День рождения. Наутро я проснулся не сразу

Наутро я проснулся не сразу.

Все еще с мутью в голове, я повернулся на бок, чтобы прижаться к Мидж. Но ее не было.

Приподняв тяжелые, как гаражные ворота, веки, я скосил глаза, чтобы убедиться в том, что уже сказало прикосновение (или отсутствие такового). Дальнейшие мысли потекли более лениво, им понадобилось время, чтобы собраться, но воспоминания о предыдущей ночи и о случившемся после ухода Майкрофта наконец прогнали последние остатки дремоты.

Я повернулся на спину и уставился в потолок. Холодный свет дня и все такое прочее: тревожные эпизоды ночи, оба, теперь казались нереальными. По размышлении не создавалось впечатления, что синерджисты представляют серьезную опасность; я хочу сказать: и я, и Мидж не настолько наивны, чтобы попасть под их влияние, мы не дети, чтобы воспринять этот смехотворный культ. Мы взрослые, и нам не так просто что‑то внушить. И все же Майкрофт не на шутку охмурил Мидж, это не вызывало сомнений, и я понял, что этот человек не так прост, что при первой встрече я недооценил его харизму. Может быть, это и способствовало совращению — его заурядность, отрицающая всякую возможность шарлатанства.

После его довольно‑таки позорного отбытия прошлой ночью Мидж и я были слишком взвинченны, чтобы спокойно обсудить происшедшее и к чему оно может привести. Когда я еще раз повторил, что в самом Грэмери происходит что‑то неладное, Мидж сказала, что слишком устала для дальнейших препирательств и ложится спать.

Я пошел за ней, призывая посмотреть на вещи здраво (здраво? То, на что я предлагал посмотреть, мне самому казалось безумием!), но она не захотела. Назвала меня зашоренным. Это действительно вывело меня из себя — ведь именно она‑то и не хотела видеть все чудеса, происходившие вокруг нас! Взять хотя бы эту ночь с воющим ветром, сотрясавшим весь коттедж, с летучими мышами, устроившими бурю в мансарде, — и все улеглось, как только Майкрофт открыл дверь, чтобы уйти. Возникает вопрос: а был ли ветер‑то? Может ли ночная буря так мгновенно затихнуть? А посмотреть, как это место влияет на синерджистов! Боже, Джоби чуть не грохнулся в обморок прямо у нас на глазах, а Кинселле уже второй раз пришлось бежать из Грэмери. Я продолжал, и продолжал, и продолжал еще, пока в конце концов сам не выбился из сил. Я вывалил все: и загубленную картину, и галлюцинации Боба — и мои галлюцинации, Боже! — исцеление дрозда, доверчивость птиц и зверей, очевидное возрождение сада. Даже нашу головокружительную любовь (до недавнего времени), даже великолепный пейзаж на мольберте (пока он не был погублен) и даже мою вдохновенную игру на гитаре. Я вытащил на свет все, что мог припомнить.

Но это было все равно что говорить с зомби. Мидж ничего не желала знать.

И все же она заинтересовалась, когда я выдвинул теорию, что, может быть, это она вылечила мою обваренную руку, а не Майкрофт со своим волшебным снадобьем и шарлатанской ментальной зашитой. Все дело в ней, и что‑то магическое в самом Грэмери, в его стенах, в земле, в атмосфере — все это его чертово наследие! — действовало через НЕЕ. Она, Мидж Гаджен, была невольным катализатором и посредником, а может быть, даже инициатором. Как раньше Флора Калдиан! И все, кто жил в коттедже до нее!

Я путался, придумывал, высасывал доводы из пальца. Или так мне представлялось. Может быть, моя усталость и эмоциональное напряжение, в которое я сам себя вогнал, привели меня к тому редкому состоянию, когда верх берет подсознание и возникают мысли, которые обычно смутны или даже непостижимы.

А может быть, только может быть, его, мое подсознание, подтолкнуло нечто более глубокое и еще более таинственное, что‑то полностью внешнее.

И когда я закончил, когда высказал все, мне стало неинтересно. Я больше не мог держать глаза открытыми, мне пришлось стянуть с себя одежду и заползти в постель, я был в полном и явном изнеможении и ничего не соображал.

Как я уже сказал, Мидж заинтересовалась, но не пыталась подстрекать меня. Последнее, что я мельком видел, прежде чем провалился в сон, — она, сидящая на краю кровати и смотрящая на меня с характерным блеском в глазах. Потом я отключился и был этому рад.

Но позже проснулся и обнаружил, что Мидж вытянулась в струнку и смотрит на ножку кровати.

Теперь я заинтересовался. Очевидно, все, что произошло до этою вечера, вызвало у Мидж кошмарные видения. Я затянул ее под одеяло и попытался убедить в этом. Хотя словесно она не давала отпора моим утверждениям, я ни капельки не сомневался, что она в них не поверила Мидж лежала тихо и спокойно, и когда я дотронулся до ее щеки, то обнаружил влагу слёз.

Я постарался утешить Мидж, но, к сожалению, вскоре отказался от этих попыток — знаете, намерения благие, а плоть слаба — и заснул снова Я только надеялся, что усталость одолеет ее бессонницу и Мидж последует моему примеру. Мысль о том, что она лежит в темноте и верит, будто видела призраки умерших родителей, и, возможно, думает, что они могут вернуться, заставила меня содрогнуться. И почувствовать себя виноватым.

Я стянул одеяло, свесил ноги с кровати и посмотрел на часы. Было около десяти. Я поцокал языком, жалея, что Мидж не разбудила меня раньше.

Первое, что я заметил, сидя раздетым на краю кровати и почесывая ребра, — это затхлый запах, запах сырости и старой штукатурки. Он так и остался с вечера. Потом я понял, что, разинув рот, уставился на что‑то на противоположной стене и мой плохо соображающий мозг не в состоянии понять, на что же я смотрю. От пола до потолка по стене протянулась трещина, и мой разум никак не мог это зарегистрировать.

— Вот черт, — сказал я, когда до меня наконец дошло.

Я быстро встал и бросился через комнату, но тут под моей босой ногой что‑то хрустнуло. Я подскочил и выругался еще громче, когда через секунду меня что‑то ужалило, опрокинуло обратно на кровать и вцепилось в ногу. Я нашел крохотную, острую, как шип, занозу и ногтями (к счастью, для игры на гитаре я отрастил их на правой руке), как пинцетом, вытащил колючку. Область вокруг укола уже распухла и ярко покраснела, и я осмотрел пол в поисках виновника В двух футах от меня лежал раздавленный шмель, и его предсмертное жужжание представилось мне мстительным смехом.

Наклонившись, я поднял расплющенный пушистый комочек и, прихрамывая, отнес его вместе с последний раз примененным оружием в туалет, чтобы смыть в канализацию (предварительно помочившись на него в отместку). Вернувшись в спальню, я осмотрел трещину в стене. Она зияла на новой штукатурке, края были зазубренными, изломанными. Ширина ее оказалась невелика, но трещина есть трещина.

Таково‑то мастерство О'Мэлли.

Я нашел свой халат и покинул спальню в поисках Мидж. Она была внизу, сидела на пороге кухни, подперев подбородок коленями, и смотрела на цветы в саду. И снова я не сразу заметил, что было не так, — впрочем, в данном случае слово «было» не совсем уместно, поскольку как раз чего‑то не было.

Я наклонился и поцеловал Мидж в шею. Ответа не последовало. Она лишь чуть подвинулась, и я плюхнулся рядом.

Хотя мы находились на затененной стороне коттеджа, я бы сказал, что солнце сияло во всю силу и играло всеми красками в саду. Бледное небо над головой имело цвет вылинявшего рабочего халата, а вдали терялись смутные клочки облаков. Но там, где мы сидели, воздух был прохладен.

— Как нынче чувствуешь себя, Ведьмочка? — спросил я намеренно бодрым голосом и положил руку ей на плечо.

Ее ответ был краток.

— В замешательстве, — вот и все, что она ответила.

— Да, я тоже. Но не в таком замешательстве, чтобы не видеть, что собой представляют Майкрофт и его подленькая секта.

— Оставим это, Майк, — проговорила Мидж безучастным тоном.

А я проговорил рассудительно:

— Не думаю, что у нас получится. Ты слишком очарована ими, и меня это пугает.

Она быстро пожала плечами, словно дернулась.

— Мидж, ты подумала о том, что я говорил ночью?

По‑прежнему не глядя на меня, она ответила:

— Ты очень много всего наговорил. Сам‑то помнишь?

Теперь ее голова повернулась в мою сторону.

Я в самом деле не сразу вспомнил. Я столько наговорил, что в голове осталась полная каша, не запутанная, а скорее перемешанная. И лишь спустя некоторое время этим предположениям (догадкам?) предстояло проясниться. Голова болела, а на языке можно было демонстрировать тест с лакмусовой бумажкой. Я удивился, как на меня подействовал один стакан вина И тут до меня дошло, что же отсутствовало в саду.

— Куда делись наши друзья? Обычно в это время один‑два слоняются тут в надежде чем‑нибудь полакомиться.

— Никуда не делись, их с утра не было, — без всякого выражения сказала Мидж.

Я нахмурился.

— Может быть, где‑то нашли меню получше, — выдвинул я не слишком убедительное предположение, отказываясь верить, что отсутствие обычной клиентуры служит неким признаком. Но меня это встревожило, и я с надеждой добавил: — Но хоть Румбо‑то здесь?

Мидж покачала головой:

— Нет, еще нет.

Это совсем меня обеспокоило. В отсутствии этого обжоры таилось что‑то нехорошее. Мне вспомнились слова Боба по телефону: «Дурные флюиды».

Мидж встала, и моя рука упала с ее плеча, как ненужная принадлежность.

— Мне нужно одеться и съездить в деревню за покупками, — холодно сказала Мидж и уже повернулась, прежде чем я успел встать на ноги.

— Эй, погоди минутку, — я снова схватил ее за локоть и притянул к себе. — Мы же друзья, ты еще помнишь? Не просто любовники, но и добрые друзья, самые лучшие, каких только каждый из нас имел когда‑либо. Не запирай от меня свои чувства, Мидж, как бы плохо ты ни думала обо мне. Да, ночью я расстроил тебя своими взглядами на кое‑что, но это не мешает нам поговорить, правда? Чем бы я ни расстроил тебя — это все из лучших побуждений. Боже, я люблю тебя так, что не выразить...

И опять она могла бы продолжить: «Люблю тебя каждый Божий день», — а я бы сказал: «И завтра вдвое полюблю!» — и остальное мы бы допели дуэтом. Но этим утром нам не было суждено такое. Мидж даже не улыбнулась. Все, чего я дождался, — это горестного молчания.

Потом напряжение вроде бы на мгновение покинуло ее, Мидж посмотрела на землю, отводя глаза от меня.

— Я люблю тебя точно так же, Майк, и ничто этого не изменит. Но мне нужно выяснить...

Я крепче сжал ее локоть:

— Тебе нечего стыдиться.

— Ты выслушаешь меня?

Я овладел собой.

— Я только пытался заставить тебя взглянуть на вещи здраво, разве ты не понимаешь? Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты чувствуешь себя виноватой в своем счастье. Нынче у тебя — у нас — было его столько, что ты каким‑то безумным образом могла заключить, будто твоя мать умерла, чтобы тебе его обеспечить. Это и скребет тебе сердце, Мидж.

Она неистово замотала головой:

— Глупости!

— Разве? Ты обрела свободу, когда она умерла...

— Совершила самоубийство, — упорно поправила Мидж.

— Ладно, совершила самоубийство. Ты была молодой, у тебя был огромный талант, и, может быть ты задумывалась, как бы все шло без этих уз, без ответственности. Но я сказал лишь «задумывалась», ты никогда не «желала» этого. Никогда. И вот теперь ты засомневалась в этом — все было так давно, что ты уже не уверена, насколько сильно тогда задумывалась. И я не удивлюсь, если это вкрадчивый Майкрофт посеял в тебе подобное сомнение.

— Он не...

— Что ты собираешься сделать? Попросить у них прощения? Когда мы впервые приехали сюда, ты как‑то сказала мне, что тебе хотелось бы сообщить родителям о своем счастье. Помнишь? Но каким‑то образом эта мысль исказилась, и теперь ты ищешь искупления за это проклятое счастье! Что направило твои чувства в эту сторону? Не случилось ли это, когда ты одна ходила в Храм? Когда я уезжал в Лондон?

Мидж попыталась вырваться, но я держал крепко.

— Он помог мне понять! — крикнула она. — Ты его не знаешь...

— И знать не хочу, черт бы его побрал! Я лишь хочу узнать, зачем он сделал это с тобой.

На этот раз ей удалось вырваться. Мидж гневно взглянула на меня, и ее тело чуть изогнулось в талии, как у упрямого ребенка.

— Этой ночью ты сказал, что в Грэмери есть что‑то необычное. — Это прозвучало почти обвинением. — Это не твои слова, но ты это подразумевал. Иты предположил, что в этом замешана я, что я участвую в этом.

Я смутно припомнил, что говорил что‑то подобное, но не мог точно вспомнить свою гипотезу.

— Ты принимаешь меня за полную дуру, Майк? Думаешь, я сама не замечаю, что происходит вокруг?

— Так почему же ты не...

— Потому что это слишком тонкий предмет для обсуждений! Да, признаюсь, до какой‑то степени я сама воздвигла в себе барьер, но лишь потому, что боялась утратить... утратить...

Она расстроенно покачала головой, не в состоянии подыскать слово. Не в состоянии, подозреваю, прояснить свои чувства Я шагнул к ней, но Мидж отшатнулась.

Ее руки сжались в кулачки:

— Майкрофт — единственный, кто может мне помочь.

— Нет! — на этот раз перешел на крик я.

— Он понимает. — Ее руки разжались и повисли вдоль тела. Как уже вошло у нее в привычку, Мидж больше не хотела спорить.

Она проскользнула мимо меня, и я услышал, как ее босые ноги шлепают по каменным ступеням у коттеджа, а потом громко скрипнула деревянная ступенька Я уже было бросился следом, но и в самом деле не хотелось спорить. Для этого слишком болела голова.

* * *

— Мистер О'Мэлли?

— Слушаю.

— Это Майк Стрингер.

— Мистер, м‑м‑м, Стрингер?

— Вы работали у нас в коттедже. В Грэмери.

— А! Мистер Стрингер. — Потом чуть медленнее: — Да... Грэмери. У леса. Чем могу служить снова?

— Боюсь, некоторые проблемы вернулись.

В его акценте слабо послышалась певучесть:

— Не могу представить какие, мистер Стрингер. Мы выполнили там все как следует.

— Да, н‑но... Стена в спальне разошлась снова. И некоторые двери плохо закрываются...

— Одну секунду, мистер Стрингер. Я найду наряд на ваше здание.

Раздался стук — это трубку положили на стол.

Я стоял в маленькой прихожей над лестницей, засунув свободную руку в карман джинсов, и ждал, когда же три таблетки парацетамола, принятые двадцать минут назад, наконец подействуют и снимут головную боль. И духота тоже не помогала делу.

— Значит, Грэмери, давайте‑ка глянем... — снова послышался голос ирландца. Помехи на линии заставили меня на секунду оторвать трубку от уха. — А, нашел! Мы на совесть поработали над той стеной в спальне. Удивлен, услышав, что она снова разошлась. Вы с тех пор не проводили в доме никаких строительных работ, мистер Стрингер?

— Никаких.

— Понятно. Да, странно. И еще что вы упомянули?

— Двери. Они, видимо, снова покоробились.

— В моем списке ничего про двери нет.

— Надо было обстрогать их перед окраской.

— Нет, нет, ничего такого не записано. Мы, конечно, перед покраской ошкурили их, пригладили как следует. Да, теперь припоминаю, вы упоминали об этом, когда мы определяли фронт работ. Двери стенных шкафов, да?

— Да.

— Ну, и мой бригадир сказал, что двери в порядке. Ничего делать с ними не надо, только прошкурить поверхность. Несколько оконных рам совсем прогнили, и мы их заменили. Это все было в накладной, мистер Стрингер.

Над головой у меня что‑то зашумело.

— М‑м‑м, могли двери покоробиться в теплую погоду, мистер О'Мэлли?

— Всякое бывает. От прямых солнечных лучей или от сильной сырости. Конечно, вы живете в очень старом доме, и деревянные части уже не такие новые.

— Я также заметил, что номер дома снаружи не совсем в порядке. Кажется, он немного облупился.

В трубке послышался продолжительный вздох, скорее усталый, чем удивленный.

— Это совершенно путает наши планы. Я могу послать кого‑нибудь для осмотра, но боюсь, что в ближайшую неделю никого не смогу выделить. Сейчас у нас горячая пора, пока такая хорошая погода.

— И боюсь, еще кое‑что требует немедленного внимания.

— И что же?

— Каменная балка над кухонной плитой. Там тоже трещина, и я заметил, что балка стала проседать посередине. Трещинка маленькая, но все выглядит весьма угрожающе.

— Значит, это еще один пункт. Как я уже сказал сейчас у нас нет времени...

— Балка была в моем первоначальном списке. Мы заметили трещину, когда еще не въехали.

— Не припоминаю... а, минутку! Правильно, я вспомнил все детали. У вас был целый ряд ремонтных работ, мистер Стрингер, которые вовсе не требовали внимания. Потому и цена оказалась ниже указанной суммы. Мои люди не нашли и половины упомянутых изъянов.

— Это какое‑то недоразумение.

— И мне так кажется. Мой бригадир тогда заметил, что, может быть, вы перепутали перечень работ с другим, составленным для другого дома, который вы хотели приобрести. Любая другая фирма, более склонная к штукам Тома Микса...

— Что?

— Так говорят. Другая фирма взяла бы деньги за все и ни словом не проговорилась бы, что этих работ не выполняла. Как бы то ни было, мне придется кого‑то послать для осмотра, но, боюсь, не сейчас. Как насчет следующего вторника? Вас устроит?

— Балка представляет опасность...

— Да разве вы пользуетесь этой плитой? Полагаю, нет. Подоприте камень и не суйтесь туда, вот и все, мистер Стрингер. Вот, я записываю. Осмотрят все, что нужно сделать, и скоро вы снова будете в полном порядке. До свидания, мистер Стрингер, надеюсь, вам нравится в той чудесной части леса.

Раздались короткие гудки, разговор на этом закончился. По крайней мере с О'Мэлли проблема решена.

И снова странный шум сверху.

Сделав два шага, я вытянул голову, чтобы посмотреть на лестницу. Мне были знакомы эти звуки.

Но теперь послышался другой шум. Снизу.

Я внимательно вслушался, в нерешительности, что обследовать раньше — не хотелось идти ни вверх, ни вниз.

Снова снизу. Скребущие звуки, потом шелест бумаги.

— Мидж?

Может быть, она вернулась из деревни. Никакого ответа. Впрочем, она, может быть, все еще дуется на меня.

— Мидж, это ты?

Кто‑то там определенно был, но не отвечал. Я встал на верхнюю ступеньку лестницы и неуверенно заглянул за поворот, вниз, в кухню. Самое мое любимое место.

На буфете загремели чашки (я не оставил на столе ни одной).

Я отказывался соображать, меня уже тошнило от страха, и я героически пошел вниз (действительно хромая: укус шмеля так и пульсировал в ноге).

Добравшись до кухонной двери, я в изнеможении осел на пол.

— Румбо, глупенький ты попрошайка!

Со своего насеста на полке он тоже выбранил меня за то, что я так напугал его. На столе лежала разорванная пачка печенья, ее содержимое рассыпалось, частью погрызенное.

— Хоть ты нас не бросил, — сказал я, подобрал обломок печенья и протянул Румбо, который схватил его, не прекращая громких жалоб.

— Так куда сегодня все подевались? — перебил я его. — Тоже ощутили в Грэмери дурные флюиды? Поэтому птицы не явились на завтрак?

Но Румбо, видимо, был так же озадачен.

— Впрочем, тебя пугает не только это, верно? Должен тебя предупредить: здесь все уже не так, как было, и я сам немножко напуган. Что‑то присутствует в атмосфере — ты чувствуешь? Как будто что‑то подкрадывается, но тут же прячется, как только обернешься. Ты меня понимаешь?

Думаю, он не понял. Он только отгрыз кусочек печенья, как обычно, по‑собачьи, вздернул головку, но не придал особого значения моим словам. Впрочем, чего стоило ожидать от белки?

* * *

Дверь в мансарду заклинило (хотя поначалу мне пришло в голову, что ее держит кто‑то изнутри).

Я стоял на ступеньке, поворачивал ручку и одновременно надавливал на дверь другой рукой. Румбо, так же, как и я, заинтересованный исходившими сверху странными звуками, составил мне компанию в моей рискованной экспедиции по винтовой лестнице. Каждый раз, когда доносился звук — между ними были долгие, долгие паузы, — беличья головка вздергивалась, как на стержне, и Румбо рывками осматривался по сторонам. Звуки отдавались музыкальным гулом — вот почему они показались мне знакомыми.

Такие звуки производит большой палец, двигаясь по струнам гитары.

Но этот звук был тише, слышался только резонанс, медленно затухающие колебания, оставляющие после себя задумчивую тишину, пока струн не коснутся снова.

К счастью — поскольку моего геройства хватило лишь на спуск в кухню — я догадался о причине этих звуков. Какая‑то птичка, а может быть, страдающая бессонницей летучая мышь, каким‑то образом пробралась в мою музыкальную студию и, пролетая мимо, крыльями задевала гитару. Или семейство обычных мышей могло устроить себе в гитаре гнездо, и члены семьи задевали струны при входе и выходе из норки. Оба объяснения казались мне убедительными, я все еще верил в логику (даже после всего случившегося).

Я налег сильнее, и дверь приоткрылась. В комнате на минуту воцарилась тишина.

Тогда я навалился на дверь плечом, дверь скрипнула по полу и открылась. Держась за ручку, я не дал ей распахнуться настежь и тихонько придержал.

На первый взгляд мансарда с низким потолком казалась пустой. И на второй в ней не наблюдалось никаких перемен. Но я застонал, увидев, в каком состоянии находятся мои акустические гитары. Я бросился внутрь и упал рядом с ними на колени, а мой стон превратился в крик боли.

Гриф одной, стоящей на подставке у затененной стены, нагнулся ко мне, словно в поклоне, а вторая, испанская концертная, лежала рядом на полу. Очевидно, она упала, когда этого не было слышно, и ее гриф изогнулся вверх, как шея тощего человека, силящегося встать. На обеих гитарах первая и вторая струны лопнули, а остальные туго натянулись в диком, прямо‑таки осязаемом напряжении. Я не понимал, как такое могло случиться: на инструменты не попадал прямой солнечный свет, отчего дерево могло бы покоробиться, да и от этого струны ослабли бы, а не натянулись. На обеих гитарах струны не были перетянуты, я всегда держал их в умеренном состоянии и приспускал, когда знал, что в ближайшее время не буду играть. Нейлоновые струны на испанской гитаре могли при сильном перепаде температур сжаться и лопнуть. Но стальные на первой? Вряд ли.

Я покачал головой, в недоумении и расстройстве. Наверное, такую же печаль испытываешь, когда грузовик задавит твою любимую собаку.

Я ощутил свежее дуновение из окна, которое оставил накануне приоткрытым, чтобы проветрить комнату (может быть, более сильное дуновение и опрокинуло классическую гитару). Ветерок заиграл в перетянутых струнах, колебания отразились и усилились резонаторами. Эхо скорее напоминало стонущий вздох, чем музыку.

Я ударил себя кулаками по бедрам и выругался, потом выругался еще раз. Хотя гитары были безвозвратно погублены (грифы можно заменить, но это дорого, и нет никакой гарантии, что звук станет прежним), я тем не менее повертел в руках оба инструмента и ослабил струны. С некоторой дрожью я открыл футляр и осмотрел свою электрогитару (с чувством, будто открываю гроб, чтобы проверить, в порядке ли лежащий там труп). Слава Богу, инструмент для заработка был в порядке.

После этого мне оставалось лишь сесть на пол и смотреть на покалеченные — нет, смертельно изувеченные — инструменты, тогда как Румбо, не обращая внимания на мою скорбь, весело скакал по комнате. Я не мешал ему, радуясь, что хотя бы один из нас не чувствует никаких забот.

Так я мрачно сидел некоторое время, и сам не знаю, что наконец подняло меня — может быть, щебетание белки или ощущение движения над головой. Отдаленный шум только возник, и меня не удивили и не встревожили дальнейшие звуки. И конечно, теперь источник этих звуков был очевиден — это копошились летучие мыши.

Но не любопытство к этим тварям заставило меня выдвинуть стул на середину комнаты, под крышку люка. В тот же день, когда мы обнаружили чудовищное превращение картины с изображением Грэмери, я зашвырнул мазню на чердак — просто приподнял крышку и засунул лист туда, с глаз долой, из сердца вон. Сжечь картину слишком напоминало бы ритуал. Все еще озадаченный ее преображением, теперь я хотел снова взглянуть на творение Мидж. Может быть, мне подумалось, что пейзаж вновь обрел свой нормальный вид, — идиотский оптимизм, конечно, но в этом месте все казалось возможным. Как бы то ни было, мне захотелось теперь поподробнее рассмотреть картину.

Я балансировал на стуле, прижав одну руку к крышке люка, а в другой держа фонарик, который теперь хранил в мансарде специально для лазанья на чердак (обычно туда лазила Мидж, чтобы проверить, как поживает охраняемая законом порода) Выпрямив колени, я нажал на крышку, волнуясь перед встречей с нашими ночными друзьями, но надеясь, как мне не раз напоминали, что они совершенно безвредны.

Крышка открылась с жутким скрипом, как в доме с привидениями, отчего Румбо с криком скрылся на лестнице. Я пообещал себе при первой же возможности смазать петли. Включив фонарь, я оперся на зыбкую спинку стула и, как обычно, без особого достоинства взгромоздился наверх. Сев на край, я выругал себя, что швырнул картину с такой силой, — я заметил четырехугольный силуэт еще до того, как на него упал луч, и не оставалось сомнений, что придется ползти через балки.

Прежде чем сделать это, я пошарил лучом по чердаку, и меня передернуло от вида черных свисающих фигур — с последнего посещения их определенно стало больше. Они заполняли все пространство между балками и стропилами, до последнего дюйма. Точно как в первый раз.

Но по крайней мере не шевелились и молчали, как будто мое вторжение остановило их прежнюю активность. Мне подумалось, какие чувства вызывает у них мое присутствие. Страх? Враждебность? Или они уже поняли, что Мидж и я не представляем для них опасности?

Одинокий тихий писк привлек мое внимание к балке слева от меня, и я посветил на особенно густое скопление летучих мышей. Одна из них, почти в центре, как‑то странно подергивалась, ее голова выгнулась к брюшку. Луч выхватил острые зубки, когда летучая мышь открыла свой безобразный рот и издала еще один еле слышный писк.

Из более темных закоулков чердака в ответ раздались другие писки, одинокие и в некотором роде душераздирающие.

Втянув за собой ноги, я стал пробираться к картине, не желая ни на одно лишнее мгновение задерживаться в этой чернильно‑черной пещере. Балки жестко ощущались под коленями, а запах мышиных экскрементов чувствовался сильнее и противнее, чем в прошлый раз. Я утешал себя мыслью, что их слой, по крайней мере, обеспечит естественную изоляцию чердака. По мере движения я старался уберечь чистой свободную руку, пользуясь для ориентации фонариком, но дерьмо было везде, и вскоре мне пришлось вытереть ее о джинсы. Решив, что, согнувшись, шагать через балки будет меньшим испытанием, я встал и, расставив ноги, неуклюже покачался секунду‑две.

И тут же дотронулся до одной из тварей.

Она запищала и захлопала на меня тощими крылышками, и я съежился, качаясь на неверных ногах и хватая руками воздух. Согнувшись вдвое и по‑прежнему покачиваясь, я успокоился и направил фонарь на потревоженного зверька, чтобы убедиться, что тот не собирается напасть.

От увиденного в груди у меня что‑то сжалось, мягкий комок стал подниматься к горлу, угрожая забрызгать чердак. Я с усилием глотнул.

Всего в нескольких дюймах от моей головы судорожно дергалась летучая мышь, которую я задел, ее крылья завернулись внутрь, перепончатый хвост загнулся вниз. И между ее ног стало вырастать что‑то раздутое и блестящее, что‑то отвратительное.

Я смотрел, загипнотизированный, охваченный отвращением и в то же время страшно зачарованный.

Это розовое, сгорбленное нечто увеличивалось в размерах, неопределенная форма поблескивала в свете фонаря. Крохотное тельце просочилось наружу, гладкое и мокрое, приняло форму — неприглядную форму — высвободилось из матки, как овальная розовая капля, выдавленная из пузыря со льдом, чтобы плюхнуться на материнское брюшко и повиснуть там на пуповине. Мать тут же крыльями и хвостом обхватила новорожденного, ее голова потянулась вверх, и изо рта высунулся язык, чтобы облизать липкое новорожденное тельце.

Может быть, для любителя природы рождение нового существа — это чудо, но для меня, заключенного в темноте среди множества висячих горгулий, это было омерзительно.

Я отчаянно устремился прочь, стараясь не поскользнуться, но только потревожил соседних летучих мышей. Когда я повернулся и луч фонаря обежал чердак, я увидел, что рожают и другие твари, появлялись все новые и новые розовые капли, чтобы повиснуть на груди матери. Не одна, не две, а дюжины. Клянусь, я видел дюжины вылезающих капель. И повсюду, куда я ни светил фонарем, было одно и то же тошнотворное шевеление, луч утыкался в поблескивающую липкость крохотных тел. Они казались прозрачным гноем, выдавливаемым из открытых ран.

Я полез к квадратной заплате дневного света, скользя по доскам и царапая о них колени, но не останавливался, я собирал ладонями занозы, фонарь дико метался из стороны в сторону, возбуждая летучих мышей, которые пищали то ли в тревоге, то ли от возмущения — может быть, от того и другого.

Одна пролетела у самого моего лица, и я ощутил на щеке движение сырого воздуха. Что‑то мягко ткнулось мне в спину и на мгновение задержалось там, прежде чем упасть.

Я чуть не закричал.

Но я был уже у люка Я перебросил в него ноги и вывалился вниз, только локти удержали меня от падения на пол. Ноги нащупали стул, и я ухватился за крышку люка, пригнув голову, когда маленькое тельце вылетело из темноты и коснулось моей руки.

Я потянул крышку, и едва успел убрать пальцы, как она захлопнулась.

Упавший фонарик покатился по полу. Упершись руками в колени, я стоял на стуле и, разинув рот, сделал глубокий вдох в надежде, что этим удержу внутри завтрак, который уже был на пути наружу.