Карл ясперс. Образование

В образовании как форме жизни его стержень — дисциплина в качестве умения мыслить. А среда — образованность в качест­ве знаний. Его материалом являются созерцание образов про­шлого, познание как необходимо значимые воззрения, знание вещей и владение языками.

Образованность и античность. На Западе образованность широких слоев, в отличие от массы, вплоть до настоящего времени осуществлялась только посредством гума­нистических знаний, тогда как для отдельных индивидов были возможны и другие пути. Тот, кто в молодости изучал грече­ский и латинский, читал античных авторов, философов и исто­риков, кто освоил математику, ознакомился с Библией и не­многими великими поэтами своей нации, преисполнен миром, который в своей бесконечной подвижности и открытости дает прочное содержание и делает доступным все остальное. Однако такое воспитание в своем осуществлении уже есть отбор. Не все обретают в нем то, что важно, многие оказываются несо­стоятельными и способными воспринять лишь внешнее. Реша­ет здесь не специфическая способность к языкам, к математи­ческому мышлению или реалиям, а готовность к духовному по­стижению. Гуманистическое образование — всегда образование единичного человека, который посредством своего бытия в ста­новлении совершает вместе с ним выбор. Поэтому лишь это воспитание обладает тем чудесным свойством, что и плохие учи­теля могут достигнуть успеха. Тот, кто в ученические годы, читая «Антигону», слышит лишь о грамматике и метрике и противит­ся такому образованию, может быть все-таки взволнован самим текстом.

На вопрос, почему же именно этот путь обладает таким пре­имуществом, ответ может быть дан только исторически, а не исходя из какой-либо рационально понятой целесообразности. Античность дала фактическое обоснование тому, чем мы на За­паде можем быть в качестве людей. В Греции идея образован­ности была впервые осуществлена и постигнута так, как она с тех пор применяется каждым, кто ее понимает. Все великие взлеты человеческого бытия происходили на Западе посредст­вом соприкосновения и размежевания с античностью. Там, где о ней забывали, наступало варварство. Оторвавшемуся от своей почвы суждено колебаться, будучи лишенным опоры, и именно таково будет наше состояние, если мы утратим связь с античностью. Античность — наша почва, хотя она постоянно меня­ется, и лишь во вторую очередь и без автономной силы образо­вания — прошлое своего народа. Мы — европейцы в своей при­надлежности народности, которая посредством специфическо­го заимствования стала таковой. Это образование теперь в луч­шем случае допускается волей масс. Число людей, для которых оно что-то значит, становится все меньше.

Нивелированное образование и специ­альная подготовка.' В существовании массового порядка всеобщее образование приближается к требованиям сред­него человека. Духовность гибнет, распространяясь в массе, ра­ционализация, доведенная до грубой моментальной доступно­сти рассудку, привносит в каждую область знания процесс обед­нения. С нивелирующим массовым порядком исчезает тот об­разованный слой, который на основе постоянного обучения обрел дисциплину мыслей и чувств и способен откликаться на духов­ные творения. У человека массы мало времени, он не живет жизнью целого, избегает подготовки и напряжения без конк­ретной цели, преобразующей их в пользу; он не хочет ждать и допускать созерцание; все должно сразу же дать удовлетворение в настоящем; духовное стало сиюминутным удовольствием. По­этому эссе стало наиболее подходящей литературной формой, газета вытеснила книгу, а все время меняющееся чтение — со­путствующие на протяжении всей жизни творения. Читают быст­ро. Нужна краткость, но не та, которая может стать предметом воспоминания в медитации, а та, которая быстро сообщает то, что хотят знать и что затем сразу же забывают. Собственно го­воря, подлинное чтение в духовном единении с содержанием стало невозможным,

Теперь образованность означает нечто, никогда не получающее формы, а стремящееся в чрезвычайной интенсивности выйти из пустоты, к которой постоянно возвращаются. Появляются ти­пичные оценки. Люди пресыщены уже тем, что они только что услышали; поэтому они все время ищут нового, привлекающе­го их уже самой новизной. В нем приветствуют изначальное, которого ждут, и вскоре отворачиваются от него, ибо оно нуж­но только как сенсация. В сознании того, что наступила эпоха, формирующаяся как новый мир, где прошлого уже недостаточ­но, люди охотно дают наименование нового тому, что хотят сделать значимым: новое мышление, новое ощущение жизни, новая культура тела, новая деловитость, новое хозяйствование и т.д. Утверждение «нечто новое является позитивной оценкой, не новопренебрежительной. Даже если сказать нечего, есть ведь рас­судок, который можно занять решением сложных задач как объектом преодоления; утверждение, что человек интеллиген­тен становится оценкой, которая теперь заменяет духовное бы­тие возможной экзистенции. Нет человеческой близости, нет любви, есть только польза; товарищи и друзья выступают в аб­страктной теории или служат сиюминутным целям существова­ния; отдельный человек ценится в качестве интересного, не в качестве самого себя, а как раздражитель; раздражение прекра­щается, как только он больше не удивляет. Образованным назы­вается тот, кто обладает способностью ко всему этому, являет себя новым, интеллигентным и интересным. Сфера этой обра­зованности — дискуссия, которая сегодня стала массовым явле­нием. Однако дискуссия могла бы вместо удовольствия, упомя­нутого выше в трех оценках, дать подлинное удовлетворение лишь в том случае, если она служит подлинной коммуникации в качестве выражения борьбы верований или сообщения опыта и знания, принадлежащих совместно конституированному миру.

Массовое распространение знания и его выражения ведет к изнашиванию слов и фраз. В хаосе образованности можно ска­зать все, но так, что, собственно говоря, ничего не имеется в виду. Неопределенность смысла слов, более того, даже отказ от отвлеченности, которая только и соединяет дух с духом, делает существенное понимание невозможным. Когда внимание к подлинному содержанию не утрачено, в конце концов созна­тельно обращаются к языку как языку, и он становится предме­том намерения. Если я смотрю на местность через стекло и это стекло становится мутным, то я все еще вижу, но если я встав­ляю стекло в глаз, я не вижу больше ничего. Сегодня избегают воспринимать через язык бытие, более того, бытие подменяет­ся языком. Считая, что бытие «изначально», избегают всех при­вычных слов, которые имели и могли иметь содержание. Не­привычное слово и непривычное расположение слов должны симулировать изначальную истину, способность быть новым в словах, глубину. Дух как будто пребывает в новых наименова­ниях. На мгновение поразительное свойство языка приковыва­ет внимание, но вскоре и оно теряет значение или оказывается личиной. Сведение к языку кажется судорожным усилием най­ти в хаосе образования форму. Таким образом, сегодня прояв­ление образованности, которая заменяет действительность, либо расплывчатые высказывания любыми словами, либо разговор­чивость становятся манерой речи. Центральное значение языка для человеческого бытия стало вследствие искажения направ­ленности внимания фантомом.

В этом неудержимом разложении усиливаются возможно­сти образования, обнаруживаются пути к подъему: там, где речь идет о профессиональном знании, точная специализация стала само собой разумеющейся. Распространилась специа­лизация; необходимое для этого знание может быть достиг­нуто усвоением методов и сведено к простейшей форме в своих результатах. В хаосе повсюду разбросаны оазисы, где люди, обладая профессиональным знанием, к чему-либо спо­собны. Но это знание разбросано; отдельный человек может выполнять лишь отдельные функции, и это его умение часто подобно ограниченной сфере, которой он только обладает, но не приводит к единству со своей сущностью и с целост­ностью образованного сознания.

Историческое усвоение, возникла враждеб­ность к образованию, которая сводит содержание духовной деятельности к техническому умению и выражению мини­мума голого существования. Эта позиция — коррелят к про­цессу технизации планеты и жизни индивида, который ведет к превращению исторической традиции у всех народов, что­бы поставить собственное существование на новую основу:

существовать может лишь то, что входит в новый, создан­ный Западом, но по своему смыслу и воздействию общезна­чимый мир технической рациональности. Этот акт обуслов­ливает доходящее до корней человеческого бытия потрясе­ние. Это наиболее глубокий надлом, когда-либо известный Западу; однако, поскольку он создан самим Западом в его духовном развитии, здесь он находится в континууме мира, к которому принадлежит. Ко всем другим культурам этот над­лом приходит извне как катастрофа. Ничто не может больше сохраняться в прежнем виде. Один и тот же основной воп­рос стоит перед великими культурными народами Индии и Восточной Азии, так же как перед нами. В мире технической цивилизации им надлежит либо преобразовать социальные условия и следствия, либо погибнуть. Когда враждебность к образованию самонадеянно уничтожает все прошлое, будто мир начинается сначала, духовная субстанция может быть сохранена в этом преобразовании только посредством исто­рического воспоминания, которое в качестве такового есть не просто знание о прошлом, а сила жизни в настоящем-. Без него человек стал бы варваром. Радикальность кризиса на­шей эпохи бледнеет перед вечной субстанцией, часть бытия которой, бессмертного, способного всегда быть, составляет воспоминание.

Поэтому враждебность к прошлому относится к родовым му­кам нового содержания историчности. Она оборачивается про­тив историзма как ложной историчности, поскольку он стал неподлинным суррогатом образования. Ибо воспоминание просто как знание о прошлом лишь собирает бесконечные антикварные сведения; воспоминание как понимающее созерца­ние воспроизводит картины и образы как необязательное противостояние; лишь воспоминание как усвоение создает дей­ствительность самобытия человека в настоящем, сначала в почтении, затем в масштабе его собственного чувствования и деятельности и, наконец, в участии в вечном бытии. Проблема характера воспоминания — это проблема еще возможного теперь образования.

Знанию о прошлом служат распространенные повсюду инс­титуты; объем, в котором современный мир интересуется прошлым, свидетельствует о наличии глубокого инстинкта, стре­мящегося к тому, чтобы, несмотря на разрушение, сохранилась бы по крайней мере возможность исторического континуума. В музеях, библиотеках, архивах хранятся творения прошлого с сознанием того, что таким образом сберегается нечто незаме­нимое по своему значению, даже если оно в данный момент еще не понято. В этом единодушны все партии, мировоззрения и государства, и верность в деле сохранения творений прошло­го еще никогда не была столь всеобщей и само собой разумею­щейся по своей надежности. Исторические реликвии пользу­ются во всех местах, где о них помнят, защитой и уходом. То, что некогда обладало величием, продолжает жить как истори­ческая мумия данной местности и становится целью путешест­вий. Места, обладавшие некогда мировым значением и отра­жавшие гордость республиканской независимости, живут теперь на средства, поступающие от туризма. Европа становится чем-то вроде большого музея истории западного человека. В склон­ности отмечать исторические даты основания государств, горо­дов, университетов, театров, годы рождения и смерти знамени­тых людей воспоминание служит, хотя еще и без должного на­полнения содержанием, симптомом воли к сохранению.

Лишь у немногих знаемое воспоминание переходит в пони­мающее созерцание. Человек как будто уходит из настоящего и живет в прошлом. То, что уже достигло своего конца, продолжает жить как элемент содержания образованности. Панорам! тысячелетий подобна пространству душевного созерцания. XIX в. довел это понимание до никогда ранее не достигнутого уровня и объективности: страсть к созерцанию освобождала от ничтожности настоящего, знакомя с наивысшим, на что спо­собны были люди. Конституировался мир образованности, ко­торый перешел в традицию жизни в книгах и свидетельствах прошлого. Бледные эпигоны первых созерцателей знакомили с тем, что было увидено. То, что некогда было изначальным ви­дением образов, эпигоны эпигонов сохраняют еще под властью обаяния, воспринятого в понимании мира по крайней мере в слове и учении.

Однако антикварное знание и созерцательное понимание сохраняют свое право в конечном счете только как идеал возможного в настоящем осуществлении. Историческое ус­ваивается не только как знание чего-то; не как лучшее, ко­торое может быть восстановлено, поскольку оно не должно было умереть. Усвоение состоит только в преобразующем про­шлое возрождении человеческого бытия посредством вступ­ления в духовную сферу, в которой я, исходя из собственных истоков, становлюсь самим собой. Образование как усвое­ние прошлого служит не тому, чтобы уничтожить настоящее как неполноценное, чтобы подло бежать от него, но тому, чтобы, взирая на вершины, не утратить то, что на пути к высотам доступной мне действительности я могу искать в настоящем.

То, что берется в новое владение, заново порождается для другого настоящего. Неистинная историчность лишь пони­мания в образованности есть воля к повторению, истинная же — готовность найти источник, питающий каждую жизнь, а поэтому и жизнь в настоящем. Тогда возникает без опреде­ленного намерения и плана подлинное усвоение; невозмож­но предвидеть, какая осуществляющая сила живет в воспоми­нании. Сегодняшняя ситуация, когда возникла угроза разрыва в истории, требует сознательно обратиться к возможности этого воспоминания. Ибо, уничтожив ее, человек уничтожил бы и себя. Сегодня, когда в машинный мир массового суще­ствования вступают новые поколения, они обнаруживают в качестве средств воспоминания книги, архитектурные памят­ники и разного рода произведения, вплоть до бытовых осо­бенностей прошлого, наряду с сообщением фактов их собст­венного происхождения, никогда ранее не бывшими доступ­ными в такой степени всеобщности. Спрашивается, как ис­пользует это экзистенция в ее историчности, обнаруживая себя в ней.

Соблазняет двоякая возможность просто противопоставить себя миру. Однако действительно пойти на это может лишь тот, кто сам приговаривает себя к крушению всякого существова­ния. Если же он пытается, используя благополучную экономи­ческую ситуацию, обособиться от мира и сохранить полную не­зависимость, то погрузится в пустоту, в которой все-таки оста­нется в плену у мира; он теряет истину в бегстве из мира, от которого он, порицая его, уходит, чтобы в своем отношении все-таки остаться бытием.

Действительность мира невозможно игнорировать. Ощутить суровость действительности — единственный путь, который ведет к себе. Быть действительным в мире, даже если поставленной цели достигнуть невозможно, остается условием собственного существования. Поэтому этос заключается в том, чтобы жить вместе с другими внутри аппарата власти, не давая ему погло­тить себя. Значение предприятия, при ограниченности необхо­димым, состоит в том, чтобы, обеспечивая жизнь всех, одно­временно служить сферой деятельности отдельного человека; он делает то, что делают все, и это создает для каждого возмож­ность существования. Однако этос такой работы включает в се­бя страх перед самобытием.

Деградация сферы труда в нечто относительное как будто убивает желание приложить свою силу, однако экзистенция че­ловека в том, чтобы суметь выдержать это отрезвление, не теряя воли к деятельности. Ибо самобытие возможно лишь в напря­жении, которое, вместо того чтобы просто сопоставить две сферы жизни, пытается исходя из одной выразить другую, не утверж­дая возможность общезначимого образа единения в качестве единственной возможности правильной жизни для всех. Это — как бы жизнь на крутой вершине, с которой я сорвусь либо в сферу предприятия, либо в лишенное действительности суще­ствование вблизи от него. Смысл вступления в мир становится содержанием философст­вования. Философия не является средством, еще менее того — волшебным средством, она — сознание в осуществлении. Фи­лософствование — это мышление, посредством которого или в качестве которого я деятелен в качестве самого себя. Оно явля­ет собой не объективную значимость сознания, а сознание бы­тия в мире.

Date: 2016-02-19; view: 626; Нарушение авторских прав