах. Что‑то там есть.

– Не говори ничего. Не желаю этого слышать.

– Это странная деревня. Тут происходят всякие вещи. Я знаю.

Он пошел по улице, но на углу остановился. У двери одного из домов впереди стояла Ким, прощаясь с греком, в котором Майк узнал официанта из таверны. Они находились наполовину в тени, наполовину в желтом свете уличного фонаря, падавшего на них со спины. В воздухе плыл аромат жасмина. Официант пытался уговорить Ким зайти с ним в дом. Он держал ее за руку, а другая его рука легко лежала на ее плече. Майк услышал позади шаги подходившей Панайо‑ты, но не обернулся, продолжая наблюдать за происходящим.

Ким тихо смеялась. Майк понимал, что она дразнит мужчину. Но видел и его движения, позу, говорившие о замаскированной настойчивости, с которой он старался завести ее в дом.

«Не заходи к нему, Ким. Не заходи к нему».

Ким подалась в сторону, и Майк решил, что она хочет уйти. Но мужчина коснулся ее волос, и они темной волной упали ему в ладонь. Ким повернула голову, поцеловала его, и ее поцелуй длился бесконечно. Майк почувствовал, как все сжалось у него в груди. Он раскрыл рот, хватая воздух.

«Не заходи, Ким. Пожалуйста!»

Мужчина что‑то прошептал Ким. Майк уже хотел было обнаружить себя, но в этот момент она что‑то сказала и шагнула в дом. Официант вошел за ней, дверь мягко щелкнула, закрываясь за ними.

Все так же хватая ртом воздух, Майк повернулся и налетел на Панайоту. Столкновение заставило его согнуться пополам, и тут его начало рвать на побеленную стену. Три дня узо, бренди, ракии, красного вина, белого вина, пива, злости, страха, обиды, боли, вины, отвращения к себе и ничего существенного, кроме горстки оливок, – все это исторглось струйкой черной желчи из глубин его нутра. Он стоял на четвереньках, корчась от спазм рвоты.

Панайота нежно дотронулась до его спины, и он снова содрогнулся, давясь желчью. Через несколько секунд она решилась еще раз коснуться его. Он с ужасом смотрел на лужицу рвоты. Она принялась поднимать его. Он не сопротивлялся.

Он стоял, вытирая рот рукавом.

– Куда бы я ни шел, – проговорил он, отдышавшись. – Куда бы ни шел, что бы ни делал. Всюду. В траве. В камнях на песке. В следах змей на лугах. В звездах или в этой луже рвоты. Всюду я вижу буквы. Алфавиты. Знаки, и символы, и руны. Письмена. Вещи, которые не могу прочесть. Послания, которые не могу разгадать. Понимаешь, о чем я говорю?

Она ничего не ответила.

– Откуда тебе знать? Ты девственница. Откуда тебе знать? Ким вошла туда. Откуда тебе знать, что это значит.

С другого конца улицы подошли трое мужчин. Один из них был двоюродный брат Панайоты. Он окликнул ее и остановился, ожидая ответа. Окликнул тоном обеспокоенного собственника.

– Да. Все хорошо, – сказала она, присоединяясь к мужчинам, и крикнула Майку:

– Доброй ночи!

Трое мужчин крикнули тоже:

– Кали нихта!

– Доброй ночи! – ответил он, прислоняясь к стене. – Доброй ночи!

Майк проснулся от стука ставен. Разлепил слипшиеся веки. Солнце, процеженное через виноградную листву, текло сквозь щели ставен в комнату, свежее и бодрящее, как лаймовый сок. Снаружи раздался крик: «Восстань!»; Майк сел в постели, голова от резкого движения словно взорвалась. Ким дома не ночевала. События вчерашнего вечера разом обрушились на него. Как если бы он открыл шкаф и все содержимое посыпалось бы ему на голову.

После того как у него на глазах Ким вошла к греку официанту, он, как оглушенный, долго бродил по улицам. Потом вернулся домой, а поскольку ключ был потерян, пришлось разбить стекло в двери, чтобы попасть внутрь.

Снова крик с улицы: «Восстань!» Было что‑то странно будоражащее в архаическом этом зове. Древнем, по‑библейски властном веленье. Майк натянул штаны и распахнул дверь.

Снаружи стоял Манусос. В лучах солнца удивительным образом казалось, будто он сам мягко светится. Синий головной платок затянут тугим узлом надо лбом, темные текучие карие глаза смотрели на Майка с гневным прищуром, отчего мягкую, выдубленную солнцем кожу лица прорезали морщины, резкие морщины, тянувшиеся вниз и скрывавшиеся под взъерошенными серо‑стальными усами.

– Я пришел, – сказал Манусос.

На плече у него висела холщовая сумка, в которой лежало что‑то, распиравшее ее бока. Майк не знал, что сказать.

– Я пришел, – повторил пастух.

– Вижу, – проговорил Майк.

Манусос кивнул, явно не заметив иронии Майка. Майк тряхнул головой и, шлепая босыми ногами, протиснулся мимо него и пошел через патио и сад к насосу. Манусос двинулся следом. Майк сунул голову под кран и нажал на рукоятку, но вода не полилась. С растущим раздражением он задвигал рукояткой.

– Насос сухой, – заметил Манусос.

Майк, словно не слыша его, схватил ведро и пошел к морю. Вернулся, залил насос, но опять его усилия были напрасны. Пастух покачал головой и поцокал языком.

– Зачем ты пришел? – спросил Майк.

– Сперва пойди поплавай.

– Что?

– Сперва ты должен поплавать.

– Почему?

– Потому что, когда Ким здесь, ты плаваешь. Сейчас я вижу, что Ким здесь нет, и ты больше не плаваешь. Я не плаваю. – Он прижал руку к груди, а другую поднял. – Никогда. Не люблю этого. А тебя тянет к рыбам. Я это вижу. И все же теперь ты совсем не плаваешь.

– Что ты такое несешь?

– Верь мне; будет лучше, если пойдешь и поплаваешь, если хочешь, чтобы Ким вернулась.

– Не до купанья мне.

– Нет. Сейчас ты плаваешь только в огромном чане алкоголя. И выглядишь как дерьмо. Иди! Иди! Ты лучше, когда плаваешь в море.

Майк еще не вполне проснулся. Он толком не понимал, почему вообще ввязался в этот разговор. Он посмотрел вдаль, на скалу, торчащую в море. В голове стучал молот. Утреннее солнце скользило по воде тонкими, похожими на кружево, полосами. Скала казалась влажной и пурпурной, призраком над водой. Море между берегом и нею было холодным.

– А если искупаюсь, тогда что?

– Тогда я расскажу тебе.

– Расскажешь? О чем расскажешь?

– Об этом доме. Расскажу, почему этот дом несчастливый. Почему нехорошо жить в этом доме.

Майк был ошарашен. Он пристально посмотрел в немигающие глаза пастуха и увидел в них то, чего прежде не замечал: заповедные просторы с остроконечными пиками мудрости и широкими долинами опыта. И еще увидел он в них опасную проницательность, словно в этот самый момент Манусос внимательно следил за тем, какую реакцию вызовут в Майке его слова. Фигура Манусоса каким‑то неуловимым образом приобрела совершенно иной масштаб, и Майк занервничал, даже слегка испугался. Деваться было некуда.

– Ладно, – сказал он. Стянул штаны и голышом ступил на берег. Забрел подальше и бросился в воду.

Холод вывернул кожу наизнанку. Рассекаемая его руками вода бурлила и пенилась. Он погрузился с головой и открыл глаза в зеленом желе моря. Он плыл под водой, думая, почему Манусос неожиданно явился сегодня. Мир колышущихся актиний и морских ежей, напоминавших черную мошонку, казался сегодня объятым меланхолией, пустынным. Ни полосатых рыб, ни морских коньков, обычно резвящихся среди водорослей. Мрачный мир утраты и разочарования. Когда в легких уже почти не осталось воздуха, события минувшей ночи снова ясно встали перед ним: Ким, входящая в дом чужого мужчины, обезьянья вонь в церкви Девы Непорочной. Он раскрыл рот, чтобы закричать: «Нет!» – и морская вода хлынула в легкие.

Он вынырнул на поверхность, кашляя и отплевываясь. В носу щипало, в голове гремело. Его передернуло. Неприятная дрожь пробежала по телу под легкими волнами. Он развернулся и, медленно рассекая воду, поплыл к берегу.

Манусос сидел на берегу под деревом, терпеливо дожидаясь его. Он проводил Майка до патио и стоял рядом, пока тот вытирался. Майк предложил ему кофе. Манусос долго и сосредоточенно раздумывал над его предложением, словно это могло отвлечь его от цели прихода.

– Да, – проговорил он наконец. – Да. Я выпью с тобой кофе.

Он сел на скамейку у стены, по‑прежнему не выпуская из рук холщовой сумки. Майк поставил чайник на плиту и откупорил бутылку узо. Манусос отмахнулся от протянутого стакана. Майк пожал плечами и налил себе.

– Жирный червь становится еще жирней, – сказал пастух.

– Что это значит?

– Жирный червь откладывает яйца в алкоголь.

Майк покачал головой и сделал глоток. Они молча ждали, когда закипит чайник. Минуту спустя Манусос продолжил:

– Потом внутри человека из яйца вылупляется другой жирный червь. Потом червь начинает питаться только алкоголем, чтобы расти. Он кричит своим братьям: «Еще! Еще!» И так человек вскармливает жирного червя, пока жирный червь не завладевает им. Если заглянуть внутрь такого человека, увидишь, каков он на самом деле. Он превратился в жирного червя.

– Чудесная история. – Майк осушил стакан, хотя после слов Манусоса узо не доставила ему такого удовольствия. – Вот твой кофе. Надеюсь, с ним у тебя не будет таких проблем?

– Кофе больше годится.

– Хорошо. Не люблю, когда кофе никуда не годится.

Манусос крякнул и хлебнул из кружки. После каждого глотка он громко обсасывал намокшие усы. Он пил и не отрываясь смотрел на Майка, который ерзал на стуле, нервничая все больше.

– Так что ты собирался рассказать мне о доме?

– Да. О доме. Я собирался рассказать тебе кое‑что о доме.

– Ну так что?

– Не здесь. Нам надо пойти в горы. Я не люблю это место. Лучше я расскажу тебе об этом в горах.

– Извини, Манусос. Сегодня я не в состоянии идти в горы.

– Нет?

– Нет.

Манусос погрустнел. Поставил кружку и задумался. Потом встал:

– Я должен идти.

– Что? Я думал, ты пришел рассказать что‑то важное! А теперь говоришь, что хочешь уйти.

– Это тонкое дело.

– Послушай, Манусос, не знаю, какие мысли крутятся в твоей греческой голове, но ты хотя бы мог проявить любезность и рассказать, о чем хотел, когда пришел сюда!

Пастух немного поколебался, словно обдумывая слова Майка, потом опустился на стул. Он развязал сумку, похоже решившись, и достал что‑то, завернутое в тряпицу.

Развернул ее, словно высвобождал из пеленок новорожденного младенца. Это была старинная лира в комплекте со смычком. Инструмент был знаком Майку, ему часто доводилось его видеть, но этот экземпляр был намного меньше и явно намного старше тех, что встречались ему до сих пор. Музейная редкость, и было ей, как предположил Майк, лет двести. Манусос сосредоточенно оглядел ее, легким прикосновением оглаживая пустотелый корпус, словно пытался найти в ней хоть малейший изъян.

– Ее дал на сохранение отцу моего отца один турок. В те времена греки жили в Малой Азии. Она уже была очень старой, когда попала в мою семью.

– Красивая вещь.

Манусос посмотрел на Майка, как будто тот ляпнул что‑то, до глупости банальное.

– Сейчас никто не может сделать такой инструмент, – заявил он. – Невозможно. Нельзя сделать такое на станке. В ней душа мастера. Разве не человек создал ее? В ней вся его радость и все недостатки его личности. Если сделать ее с помощью машины, в ней не будет человеческих слабостей. А если в ней не будет человеческих слабостей, она не сможет играть музыку, будет лишь еще одной машиной для извлечения звуков. В ней не будет кефи, не будет страдания. – И как бы подводя итог, свирепо взглянул на Майка и рявкнул: – Ты не увидишь лиры лучшей, чем эта.

– Уверен.

Удовлетворенный ответом, Манусос кивнул. Упер верх инструмента в виде рыбьей головы себе под ребра, а днище в бедро. Как настоящий артист, нацелился смычком и медленно провел им по струнам.

Раздался отнюдь не сладостный звук, а жуткий, пронзительный вой. У Майка мурашки побежали по коже. Отступившая было похмельная боль вновь задергалась в голове. Манусос повторил ноту. Она повисла в воздухе, невыносимая, не желавшая затухать.

– Разве не красиво? – гордо сказал пастух.

– Да. Очень красиво.

– Ты лгун, Майк, – улыбнулся Манусос. – Этой нотой отгоняют нехороших духов. Что, чувствуешь себя неуютно? Так и должно быть. Это жирный червь в тебе чувствует себя неуютно. Ха‑ха‑ха! Жирный червь! Повторить?

– Пожалуйста, не надо.

Манусос бережно положил инструмент на скамейку рядом с собой.

– Много ты знаешь? Я имею в виду – о доме. Много ты знаешь?

– Я знаю, что одна немка пыталась здесь покончить с собой из‑за несчастной любовной связи с Лакисом.

Манусос покачал головой:

– Кто тебе это сказал?

– Кати из деревни. Во всяком случае, она рассказала Ким, а Ким мне. Разве это не правда?

– Правда? Эх, англичане, англичане! Иногда вы как дети. Что вы знаете о правде! Англичане!

– Я знаю, что греки могут быть отчаянными лгунами.

Майк хотел ответить обидой на обиду, но его слова были встречены одобрительным хохотом пастуха, который повторял и повторял их, будто находя в этом удовольствие: «Отчаянные лгуны. Да. Да. Отчаянные лгуны». Потом вдруг снова принял серьезный вид.

– Я расскажу тебе, что мой отец рассказал мне о Святой Троице правды. Я тогда был еще слишком мал, чтобы оценить шутку. Во‑первых, сказал он, никто не рассказывает всего. Во‑вторых, он убедил меня, что никогда не следует пытаться рассказать все до конца. И третье, что он сказал мне: «Если кто‑нибудь когда‑нибудь будет пытаться рассказать тебе всю правду, не верь ему». В любом случае Кати рассказала Ким только часть истории или даже меньше. В сущности, наболтала много ерунды.

– Значит, не было никакой немки по имени Ева?

– О да, была немка, которую звали Ева, и она была любовницей Лакиса и жила в этом доме. Все об этом знают. Пока все правда. Этот «секрет» был всем известен. Что у греческого мужчины есть любовница, это не бог весть какая новость; вот если ее у него нет, тогда да, это новость. Но в деревне были возмущены тем, что Лакис, этот осел, и не пытался ничего скрывать… Как бы то ни было, у жены Лакиса кончилось наконец терпение. Она запретила ему видеться с Евой и сказала, чтобы он выставил ее из дома. Он не любил эту Еву, связь с ней лишь льстила его мужскому тщеславию. Лакис перестал видеться с ней, но не в его силах было заставить ее уехать отсюда. Ни в какую не соглашалась. Что он мог поделать? Он просто перестал приходить сюда… Но Ева была не дурочка. Знала, как отомстить Лакису. То ли она хотела наказать его, то ли заставить ревновать – кто знает. Но она превратила этот дом в настоящий бордель. Поговаривают, она совратила половину мужчин деревни. Жизнь в этом доме была непрекращающейся вечеринкой. Люди приходили и уходили. Говорят даже, что сюда приезжали проститутки из Палиоскалы… Насколько этому можно верить? Ты знаешь, так рассказывают женщины и священники деревни. И правда, много мужчин приходило сюда из таверны и оставалось допоздна. Могу подтвердить, что тут танцевали, пели, играли в карты, выпивали и неунывающая Ева заправляла всем весельем. Молодым я не раз проходил мимо ворот и старался взглянуть на нее. Она была красивая. Но в деревне говорят о ней так, будто она была вавилонской блудницей… Сплетни о том, что творилось в этом доме, ходили по всему острову. Наконец терпение женщин деревни лопнуло, и они решили: надо с этим что‑то делать. Ни о чем другом не говорили, как только о том, что они с ней сделают. То да се или же что еще. Но, похоже, они побаивались то ли Евы, то ли этого места.

Манусос помолчал, поглаживая горло, потом продолжил:

– Ты был здесь, Майк, когда дует сирокко? Нет? Даже здесь, далеко на севере, мы иногда страдаем от этого ветра из Африки. Его ни с чем не сравнишь. О некоторых островах рассказывают, что, если там муж убьет жену, когда дует сирокко, судья и присяжные смотрят на его проступок снисходительней. Могу в это поверить. Горячий ветер. Он дует тебе в рот, как дыхание опостылевшей любовницы. Укутывает, как горящее одеяло. Ты таскаешь его повсюду на спине, как труп… Я в те ночи, когда дул сирокко, спал, опустив ноги в воду, просто чтобы хоть как‑то успокоиться. Вся кожа зудит и покрывается потом. Кровь едва ползет по жилам, хочется разнести что‑нибудь. Да, видишь кого‑то и подмывает просто так, без всякой причины, разбить ему лицо… Так вот, тогда дул сирокко и никто не мог спать, и поэтому веселье в доме затягивалось все дольше и дольше. Мужчины тайком убегали из дому и шли сюда… Это случилось в праздник, в день Лошади. В деревне Ипас на другом краю острова, где горы черные, три дня, как сумасшедшие, скачут на лошадях по улицам деревни – тебе стоит на это посмотреть. Наша деревня по традиции выставляет команду для участия в скачках. Все мужчины уходят или чтобы соревноваться, или поболеть за своих, или просто напиться по такому случаю. Все приятели Евы покинули ее, чтобы пойти на праздник. Оставили ее одну.

– Когда все это происходило? – спросил Майк.

– Двадцать пять лет назад, – секунду подумав, ответил Манусос. – Когда только начинался весь этот туристический бизнес. Когда никто не знал, как он изменит нас, греков… И тогда женщины деревни решили воспользоваться таким удобным случаем. Собралось девять человек, и они явились сюда, чтобы выгнать Еву из дома. Я могу назвать их всех по именам. И еще они напились пьяными, чтобы набраться духу сделать свое дело.

– Откуда ты все это знаешь?

– А я, Майк, прятался вон за теми кустами и все видел. Да. Я знал, что все мужчины ушли на праздник. И спустился с горы посмотреть на эту женщину, воспользовался случаем. Ева сидела здесь, в патио, и спокойно читала книгу возле масляной лампы. Но я был труслив, не смел войти в ворота и тогда‑то и увидел вереницу деревенских женщин, с факелами в руках шедших по тропе. Я спрятался в кустах. Потом они вошли в ворота, и глаза у них были ужасные. Как у лошадей, обезумевших от испуга. Страшно было смотреть на них… Они подошли к ней, прямо к этому самому патио, где мы сидим с тобой. Ева встала. Я не слышал слов, но видел, как одна из женщин ударила ее по щеке. Я удивился, когда Ева ответила на удар. Оплеухой на оплеуху. Только я подумал, что дело может повернуться в любую сторону, как они все набросились на нее. Били, пинали ногами. Она вырвалась и поползла в сад, но они шли за ней, осыпая ударами. Они содрали с нее одежду, а потом сделали это.

– Что сделали?

– Они повесили бедную женщину на дереве.

Майк посмотрел, куда указывал шишковатый палец Манусоса. Это было дерево, стоявшее напротив уборной, у насоса.

– Но…

– Ты знаешь всех тех женщин, – сказал Манусос и назвал их по именам.

Среди них была жена мясника. Мария, торговавшая одеждой. Женщина, которую он знал как торговку помидорами. И Кати.

– Я не верю!

Манусос пожал плечами:

– Это каждому известно. И теперь я решил рассказать тебе.

– Но почему не было суда? Почему их не посадили в тюрьму? Ведь это убийство!

– Это маленькая деревня, на маленьком острове. Ева была чужой.

– О чем ты говоришь?

– Полицейский, который перерезал веревку, был свояком Лакиса. Врач, который составил заключение о смерти, – двоюродный брат Марии. Следователь – дядя одной из женщин.

Майк смотрел на дерево, на сад и белых голубей, сидевших на ограде. Все казалось иным, переменившимся, несущим на себе несмываемое пятно. Он глубоко вздохнул, одновременно удивленно и неверяще.

– Это, – сказал Манусос, – тайный позор нашей деревни. Позор, лежащий на всех женщинах, кто сделал такое. На всех мужчинах. На мне, кто прятался в кустах и допустил, чтобы такое случилось.

– Манусос, почему ты решил рассказать мне об этом?

– Потому что этот позор по‑прежнему лежит на этом доме. И он встал между тобой и твоей женой.

– Ты имеешь в виду, что в этом месте живет призрак Евы?

– Не только призрак Евы. Не только мертвые оставляют духов после себя. Здесь – призрак всех нас. Тех из нас, кто совершил это, и тех, кто не смог это предотвратить.

Они сидели молча, и Майк пытался переварить услышанное.

– Помнишь змеиную поляну? – спросил Манусос. – Как та поляна притягивает змей, так и это место притягивает духов.

– Но я никогда не думал, что это место настолько плохое!

– Разве змеи плохие? Нет. Они такие, какие есть. И мое мнение такое, что это место было таким еще до того, как появилась Ева. Для нее оно было опасным. Оно опасно для тебя и Ким. Понял, откуда твое несчастье?

– Какое несчастье?

– Где сейчас Ким?

– Это моя вина. Я сделал кое‑что, отчего она по справедливости возненавидела меня.

– Но это случилось потому, что это место навлекло на тебя несчастье. Я понял это, когда увидел, как к вам приехали друзья.

Они вновь замолчали. Майк все пытался осмыслить откровение Манусоса. Половина женщин деревни были убийцами. Теперь он всегда будет заглядывать им в глаза, чтобы увидеть, что таится там.

– Я могу помочь тебе, – неожиданно сказал Манусос.

– Что?

– Я могу помочь тебе найти тропинку обратно к Ким.

– Как?

– Сначала тебе придется пойти со мной, в горы. Там мы должны провести вместе несколько дней.

– И как это поможет мне?

– Что я должен тебе сказать? – с усталым и раздраженным видом ответил Манусос. – Что я должен сказать? Вот, я протягиваю тебе руку. Бери ее. Но не проси все объяснять.

Майк секунду подумал. Три или четыре дня в горах с сумасшедшим пастухом, который не пьет, провонял овечьим навозом, и все неведомо ради чего?

– Я пас.

– Пас? Что такое пас?

– Я имею в виду, что не хочу идти в горы.

Даже сквозь въевшийся загар было видно, как Манусос побагровел. Он встал и схватил свою лиру, уже тщательно укутанную и спрятанную обратно в холщовую сумку. Не попрощавшись, он вышел через сад на берег, размашисто и быстро зашагал по тропе и вскоре исчез из глаз.

Майк смотрел ему вслед, и в голове у него мелькнуло: а не отказался ли он сейчас от чего‑то, очень важного для себя?

Позднее в тот же день появилась Ким. Майк лежал в патио на скамейке, забывшись беспокойным сном или, скорей, находясь в некоем промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. Ее тень легла ему на лицо. Когда он открыл глаза, она сидела, откинувшись на спинку стула и глядя на него.

– Привет, – мягко сказала она.

Он так резко сел на скамье, что голова у него закружилась.

– Привет.

Она прекрасно выглядела. На ней были выстиранные джинсы и белая блузка. Темные кожаные сандалии выгодно оттеняли густой загар, покрывавший ее ноги. На левой лодыжке, обратил внимание Майк, была повязана кожаная ленточка, на запястье красовалась золотая цепочка. Прежде Ким не увлекалась золотыми украшениями.

– Выпить хочешь?

– Нет. Я ненадолго.

– Ненадолго? То есть ты сейчас опять уходишь?

– Я подумала, ты, может, захочешь, чтобы я ушла.

– С каких это пор ты снова стала считаться с моими желаниями? Оставайся… Иди… Поступай как знаешь.

Она провела рукой по своим золотисто‑каштановым волнистым волосам, и тонкая золотая цепочка браслета тускло блеснула на ее запястье. Цепочка эта словно была прикована к его сердцу, так больно рвануло при этом в груди.

– Только я не знал, – продолжал Майк, – что ты в одностороннем порядке внесла изменения в брачный контракт.

– «В одностороннем порядке внесла изменения в брачный контракт»? – повторила она за ним. – Что за язык? Ты говоришь как законник.

– Неужели? Выражусь иначе: мы в своего рода разводе, не так ли?

– Разве?

– Так мне представляется. Что мы в разводе, но податься нам некуда, вот мы и живем в этом доме, как пара скорпионов в банке.

– Пожалуй, мне лучше уйти. Ты проснулся в плохом настроении.

«Пожалуйста, не уходи! – вопила душа. – Пожалуйста!» Но он не мог заставить себя сказать это вслух. Не мог позволить себе проявить слабость. Важней было по пытаться найти способ как‑то задеть ее.

– Просто я встречаюсь кое с кем попозже.

– Кое с кем?

– С приятельницей. Туристкой.

Он испытующе взглянул на нее, надеясь уловить промельк ревности. Он чувствовал, она знает, что это ложь.

– Замечательно, Майк! Меня беспокоит, что ты пьешь каждый день. Чье‑то общество будет тебе полезно!

В ее голосе чувствовалось не столько благожелательное одобрение того, что он обзавелся подружкой, сколько отвратительная жалость к нему.

– Откуда у тебя золотая цепочка?

Ким вяло взглянула на свое запястье:

– Это Кати мне купила.

– Ким, тебе нет необходимости лгать мне.

– Что?

– Незачем говорить мне заведомую ложь. Я не собираюсь топиться в море из‑за того, что какой‑то желторотый юнец купил тебе золотую цепочку.

– Просто не верится, что ты говоришь такое.

– Ким, мне нет никакого дела до того, что тебе нравится носить его поганый браслет!

– Я ничего не брала с Кати за то, что иногда подменяла ее в лавке; вот она и купила мне это в подарок.

– Хорошо, пусть будет так.

– Думаю, мне лучше уйти. Ты в плохом настроении.

«Пожалуйста, останься! Мне так невыносимо тяжело, когда ты уходишь!» – взмолился Майк про себя, а вслух сказал:

– Может, и лучше. Мы больше не способны понимать друг друга. Нам приходится все время лгать, лишь бы не касаться главного. Значит, прошлую ночь ты провела у Кати?

– Да, я действительно ночевала у нее.

– Вот как! У Кати?

– Майк, я пришла, чтобы…

– Кое‑какие вещи невозможно исправить, согласна? Постоянная ложь отдаляет людей друг от друга, согласна? Я тут думал над нашим браком. Он был построен на лжи, не так ли? Никогда мы не были искренни друг с другом. Я не виню в этом одну тебя. Мы свили наше гнездышко из обмана. Обмана и фальши. Возможно, наш единственный шанс быть честными – это расстаться. Возможно, этот шанс представляется нам сейчас.

Она онемела, сидела, крепко стиснув губы и сдерживая – он это видел – готовые хлынуть слезы. Не отпускай ее, паниковал в нем звенящий голосок, не отпускай! Но он торжествовал, что причинил такую боль той, которая была источником его собственных страданий.

– Возможно, нам нужно было приехать сюда, чтобы это выяснилось, как считаешь? Чтобы правда вышла на поверхность? А, Ким?

– Майк, я пришла сказать, что готова перестать играть в молчанку, снова начать разговаривать.

– Вот как! Теперь ты готова! Теперь ты готова разговаривать со мной. После того как отомстила мне, да? Знаешь, как тебя прозвали в деревне? Кали орекси. Bon appétit. Приятного аппетита! Потому что все официанты в деревне знают тебя. Но теперь в тебе появилось кое‑что неаппетитное.