XIX — начало XX века 20 page

Чтобы избежать возможных недоразумений, сделаем одно замечание. В отрицании прошлого нет, естественно, никакой самопроизвольности, и не стоит надеяться найти некий способ сведения, который позволит логически вернуть новые доктрины в рамки прежних. Речь идет о подлинном расширении. Неевклидова геометрия создана не для того, чтобы противоречить евклидовой. Скорее она представляет собой некий добавочный фактор, который и открывает возможность обобщения, завершения геометрического мышления, включения евклидовой геометрии в своеобразную пангеометрию. Появившаяся на границе евклидовой, неевклидова геометрия обрисовывает «снаружи» с высвечивающей точностью границы прежнего мышления. То же относится и ко всем новым формам научной мысли, которые как бы начинают, после своего появления, освещать обратным светом темные места неполных знаний. На протяжении нашего исследования мы будем постоянно встречаться с этими характеристиками расширения, включения в себя прошлого, индукции, обобщения, дополнения, синтеза, цельности. То есть с заместителями идеи новизны. И эта новизна обладает действительной глубиной — это не новизна некоей находки, а новизна метода (4.33).

Из книги «ФИЛОСОФСКОЕ ОТРИЦАНИЕ»

Создается впечатление, что у нас не было пока философии науки, которая могла бы показать, в каких условиях — одновременно субъективных и объективных — общие принципы приводят к частным результатам, к случайным флуктуациям, а в каких эти последние вновь подводят к обобщениям, которые их дополняют, — к диалектике, которая вырабатывает новые принципы.

Если бы можно было описать философски это двойственное движение, одушевляющее сегодня научную мысль, то мы бы указали прежде всего на факт взаимозаменяемости, чередования a priori и a posteriori, на то, что эмпиризм и рационализм связаны в научном мышлении той поистине странной и столь же сильной связью, которая соединяет обычно удовольствие и боль. Ведь в самом деле, здесь одно достигает успеха, давая основание другому: эмпиризм нуждается в том, чтобы быть понятым; рационализм — в том, чтобы быть примененным. Эмпиризм без ясных, согласованных и дедуктивных законов немыслим, и его нельзя преподать; рационализм без ощутимых доказательств, в отрыве от непосредственной действительности не может полностью убедить. Смысл эмпирического закона можно выявить, сделав его основой рассуждения. Но можно узаконить и рассуждение, сделав его основанием эксперимента. Наука, как сумма доказательств и опытов, сумма правил и законов, сумма фактов и очевидностей нуждается, таким образом, в «двухполюсной» философии. А точнее, она нуждается в диалектическом развитии, поскольку каждое понятие освещается в этом случае с двух различных философских точек зрения.

То есть видеть в этом просто дуализм было бы неправильно. Напротив, эпистемологическая полярность, о которой мы говорим, на наш взгляд, свидетельствует скорее о том, что каждая из философских доктрин, называемых нами эмпиризмом и рационализмом, эффективны в своем дополнении друг друга. Одна позиция завершает другую. Мыслить научно — значит занять своего рода промежуточное зпистемологическое поле между теорией и практикой, между математикой и опытом. Научно познать закон природы — значит одновременно постичь его и как феномен, и как ноумен.

Вместе с тем, поскольку в данной вводной главе мы хотим обозначить как можно яснее нашу философскую позицию, то Должны добавить, что одному из указанных метафизических направлений мы отдаем все же предпочтение, а именно тому, которое идет от рационализма к опыту. Именно на этой эпистемологической основе мы попытаемся охарактеризовать философию современной физики, или, точнее, выдвижение на первый план математической физики.

Этот «прикладной» рационализм, рационализм, который воспринял уроки, преподанные реальностью, чтобы превратить их в программу реализации, обретает тем самым, на наш взгляд, некое новое преимущество. Для этого ищущего рационализма (в отличие от традиционного) характерно то, что его невозможно практически исказить; научная деятельность, направляемая практическим рационализмом, отнюдь не поступается принципами. Реализация рациональной программы эксперимента определяет экспериментальную реальность без всякого следа иррациональности. У нас еще будет возможность показать, что упорядоченное явление более богато, чем природный феномен. А пока нам достаточно, что мы заронили в сознание читателя сомнение относительно расхожей идеи об иррациональной природе реальности. Современная физическая наука — это рациональная конструкция: она устраняет иррациональность из своих материалов конструирования. Реализуемый феномен должен быть защищен от всяких проявлений иррациональности. Рационализм, который мы защищаем, противостоит иррационализму и конструируемой на его основе реальности. С точки зрения научного рационализма, использование научной мысли для анализа науки не представляет поражения или компромисса. Рационализм желает быть примененным. Если он применяется плохо, он изменяется. Но при этом он не отказывается от своих принципов, он их диалектизирует. В конечном счете философия физической науки является, возможно, единственной философией, которая применяется, сомневаясь в своих принципах. Короче, она единственно открытая философия. Всякая другая философия считает свои принципы неприкосновенными, свои исходные истины неизменными и всеобщими и даже гордится своей закрытое/пью (4.162—164).

III

Следовательно, может ли философия, действительно стремящаяся быть адекватной постоянно развивающейся научной мысли, устраняться от рассмотрения воздействия научного познания на духовную структуру? То есть уже в самом начале наших размышлений о роли философии науки мы сталкиваемся с проблемой, которая, как нам кажется, плохо поставлена и учеными и философами. Это проблема структуры и эволюции духа. И здесь та же оппозиция, ибо ученый верит, что можно исходить из духа, лишенного структуры и знаний, а философ чаще всего полагается на якобы уже конституированный дух, обладающий всеми необходимыми категориями для понимания реального.

Для ученого знание возникает из незнания, как свет возникает из тьмы. Он не видит, что незнание есть своего рода ткань, сотканная из позитивных, устойчивых и взаимосвязанных ошибок. Он не отдает себе отчета в том, что духовные потемки имеют свою структуру и что в этих условиях любой правильно поставленный объективный эксперимент должен всегда вести к исправлению некоей субъективной ошибки. Но не так-то просто избавиться от всех ошибок поочередно. Они взаимосвязаны. Научный дух не может сформироваться иначе, чем на пути отказа от ненаучного. Довольно часто ученый доверяет фрагментарной педагогике, тогда как научный дух должен стремиться к всеобщему субъективному реформированию. Всякий реальный прогресс в сфере научного мышления требует преобразования. Прогресс современного научного мышления определяет преобразование в самих принципах познания.

Для философа (который по роду своей деятельности находит в себе первичные истины) объект, взятый как целое, легко подтверждает общие принципы. Любого рода отклонения, колебания, вариации не смущают его. Он или пренебрегает ими как ненужными деталями, или накапливает их, чтобы уверить себя в фундаментальной иррациональности данного. И в том и в другом случае он всегда готов, если речь идет о науке, развивать философию ясную, быструю, простую, но она остается тем не менее философией философа. Ему довольно одной истины, чтобы расстаться с сомнениями, незнанием, иррационализмом: она достаточна для просветления его души. Ее очевидность сверкает в бесконечных отражениях. Она является единственным светом. У нес нет ни разновидностей, ни вариаций. Дух живет только очевидностью. Тождественность духа в факте «я мыслю» настолько ясна для философа, что наука об этом ясном сознании тут же становится осознанием некоей науки, основанием его философии познания. Именно уверенность в проявлении тождественности духа в различных областях знания приводит философа к идее устойчивого фундаментального и окончательного метода. Как же можно перед лицом такого успеха ставить вопрос о необходимости изменения духа и пускаться на поиски новых знаний? Методологии, столь различные, столь гибкие в разных науках, философом замечаются лишь тогда, когда есть начальный метод, метод всеобщий, который должен определять всякое знание, трактовать единообразно все объекты. Иначе говоря, тезис, подобный нашему (трактовка познания как изменения духа), допускающий вариации, затрагивающие единство и вечность того, что выражено в «я мыслю», должен, безусловно, смутить философа.

И тем не менее именно к такому заключению мы должны прийти, если хотим определить философию научного познания как открытую философию, как сознание духа, который формируется, работая с неизвестным материалом, который отыскивает в реальном то, что противоречит реальным знаниям. Нужно прежде всего осознать тот факт, что новый опыт отрицает старый, без этого (что совершенно очевидно) речь не может идти о новом опыте. Но это отрицание не есть вместе с тем нечто окончательное для духа, способного диалектизировать свои принципы, порождать из самого себя новые очевидности, обогащать аппарат анализа, не соблазняясь привычными естественными навыками объяснения, с помощью которых так легко все объяснить (4.164-166).

МАЙКЛ ПОЛАНИ (1891-1976)

Крупный ученый и философ науки М.Полани известен как автор оригинальной эпистемологической концепции, разработанной им в 50-е годы нашего века в острой полемике с наиболее влиятельным в то время философским течением — логическим позитивизмом. Позитивистской идее демаркации научного знания от ненаучного Полани противопоставил детально разработанную концепцию неявного знания, основанную на представлении об укорененности всех форм познавательной деятельности, включая научные, в обыденном практическом опыте и телесной организации человека. Его концепция неявного знания, основанная как на достижениях современной ему психологии, так и на личном исследовательском опыте ученого, — одна из блестящих попыток «наведения мостов» между естественнонаучным, социогуманитарным и художественным познанием, с одной стороны, и обыденно-практическим, включающим в себя опыт зрительного восприятия, телесно-двигательных навыков и инструментальной деятельности, с другой.

Наиболее известное произведение Полани — «Личностное знание. На пути к посткритической философии» — было опубликовано в переводе на русский язык в 1985 г. Далее приводятся отрывки из статьи «Неявное познание: его отношение к некоторым философским проблемам», вышедшей в свет в 1962 г. и содержащей основные идеи его концепции личностного знания.

Текст дается в сокращенном переводе Н.М. Смирновой по статье:

1. Polanyi M. Tacit Knowing: Its bearing on Some Problems of Philosophy // Reviews of Modem Phisics; vol. 34, № 4, October, 1962.

Н.М.Смирнова

Существуют вещи, о которых мы знаем, но не можем сказать. Это относится прежде всего к нашему знанию, воплощенному в навыках. Я могу сказать, что умею кататься на велосипеде, но это вовсе не означает, что я могу сказать, как мне удается сохранить равновесие на велосипеде или держаться на плаву. Я могу не располагать даже туманными представлениями о том, как это делать, или иметь весьма несовершенные и даже ложные идеи об этом, и при этом ездить на велосипеде или плавать, как ни в чем не бывало. Однако нельзя же сказать, что я знаю, как управлять велосипедом или плавать, но не знаю, как координировать мускульные усилия, с помощью которых я езжу на велосипеде или плаваю. Следовательно, я знаю, как выполнять эти действия в целом, а также составляющие его элементарные акты, однако, хотя я и имею представление об этих элементарных составляющих, я не могу сказать, что именно они собой представляют.

Мы воспроизводим навык на основе координации элементарных мускульных действий и понимаем, что поступаем правильно, по завершении искусного действия. Мы знаем об этих элементарных составляющих лишь в их отношении к целостному действию, а не как о самих по себе.

Этот факт можно обобщить. Существуют обширные области знания — о них-то я и намерен говорить, — которые так или иначе демонстрируют тот факт, что часто мы не в состоянии сказать, о каких составляющих, образующих целостное действие, мы знаем. Существуют, таким образом, два типа знания, которые всегда совместно входят в процесс познания всеобъемлющей целостности. Это:

1. Познание объекта путем концентрации внимания на нем как целостности;

2. Познание объекта исходя из наших представлений о том, какой цели он служит в составе той целостности, частью которой он является.

Последнее может быть названо неявным, если мы не можем сказать, на что именно мы опираемся для «схватывания» той целостности, частью которой он является.

Эти два типа познания не только различны, но и — что очень важно — взаимно исключают друг друга. Изучение телодвижений может научить нас идентифицировать некоторые элементарные действия, составляющие навык, и это может оказаться полезным для его выработки. Но, сосредоточив внимание на элементах навыка как таковых, мы ослабляем их плавную интеграцию в единое действие, частями которого они являются. Если же нам удастся сфокусировать внимание на отдельных элементах навыка. целиком, то его использование будет парализовано.

Взаимоисключающий характер этих двух типов познания может быть выражен в терминах логической дизъюнкции. Если мы знаем нечто в его отношении к чему-то еще, т.е. основываясь на наших представлениях о цели, которой он служит в рамках более сложного целого, мы не можем доверять такому знанию в той же мере, как если бы мы сфокусировали свое внимание исключительно на этом объекте как таковом.

Мы можем назвать познание, «фокусирующее внимание на» фокальным, а познание, «основанное на» — периферическим, и переформулировать в этих терминах выводы, к которым мы пришли. Мы знаем «периферическим», маргинальным образом элементы всестороннего целого тогда, когда фокусируем внимание на целом как таковом, составными частями которого эти элементы являются; мы знаем о них не как о самих по себе, но лишь в их отношении к целому. В той мере, в какой объекты познаются периферическим образом, т.е. в их отношении к чему-то еще, они не могут быть познаны сами по себе.

Мы можем назвать отношение, в котором элемент находится к целому, куда он входит, его значением, и сказать, что, целиком фокусируя наше внимание на элементах, мы разрушаем их значение. Сформулированное мною в начале статьи утверждение, что существуют вещи, о которых мы знаем, но не можем сказать, можно развить далее следующим образом. Мы можем сказать, что представляют собой объекты нашего познания, на которых фокусируем внимание, но мы почти ничего не знаем об объектах, которые познаем в их отношении к более сложному контексту, т.е. на основе их значений. То, что познается периферическим образом, познается неявно, но представляется оправданным включить в понятие неявного знания тот интегративный процесс, посредством которого периферическое познание соотносится с фокусным. Структура неявного познания, таким образом, — это структура такого интегративного процесса, и познание является неявным в той мере, в какой имеет подобную структуру. Итак, если (как окажется) все познание основано на процессе получения неявного знания, мы должны признать, что по существу все знание имеет структуру неявного знания.

Таким образом, неявное знание не может быть абсолютно противопоставлено знанию, полученному путем сосредоточения внимания на объекте (сфокусированному знанию), поскольку сам процесс получения неявного знания включает процесс познания периферических деталей, данных в их отношении к целостности, которую они составляют. Неявный же характер познания может быть сведен к переключению нашего внимания на детали, составные части объекта познания. В этом смысле мы сводим неявное знание — к явному, и в этом же смысле неявное знание может быть противопоставлено подобному сведению.

Необходимо, однако, прояснить еще четыре момента.

1. Я упомянул, что изучение действия можно уподобить мускульным усилиям, приводящим к обретению навыка. Позвольте пояснить, что это не противоречит моему утверждению, что мы можем знать то, о чем не можем сказать, так как при обучении действию мы знаем, как его выполнять и координировать мускульные усилия, но не можем сказать, что они собой представляют. Может быть и удастся выяснить, как сохранить равновесие на велосипеде или держаться на плаву, но мы можем знать, как осуществлять и то, и другое, и не выяснить, каким же образом мы это делаем. Кроме того, обучение действию всегда не полно; это демонстрирует тот факт, что мы не можем обрести навык, обучаясь лишь выполнению его отдельных фрагментов, необходимо также их эффективно координировать. Поясню это в следующем тезисе.

2. Если можно обучить навыку, значит фактически можно передать знание того, как выполнять различные мускульные усилия такого навыка. Ответ состоит в том, что в той мере, в какой наше обучение опирается на разумность и сообразительность ученика, мы фактически не определяем, что он должен делать. Мы используем остенсивные определения (т.е. определения путем «указания на» — прим. перев.), но этот термин скрывает разрыв, который нужно преодолеть интеллектуальным усилием человека, использующего подобное определение. Если это ему удается, он открывает для себя нечто, что мы не в состоянии ему сказать. Именно этот смысл я вкладываю в утверждение, что мы знаем больше, чем можем сказать.

3. Является ли периферическое (маргинальное) знание бессознательным? Нет, эти два типа знания нельзя идентифицировать. Сфокусированное и периферическое знание — это две различные разновидности знания. Сфокусированное знание всегда сознательно, в то время как периферическое может простираться и за пределы сознания, к уровням, не доступным сознанию. Лыжник, съезжающий по склону, прекрасно знает, как управлять каждой частью своего тела, хотя едва ли бы он мог сказать, на основании каких правил он это делает. Исследования Гефферлина и его сотрудников показали, что человек может научиться почти не слышать неприятного шума с помощью столь слабых мускульных усилий, которые он и не в состоянии ощутить. Когда неявное знание опирается на столь глубоко лежащие слои сознания, оно становится неопределяемым в строгом смысле слова.

4. Эксперимент, который я привел, является великолепным примером того исследования, к которому за последнее десятилетие привлекалось все большее число экспериментальных психологов и которое обрело широкий общественный интерес: это процесс, который обычно называют неосознанным восприятием. Испытуемому быстро показывали целый ряд бессмысленных слогов, причем некоторые из них сопровождались электрическим ударом. Вскоре испытуемый предвосхитил удар, увидев «ударный слог», но, отвечая на вопрос, не смог его правильно назвать. То, каким образом он различал эти слоги, и называется неосознанным восприятием. В этом и других подобных же экспериментах испытуемые приобретали знание, детали которого они не могли точно определить. Тем не менее, как только эти детали идентифицированы, они без труда смогут рассматриваться сами по себе. В экспериментах по исследованию подсознательных стимулов демонстрировали картину улыбающегося лица столь короткое время, что его нельзя было идентифицировать, и обнаруживали, что показанное после этого неулыбающееся лицо, которое уже можно было идентифицировать, казалось слегка улыбающимся.

Суммируя полученные данные, Президент секции Британской ассоциации прогресса науки Верной на собрании 1959 года признал «...тип восприятия, о котором мы прямо не знаем, но который тем не менее воздействует на наши действия тем или иным способом».

Эти наблюдения над неосознанным восприятием поразительно подтверждают связь между периферическим и сфокусированным знанием— отношение, которое я вывел из гештальт-психологии. Похоже, что результаты наблюдения над неосознанным восприятием — не что иное, как экспериментальное подтверждение интеграции элементов в образ, — элементов, иногда существующих в подсознании.

Клейн также представил свидетельства в пользу того, что подсознательная активация — не что иное, как частный случай любого случайного раздражения. С его точки зрения, подобный стимул характеризуется не столько подсознательным статусом, сколько тем, что «значения и свойства он приобретает...на периферии мышления и действия».

Это утверждение созвучно моему мнению, что периферическое знание может выходить за порог сознания, к уровням, недоступным сознанию. Я считаю, таким образом, что свидетельства, подтверждающие существование неосознанного восприятия, являются экспериментальной иллюстрацией отношения между периферическим и сфокусированным знанием. Поэтому, когда я говорю о невозможности точно определить детали, известные нам лишь в их отношении ко всеохватывающей целостности, можно сказать, что я имею в виду ту или иную форму неосознанного восприятия.

Теперь перейдем к другим формам неявного знания, структура которого сходна со структурой знания, составляющего навык. Многим из них обучаются в университетских лабораториях и клиниках. И наиболее важные из тех, которым там обучают, — как идентифицировать образцы по их характерным признакам. Учебники по диагностике обучают студентов-медиков нескольким симптомам различных заболеваний, но это знание бесполезно, пока студент не научился применять его у постели больного. Видовая идентификация растений и животных сходна с задачей диагностики заболеваний; ей тоже можно обучить только на практике под руководством учителя. Способность практической медицинской диагностики получает дальнейшее развитие в других видах практического опыта; таксономист может стать экспертом, т.е. научиться идентифицировать экземпляры насекомых (которых известно 800 000 видов) только после многолетней профессиональной практики. Таким способом и медицинский диагностик, и таксономист получают больше знаний, чем они могут почерпнуть из учебников.

Искусство узнавать характерную внешность по неоговоренным признакам — того же рода. Мы пользуемся им каждый день, когда определяем настроение человека по изменяющемуся выражению его лица, не будучи в состоянии ответить, по каким признакам мы это делаем. Таким же образом мы обычно узнаем знакомое лицо. Любое его словесное описание может быть в равной степени использовано по отношению к миллионам других людей, среди которых мы узнаем это знакомое лицо с первого взгляда. Некоторые детали того, о чем я говорю, могут быть проиллюстрированы на том, как британская полиция создает образ человека, которого видел свидетель. Полицейские используют плавно двигающийся ряд из 550 черт лица, таких как различно посаженные уши, губы и подбородок. Свидетель отбирает те черты, которые, по его мнению, более всего сходны с чертами лица преступника; и из отобранных свидетелем черт строится портрет. Однако такой портрет может служить только одной из отмычек к раскрытию преступления, поскольку идентификация личности — столь тонкая операция, что даже ее подлинной фотографии может быть недостаточно.

Мы видим, что последние исследования неосознанного восприятия экспериментально подтвердили тот факт, что мы можем узнать ту или иную вещь, будучи не в состоянии сказать, по каким признакам мы отличаем ее от других. И хотя исследования неосознанного восприятия пока еще очень фрагментарны и не могут пролить свет на его структуру, они в состоянии убедить даже наиболее скептически настроенные умы в существовании неартикулированного знания.

Благодаря структурному сходству двух главных типов неявного знания (практического и интеллектуального), они всегда даны в сочетании друг с другом, а иногда даже и в равных пропорциях. Это справедливо в отношении любого инструментального действия. Инструменты схожи с деталями сложного целого, поскольку тот или иной предмет выступает для нас в качестве инструмента в силу того, что мы полагаемся на него в выполнении того, на чем фокусируем внимание в процессе использования инструмента. В подобном случае мы можем уподобить его объекту, который мы используем, но в большинстве случаев не знаем (или знаем недостаточно), как именно мы это делаем. Ибо сконцентрировав наше внимание на инструменте как на объекте, мы парализуем действие.

Сноровистое использование инструмента означает, что его используют как продолжение собственного тела. Реальное воздействие инструмента на ладонь и пальцы невозможно точно определить в том же смысле, в каком не определимы мускульные действия, составляющие навык. Мы знаем о них лишь как о действии инструмента на объект, т.е. в составе сложного целого, в которое интегрировано эффективное использование инструмента.

Очень важно то, что процесс ассимиляции инструмента нашим телом происходит постепенно, по мере того, как мы учимся им владеть. Если мы впервые воспользовались палкой для изучения дороги, мы ощущаем лишь ее толчки о нашу ладонь. Но по мере того, как мы учимся понимать эти толчки как определенного рода воздействие на палку внешних предметов, мы можем чувствовать, как конец палки ударяет об эти предметы. Таким образом, толчки о нашу ладонь, в случае, если палка составляет единое целое с нашим телом, подвергаются транспозиции в пространстве. Как видим, когда тот или иной предмет рассматривается как часть сложного целого, он может приобретать значение, которое ощущается на некотором расстоянии от того места, где в действительности располагается предмет и где он первоначально дан в опыте.

Примеры подобного рода сдвигов можно обнаружить в использовании язьпа и в процессе зрительного восприятия. Что касается языка, то мы доверяем нашему знанию знаков для того, чтобы сосредоточить внимание на том, что они означают; это и есть их значение. Знаки сами по себе, вне их отношения к означаемому, им не обладают. Используемые в речи слова используются лишь как знаки для обозначения вещей. Ту всеобъемлющую целостность, к которой мы апеллируем, осмысленно произнося слова, С.Тулмин назвал знаком-образом: это наше действие по обозначению и способы, которые мы для этого употребляем, указывая на обозначаемое. Благодаря частичной транспозиции в пространстве, этот объект становится тем, что мы имеем в виду в произношении. Когда мы идентифицируем элементы речи, на которых не фокусируем внимания при произношении, и переключаем на них наше внимание, то произношение обессмысливается. Повторите слово «стол» 20 раз подряд, концентрируя внимание на движении губ в процессе произношения, — и смысл этого слова станет ускользать от вас, пока не исчезнет совсем. Часто говорят, что осмысленные слова прозрачны. Когда мы концентрируем внимание на слове как на звуке, оно становится непрозрачным. Прозрачные слова подобны телескопу, в который мы видим их смысл, в то же время, становясь непрозрачными, слова перестают указывать на предметы внешнего мира и предстают нашему взору как бессмысленные тела. Прояснить неявное знание произнесенного слова — значит разрушить многостороннюю целостность «знак-образ».

Подобный конкретный пример неявного знания может быть распространен и на неявное знание как таковое, а именно: неявный коэффициент оказывается включенным во все строго сформулированные высказывания. Отношение утверждения к опыту может быть познано лишь неявным образом, ни в одном высказывании нельзя быть уверенным, если оно не понятно, а любое понимание является неявным.

В самом деле, неявное знание можно отождествить с пониманием, если употребить этот термин в том значении, которое включало бы в себя практическое понимание, достигаемое успешным использованием навыка. Если столь расширительная трактовка понимания позволительна, то понимание может быть интерпретировано как особая способность, дар, отброшенный позитивистской теорией познания и который теория неявного знания признает главным делом в процессе познания. И в этом смысле освоение навыков, искусство диагностики и медицинского обследования, а также использование инструментов представляют собою не что иное, как действия, направленные на понимание сложных целостностей.

Наконец, среди наиболее примитивных форм познания в акте зрительного восприятия мы находим ту же парадигмальную структуру, которую я постулировал для познания на любых его уровнях.

Зрение является актом понимания, осуществление которого требует опоры на ключи-отмычки, расположенные как в поле зрения, так и в нашем теле, т.е. в движении мускулов, управляющих нашими глазами и контролирующих положение нашего тела. Все эти ключи к пониманию действенны лишь в том случае, если мы знаем их периферическим образом. Многие из подобных ключей вообще не могут быть познаны как таковые, другие удается выявить лишь в тонком экспериментальном анализе, но все они служат целям зрительного восприятия лишь в том случае, если мы не делаем ни малейшей попытки переключить наше внимание на них как на самостоятельные объекты. Им следует оставить роль элементов, о которых мы знаем лишь как об «очках», обслуживающих наши глаза, если мы вообще хотим что-нибудь увидеть.

Для того, чтобы показать, какое отношение имеет мой анализ неявного знания к собственно философским проблемам, я обращусь к вопросу, недавно поднятому Расселом Брейном. Отметив тот любопытный факт, что некоторые пациенты ощущают ту или иную часть своего тела как внешний объект, он ставит вопрос; а как мы вообще отличаем наше тело от внешних объектов? Уникальность нашего тела состоит в том, что оно представляет собою единственный ансамбль предметов, о которых мы знаем лишь в их отношении к чему-то еще.

Date: 2016-02-19; view: 328; Нарушение авторских прав