Прощание на берегу

Отъезд был назначен совершенно внезапно, и когда Деврё, в сапогах со шпорами, оставив конюха с лошадьми на Островном мосту, стучался в двери Вязов, новость еще не достигла слуха здешних обитателей. Доктора дома не было: он уехал в Дублин. Разумеется, Деврё явился главным образом затем, чтобы повидать мистера Уолсингема. – А мисс Уолсингем?

Ее не было тоже; нет, она не в саду. Джон полагал, что она, может быть, в школе старой мисс Чэттесуорт, «или в Белмонте», добавила Салли; оба они не знали в точности, где ее искать.

Деврё заглянул в большую комнату по правую руку от холла, где со стены печально улыбался портрет молодой дамы – матери Лилиас. Как похожа на нее … высокие вазы с цветами… открытые клавикорды с нотами – по ним она будет играть, как обычно, в этот вечер, предположил он. Деврё стоял у двери, в сапогах со шпорами, как я уже говорил, прижимал к груди треуголку и оглядывал комнату словно в полусне. Старой Салли нелегко было догадаться, что творилось у него на душе, потому что, когда ему было грустно, на губах его появлялась улыбка – правда, с оттенком горечи, – а испытывая боль, он обычно шутил.

В ту самую минуту Лилиас Уолсингем, шедшая по главной деревенской улице к Королевскому Дому, остановилась, чтобы сказать несколько любезных слов старой Джинни Крессвел, и к ней обратилась кроткая миссис Стерк, которая прогуливала в парке свой небольшой зверинец.

– Дорогая мисс Уолсингем, вы слышали новость? – заговорила она. – Капитан Деврё уехал в Англию, и, думаю, мы его здесь больше не увидим.

Лилиас почувствовала, что бледнеет, погладила одного из мальчуганов по голове и с улыбкой задала ему какой‑то глупый вопрос.

– Почему вы не слушаете, дорогая мисс Лилиас? Вы ведь не слышали, что я сказала.

– Нет‑нет, слушаю; когда же он уехал? – спросила Лилиас достаточно равнодушно.

– С полчаса назад, – так полагала миссис Стерк.

Еще две‑три фразы, церемонное прощание, и любезная леди двинулась со своим выводком по аллее, а Лили отправилась в Королевский Дом к полковнице Страффорд и по дороге все время ощущала странные приливы гнева и разочарования. «Подумать только, уехать, не попрощавшись с моим отцом!»

У парадной двери Королевского Дома Лили на мгновение забыла, зачем она здесь, и ощутила облегчение, узнав, что любезная миссис Страффорд в городе.

В те времена – не знаю, как сейчас, – по берегу реки от Чейплизода до Островного моста тянулась тропинка, которую проложили рыболовы, – извилистая и неровная, но все же пройтись по ней было очень приятно. Этой дорогой и решила вернуться домой Лилиас; спускаясь к реке, она не поднимала глаз от травы под ногами и обиженно шепнула маргариткам: «Нет, ни доброжелательства, ни дружеских чувств в мире больше не осталось; все люди черствы и лицемерны, и я рада, что он уехал».

Она помедлила у перелаза через живую изгородь, вблизи старого желобчатого устоя моста – по нему карабкался розовый куст, а вверху красовалась заросшая травой каменная ваза; этот пейзаж так и просился в альбом какой‑нибудь юной леди; и тут Лилиас вспомнила о длинном письме от мисс Уордл, которое ей недавно прислала для ознакомления тетя Бекки и распорядилась (а распоряжения ее бывали равносильны приказам) вернуть в шесть часов, потому что тетя Бекки, даже когда в этом не было никакой необходимости, любила назначать точный час и таким образом обременять людей пустыми и ненужными обязательствами.

У перелаза Лилиас помедлила; ей нравился старый каменный устой; от следующего, у самой воды, остались одни обломки; миссис Страффорд, которая немного рисовала и ценила все живописное^{102}, посадила подле руины и уцелевшего устоя упомянутые выше розы, а кроме того, жимолость и плющ. В руках у Лилиас было письмо мисс Уордл, заполненное, разумеется, скандальными рассказами о сумасшедших, о страданиях узников тюрьмы Флит^{103}, а также, как было в обычае у этой достойной дамы, статистическими данными, вопросами и мелкими скучными поручениями. Развернутое письмо громко шелестело у нее в руке, но не привлекало в эту минуту нисколько. Из точки, где стояла девушка, открывался красивый вид на реку, взгляд Лилиас последовал за течением вод к Инчикору. Она любила реку, такую холодную и равнодушную, и мысленно задавала себе вопрос почему; а река, искрясь, бежала к морю. И тут Лилиас услышала приятный тенор, певший невдалеке весело, но с оттенком грусти, знакомые ей слова:

Не сводя с потока очей,

Улыбалась насмешливо дева,

Как мечтатель мечте своей.

Приближался Деврё – это было его шутливое приветствие. В смущении, свойственном только юности, Лилиас опустила свои большие глаза. Она почему‑то радовалась, но досадовала на себя за то, что покраснела, однако он, подойдя, не заметил этого из‑за глубокой тени от старого устоя с пышными гирляндами зелени – он знал только, что ее лицо красиво.

– Мои мечты обретают крылья, но безумства меня не оставят. Вы были нездоровы, мисс Лилиас?

– О, пустяки, всего лишь легкая простуда.

– А я уезжаю… узнал только накануне ночью… правда, уезжаю. – Он помолчал, но юная леди не сочла нужным ответить и молча слушала. Собственно говоря, она была обижена и нисколько не собиралась интересоваться его судьбой. – И теперь, когда я покидаю этот мирок, – он бросил на деревушку, как показалось Лилиас, взгляд, полный сожаления, – мне бы очень хотелось, мисс Лили, если вы не будете возражать, внести ваше имя в свое завещание…

Она мило, беззаботно рассмеялась. Не слишком‑то ласковый, но до чего же музыкальный смех!

– Полагаю, если вы, здешние жители, лишитесь удовольствия видеть Дика Деврё – временно или, быть может, навсегда, – ваши сердца не разорвутся от горя?

Цыган Деврё улыбнулся, его взгляд упал на собеседницу мягкой фиолетовой тенью; в нежных мелодичных звуках его голоса она на миг уловила странный, взволновавший ее упрек.

Однако маленькая Лили не склонна была смягчиться; если он, такой давний друг, готов был уехать не прощаясь, то пусть не думает, что ей это небезразлично.

– Наши сердца? Они останутся целехоньки, скорее всего; но это, разумеется, не относится ко мне, поскольку я дочь пастора, к старому Муру, цирюльнику, к наемному извозчику Пату Морану и к вашей толстой квартирохозяйке миссис Айронз; вы ведь были так добры ко всем нам.

– Да‑да, – прервал ее Деврё, – я оставил Морану свой белый сюртук; шляпу и… дайте вспомнить… пару пряжек Муру, а стекло и фарфор – дражайшей миссис Айронз.

– Так у вас теперь нет ни шляпы, ни пряжек, ни сюртука, ни стекла, ни фарфора! Похоже, вы раздали почти все свое земное достояние и отрешились от мирской суеты.

– Да, почти все, но не совсем, – засмеялся он. – У меня еще осталось одно‑единственное из моих сокровищ – моя бедная обезьяна. Это чудесный парень, объездил полмира, джентльмен с головы до пят; он был мне до сих пор верным товарищем. Как вы думаете, не согласится ли доктор Уолсингем из милости предоставить бедняге кров в Вязах?

Лилиас собиралась ответить шуткой, но тут же передумала. Ей показалось дерзким предположение Деврё, что ей захочется оставить у себя его любимца, и она ответила серьезно:

– Не могу сказать – не знаю; если бы вы захотели его повидать, то могли бы спросить сами; но, думаю, вы просто шутите.

– О да! Я тоже так думаю, мадам; шучу или – правда, это не важно – сплю наяву, быть может. Это трубит наш рожок! (Трепетные звуки парили в ласковом воздухе.) Как далеко он уже; как сладко поют наши рожки; мне кажется, нигде в мире нет сладкозвучней. Да, сплю наяву. Я сказал, что у меня осталось только одно сокровище, – продолжал капитан с необычной для него неудержимой нежностью, – собирался молчать, но теперь скажу. Посмотрите‑ка, мисс Лили, это розочка, которую вы утром оставили на клавикордах; я ее украл, она моя теперь, и Ричард Деврё скорее умрет, чем расстанется с нею.

Так, значит, он все же побывал в Вязах и она была к нему несправедлива.

– Да, сплю наяву, – проговорил капитан затем в своей обычной манере, – а пора бы уже пробудиться – и в путь.

– Так вы и в самом деле уезжаете?

Никто бы не догадался по голосу Лилиас, какое странное ощущение она сейчас испытывает.

– В самом деле, – отозвался Деврё своим обычным тоном. – За холмы, в далекий край; и уверен, вы первая пожелаете старому другу доброго пути.

– Желаю; конечно, желаю.

– А теперь пожмем друг другу руки, мисс Лили, как в старые добрые времена.

Она протянула ему свою честную маленькую ручку, он обхватил ее своей жилистой, но изящной ладонью и стал рассматривать с сумрачной улыбкой, а Лилиас тоже улыбнулась и произнесла:

– Прощайте.

Она боялась, что он сейчас заговорит, а она не будет знать, как ответить.

– И все же кажется, мне еще очень многое нужно сказать.

– А мне еще очень многое нужно прочитать; вот, посмотрите. – Она встряхнула развернутое письмо старой мисс Уордл и вложила в улыбку едва заметную долю комической досады.

– Очень многое, – согласился он.

– Еще раз прощайте.

– Прощайте, дорогая мисс Лили.

И затем он, как и раньше, смерил ее загадочным взглядом и ушел; а она опустила глаза на письмо. Он достиг дальнего луга, где тропа огибала купу тополей и скрывалась из виду. В этом месте он обернулся, быть может, в последний раз, перед тем как исчезнуть навсегда, – этот странный красавец, благодаря которому немало часов протекло так приятно; как дерзок он был со всеми прочими и как нежен с ней; она могла бы – думалось ей – сделать из него все, что угодно: героя или полубога! Она знала: один взгляд – и он вернется и бросится, быть может, к ее ногам, но она не в силах была подать даже такой ничтожный знак. Она стояла, притворялась, что читает письмо, и не видела ни слова. «Ей нет до меня дела; и все же – подобных ей свет не видал. Нет, я ей безразличен», – думал он, и она позволяла ему так думать, но сердце ее отчаянно билось, и она чувствовала, что еще немного – и у нее вырвется крик: «Вернись!.. Моя единственная любовь… Мой милый… Я без тебя умру!» Но она не подняла головы. Она все читала письмо старой мисс Уордл, снова и снова – те же полдюжины строчек. А когда через пять минут она подняла глаза, по плотным листьям седых тополей пробегала рябь от ветра, а его не было; из деревни доносилась сладостно‑жалобная мелодия, и Лилиас показалось, что внезапно деревня опустела, а с ней и весь мир.