Палмерзтаунская ярмарочная лужайка

На краю лужайки виднелось полдюжины экипажей и десятка два верховых лошадей, у питейного заведения напротив толпилась компания оборванцев; ворота были распахнуты, артиллерийский оркестр, выстроившийся на лужайке, громоподобной бодрой мелодией будил эхо во всех окрестных закоулках; время от времени бабахала «Смуглянка Бесс» и над изгородью всплывал белый дымок; раздавались ликующие крики зрителей, а изредка и многоголосый раскат хохота, за которым следовал ровный мелодичный гул толпы. Мервин, искавший одиночества, но успевший уже от него устать, счел, что в толпе незнакомых людей он будет неприметен, свернул вправо и оказался на прославленной палмерзтаунской лужайке.

Открывшаяся перед ним картинка сельской жизни представляла собой истинный праздник для глаз. Приблизительно в сотне ярдов от Мервина на зеленом склоне холма четко выделялась круглая мишень с яркими концентрическими кольцами. Участники состязания, принарядившиеся в свое лучшее воскресное платье, стояли все вместе на виду; одни из них держали наготове мушкеты, другие – охотничьи ружья (это допускалось); на треуголках колыхались пучки разноцветных лент, петлицы украшали цветущие веточки. Живописно‑беспорядочные группки зрителей образовывали большой многоцветный партер, который был поделен надвое широким изогнутым газоном, – он шел от места, где стояли стрелки, до самой мишени.

В ослепительном свете дня наши предшественники, жившие в прошлом веке, являли собой поистине красочное зрелище. Как радовали взор алые и золотые жилеты, небесная лазурь, серебро, горохово‑зеленые струны лютен, розовый шелковый подбив, сверкающие пряжки, изысканные парики, пудреные прически! Как гармонировало все это с блестящими нарядами величавых дам и щедрых на улыбки молоденьких простолюдинок! Эта пестрая картина, дополненная изрядным количеством мундиров, пребывала в неспешном движении, а рожки и барабаны Королевской ирландской артиллерии наполняли воздух зажигательными мелодиями.

Ближайшие соседи присутствовали все до единого, и среди них веселый маленький доктор Тул, в самом пышном из своих париков, при трости с золотым набалдашником. Доктор и на сей раз не изменил своим привычкам и прихватил с собой ни много ни мало трех собак. Впрочем, докторская свита могла включать в себя и пять, а то и семь четвероногих, как то бывало во время его утренних прогулок по городу. В таких случаях тишину то и дело нарушали его оглушительные оклики: «Фея, оставь поросенка в покое, скотина!», «Юнона, брось сейчас же эту гадость!», «Цезарь, паршивец, куда тебя несет?», а в ответ раздавалось пронзительное взвизгивание ослушника, отведавшего докторской трости.

– Поглядите‑ка на этого Стерка, – обратился Тул к прекрасной Магнолии, сопровождая свои слова выразительной гримасой. – Таскается за его светлостью, как хвост за собакой, ха‑ха! Вот увидите, оставит он Наттера с носом. Вечно разевает рот на чужой кусок.

Доктор Стерк и лорд Каслмэллард беседовали поодаль на пригорке, причем хирург указывал тростью куда‑то вдаль.

– Ставлю пятьдесят шиллингов, он сейчас из кожи лезет, чтобы подловить на чем‑нибудь Наттера.

Приходится признать, что в утверждениях Тула таилась, вероятно, немалая доля истины. Тул также чуял нутром, хотя и забыл об этом упомянуть, что Стерк положил глаз на его пациентов и подумывает уйти из армии, чтобы заняться гражданской практикой.

Стерк и Тул заглазно костили друг друга на чем свет стоит. Тул именовал Стерка не иначе как «коновалом», а вдобавок «контрабандистом» (после некой аферы с французским бренди, по поводу которой я затрудняюсь высказать определенное мнение; полагаю лишь, что Стерк ни в чем противозаконном замешан не был). Стерк же использовал выражения «этот пьянчужка аптекарь» (в задней гостиной у Тула негласно готовил отвары, пилюли и порошки мальчик‑подручный), «певчая пташка» и «спившийся собачник Тул». При всем этом нельзя сказать, что они были в ссоре: оба медика встречались, обменивались новостями, а пакостили друг другу с осторожностью, в умеренных дозах – в общем, их взаимную ненависть я бы назвал добрососедской.

Тут же находился генерал Чэттесуорт – сияющий толстячок в полной артиллерийской форме. Он улыбался, приветствовал дам, чопорно кланялся, а по спине его двигалась туда‑сюда длинная косичка, которая, когда генерал откидывал голову, едва не касалась земли. В устремленном на нее взгляде Юноны Тулу почудилось нечто недоброе, и он счел за лучшее, не дожидаясь дальнейшего развития событий, наградить собаку изрядным пинком.

Сестра генерала, Ребекка, была высока, стройна, одета в роскошный парчовый наряд, обильно украшенный кружевами, и держала в руках красивый веер. В свои пятьдесят пять лет она выглядела удивительно свежо и временами очень мило заливалась легким, самым что ни на есть подлинным румянцем; повелительный взгляд, решительные губы – лицо властное, но при этом на редкость располагающее и приятное. Племянница Ребекки и дочь генерала, Гертруда, также была высока, изящна и, как мне говорили, безупречно красива.

– Черт возьми, ну и красавица! – вырвалось у лейтенанта‑фейерверкера О'Флаэрти; будь у него чуть больше ума, он бы удержался от замечания, которое, вероятно, не доставило особого удовольствия очаровательной Магнолии Макнамаре – именно к ней в последнее время питало слабость страстное, но в известной мере разочарованное лейтенантское сердце.

– Вот уж не сказала бы, – произнесла Мэг, презрительно вскинув голову.

– Говорят, ей нет и двадцати – ни за что не поверю, двадцать ей уже стукнуло, готов спорить на бочонок кларета, – поспешил исправить свою оплошность О'Флаэрти.

– Какие двадцать – двадцать пять, и то не вчера, – фыркнула мисс Мэг, которая с полным правом могла бы отнести эти слова к себе самой. – А кто тот красивый молодой человек, которого милорд Каслмэллард представляет семейству старого Чэттесуорта?

Похвальный эпитет имел целью задеть беднягу О'Флаэрти.

– Вот как, милорд с ним знаком! – воскликнул доктор, весьма заинтригованный. – Это же мистер Мервин, который остановился в «Фениксе». «Мервин» – так написано на его несессере. Глядите, как она ему улыбается.

– Сияет как начищенный пятак, – презрительно прокомментировала мисс Мэг.

– Чэттесуорты нынче явились во всей красе, при двух ливрейных лакеях, – вставил О'Флаэрти, стараясь попасть в тон своей даме сердца.

– А этот молодец не простая птица, – продолжал Тул, – кому попало мисс улыбаться не станет.

– Прикидывается тихоней, а своего не упустит, сразу видно, – сказала Магнолия с усмешкой на устах и со злостью во взоре.

К ядовитому веселью дочери присоединилась миссис Макнамара, добродушная и недалекая вдова. Смех этой пухлой и без меры нарумяненной дамы походил на пыхтение.

Тот, кто отнесет описанные проявления враждебности на счет обычного женского соперничества, совершит таким образом вопиющую несправедливость по отношению к обеим достойным представительницам древнего клана Макнамара. Ведь в упитанной груди миссис Мак билось по‑своему мягкое сердце, да и Магнолия отнюдь не была склонна к ревнивой нетерпимости. Просто тетя Ребекка вела себя с миссис и мисс Макнамара вызывающе надменно и с высоты своего величия не всегда их замечала, а заметив, частенько не узнавала – и это при том, что внешность и манеры Магнолии трудно было с чем‑либо спутать. К примеру, не далее как сегодня, когда состязания шли полным ходом и выстрел звучал за выстрелом, а кое‑кто из дам издавал испуганные возгласы, мисс Магнолия не только не моргнула глазом, более того, она взяла в свои прекрасные руки ружье, и выстрел ее был встречен такой овацией и ликованием, каких не удостоился ни один из стрелков, даром что при этом едва не лишился жизни ни о чем не подозревавший Артур Слоу, престарелый почтенный джентльмен, который с галантной улыбкой размахивал шляпой. И тем не менее тетя Ребекка, которая стояла в десяти шагах и смотрела на Магнолию в упор, не соизволила заметить героиню дня. Эта вопиющая наглость так возмутила Магнолию, что в ответ на улыбку и двукратное приветствие Гертруды она только вздернула подбородок и бросила на ни в чем не повинную девушку вызывающий взгляд.

Всем и каждому было известно, что мисс Ребекка Чэттесуорт сосредоточила в своих руках полную, безраздельную власть над Белмонтом. Покладистый старый генерал и юная племянница, почти ребенок, были неспособны противопоставить ее воле свою. Пламенная душа тети Бекки жаждала, быть может, более трудных побед. В одном генералу повезло: если его сестра и брала на себя время от времени командование Королевской ирландской артиллерией, то случалось это нечасто. Не то чтобы она не решалась бросить вызов общественному мнению – просто ее занимали увлечения иного, не менее странного рода. Неугомонной тете Бекки взбрело в голову, что в Чейплизоде имеется немало старых женщин – нищенок и прочих, коих судьба обделила в свое время преимуществами, связанными с образованием, и неплохо было бы обучить их грамоте. Под началом этой энергичной леди дважды в неделю собиралась на занятия «школа пожилых женщин», личный состав которой кого только в себя не включал: ревматиков и параличных, подслеповатых и глухих, а сверх того, безнадежно тупоумных. У камина, над которым, выписанный огромными черными буквами, красовался девиз «Лучше поздно, чем никогда», рассаживались ученицы, извлекали на свет буквари и очки и с пыхтением и сопением принимались читать по складам. Тетя Бекки поддерживала жаркий огонь и раздавала многообещающим престарелым дарованиям, вкупе с едкими выговорами, суп и хлеб. Зимой дополнительной наградой за усердие служили фланелевые нижние юбки (по одной на ученицу); выдавалось также ежемесячное денежное вспомоществование. Первый учебный год заметных академических успехов не принес, но начинание в целом, можно сказать, процветало: аудитория умножилась числом. Помимо прочих подали заявления и были допущены к занятиям два престарелых абитуриента мужского пола – цирюльник Уилл Поттс, ставший нетрудоспособным по причине дрожи в правой руке, и военный пенсионер Фил Дулан, неравнодушный к выпивке инвалид на деревянной ноге. Оба решили, что лишняя тарелка супа и шесть монет в месяц им тоже не помешают. Далее тетя Бекки взяла за обыкновение посещать тюрьмы. Из всех тюремных обитателей она неизменно и безошибочно выбирала самых отпетых, и на ее попечении находилось, как правило, двое‑трое отпущенных на волю правонарушителей. Кое‑кто утверждал, что ей не чуждо вольтерьянство, но при этом оказывался неправ: при всей своей склонности к социальным парадоксам она все же обеими ногами стояла на церковных позициях. Таким образом, тетя Бекки была назойливо, бесцеремонно великодушна, не лишена добрых качеств, но в своих благодеяниях – истинный тиран и, по большей части, служила источником всяческих – мелких и крупных – неприятностей.

Через некоторое время генерал (или «старый Чэттесуорт», как именовала его Магнолия) с благодушной ухмылкой, чопорными поклонами и прочими обычными знаками внимания приблизился к дамам (да и с какой стати ему чуждаться общества сестры и племянницы своего доброго приятеля и сослуживца майора О'Нейла?). При этом миссис Макнамаре пришлось прервать беседу с О'Флаэрти, в ходе которой она пыталась доказать, что генерал ведет свое происхождение от некоего Чэттесуорта, бывшего во времена королевы Анны армейским портным, а также состоит в родстве с одним ныне здравствующим маслоторговцем из Корка.[3]Пикантным дополнением к рассказу послужила весьма язвительная эпиграмма в адрес дяди генерала («советника»), которую сочинил доктор Свифт^{27}. Пересказывая ее на ухо фейерверкеру, миссис Мак злобно хихикала, и О'Флаэрти, не вполне уловившему соль, пришлось присоединиться к ее смеху и произнести: «Ого! Убийственно!»

Любезная миссис Мак выказала генералу явное пренебрежение, а мисс Магнолия ответила на приветствие кратко, вздернула подбородок и, прикрыв веером усмешку, шепнула что‑то на ухо Тулу. Доктор принужденно ухмыльнулся и беспокойно скосил свои хитрые глазки на ничего не подозревавшего генерала и тетю Ребекку: добрым мнением владельцев Белмонта необходимо было дорожить. Видя, что мисс Мэг настроена бескомпромиссно, и не желая навлекать на себя неприятности, доктор подозвал собак, осклабился, взмахнул треуголкой и поспешил на поиски каких‑нибудь других приключений.

Итак, оба дома разделила вражда и ненависть, и всё по причине необъяснимого поведения тети Ребекки, которая упорно отвращала взгляд от Магнолии и ее матушки (я не обвиняю мисс Бекки в снобизме: ее прилюдные дружеские беседы с маленькой миссис Тул, которую уж никак нельзя было назвать важной особой, длились часами). Месть двух дам из рода Макнамара грозила обрушиться не только на обидчицу, но и на ее ни в чем не повинных родственников, ибо за такого рода унижение, как в Китае за измену государю, карают не только самого обидчика, но и его близких, каждого сообразно степени родства. Изменника кромсают на мелкие кусочки, сыновей его забивают плетьми, племянников превращают в отбивные, прочей родне отрубают руки и ноги, легким испугом не удается отделаться никому. Пусть добрые христиане, кои привыкли обращаться к Господу со словами «не введи нас во искушение» и «блаженны миротворцы», видят, как ничтожная, в сущности, оплошность влечет за собой несообразно суровую расплату, и остерегутся совершать что‑либо подобное.

Наконец на ярмарочной лужайке появился смуглолицый красавец капитан Деврё (высокий и стройный, с большими, светящимися умом глазами – загадочный и ни на кого не похожий); за этим прекрасным видением восхищенно и преданно следили из‑под капюшона темно‑голубые глаза бедняжки Нэн Глинн из Палмерзтауна. Бедная Нэн! Где ты теперь, с твоими шутками и плутовскими проделками, страстями и роковым даром красоты?

Вскоре капитан Деврё (Цыган Деврё, как его прозвали за смуглый цвет лица) вступил в беседу с Лилиас Уолсингем. О, прелестная Лилиас, леди до мозга костей, мне ни разу не довелось видеть тот цветной карандашный портрет, о котором рассказывала моя матушка, но знаю: ты была весела и нежна, красками подобна розам и фиалкам, а на щеках твоих весело и грустно играли ямочки; ты стоишь передо мной как живая, на росистой заре своей юности, и, словно при виде потерянной первой любви, из груди моей вырывается вздох.

– Я в разладе с самим собой, – говорил Деврё, – веду праздную, бесполезную жизнь. С этим нужно покончить, но фат берет во мне верх. Мне бы иметь исповедника, чтобы порицал меня, увещевал и таким образом наставлял на путь истинный. Если бы какая‑нибудь дама явила милосердие и взяла меня под опеку, она бы убедилась, что я не совсем безнадежен.

Прозвучавшая в этом пожелании нота серьезности лишь позабавила молодую леди. Насколько ей было известно, ее собеседник ничем себя не запятнал, разве что раз или два позволил себе сыграть в карты по‑крупному (самое худшее редко доходит до ушей юных дам).

– Что, если мне попросить Гертруду Чэттесуорт: пусть поговорит со своей тетей Ребеккой? – лукаво предложила Лилиас. – Вы могли бы посещать ее школу на Мартинзроу, где над камином висит девиз «Лучше поздно, чем никогда». Там бывают не одни только женщины, но и двое мужчин. Сядете на одну скамью с бедным Поттсом и добрым старым Дуланом.

– Благодарю вас, мисс Лилиас. – Собеседник сопроводил свой ответ поклоном и легкой усмешкой (быть может, с оттенком обиды, но крохотным, совсем незаметным). – Не сомневаюсь, что не встречу отказа, но я нуждаюсь в ином, более мудром руководстве; набраться бы мне смелости обратиться за ним к вам.

– Ко мне? – произнесла девушка удивленно. – Впрочем, вспоминаю, – весело продолжала она, – пять лет назад, когда я была совсем маленькой, вы называли меня коллегой и правой рукой доктора Уолсингема – я была таким серьезным ребенком, помните?

Произнося эти слова, мисс Лилиас не подозревала о том, как обрадуется Деврё, что она не забыла его незамысловатую шутку пятилетней давности. Тем более не приходило ей в голову, что красавец капитан многое бы отдал сейчас за позволение коснуться губами ручки этого подросшего «серьезного ребенка».

– Подобная развязность ныне мне уже не свойственна, посему соблаговолите забыть о ней и позвольте мне, во искупление былой дерзости, сделаться вашим покорным… вашим всепокорнейшим слугой.

– При чем же тут слуга? – рассмеялась мисс Уолсингем. – Прихожанин – это другое дело.

– И в качестве такового я осмелюсь просить вас о совете и наставлении. Помимо вашей, ничьей иной опеки я не потерплю, от вас же любой упрек приму с восторгом.

– Увы, в таком случае немного же вам будет пользы от моих нареканий.

– Горькая истина всегда полезна, хотя не скрою – выслушивать ее от вас мне будет не столько обидно, сколько приятно. – Темные глаза собеседника смотрели на девушку искренне, но как‑то очень странно. Помолчав, капитан добавил: – Мне радостно будет сознавать, что, помня о моих провинностях, вы уделяете мне таким образом хотя бы малую толику своих мыслей.

– Однако обижать людей мне не пристало.

– Меня вы не обидите – разве что огорчите, а вернее всего – осчастливите, поскольку поможете мне исправиться. Почему бы не воспользоваться возможностью наставить ближнего на стезю добродетели?

– Разумеется, но только примером, а не чтением морали. Для этого существуют более мудрые проповедники, наш приходской священник, например.

В исполненном гордости взгляде, который Лилиас бросила на своего милого отца, читалось убеждение, что лучше его нет никого на свете; у Деврё при этом вырвался невольный вздох. Старик не расслышал слов своего любимого чада, он лишь ощутил, как ее ручка коснулась рукава его сутаны, ответил, по обыкновению, нежным пожатием и продолжал ученую беседу с юным чудаком и эрудитом Дэном Лофтусом, который происходил из семейства Диси – ветви рода Десмондов. Шел слушок (насколько он соответствовал истине – не знаю), что оба этих светлых ума намеревались, не ограничиваясь тяжеловесными томами о чейплизодском замке, совместно приняться за историю Ирландии – труд воистину нескончаемый.

Деврё был в глубине души немало раздосадован тем, что все его попытки завязать узы доверительности с очаровательной Лилиас Уолсингем встречают с ее стороны, вероятно, ненамеренный, но все же непреодолимый отпор. «Маленькая сирена! Мне заказан доступ в ее магический круг – зачем же я стремлюсь туда? Она с небрежностью отстраняет меня. Отчего же я испытываю к ней такой интерес?» И капитан продолжил вслух:

– Подумать только, когда я появился здесь впервые, вам не было еще и двенадцати лет! Вот как давно я вас знаю, а вы до сих пор не удостаиваете меня чести близкого знакомства. – Голос Деврё звучал тихо и кротко, но глаза упрекали и метали искры. Со странной усмешкой капитан добавил: – Ну что ж! Вы успели выдать себя, мне известно теперь, что вы настроены против карточной игры. Так вот, скажу вам откровенно: я намерен играть много чаще и не избегать, как раньше, крупных ставок. На том и простимся.

Он предпочел не обратить внимания на готовность собеседницы к рукопожатию и лишь согнул спину в низком поклоне; на печальную улыбку, говорившую: «Ну вот вы и рассердились», ответил еще одной усмешкой и беззаботно удалился прочь.

«Она думает, что заставила меня страдать, что без нее я буду несчастен. Пусть знает, что это не так. Целый месяц не стану с ней разговаривать, даже не взгляну в ее сторону!»

К тому времени Чэттесуорты, как и многие другие, решили, что настала пора покинуть ярмарочную лужайку.

Молодой мистер Мервин, чей расчет остаться незамеченным оказался не столь верен, как он полагал, вместе с прочими двинулся к воротам. Проходя мимо, Мервин низко поклонился любезному пастору Уолсингему; тот ответил на приветствие не то чтобы угрюмо (такого он никогда себе не позволял), но очень невесело и проводил удалявшуюся толпу кротким и печальным взглядом голубых глаз.

– А, так Мервин здесь! Дай Бог, чтобы горе и уныние не последовали сюда за ним по пятам, – пробормотал священник себе под нос и, не упуская фигуру Мервина из виду, вздохнул.

Лилиас, которая шла с отцом под руку, тотчас уловила его тревогу; ища причину, она заметила вдали бледного молодого человека и вгляделась в него с любопытством и некоторым беспокойством.

Date: 2015-12-12; view: 332; Нарушение авторских прав