Десятый шаг

«Язык мой — враг мой»

(или о том, как языковые игры превращаются в языковые путы)

Язык и речь, вне всякого сомнения, — величайшее чудо природы, и они заслуживают всяческого к себе уважения. Посмотрите вокруг: на достижения науки и искусства, на чудеса техники, на города‑мегаполисы. Все это благодаря языку, ведь именно он научил человека мыслить и даже в какой‑то мере чувствовать. Ведь стихи, музыка и многие другие проявления духа были бы невозможны без слова и без языка. И на это я никоим образом не посягаю, прошу понять меня правильно.

А теперь приглядитесь к своим психологическим проблемам. Да, их появлению вы тоже в значительной степени обязаны слову. Чувствуете трудолюбивую руку нашего глубокоуважаемого языка? Он трудится над созданием психологических проблем как пчёлка! Пока вам придётся поверить мне на слово, а когда наступит время доказательств, я не утаю их от вас. Речь — хорошая штука, но невроз — это почти обязательное её осложнение.

Начнём с самого простого. Рассмотрим язык как средство оправдания неадекватного поведения. Все мы время от времени поступаем неадекватно, или, как ещё бы сказали психологи, иррационально, то есть глупо, иными словами. И тут нечего стесняться, поскольку от этого не убережёшься. Неадекватность, в конце концов, оборотная сторона адекватности, так что стыдиться действительно нечего, а чем больше вы пытаетесь уберечь себя от неадекватности, тем большую оплошность можете допустить. Но признаем ли мы свои просчёты? Редко и, как известно, с большой неохотой.

Как ведёт себя человек, который поступил дурно и понял это? Он начинает оправдываться. Ведь так? Зачем он это делает? Чтобы размежеваться со своим проступком, снять с себя ответственность, оправдать свою иррациональность или недопустимую халатность. Если это ему удастся, как он поступит в следующий раз? Ощутит ли он должную вину за проступок, извлечёт ли нужный урок, сделает ли необходимые выводы? Или, напротив, сможет осознать свою невиновность (если он действительно не виноват), успев прежде того оправдаться? Вряд ли. Мы не только не умеем учиться на чужих ошибках, но и свои‑то нас не всегда учат. А почему? «Язык мой — враг мой», — вот что я вам скажу, ведь оправдание оказывается своеобразным довеском неадекватности. Не было бы языка, нам бы не пришлось оправдывать свои ошибки, утверждая и обосновывая их неизбежность. Не стали бы мы также защищать свою правоту, которая от оправданий приобретает поразительное сходство с ошибкой.

Итак, язык может служить нам средством как защищающим иррациональность и безответственность, так и наказывающим невиновного. Таким образом, язык не только не защищает нас от неадекватности и ошибок, а, напротив, зачастую порождает их.

Если человек делает что‑то не так, он не сможет изменить стиль своего поведения до тех пор, пока не поймёт, что поступает неверно. Но как это сделать, если на словах все нелепое и ошибочное объяснено и обосновано?

Чтобы не показаться голословным, приведу пример. Женщина 45 лет страдает от страха перед сердечным приступом в метро. Я спрашиваю её: «Почему вы считаете, что в метро у вас непременно случится приступ, а на улице вы его совсем не боитесь?» — «Потому что метро под землёй, а значит, воздуха меньше», — отвечает она мне. Есть логика? Вроде бы очень логично, но ведь полный абсурд! Следующий вопрос: «Ну, а если даже и случится приступ в метро, что в этом такого? Какая разница? В чем специфика? Ведь, по идее, точно такой же приступ может произойти и на улице, и в наземном транспорте, почему вы боитесь приступа только в метро?» И она так же спокойно, с чувством полной уверенности в своих словах отвечает: «Да, может быть приступ вполне обычный, хотя это и не доказано. Но если он случится в вагоне метро, когда поезд застрянет между станциями, то ведь оттуда будет не выйти, да и на помощь никто не придёт!» Логично? Очень логичная бессмыслица.

Логика — это искусство ошибаться с уверенностью в своей правоте.

Дж. У. Крач

Идём дальше, спрашиваю: «А почему в таком случае вы так боитесь приступа и на перроне?» — «На перроне много народу. Начнут суетиться, блузку расстёгивать, зеваки набегут, наступят, оскорбят», — она ещё долго продолжает развивать свои доводы. И внешне все, что она говорит, представляется очень убедительным. Только вот к функционированию сердечно‑сосудистой системы это ровным счётом не имеет никакого отношения, так что остаётся совершенно непонятным, при чем тут сердечный приступ. Какое он имеет ко всему этому отношение? Что ж, сейчас поясню.

А отношение самое прямое. Страх сам по себе иррационален, ведь, по сути дела (если смотреть объективно), невротику бояться нечего и незачем, но человек боится. Как вы думаете, нужно найти этому страху объяснение? Нужно, в противном случае начинает казаться, что он просто сходит с ума, а это ощущение не из приятных, и поэтому он все‑таки «находит» объяснение. Пусть оно лишено всякого смысла, но ведь это в значительной степени успокаивает, неизвестность всегда во сто крат ужаснее неопределённости. Нам действительно свойственно бояться всего неизвестного, а объяснение создаёт иллюзию известности. Определённость, какой бы она ни была, лучше неопределённости. Если же невротик действительно осознает, что его страх не имеет под собой никакого реального основания, он чувствует себя в дурацком положении, это заставляет его пойти на конфронтацию с собственным страхом, но это пугает его ещё больше. А потому человек начинает судорожно подыскивать под свой беспричинный страх более или менее убедительную причину, а после под причину — доказательства и объяснения. И как только он найдёт их, то сразу успокоится и перестанет сопротивляться своей беде, своему неврозу, сложит руки и будет покорно мучиться, сетуя на свою тяжёлую долю. Поэтому я и говорю, что объяснение — это лучший «тюремщик».

Объяснения не облегчают понимания.

Фредерик Пёрлз

Угроза сердечного приступа или разрыва аорты у большинства моих пациентов мнимая. Но для них она более «вещественна», чем страх, не имеющий под собой никаких видимых оснований. Кроме того, если ты «знаешь», что у тебя возможен сердечный приступ или разрыв аорты, ты можешь избежать каких‑то ситуаций, которые, по твоему мнению, могут к ним привести (вот почему мои пациенты не ездят в метро и постоянно измеряют своё артериальное давление и частоту пульса), а значит, как бы избегаешь страха. Но это лишь иллюзия, хотя и очень убедительная. У так называемого беспричинного страха, конечно, есть своя причина, но это не сердечный приступ и не разрыв аорты. Каждую минуту реально подстерегает эта опасность миллионы людей, но они не испытывают такого страха, а те, кто соматически совершенно здоров, боятся этого как огня. Но истинная причина «беспричинного» страха глубоко скрыта в подсознании, она имеет психологические корни, именно поэтому и проявляет себя в виде страха, а не сердечным приступом, например.

Невротик боится неизвестности больше любого другого человека оттого, что он в себе неуверен. Причём его неуверенность в себе закономерна: как можно верить в себя, если ты смутно понимаешь, что в тебе есть что‑то, что от тебя не зависит, но может тобою управлять, например, страх, возникающий самопроизвольно, без всякой видимой на то причины. А поэтому ему очень нужно найти объяснение своим симптомам, и он ищет, причём даже уже не правды, а хотя бы правдоподобности — только бы не мучиться от страха неизвестности, не балансировать над пропастью, найти хоть какой‑нибудь, пусть даже и болезненный, покой и определённость. Такое объяснение позволяет ему жить с его страхом. Жить‑поживать, невроз наживать.

Запомните, что любое объяснение, которое вы придумываете (путь даже не преднамеренно), чтобы оправдать собственную неадекватность, иррациональный страх, беспричинное чувство вины или совершённую ошибку, ведёт прямиком к неврозу. В этом смысле невротик — это человек, разучившийся быть честным с самим собой. Страх, тревога, депрессия, неизвестность — это пытка; и невротик начинает врать себе, полагая, что это ложь во спасение, но оказывается совсем наоборот. Таким образом, он только обезоруживает себя перед лицом своих проблем, он смиряется с ними и утрачивает последние силы, необходимые ему для борьбы.

Эта ложь — настоящее предательство по отношению к самому себе, так что это не только самообман, это ещё и самопредательство. Мы боимся признать, что у нашего страха нет внешних причин, не решаемся взять на себя ответственность за свой страх, и от этого наша неуверенность только увеличивается.

Поэтому следующую психотерапевтическую процедуру я предлагаю своим пациентам только после того, как они уже потенциально готовы к тому, чтобы расстаться со своим неврозом. В противном случае она не будет эффективной. Пациент будет цепляться за свой невроз и снова обращаться за помощью к своим лживым советникам, к объяснениям и интеллектуализации. Услужливый язык непременно примчится ему на помощь и тут же на пару с паралогичной логикой отыщет тысячу оснований для любой нелепости. Он парень не промах! Такой вот своеобразный психологический адвокат, клиент которого «всегда прав». Правда, играет он на стороне обвинения, но ведь его клиент об этом не знает, так что нечего и беспокоиться, его тылы прикрыты. А ваши? За вас в такой ситуации я, к сожалению, не готов поручиться.

* * *

Итак, что же я предлагаю своим пациентам, чтобы окончательно избавить их от невроза? Я просто спрашиваю, зачем они боятся. Удивлены? Покажу на примере. Мы уже семь занятий работали с пожилой пациенткой, которая страдала от разнообразных страхов, особенно страшно ей было оставаться одной в замкнутом помещении и умереть во сне. Стаж у этих кошмаров был уже почти пенсионный. Конечно, как это водится, каждый из них, даже самый нелепый, был заботливо укутан ею в десятки разумных объяснений, всему были найдены причины, доводы и основания. Хотя, как вы понимаете, при всей своей внутренней логике и связности эти адвокатские штучки не имели никакого отношения к здравому смыслу. Впрочем, сложно и представить, каким должен быть довод, чтобы объяснить причину, претендующую на разумность, по которой нельзя оставаться в пустой комнате. Но оставим это.

Единственная сложность состоит в том, чтобы задать правильный вопрос.

Фредерик Пёрлз

Когда после наших занятий она научилась большинству изложенных в этой книге психологических приёмов, то смогла наконец отмежеваться от собственных страхов, дистанцироваться от них, хотя и продолжала время от времени отдаваться им. И вот одним прекрасным солнечным зимним днём, прогуливаясь с ней по парку, я спросил у неё: «А зачем вы боитесь?» Она тут же, не медля ни секунды, стала отвечать, как тараторит зазубренный урок девочка‑отличница из пятого класса: «Как почему? — защищалась она. — Потому что сердечко шалит. А если никого рядом не окажется, что тогда?» Я прервал её: «Я ведь не спрашиваю, „почему“ вы боитесь, а я спрашиваю, „зачем“ вы это делаете. Улавливаете разницу?» — «Не „почему“, а „зачем“, — я правильно вас поняла?» — уточнила она. «Именно», — подтвердил я. «Ну, потому что…» — послышалось в ответ, который я вновь вынужден был прервать. «Вы отвечаете мне со слов „потому что“, но я не спрашиваю вас „почему?“, я спрашиваю вас „зачем?!“».

Она вдруг остановилась и задумалась. «А ведь и правда…» — удивилась она. «Зачем?» — повторила она это заветное словечко, и снова повисла пауза. О чем она думала в этот момент? Может быть, пыталась понять, что её так тревожит? Или думала о будущем? Нет, я не думаю. Она искала ответ на категорично поставленный вопрос о смысле страха, о его целесообразности, о здравом смысле, в конце концов, и не находила его. Его и не могло быть! Поскольку страх, как и страдание вообще, лишены всякого смысла, мы об этом с вами уже говорили. А сейчас моей подопечной, которая прожила со своими тревогами не один десяток лет, предстояло это осознать.

«Зачем я боюсь? Я не знаю…» — вымолвила она наконец и посмотрела на меня своими большими, красивыми, растерянно‑недоуменными глазами. «Так что же это, получается незачем?» — спросил её я. «Да, получается так», — продолжала искренне недоумевать моя пациентка. «А если незачем, значит, бессмысленно?» — уточнил я. «Получается, что так…» — она пожала плечами. «Так зачем вы боитесь?» — подвёл я итог. «Ни за чем», — ответила она. «А сейчас боитесь?» — я посмотрел ей в глаза. «Нет», — в её голосе звучала долгожданная, но неожиданная для неё самой уверенность. «А если сейчас я вас оставлю тут одну, минут на десять, испугаетесь?» — поинтересовался я. (Прежде этого времени, проведённого в одиночестве, ей было вполне достаточно для того, чтобы испытать паническую тревогу и затем на пару месяцев впасть в непробиваемую депрессию.) «Если подумать, зачем бояться, то, наверное, не буду», — здраво рассудила она. Так и получилось. Я оставил её одну, а вернувшись через десять минут, обнаружил её в полном здравии и в прекрасном расположении духа.

«Я никак не могу понять, чего столько лет боялась, — сказала она мне. — Бессмыслица какая‑то! Совсем ведь нестрашно». Какая разительная перемена произошла в ней за какие‑то несколько минут! И суть её заключалась в правде, которая стала доступна только тогда, когда язык замолчал. Когда он не смог ей ответить на простой до смешного вопрос: «Зачем страх?» — она стала свободна. Это был момент искренности с самой собой, признания себя как «субъекта права», а не его жертвы и не рабыни, как это было раньше. Это был момент истины.

На следующий день результаты были ещё более впечатляющими. Она могла теперь спокойно оставаться одна в комнате, самостоятельно выходить на улицу, и впервые за долгие годы она спала с удовольствием. «Странно, как я могла раньше бояться, — сказала она мне при этой встрече, — совершенно бессмысленное, а главное, совершенно беспричинное занятие». Когда ею был осознан смысл, точнее отсутствие смысла её эмоциональных реакций, исчез и весь ворох причин, объяснений и доводов, сотворённых языком и сопровождавших её на протяжении многих лет жизни. Она прямо жалуется: нет причин и непонятно, чего боялась, то есть объяснения исчезли, а вместе с ними и все страхи моей подопечной. Вот потому я часто спрашиваю у своих пациентов: «Какая разница между вопросами „почему“ и „зачем“». Они не всегда сразу находят ответ, но после совместных рассуждений и анализа мы неизменно приходим к одному выводу:

Почему?» — отыскивает причину, а причин может быть множество, причём никогда неизвестно, какая — истинная, а какая — мнимая. В то время как вопрос «зачем?» пытается открыть смысл явления, суть события или чувства, определить их целесообразность. И последнее значительно сложнее, чем сидеть и просто выдумывать причины.

Мы именно придумываем причины, я нисколько не преувеличиваю, поскольку знать их наверняка почти невозможно. У всякого события тысячи причин, из которых мы видим только одну, может быть, две или три, но это всегда лишь верхушка айсберга, а истинные силы, движущие миром, скрыты от нас в непроглядной темноте неведомых нам глубин. Почему вы поступили так, а не иначе? Вы думаете, что знаете: «Потому что…» Но если копнуть поглубже, то окажется, что в основном ваш поступок мотивирован вашим воспитанием, психологическими комплексами, подсознательными страхами, условиями жизни, авторитетами, физиологическими потребностями и ещё бог знает чем. Знание причины — всегда иллюзорно.

Хотя язык может ввести нас в заблуждение, мы не должны поддаваться на его адвокатские провокации. Он предлагает комфортабельные условия: здание, построенное из знаков, образов, символов, дутых и поверхностных закономерностей и т. п. Вряд ли, по крайней мере для постоянного проживания, нам следует выбирать этот замок на песке, тем более что у нас есть возможность обращаться к действительности, к реальности, а не к выдуманным формам. И проводником в мир реального послужит для нас вопрос «зачем?», точнее — ощущение (как целостное восприятие), а «зачем?» освобождает его от уз, которые созданы языком; так что «зачем?» — это дверь к истине, способ отыскать главное в бездне пустого и малоценного.

Если вы обратите этот вопрос внутрь себя, к своей боли, страданиям, страху или тоске, то наткнётесь на пустоту, провалитесь в его темноту. На этот великий вопрос у такого рода переживаний нет и не может быть ответа, поскольку они лишены истинного смысла. В них нет ткани подлинной реальности, они вторичны и являются наносными.

Смысл есть лишь в том, что по‑настоящему ценно, но какова может быть ценность боли, страдания и страха? Они способны уничтожать ценное, но никому ещё не принесли ничего действительно стоящего.

Но если вы спросите себя, зачем любите, то непременно почувствуете обращённый к вам откуда‑то изнутри ответ. Он не будет высказан в словах, поскольку смысл нельзя достоверно передать символами (словами), но вы почувствуете, что наткнулись на что‑то очень важное, действительно ценное и большое. Это не передать словами, но вы обязательно почувствуете! Ведь любовь, нежность и радость — это то, что имеет для каждого из нас непреходящее значение, наполнено смыслом и является высшей ценностью, поскольку выражает наши истинные желания.

Нас должна интересовать даже не истина, а истинность жизни, но в этом язык нам не поможет. Скорее даже напротив, он всячески будет пытаться скрывать от нас истинное, ведь оно, как мы видели, невыразимо в словах. Но если истинному язык не нужен, оно и без языка себя хорошо чувствует, то нам истинное нужно, и не надо тут путаться. Истинное — это то, что вы чувствуете, что в вас происходит, что спасает вас в самые страшные минуты. И мы нуждаемся в нем.

Некоторые люди озабочены поиском смысла жизни, они хотят найти его в виде какого‑то формального умозаключения, некую определённую формулу смысла жизни. Они надеются определить его в языковых формах, в словах, закономерностях и выводах, но это совершенно невозможно.

Date: 2016-02-19; view: 350; Нарушение авторских прав